Повесть. С азербайджанского. Перевод Натига Расулзаде
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2016
Перевод Натиг Расулзаде
Анар — Народный
писатель Азербайджана, автор популярнейших в стране книг и киносценариев, таких
как «Шестой этаж пятиэтажного дома», «Контакт», «Комната в отеле», «Разговоры
по телефону» и др. Последняя публикация в «ДН» — 2006, № 3 («Белый овен, черный
овен»).
Журнальный вариант.
Если Бог отнимет у вас уши и глаза и запечатает вам сердце,
то никто, кроме Бога, не сможет вернуть вам их обратно.
Коран, сура Аль-Анам, 46
Человек, отвергающий чудо, тем самым отрекается от Бога, так
как в чуде он нуждается больше, чем в Боге. Не умея жить без чуда, он сам
выдумывает чудеса и тянется к чуду, тайне, предсказаниям.
Ф.М.Достоевский
Глава I
Боль
постепенно возвращала ему сознание — миг за мигом, капля за каплей… Так кто
же столкнул его с этой высоты? И откуда эта вода, что текла ему на голову,
будто из душа? «Душ» по-турецки — сон… Он вымок до нитки; тело дрожало от
холода…
Неожиданно
в памяти всплыл человек со шрамом… Шум игры в нарды, стук шашек по доске,
звук брошенных костей, шестерка с четверкой, пара троек, пара пятерок; пара
пятерок запомнилась ему лучше остальных. Пожилой ученый… пылает огнем… дабы
потушить огонь, заворачивается в ковер; полыхает и ковер… Округлившиеся глаза
Закира, надевшего мой халат в красную полоску, круги
от банок на голой женской спине… Женские колени, белеющие в темном салоне…
Кто эта женщина? Ангел смерти? Смерть такова… А как же та вершина, полет,
осознание боли?.. Знакомые лица… Как же он помнит все это, если уже мертв?
Может, это и есть потусторонний мир?.. Что такое смерть — вечный Конец или
начало другой жизни? Больше всего его тяготила теснота… Он не мог даже
пошевелиться… В сознании всплыло одно воспоминание. В Египте он полз по
тесному тоннелю, ведущему к храмам и пирамидам… Внезапно сжалось сердце, он
попытался встать, но подняться в тесном тоннеле было невозможно: и впереди, и
сзади ползли такие же, как он, туристы… не было возможности протиснуться ни
вперед, ни назад; он не мог даже поднять голову — чувствовал, что вот-вот
задохнется, сердце не выдержит, разорвется…
Но
сердце не разорвалось. Теперь он испытывал те же ощущения. Тело, руки, ноги
касались влажных, рыхлых стен. Он лежал в какой-то жидкой субстанции. Сквозь
тьму и тишину доносился ритмичный звук, похожий на перестук колес поезда… В
его душе тоже что-то застучало, вторя этим звукам… Истошный крик… Кричала
женщина… Она тонула… Какая-то невидимая сила тянула ее под воду. Много лет
спустя его так же потянуло с вершины к смерти — а теперь его тянуло к жизни…
Под воздействием чьей-то — не своей — боли, стонов, воплей и неразборчивых слов
он был прикован к тесному тоннелю и, задыхаясь в нем, пытался освободиться…
Каждая такая попытка, каждый его стон приближал к свету… очередная попытка,
очередной стон… Внезапно он почувствовал свободу, его охватил озноб, и он
громко закричал. Он где-то читал, что Заратустра был единственным человеком в
этом мире, который при появлении на свет не плакал, а смеялся. А зачем ему
плакать? Сквозь боли, страдания и потуги той, что была с ним одной плоти и
крови, он покинул ее темное чрево и появился на этот прекрасный свет. Появился
на свет… Кто-то из философов говорил, что человек появляется на свет в
тишине. Как он появился на свет, так и должен был его покинуть — мгновенно
улетев. Его сознание погасло в том ужасном полете, вместе с жуткой, нестерпимой
болью… И наверное, теперь он должен был лежать под
землей. Теперь он должен был находиться в царстве мертвых. Но почему тогда в
его память проникали различные мысли, заполонив его сознание разнообразными
явлениями, звуками, ощущениями? Всю свою сознательную жизнь он был
материалистом и никогда не верил в существование жизни после смерти. Возможно,
он ошибался. Может быть, жизнь колеблется между реальностью и смертью,
туда-сюда, туда-сюда, качаясь, как маятник? Туда — понятно. А сюда? А что если
маятник возвращается от смерти к жизни? Что тогда? Вот он — потусторонний мир:
тесное, влажное, холодное помещение, покрытое плесенью, где царит абсолютная
тишина… Вот-вот явятся инкир с минкиром1 и давай допрашивать меня с пристрастием…
Оказывается, мертвецы тоже способны шутить. Я ведь точно осознаю, что я умер, —
значит, я действительно мертв? От мысли, внезапно возникшей,
вспыхнувшей, ударившей, словно электрический ток, я вздрогнул: нет, я не умер.
Я жив… Меня заживо замуровали, закопали в землю, и теперь каким-то чудом я
очнулся от смертельного сна… Руки и ноги скованы, все мое тело завернуто в
тесный саван… Значит, меня похоронили как покойника, засыпали землей, а
могилу обставили тяжелыми каменными глыбами… От одной этой мысли могло
остановиться сердце. Хотя… Пришла мысль, что это было бы единственным выходом
из тупика безысходности. Делать нечего — даже освободившись из савана, было
невозможно сбросить землю, а с нее — тяжелые камни и, разрыв собственную
могилу, восстать из нее, «воскреснуть»… Единственный выход (ничего себе
выход!) — лежать, стиснув зубы, ожидая истинную смерть… Знать бы, на сколько хватит воздуха в могиле… Интересно, как давно
меня похоронили? Судя по тому, что я все еще дышу, совсем недавно. Значит, я
буду мучиться и задыхаться от нехватки воздуха, пока
не наступит настоящая смерть. Могильные черви продырявят саван и сожрут мое тело… Господи, в чем же я провинился? В том,
что не верил в Тебя? Ей-богу, в глубине души я всегда верил в Тебя, однако
условия были таковы, что я был вынужден скрывать эту веру. Ну вот, теперь ты
уповаешь на Бога, от которого отрекался всю свою жизнь… Бог велик! И уповать
надо только на Бога — и больше ни на кого. Отныне меня может спасти только
Чудо, имя которому — Бог. Разумеется, если Он действительно существует. Значит,
ты все еще сомневаешься в Его существовании? Именно поэтому ты и наказан. Да
простит меня Бог, ведь Он не меркантилен, Он же знает, что, верил я в Него, или
нет, всю свою жизнь я прожил праведно, никому ничего плохого не делал, старался
жить по совести. Это тебе так кажется. Это твоя личная оценка своих поступков —
возможно, то, что ты считал Добротой, для кого-то было Злом. Если Бог
существует, значит, существует и потусторонний мир. Значит, тебе остается
только ждать — вытерпеть всяческие мучения и ожидать Смерть как свое Спасение.
