Рубрику ведет Лев АННИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2016
Любовь — это энергия, которая ниоткуда не возникает и никуда
не исчезает…
Ирина Эйр
Любовь,
которая не возникает и не исчезает, — лейтмотив нынешней философской
публицистики, так что героиня Ирины Эйр с полным правом ссылается не только на Омара
Хайяма (предсказавшего когда-то страдания «дальновидным вершителям завтрашних
дел»), но и на нынешних «друзей-мудрецов», вершителей дел нынешних.
Нынешние
же говорят: кровавый двадцатый век в конце концов
похоронил все великие концепции, претендовавшие на всемирный смысл (и оба
социализма: националистический немецкий и интернационалистический советский, а
при некоторых оговорках — и итальянский, муссолиниевский,
и испанский, франкистский). Но и те
системы, которые удержались (англо-американская «западная») получили по
окончании «последней», как всем верилось, мировой войны не мировую гармонию (в
которую тоже верилось), а мир, разодранный ненавистью, с потоками отчаявшихся
беженцев, с самоотречением боевиков-террористов, с безумием воинственных одиночек,
желающих «заявить о себе» и убивающих первых встречных… Философские системы,
выработанные лучшими умами человечества, потерпели крах; мир больше не
подчиняется разуму, и в ситуации такой катастрофической невменяемости воззвать
можно только к любви, уже не очень понимая истоки и следствия этой энергии, а только веря, что она есть.
Ирина Ремнева, родившаяся и выросшая в подмосковном Болшеве и окончившая московский университет, проникнута
ощущением всемирности этой трагической ситуации: она
берет себе псевдоним «Эйр», несущий окрас вовсе не ирландский (как может
послышаться русскому уху), а ощущение всемирной атмосферы: «Air» — и по-немецки и
по-французски — воздух, пронизанный мелодией, — в нем должна опамятоваться
душа, потерявшая опору…
А
английский (американский) оттенок есть? Есть. Вернувшаяся из США наша
предпринимательница обнаруживает, что мы — страна воров и бездельников, что
экономика наша — в глубокой заднице (я смягчаю
выражения) и что надо очередной раз все переворачивать.
Куда
лучше дышится во Франции. Или на Кубе. Или на каком-нибудь итальянском острове.
Да хоть в латинском танц-классе,
если не уезжать, а дома проникаться «их духом». А если уезжать, так куда
угодно, да хоть на порог Поднебесной… В этой
Поднебесной — ничего китайского, это метафора, «праведный Путь совершенства»,
особенно впечатляющий, когда рядом светится мечта: «чтобы не было мучительно
больно за прожитые годы» — эта цитата из Николая Островского выдает в Ирине Эйр
потомственную воспитанницу советской системы.
Хотя
системы она не застала. Ни в беде, ни в победе. Ни военного времени и Великой
Победы, ни сталинской диктатуры и послевоенной нужды, ни хрущевской
непредсказуемости, ни брежневского застоя… И даже
агонии системы, пытавшейся перестроиться накануне развала. Поколение счастливцев?
В лице Ирины Эйр заявляют о себе нынешние тридцатилетние. Они выросли в
ситуации вольного самоопределения и должны будут через десяток-другой лет
принять полную ответственность за страну и эпоху…
По
отношению к моему поколению «последних идеалистов», спасенышей
войны, унаследовавших разорванный рушащийся мир, — эти нынешние нам не дети, а
внуки. А между нами и ими успевает вырасти и осуществиться поколение наших
детей, которому судьба дала и доучиться, и
осуществиться уже в неколебимое мирное время. Для Ирины Эйр это поколение —
«родители».
Что им
делить?
Вот
тут и возникает сюжет, не предвидимый никаким разумом. Родители ищут дочери
имя, означающее Любовь; порывшись в книгах, находят такое имя — Афродита и ждут
ответной любви, а дожидаются… дочернего бунта, перехлестывающего в ненависть.