Ждать истинную Смерть, после которой начнется совершенно другая жизнь, и именно
в ней ты найдешь ответ на все безответные вопросы. Именно в ней наступит месть
за все несправедливости, допущенные в нынешнем мире. Внезапно в памяти всплыло
слово карма… Что такое карма, из какого языка это слово? Он никак не мог
вспомнить значение этого слова, которое казалось ему столь родным. Пытался
вспомнить книги, прочитанные на эту тему. Во всяком случае, сейчас это было не
самым худшим занятием, чтобы убить время, да и в его нынешнем положении служило
бы некоторым утешением. Жизнь после смерти… Жить заново… Другой жизнью… В
другом мире… Я вспомнил некогда поразившие меня слова из «Розы мира» Даниила
Андреева… Он пишет, что в последний раз он умер триста лет тому назад — в
стране с древней и богатой культурой. В нынешней жизни Даниил чуть ли не с
пеленок тосковал по своей бывшей родине, так как, по его словам, он жил в той
стране не единожды, а по нескольку раз. Умирал там, рождался заново…
Возможно, это действительно так. Он вспомнил известную легенду суфиев. Горящая
свеча привлекает мотылька. Мотылек бросается в огонь и сгорает. Все ждут, когда
мотылек воскреснет и расскажет все, что видел.
Однако
он бесследно исчезает в огне и не возвращается, так как навечно воссоединяется
со своей Любовью. Он испытывал любовь к Богу; по философии суфиев, смерть — это
воссоединение с Богом. Ты действительно не знаешь, в чем твоя основная вина?
Нет, не в твоем неверии и даже не в отрицании Бога. А в том, что ты возомнил
себя Богом. Ты, обуянный гордыней, стремился совершать деяния, присущие лишь
Богу, а никак не потомку Адама. И неважно, для чего ты это делал — во имя Добра
или Зла…
Приятный
летний день. Одна из старых, узких, ухабистых улиц Баку… Тротуар возле
одноэтажного дома. Мужчина с лысой макушкой и проседью на висках, в сетчатой
майке, сквозь которую виднеется его волосатая грудь, поливает тротуар (от
нагретого солнцем асфальта поднимается пар)… На табуретке, покрытой газетой,
стоит похожий на грушу стакан с чаем… Аромат имбиря, гвоздики, лимона…
Макнув в чай кусок сахара, он положил его в рот и
глотнул чаю… Отчего же я вспомнил об этом? Кто был тот мужчина, кем он мне
приходился? Никем… Рано утром, вернувшись на электричке из Бузовны2 в город, я шел домой и во дворе увидел его. Мы
не были знакомы, но почему-то эта сцена навечно запечатлелась в моей памяти.
Может, я жалел об этом? О том, что не я поливал тротуар возле своего дома, не я
пил чай с лимоном, имбирем и гвоздикой из стакана, похожего на грушу, стоящего
на покрытой газетой табуретке? Такой ароматный чай он пил не раз, но жить этой
простой жизнью он не стал, попросту не мог; спокойная и беспечная жизнь, полная
мелких радостей, его не удовлетворяла. Он стал заложником своих бесконечных
амбиций.
Говорят,
перед смертью… Кто говорит? Разве кому-то удалось воскреснуть и рассказать
про увиденное? Он вспомнил сгоревшего мотылька… Да,
говорят, перед смертью у человека случается прозрение, меняется обычное
представление о времени, и в одно мгновение перед глазами человека, подобно
киноленте на частых оборотах, прокручивается вся прожитая жизнь. Понятие
«третьего глаза» имеется и в древних индийских преданиях — он когда-то читал об
этом в книге. Индийский бог Шива, открыв третий глаз, одним лишь взглядом
испепелил своего врага. Спина ныла от ударов хлыста. Болело все тело. Хотелось поскорее
избавиться от этих воспоминаний. Мокрое тело дрожало от холода. Хотелось
бежать… быстрее убежать и избавиться от этих ощущений. … Под вечер я ехал к
морю в машине с откидным верхом. Облака баклажанового
цвета… Утомительная тоска чудного апшеронского вечера. Ветер хлестал мое лицо
русыми волосами девушки с грустными глазами, сидевшей рядом со мной, — я
чувствовал на губах прикосновение ее волос… Мое самое большое желание… лишь
бы эта дорога никогда не кончалась, лишь бы море отдалялось все дальше и
дальше, лишь бы вечер наступил как можно позже…
Ночь
наступила внезапно. Появилась Луна — полная, яркая, отраженная морем, и даже
хромой ветер — разве бывает хромой ветер? — был скован и беспомощен от ее
притягательной силы… Луна скрылась за облаками… С исчезновением лунного
света исчезла и девушка с русыми волосами… Девушка Луны, Лунная девушка…
Сомнамбула. Кажется, так называется итальянская опера… Кто же автор —
Россини, Беллини, Доницетти? Лунный человек —
сомнамбула — по-русски лунатик. Господи, что за мучения! Убиваешь — так убей
же, в конце концов!
Одурманенное
сознание, отсутствие ощущений… Может ли человек сойти с ума добровольно?
Может, лучше затаить дыхание, не дышать, чтобы приблизить смерть (ничего умнее
в голову не приходит)? На некоторое время он затаил дыхание, но потом
волей-неволей вздохнул, отдышался. Интересно, почему в этой тесной могиле он то
и дело вспоминает прочитанные книги индийских философов? Брахма, создавший мир,
был рожден в яичной скорлупе, но силой мысли ему удалось разбить скорлупу на
две части; одна ее половина превратилась в небо, а другая — в землю.
Привлекательность этой легенды заключалась в ее намерении доказать, что что-то
можно изменить, преодолеть силой мысли. Может, действительно он мог бы спастись
силой мысли, силой ума? Но как? Нет, человек не в силах сделать это. Вся
надежда на Бога. Господи, спаси и помилуй… или спаси, или убей окончательно!
Надежды на спасение никакой — если все же случится чудо и мне удастся выбраться
отсюда, обещаю покорно служить тебе всю жизнь! Ему вновь вспомнились некогда
прочитанные книги. Он вспомнил учение Будды, словно кто-то диктовал ему слово в
слово. Будда говорит: «Не умоляйте Бога. Не уповайте на тишину — она не
способна ни говорить, ни слушать». Постой-ка… Кажется, Бог услышал мою
мольбу… Дышать становится все труднее, задыхаюсь. Скоро конец. Конец? Потерпи
немного. Это единственное, что ты можешь сделать. Сколько ни копошись в саване,
пытаясь освободиться, — все тщетно. Может, Бог помилует тебя, ускорит твою
смерть… А может… Может, это сон? Страшный, кошмарный сон… Галлюцинация.
Как говорил Деде Горгуд, сон
— это маленькая смерть…
Так
сон или смерть? Закрываю глаза. Перед глазами разбегаются розовые, желтые,
зеленые круги — в больших кругах появляются мелкие круги, кружки, кружочки и
медленно тают, исчезают. Может, это дальние планеты? Может, я лечу туда? Лечу.
Может…
Глава 2
Холодный
ветер пронизывал до костей, буквально срывая с него латаный, изношенный пиджак
с оторванными пуговицами. От ворот до дверей дома он не шагал, а бежал —
причину этого не знал никто, кроме него самого, его матери и Насиба. Об этом не знал даже отец — от него скрыли это во
избежание скандалов. Может, это видел из окна также кто-то из соседей сверху,
но не придавал этому значения, не вмешивался — а может, никто и не видел. Нужно
было как можно скорее дойти до дома: услышав стук в дверь, мать тут же откроет
— он был уверен… Может, она уже открыла дверь и ждала его на пороге. Он
почувствовал, как ему на голову полилась холодная вода, и вздрогнул — хотя уже
почти привык к холодной воде, ежедневно выливаемой ему на голову. Мать
засуетилась на пороге, обняла. «Солнышко мое, — воскликнула она, прижав к груди
восьмилетнего сына, промокшего до ниточки. — Будь прокляты все, кто так мучает
моего ребенка!» Каждый божий день, по возвращении сына домой, Манзар проклинала своих соседей сверху. Они оба — и Ахлиман, и Манзар — знали, что
воду с третьего этажа выливал Насиб, сын Гасыма — руководителя какого-то учреждения.
Манзар поспешно раздела
сына. Ахлиман переоделся в сухое, поменял нижнее
белье. До возвращения Ахада с работы оставалось еще
несколько часов, но Манзар на всякий случай спрятала
мокрую одежду сына от греха подальше, чтобы ночью, после того как все заснут,
высушить и прогладить ее, проклиная своих горе-соседей.
А проклятия звучали все изощреннее: «Да оплешивеют все, кто издевается над моим
ребенком, да лишатся они всех своих ногтей!» Несколько месяцев тому назад
служанка Гасыма, поливая на балконе цветы, случайно
уронила лейку, и вся вода вылилась на Ахлимана,
который как раз в это время проходил под балконом. Его крик услышал и Насиб, что доставило тому огромное удовольствие. Ахлиман и Насиб были
одноклассниками в школе. Насиб приезжал домой на
машине отца раньше Ахлимана и ждал возвращения Ахлимана из школы, чтобы вылить ему на голову таз воды. Вся
изюминка этой затеи заключалась в том, чтобы вода вылилась не на тротуар, а аккурат на голову Ахлимана.
Вначале Ахлиман думал, что это происходит случайно, а
затем стал воспринимать как неудачную, глупую шутку. Позднее он догадался, что
это делается нарочно — но делать было нечего. Насиб
был сильнее, крепче его, слыл забиякой, да и из-за его отца-начальника никто не
смел его трогать. Жаловаться было некому. Никто из
учителей не поверил бы Ахлиману — и даже поверив, не
стал бы связываться с Насибом во избежание
неприятностей на свою голову. Насиб был общим
баловнем всей школы — нередко он даже учителей отвозил на машине отца. Единственное, чего остерегалась Манзар
— лишь бы Ахад об этом не узнал. Муж был буйным — не
ровен час выпьет, отлупит этого пацана Насиба до полусмерти, плюнув на его «неприкасаемого» отца,
и окажется за решеткой за хулиганство. Насиб в школе
даже придумал прозвище для Ахлимана. Он называл его
Ахриманом. Мальчик где-то прочел, что Ахриман — это Бог Зла. Даже кое-кто из
учителей в угоду Насибу называли Ахлимана
Ахриманом. В то время их улица называлась в честь какого-то армянского
революционера по имени Ара Гардашян. Но со временем
таблички с указанием названий улиц устаревали, становились нечитабельными, и
все называли это место улицей Арагарышдырана3. Узнав из
единственной, видимо, прочитанной им книги о том, что кроме Бога Зла — Ахримана
существовал и Бог Добра — Ормузд, Насиб говорил Ахлиману: «Вот ты — Ахриман, а я — Ормузд».
Однажды
он пригласил Ахлимана в свою машину. Ахлиман отказался — хотя этих пыток с обливанием водой
тогда еще не было. — Так мы же домой едем… Поедем вместе на машине, —
настаивал Насиб.
После
долгих уговоров Ахлиман сел в машину. Насиб обратился к водителю: — Поехали в Кешля!4
— А зачем нам в Кешля? — с удивлением спросил Ахлиман. — Увидишь! Кешля
находилась далеко от дома Ахлимана, от улицы Арагарышдырана — на другом конце города.
Едва
доехав до Кешля, Насиб
велел водителю остановиться. Выходя из машины, бросил Ахлиману:
— Вылезай, дело есть! — Ахлиман вышел. — Иди за мной!