За
что? Почему? Откуда?
Ведь и
детство обеспечили, и образование дали, и специальность подсказали: управление
нефтегазовым комплексом, а потом — управление душой, то есть «астропсихологию»… Так за что в ответ — ненависть?
За то,
что в дочери пробудился странный дух: она плохо играла в дворовые игры, не
желала слушать нотации родителей и плакала, закрывшись у себя в комнате…
Стоп!
Вы слышите? У нее, оказывается, есть своя комната! И там можно
закрыться!
Она-то такой возможности и значения не
придает, закрывается, как в шкаф прячутся герои сказки, но в реальности-то (в нашей, послевоенной, советской) откуда могла взяться у
дочери «своя комната»? Наши старшие братья, окончив школу, не комнаты имели, а
окопы и в перспективе — место на кладбище. А мы, спасеныши,
росли если не в бараках, то в коммуналках. И потом еще два поколения привыкали
к хрущевским пятиэтажкам, где «своя комната» не светила, а уйти в свою комнату
и закрыться стало мыслимо еще через два-три десятилетия «мирной жизни».
Героиня
Ирины Эйр все это имеет.
А тут
еще, перед дверью в свою комнату, прорезается реплика:
— У
тебя очень красивая яхта.
Ничего
себе! Яхта! Да кто из нас мог в мечтах примерить к себе такую роскошь! А теперь
что? А теперь — все! Хватит сил и фарта — будешь жить
в роскоши. А не хватит — проживешь на минимуме, без роскоши, но и не подыхая с голоду… Эпоха катастроф сменяется эпохой
благополучной неопределенности, и тогда из каждой ухоженной комнаты звучит
вопрос:
— А
смысл?..
И это
не поддающееся разуму вопрошание — черта новой реальности, остро, ярко и
равновесно воплощенной в прозе Ирины Эйр.
Ее
реальность — не та или иная страна, судьба или эпоха.
Ее
реальность — Вселенная, она шире, глубже и загадочнее.
«Вселенная
— это все вместе, без границ, да еще и перемешано». Всееленная
«стремится к балансу в целях самосохранения». В ней — «какая-то неведомая
тайна». «Что-то Вселенная хочет передать людям, а что — неведомо». Может, это
«пространство любви и гармонии». А может — преддверие конца. Необъятно
пространство. Неохватно время. Непонятен смысл.
«Чем
больше Афродита думала и анализировала, тем меньше она понимала». Это —
лейтмотив. Неохватное, непонятное, неодолимое, неизбежное.
Но
жить-то как-то надо в этой потерявшей очертания реальности. Принимать ее как
данность? Чувствовать ее образ?
Да.
Образ такой:
«Гротескный,
яркий, вспыльчивый, вычурный, вызывающий, многоцветный, смелый… У Гаргантюа: сила, страсть,
огонь, энергия, разрушение, гордость, презрение, краски, мощь…»
Что тут
главное? «Огонь»…
«Только
как-то холодно…»
И еще
лейтмотив: сколько ни выстраивай жизнь — ощущение пустоты не пропадает.
Пустота — расплата за одиночество, а одиночество — расплата за право быть
собой.
А если
от этого одиночества броситься в очередное «альтернативное движение» и
сплотиться со всеми, то получишь очередную иллюзию, которая лопнет, как лопнули
все великие иллюзии минувшего жуткого века.
Что
делать?
Новая
реальность страшна именно тем, что не угадываешь смысла.
Перед
глазами — «каменно-бетонно-машинный мир», «царство
лжи и денег», «бетонно-стеклянные стены и серость», «бизнес-суета безжизненной
стеклянной экосистемы».
От
бессмысленности не спасает никакой «серфинг и прочий экстрим».
Чего
не хватает?
Чего-то не хватает, а чего — неведомо.
Героиня
не понимает, что происходит. Не знает, кто она сама. Не может решить, «что в
ней главное». Не знает, «есть ли она еще на самом деле».