Они отошли от машины на приличное расстояние, и вдруг Насиб
неожиданно побежал к машине, сел и захлопнул дверцу. У Ахлимана
в кармане не было ни гроша, и Насиб знал об этом.
Машина тронулась, и Ахлиман увидел в окне глупую
улыбку, белеющие зубы Насиба. Было холодно, —
возможно, Насиб выбрал именно такой день для того,
чтобы поиздеваться над Ахлиманом. Ахлиман
пешком прошел через весь город. Когда же мальчик дошел до дома, уже вечерело.
Ночью у него поднялась температура. Он простудился, схватил воспаление легких.
Проболел целых десять дней…
Со
стуком открылась входная дверь, и вошел Ахад — на нем
лица не было. И сразу же начал орать: — Есть что пожрать? — Я сейчас яичницу
приготовлю — не знала, что ты вернешься так рано. — Отнеси яичницу на могилу
своего издохшего отца! Какое твое собачье дело, когда я возвращаюсь — рано, или
поздно… — Ахад открыл шкаф. — А где водка? — Ты же
вчера все выпил, дорогой… — Думаешь, я не помню, сколько я вчера выпил? За идиота меня держишь?! — заорал он и влепил
жене пощечину. — Дрянь ты
этакая! Стоило мне выйти из дома, как ты сразу вылила водку в унитаз, а бутылку
выбросила, чтобы я не догадался! Разумеется, он прекрасно помнил, что вчера
выпил всю водку до последней капли. Вытащил из кармана мятые деньги и протянул Ахлиману: — Ступай, купи у Садыга
водку, — он сел и стал уплетать яичницу Ахлимана. —
Чего уставился? Не беспокойся, сейчас твоя мамаша приготовит такую же гадость и
для тебя! Тьфу ты, даже не посолила… Протягивая руку к солонке, он задел
тарелку, яичница шмякнулась на пол.
Ахад на этот раз дал
пощечину сыну: — Что за дурной глаз у тебя, сукин
сын! Пошел вон отсюда! Монтера Ахада в тот день
уволили с очередной работы из-за аварийной ситуации, допущенной им в нетрезвом
состоянии. Вне себя от ярости, он искал, на ком бы отыграться, и нашел козлов
отпущения в лице членов семьи. — В магазине в это время перерыв, — сказала Манзар, — пускай идет, но через полчаса. Я сейчас вам обоим
приготовлю яичницу. — Хватит трепаться, пошла вон! — И
Ахад со злостью обратился к сыну: — Ты еще здесь? Я
кому сказал? Ступай сейчас же! Накинув пиджак на плечи, Ахлиман
вышел на улицу и невольно взглянул на балкон третьего этажа. Окна были закрыты.
Знай Насиб, что Ахлиман во
дворе, был бы тут как тут.
Он по
привычке пробежал по двору. По обе стороны улицы стояли мусорные баки, внутри
которых кишели мыши и крысы, а посреди улицы текли сточные воды. Когда-то дети
на небольшом чистом пятачке во дворе играли в футбол. Но теперь из-за Насиба они были лишены и этой возможности. Магазин был
закрыт; на дверях висела табличка «Перерыв». Делать было нечего — надо было
ждать полчаса: вернись он домой с пустыми руками, отец выпорол бы его. В
последний раз он избил Ахлимана три дня назад. Бил
сына руками, а когда руки уставали, хлестал кожаным ремнем. На спине Ахлимана все еще краснели следы от ремня. Ветер усилился;
от холода у мальчика стучали зубы. Возле ворот стояла машина, на которой Насиб приезжал в школу. Появился Насиб
— в теплом пальто с меховым воротником, водитель держал его за руку. Ахлиман отступил, спрятался, чтобы Насиб
ненароком его не увидел. Тот всегда мог найти повод поиздеваться над Ахлиманом.
Ахлиман
смотрел на блестящую черную машину. Глядя на меховое пальто и шапку-ушанку Насиба, он чувствовал, как мерзнет в своей изношенной одежонке. Представив, как должно быть тепло тому в меховом
пальто, в ушанке, кожаных перчатках и шерстяных брюках, Ахлиман
еще сильней ощутил холод, задрожал. Водитель открыл для Насиба
дверь, и тот, надменно оглядываясь (дескать, видите, какой я важный), сел в
машину. Машина тронулась с места. Ахлиман смотрел на
свет задних фар, тянувшийся за машиной, словно красная лента. Внезапно
выскочивший из-за угла на большой скорости грузовик лоб в лоб столкнулся с
черной машиной, протащил ее на несколько метров и, ударив об стену, смял в
гармошку. Послышался жуткий скрежет искореженного металла. Прибежали прохожие
и, с большим трудом открыв изрядно помятую заднюю дверцу, вытащили бездыханное
тело Насиба, изуродованное до неузнаваемости.
Глава 3
Насруллах и
Фазиль сбросили с могилы лопатами последние комья земли; теперь засыпанная
могила была ниже поверхности земли всего лишь на два каменных кубика. Насруллах был могильщиком, лет ему было около пятидесяти
пяти. Густую растительность на его лице можно было бы принять за бороду, но он
никогда не отпускал бороды. Просто оттого, что он не брился уже несколько дней,
его щеки и подбородок обросли седой колючей щетиной. Фазиль, двадцатипятилетний
водитель стоящего неподалеку грузовика, был хилым лопоухим
парнем. Бросив лопату, Насруллах вздохнул: — Ох, умаялся, отдохнем чуток! Вытащив из истрепанной сумки
газету, он расстелил ее на земле, поставил на газету два граненых стакана и
положил колбасу. Затем могильщик вытащил перочинный нож и начал нарезать
колбасу. — Браток, — позвал он Фазиля, — неси-ка сюда
это львиное молоко! Фазиль принес из машины зеленоватую поллитровую
бутылку водки. — Наливай, — сказал Насруллах. —
Может, сначала закончим работу, потом выпьем, а? — спросил Фазиль. — Нет, —
ответил Насруллах. — Ты еще молод, многого не знаешь.
На своем веку я выкопал бесчисленное количество могил, — он одобрительно
погладил свою лысину, будто поощряя себя. — Перед тем как выкопать из могилы
мертвеца, нужно как следует выпить. — И много ты выкопал мертвецов, дядя? —
спросил Фазиль. — Много, очень много… Ладно, бери стакан. Да упокоит Аллах
умерших, а живых одарит здоровьем. Будем здоровы!
Смеркалось.
Вытащив из кармана самокрутку, Насруллах
прикурил. Затянувшись, он протянул ее Фазилю. — Возьми, затянись. — А зачем? —
Так надо. Фазиль затянулся: — Анаша, что ли? —
спросил он. — А то как же! Водка с анашой
— самый кайф. Ты что, не знал?
После
очередной затяжки Фазиль поперхнулся. — Дай сюда, — сказал Насруллах.
— Хватит тебе… — Успеем, дядя? — спросил Фазиль. — Еще как успеем. Шрам
явится к девяти, у нас еще два часа… Конечно, успеем. — Дядя, Аллах
свидетель, я все-таки не понимаю, для чего этому… — Шраму, — подсказал Насруллах. — Этому Шраму понадобился труп? — закончил
Фазиль. — Ты что, из Гейчая?5 — А как ты догадался? — Только гейчайцы, когда клянутся, говорят «Аллах свидетель». Мой
сосед тоже из Гейчая. — У меня мама из Гейчая, — сказал Фазиль. — А отец — бакинец. — Живые? — Да,
слава Богу! — Да сохранит их Аллах! — Дядя, ты мне не ответил — зачем Шраму
этот труп? — Да простит меня Аллах, никто, кроме самого Шрама, этого не знает.
Наливай. Ты слышал про альбиносов? — Это кто, англичане? — Эх ты, грамотей… Альбиносы — это те, кого мы называем белесыми. У
них все белое — волосы, усы, борода, брови. — И что? — А вот японские ученые
доказали, что, оказывается, волосы и кости альбиносов обладают лечебными
свойствами. Поэтому, когда альбиносы умирают, люди договариваются с их
родственниками. Те сначала хоронят усопшего как положено, а затем тайком э…экс…
эксгумируют тело… вот… и продают за границу. Фазиль не верил своим ушам: —
Ничего себе, чего только не происходит в мире… поди
разберись! Черт ногу сломит! — Ты имеешь в виду, что Шрам как-то связан с
японцами? — Этого я не знаю. — Насруллах покачал
головой. — Он мне не отчитывался. Просто сказал — выкопай такого-то мертвеца из
могилы и получи свои деньги. Вот и все! А что он будет делать с ним дальше,
меня не волнует.
Он
поднял стакан: — Покоиться в могиле после смерти — не так уж и легко! Давай
выпьем за то, чтобы после смерти никто не вздумал раскапывать наши могилы. — Но
мы же не альбиносы. — Не имеет значения.
Выпили.
Сумерки укутывали кладбище в грустные цвета, и на этом фоне отчетливо виднелись
темные силуэты надгробных камней. — Ты знаешь, что там? — спросил Насруллах, указывая в сторону, чуть ниже кладбища. — Озеро.
— Это не просто озеро. Это кровавое озеро. А знаешь, почему это озеро назвали
кровавым? — Нет, откуда мне знать? — В тридцатые годы ГПУ расстреливало людей и
бросало их тела в это озеро. — А что такое ГПУ? Тоже что-то японское? — Вот ты
дубина, чушка деревенская! Не знаешь, что такое ГПУ?
НКВД слышал? Не обижайся, браток, но ты действительно безмозглый тупица. Управление
безопасности, слышал про такое? В то время оно называлось ГПУ. Чего только они
не творили, ей-богу… Когда у них заканчивались патроны, они связывали людям
руки и ноги и, привязав к шее камень, заживо топили в озере. — Да ты что?! Вай, мать вашу! Насруллах
затянулся из самокрутки. — Вот так, молодой человек,
такие были времена… Мы должны радоваться, что живем в такое спокойное
время… — А ты откуда знаешь про все это? — Мне отец рассказывал… — Он тоже
был могильщиком? — И отец, и дед… Все мои предки с незапамятных времен
работали на этом кладбище. Мой дед даже был муллой, но в советское время с этим
было небезопасно, поэтому он и стал могильщиком. Хотя иногда он тайком читал «Йа-Син»6. У него был прекрасный голос. Наливай!
— Может, хватит? Мне еще за рулем сидеть, труп отвозить… — Не беспокойся,
выкопаем, отвезешь — туда, куда скажет Шрам. — А другие трупы ты тоже выкапывал
по заказу этого Шрама? — Нет, у каждого из них был свой заказчик. Эх, браток, если я расскажу обо всем, что я видел и знаю, у тебя
волосы дыбом встанут. — Опустошив стакан, он затянулся. — Скажу, не поверишь —
каждую пятницу вурдалаки устраивают у этого кровавого озера настоящий пир.
Фазиль
был в недоумении: — А что они делают? — спросил он. — Пируют, танцуют, я же
сказал… Причем, их музыка ничуть не похожа на нашу.
Пару раз они и меня приглашали, но я не пошел. Как-то раз я стоял в сторонке и
смотрел, что они вытворяют… Это какой-то ужас, кому рассказать — не поверит!
Но я не пошел: делать, что ли, нечего? Не ровен час еще донесут начальству,
меня вышвырнут вон…
Округлившиеся
глаза Фазиля едва не вышли из орбит, голова постепенно одурманивалась.
Одновременно он думал о том, что время идет, скоро явится заказчик, увидит, что
работа не выполнена — и все, не видать ему заработка, как собственных ушей.
Тогда Фазиль решил проявить инициативу: — Дядя, может, все же вскроем могилу? —
робко спросил он. — Да куда ты торопишься? Думаешь, труп сбежит оттуда? — Нет,
нам просто нужно закончить работу до прибытия Шрама — он же сказал, чтобы мы не
вскрывали могилу при нем. — Ну ладно, будь по-твоему.
Еще по стакану и за работу. Выпьем за мертвецов! Как-никак, это они нас кормят.
Выпили. Фазиль был уже совершенно пьян, у него косили глаза…
А Насруллах был трезв как стеклышко — словно ничего не пил,
не курил. Он встал и схватился за край каменной плиты. — Давай, хватай, —
сказал он Фазилю. — Смелее, не бойся!