«Кто
я? Что же происходит в моей жизни?»
И в
полном соответствии с охватывающим современную интеллектуальную элиту чувством
всеобщей невменяемости героиня называет шанс спасения: любовь. В полном
соответствии с именем, которое дали ей родители.
Вот
теперь и рассмотрим, каков шанс.
«Как
прекрасен мир, когда в душе любовь», — думает Афродита. И уточняет: «Любовь, не
зависящая ни от чего. Все вокруг неважно, если есть любовь».
А она
есть?
Да вся
исповедь Ирины Эйр — неустанные попытки эту самую любовь найти. С одним,
другим, третьим избранником…
Избранники
вроде бы идут на контакт. Но в решающий момент определения отношений срываются
в какой-то неуправляемый афронт. В лучшем случае гасят чувства издевательской
иронией. А то и до побоев доходят. И вся история Афродиты — череда срывающихся
любовных контактов.
И
притом, ссорясь насмерть и расходясь навсегда, они как-то «между делом»
продолжают удовлетворять свою сексуальную нужду. Одно другому не мешает! Все
«само собой приходит». Особи сходятся и… «занимаются любовью» (терпеть не могу
этого выражения, но оно в ходу).
Этот
самый секс начинается в повести с момента, когда в сказке тюлени и белки
совокупляются на берегу моря; далее следует вопрос: можно ли совокупляться на
ветке дерева? Ответ: можно, если превратиться в ворону; венчается этот сюжет —
уже в обстоятельствах нашего быта — предложением ненавистной начальницы Афродите
разделить с ней общего кавалера: «Это не проблема: мы можем спать с ним по
очереди или одновременно: он согласен».
Сначала
он согласен, а потом будет готов покалечить? Один за другим проходят любовники,
превращая историю Афродиты в перечень «занятий любовью», от бессмысленности
которых ей впору поманить в избранники сердца ласкового хряка Тимошу,
переименовав его ради значимости в вепря.
Где
причина, где исток той боли, когда «занятия любовью» означают убийство той
чаемой любви, которая должна бы дать смысл обессмысленному существованию?
Здесь
таится та глубинная драма, которую чувствует и не может (или не хочет)
объяснить себе (и нам) героиня Ирины Эйр. Но ощущение передает.
Все
дело в том, что ей «очень не хочется страдать, очень не хочется, чтобы было больно»,
и любовь, как она думает, должна избавить ее от страданий. То есть принести
счастье.
Но во
Вселенной, где все системы убеждений рухнули в катастрофических войнах,
избавиться от ощущения распахнувшейся пустоты можно только отстраняясь от
людей, с которыми любовь непременно оборачивается болью.
Отстраняясь,
Афродита чувствует, что лучше всего реализуется это отстранение… на необитаемом
острове.
Где и
пытается она понять смысл существования, сидя на пустынном пляже.
И приходит наконец если не понимание, то предощущение
разгадки.
Любить
всех и никого, отдавать должное законам Вселенной, в которой людьми управляет
Что-то (или Кто-то), можно, сохраняя «равновесие». Но если твоя душа
соединяется с душой избранника, никакое «равновесие» немыслимо: ты неизбежно
сживаешься с душой другого — то есть готовишься разделить и его боль. Его
страдание. Или: твое с ним сострадание.
Боль в
любви — такая же неизбежность, как счастье, возникающее из этой боли. Из этой
любви к судьбе. К судьбе другого и твоей вместе.
Ирина
Эйр слышит этот голос боли. И идет ей навстречу, потому что без этого можно
сколько угодно «заниматься любовью», в сущности не
зная, что она такое.
Она
хочет знать и готова вынести это знание. Эту боль. Этот страх.
«Слушай
свой страх, говори с ним…»
«Иди в
боль!»
Она
идет.
И
пишет «Роман с закрытыми глазами, или Каждое мгновенье
о любви».