Подняв
камень с первой же попытки, они отложили его в сторону. Вытащив грязный,
измятый платок, Насруллах вытер пот со лба и шеи. —
Ну, браток, раз-два, взяли! Они подняли и второй
камень, тоже отложив его в сторонку, рядом с первым. — Выпьем еще по пятьдесят
и выкопаем труп, — предложил Насруллах. Усевшись
спиной к вскрытой могиле, Насруллах налил оставшуюся
водку в стаканы. — Ты мне нравишься — дружелюбный, общительный, — сказал он. —
Пью за твое здоровье! Поднеся стакан к губам, он заметил на лице Фазиля
выражение ужаса. Фазиль уронил стакан, водка разлилась по расстеленной газете,
промочив ее насквозь. — Что такое? — спросил Насруллах,
взглянув на Фазиля. — Оглянись… Насруллах обернулся
и взглянул на могилу. Тело, завернутое в белый саван, дергалось, пытаясь
выбраться из могилы. Вскочив, словно ошпаренный, Фазиль помчался к машине;
споткнулся, упал в панике, но тут же встал и, кое-как добежав до машины, завел
двигатель. Грузовик тронулся с места и был таков. Залпом
допив остаток водки, Насруллах грустно улыбнулся и
промолвил про себя: — Эх, молодежь, молодежь… Можно подумать, парень никогда
не видел воскресшего мертвеца.
От автора
Выкапывание из могилы заживо погребенного или, скажем, свежезахороненного трупа может быть связано с различными
причинами. Например, участок земли, на котором вырыта могила, продан другому
человеку, а этот «бесхозный» труп отвезут на катафалке и сожгут в печи. Эта
затея может быть также связана с желанием осквернителей могил извлечь здоровые
органы усопшего для дальнейшей продажи или выдернуть его золотые зубы. Или же
кто-то, не справившись со своим врагом при жизни, таким образом
пытается отомстить его безжизненному телу… Не исключается также рассказ могильщика про альбиносов — возможно, он где-то
слышал нечто подобное, но не вник в суть. Так же эта неприятная процедура может
быть связана с проведением научных исследований для обнаружения в человеческом
мозге «третьего глаза» — органа прозорливости. Автор мог бы вспомнить или
выдумать и прочие подобные причины, однако ни одна из этих версий не
представляет особой важности для дальнейшего развития сюжета. Для автора важно
проанализировать состояние заживо погребенного человека при пробуждении, ход
его мыслей и умозаключений после «воскрешения», цель которых — выявить своих
недоброжелателей, заживо похоронивших его.
Глава 4
Дворник
Дадаш поспешно вошел в дом и прямо с порога крикнул:
— Жена, быстро завари чай! Такое тебе расскажу, что волосы дыбом встанут. Пока Кичикханым возилась у плиты, Дадаш,
не выдержав, вошел в кухню: — Помнишь гараж во дворе рядом с туалетом? — А
разве там есть гараж? — удивилась жена. — Есть, рядом с туалетом, с другой
стороны. Я тоже увидел его впервые — со двора его не видно. — Ну, есть так есть, что дальше? — Да послушай ты… Наш сосед
сверху… — Да, и что? — Сегодня приехал на своей машине и остановился возле
гаража. — А разве у него есть машина? — Оказывается, есть. — И что? — В общем,
он вышел из машины, отворил гараж. А я в это время как раз подметал тот
участок. Краем глаза взглянул внутрь гаража — и что я увидел, как ты думаешь? Дадаш глотнул чаю: — Я увидел… — Ну что, что? Говори уже,
не томи! — Я увидел, что внутри гаража, в углу стоят различные аппараты. Таких
аппаратов я нигде не видел — даже в фильмах. То ли бинокли, то ли прожекторы —
увеличительные стекла, как их там…
—
Какие стекла? — Ну, которыми ученые пользуются… —
Микроскопы, что ли? — Что? Ну, которыми звезды
изучают… — Телескопы, что ли?.. Ну, и что? — И везде висели странные зеркала
— маленькие, большие… — Скажешь тоже!.. Зеркало — оно и в Африке зеркало. —
Да погоди ты, не перебивай, — Дадаш глотнул чаю. —
Зеркала обвешаны разными амулетами от сглаза. Помнишь, когда мы купили
телевизор, повесили над ним такой же амулет? — Наверное, он повесил их, чтобы
уберечь от сглаза свою машину. А машина заграничная? — Да черт ее знает, машина
как машина… я не очень в них разбираюсь… Но это все цветочки, а ягодки
впереди. — Ну говори, не тяни! — Короче говоря, он
вытащил из машины мешок и развязал его — из мешка высыпались штук пятьдесят
мышей и вбежали в гараж. — Да ты что? Он что, сумасшедший?
Дадаш наслаждался
реакцией жены. — Представь себе… Маленькие мышки… — И что дальше? — Дальше
я уже не видел, он быстро запер гараж. — Послушай, — сказала Кичикханым, — может, сообщишь органам? А вдруг он шпион?
Вздумал уничтожить нас руками этих мышей? — Что ты такое говоришь? Где ты у
мышей видела руки? — Ну, пусть будет лапами мышей… Может, этот негодяй собирается заразить здесь всех соседей какими-то
болезнями? — И что ты предлагаешь? Что нам теперь делать? Может, ты права и он действительно хочет отравить нас посредством этих
грызунов? Иначе зачем ему столько мышей? — К тому же,
откуда он их собрал в таком количестве? Нет, ты должен обязательно сообщить об
этом вышестоящим органам. — Сегодня уже поздно, завтра я пойду
куда следует и доложу…
Всю
ночь супругам снились мыши: они ворвались через окно, заполонили весь дом и
обнюхивали Дадаша с женой. Почувствовав на щеке когти
мышей (разумеется, во сне), Кичикханым с криком
вскочила с постели. — Встань поскорее, умоляю тебя! Быстро иди, сообщи куда
следует — иначе с этими мышами нам житья не будет… Поспешно одевшись, Дадаш, даже не позавтракав, вышел во двор. Как назло, во
дворе ему встретился хозяин злосчастного гаража. Он так внимательно глядел на
дворника, словно видел его впервые. Вспомнив, что вышел из
дома не позавтракав, Дадаш вернулся домой.
— Ну
что, сходил? — спросила Кичикханым. — Куда сходил? —
Ты же собирался сходить в вышестоящие органы… — Какие органы? — Ты же сам
вчера сказал, что пойдешь в вышестоящие органы и обо всем доложишь… — О чем
доложу? Ты что, жена, с ума сошла? — Это ты с ума сошел! Ты должен был пойти и
сообщить о мышах… — О каких мышах? — Ты что, издеваешься? Ты вчера прибежал,
как сумасшедший, и сообщил, что наш сосед сверху у себя в гараже держит мышей.
Мне всю ночь эти мыши снились… В кошмарном сне… — Жена, у тебя, кажется, с
головой не все в порядке… Тебе лечиться надо! — Это тебе лечиться надо! Это
ты вчера наплел вздор о каких-то мышах, которые высыпались из мешка…
Дадаш положил ладонь на
лоб жены: — Вроде, жара нет… — Ты же вчера сам говорил, что в соседском
гараже… — В каком гараже? — Рядом с туалетом… — А разве там есть гараж?
Глава 5
Я
метался в саване, пытаясь освободиться, и кричал что есть мочи: — Эй, кто-нибудь!
Помогите, вытащите меня отсюда! Вскоре я услышал чьи-то приближающиеся шаги. —
Скорей, развяжи меня, вытащи отсюда! Я почувствовал, что кто-то тянет за саван,
пытается освободить меня, открывает мое лицо. Свежее дуновение прохладного
ветерка прошлось по моему лицу.
Послышался
хриплый голос: — Потерпи, развязываю… Слушай,
приятель, честно говоря, никакой ты не альбинос… После того как я немного
освободился из савана, я чувствовал непреодолимое желание хорошенько
потянуться. С другой стороны, меня изумляло то, что мой спаситель — кем бы он
ни был — ничуть не удивлен моим воскрешением. — Вытащи меня отсюда! — Руку
давай! Он схватил меня за руку, стал вытаскивать из могилы. Его рука была
грубой, мозолистой, очень сильной. Последовавшие за этим его слова прозвучали для
такого момента и такого места, мягко говоря, странновато: — Добро пожаловать! —
Ты кто? — Конь в пальто… Тебе-то что? Я заметил лежавшую в стороне лопату. —
Могильщик? — Вроде да. — А мое воскрешение тебя не удивило? — А чему мне
удивляться? Не ты первый, не ты последний… Запах водки и сладковатый аромат —
то ли табака, то ли махорки — при более близком общении с ним стал ощущаться
еще сильней, и меня тошнило. — А когда меня похоронили? — Только услышав свой
вопрос, я тут же осознал, насколько абсурдно он звучит. — Кажется,
в субботу, — ответил он, затем, вспомнив, уже более уверенно добавил, — да,
точно, три дня тому назад. — А как они могли похоронить живого человека?
— Ну, так случилось, бывает… — Значит, говоришь, что я не первый, кого ты видел
воскресшим? — Да таких воскресших, как ты, пруд пруди… Я лежал в наполовину
раскрывшемся саване в чем мать родила. От смущения мне
пришлось укрыться этим ненавистным саваном: — Раздевайся, — сказал я ему.
Могильщика не удивили и эти слова. Не промолвив ни слова, он снял брюки и
рубашку — раздевался настолько спокойно, словно это было в порядке вещей, будто
он каждый день дарил свою одежду воскресшим мертвецам. Мои глаза постепенно
привыкали к темноте. Давно не стиранная ситцевая рубашка задубела
от многократно просохшего пота. Подошва его пыльной, грязной обуви раскрылась,
и были видны острия мелких гвоздей, напоминающие оскал крокодила. Манжеты его
изношенных, латаных брюк были заправлены в носки, брюки воняли мочой. Все эти
запахи, смешиваясь с запахом сырости, исходящим из могилы, вызывали у меня
сильную тошноту, но я кое-как взял себя в руки. Все происходящее казалось
кошмарным сном. Но передо мной в одних трусах стоял живой человек, от него
исходило зловоние, он пах псиной, и это был не сон. Но
как бы там ни было, этот человек был моим спасителем. — Ты еще здесь? — спросил
я. — Подожди меня, через пару часов я принесу тебе новую одежду. Он неожиданно
встрепенулся:
— Нет,
нет! Я сейчас же уйду отсюда. А то придет Шрам, узнает, что ты ушел, и тогда
мне несдобровать… Ты академик? — вдруг задал он неожиданный вопрос. — Нет. —
Профессор? — Да нет же, с чего ты взял? — Не знаю, с виду на ученого
смахиваешь… — Интересный ты человек, — сказал я. — Ты спас меня, я твой
должник. А как мне тебя найти? — Кто ищет, тот найдет, — ответил могильщик.
Взяв стакан, в котором осталось немного водки, он протянул его мне: — Может,
выпьешь? — Нет, ведь уже три дня, как у меня во рту ни маковой росинки. Боюсь,
стошнит… — Ну, как хочешь. Я подумал, может, выпьешь, отметишь свое второе
появление на свет. Он выпил водку до дна. — Тьфу ты, гадость
какая!
Опустив
голову на грудь, мужчина заснул. Жаль, я хотел много чего спросить у него… Вдруг храп прекратился, и могильщик, не открывая глаз,
спросил: — Уходишь? — Да, — ответил я, — я очень благодарен тебе, ты вернул
меня с того света. Не раскрывая глаз, он начал философствовать, ни дать ни
взять — могильщик из «Гамлета»: — Тот свет, этот свет… думаешь, такая большая
разница? Там мертвецы — как живые, а здесь живые — как мертвецы.
—
Прощай, — сказал я. — Возможно, мы еще когда-нибудь увидимся, — и продолжил в
его манере: — либо на этом свете, либо на том… — Дай бог, — ответил он. Мне
казалось, когда я полетел с высоты и камнем ударился оземь, мой нос сплющился,
провалился меж щек, лицо стало плоским, как блин. Теперь я ощупал лицо — все
было на месте, никакой сплющенности, никакого блина.
Шагая по узкой тропинке между могилами, я вышел во двор. Всю жизнь я прожил в
Баку, но в этих местах очутился впервые. Однако почему-то эти узкие переулки
казались мне знакомыми — казалось, что я не только когда-то ходил по ним, но и
жил тут долгое время.
Глава 6
Еще со
студенческих лет Ахлиман не любил общаться со
сверстниками. Возможно, причиной тому служили душевные раны, полученные в средней
школе. Постоянные страхи и унижения, пережитые им дома и в школе, породили у
него комплекс неполноценности — он избегал людей, стал замкнутым. Среди своих
товарищей, любящих веселиться, смеяться и шутить, он производил впечатление
хмурого затворника. А общения с однокурсницами он и вовсе избегал. Порой его
серьезно раздражали смелые весельчаки, позволявшие себе рискованные шутки с
девушками. Юноши не только обсуждали своих однокурсниц, но и довольно свободно
разглагольствовали на тему сексуальных достоинств студенток
старших курсов и даже молодых преподавательниц. Поведение девушек в постели
описывалось с мельчайшими и самыми красочными подробностями. Размеры интимных
частей тела знакомой женщины, моменты ее экстаза и оргазма, эрогенные зоны,
количество сексуальных партнеров — все это было основной темой нескончаемых разговоров
в студенческой среде. И каждый из этих невоздержанных на язык юнцов выставлял
себя в роли героя-любовника — количество ночей и совокуплений со страстными
любовницами выражалось фантастическими числами. О невразумительности и
фантастичности этих показателей Ахлиман узнает только
в далеком будущем, но до того момента его сексуальный опыт был равен нулю, все
эти юношеские байки казались ему чистой правдой, и он жалел о том, что обделен
такими способностями. Из этих разговоров он узнавал, что в моменты интимной
близости некоторые женщины стонут или пыхтят, потеют, бывает, декламируют стихи
или поют песни, а иной раз кричат так громко, что хоть уши затыкай. С возрастом
некоторые женщины становятся ненасытными в сексе, требуют все больше и больше
соитий. И каждый из этих болтливых юнцов считал себя более опытным Дон Жуаном,
чем остальные. А наиболее излюбленной подробностью обычно была одна — насколько
сильно и высоко стоят или, напротив, вяло свисают груди у той или иной
партнерши. Половые акты перед зеркалом или в постели при ярком свете, «амур а труа»7 Эти разговоры,
которые будто нарочно велись при Ахлимане, возможно,
с намерением жестоко поиздеваться над ним, лишали его ночного сна. Он метался в
постели от гнетущей безысходности, метался и мучился от неумело представляемых
в воображении эротических сцен, возбуждение охватывало его молодое здоровое
тело, и ничего нельзя было с этим поделать. Он пытался забыть
свои эротические сны и фантазии, отвлечься от навязчивых мыслей за чтением книг
на темы, далекие от любовных. Нередко, начиная читать книгу при свете
ночника, он завершал ее чтение на рассвете, с лучами восходящего солнца.
Сверстники, зная о его пристрастиях и комплексах, издевались над ним при
малейшей возможности. — Книги никуда не убегут, — твердили они в один голос. —
Будешь читать, когда состаришься. — Прелести жизни кроются промеж женских ног.
Так-то вот! Но большинство однокурсников, которые в обычное время смотрели на Ахлимана свысока и подтрунивали над ним, в преддверии
экзаменов нуждались в его помощи. Они хорошо знали, что он начитан, грамотен,
что он отличник. Сокурсник Ахлимана
Сади, которого он подготовил к экзаменам лучше, чем преподаватели,
как-то пообещал ему: — Если сдадим экзамен по философии без проблем, у меня для
тебя будет шикарный сюрприз… Ахлиман так усердно
готовил Сади к экзамену, так доходчиво объяснял
предмет, что тот получил «отлично». — Я всегда держу обещания, — сказал Сади. — Завтра вечером приезжай ко мне. Родители на даче. Я
приготовил тебе такой сюрприз — на всю жизнь запомнишь. Но обязательно
побрейся, оденься опрятно. Вот, возьми этот одеколон, надушись. На следующий
день, ровно в восемь часов вечера он приехал к Сади
домой, в пятый микрорайон. На столе стояли бутылка шампанского и ваза с
фруктами. Едва они уселись за стол, как открылась дверь соседней комнаты и к
ним подошла девушка двадцати трех — двадцати четырех лет, в желтом платье с
вызывающе открытыми плечами. Сквозь ее прозрачное платье было отчетливо видно
бикини. — Ну, узрели все твои тайные прелести, твои бикини на мякине! —
осклабившись, сказал ей Сади. — Теперь выпьем за твое
здоровье! Осушив бокалы, они выпили еще за Сади и Ахлимана. Сади включил магнитофон.
Полилась тихая, медленная танцевальная музыка. Девушка встала с места и
схватила Ахлимана за руку: — Потанцуем? Ахлиман танцевал плохо, но отказать не решился; встал с
места и робко взял девушку за талию.
Сади говорил по
телефону. — Хорошо, хорошо, не сердись, сейчас привезу, — сказал он и, повесив
трубку, обратился к танцующей паре: — Черт возьми, я совсем забыл! Нужно
отвезти на дачу лекарство для отца — он уже вне себя от ярости. Если я
задержусь, когда будете уходить, выключите свет и захлопните дверь. Едва Сади вышел из квартиры, как девушка, обняв Ахлимана, поцеловала его взасос. Ахлимана
как током ударило. Все, что происходило потом, казалось Ахлиману
сладким сном. Он даже не помнил, как они прошли в другую комнату, разделись и
легли в постель… Позже он вспоминал эти моменты как в
тумане и нередко даже терялся в сомнениях — неужели все это произошло в
действительности? Своими опытными руками, губами и гибким телом девушка
поощряла и подбадривала Ахлимана, и беспрерывно
стонала: «да, да…» Затем настал пик удовольствия — одновременный оргазм и
последовавшее за ним расслабление. Ахлиман, словно одурманенный, опустошенный, провалился в темную пропасть
сна. Проснувшись утром, он не застал девушку — она тихо ушла, даже не разбудив
его. Неожиданно для самого себя Ахлиман разрыдался:
этой ночью, в свои двадцать два года, он наконец-то стал мужчиной. Но на душе у
него словно кошки скребли: а вдруг это коварный розыгрыш? Может, эту девушку
хотят выдать за него замуж? Может, она забеременеет и начнет шантажировать его?
Или куда хуже, заразит его неприличной болезнью… Единственное, что он помнил из
той ночи, было удовольствие вперемешку с болью, но лицо девушки ему не
запомнилось. Он не узнал даже ее имени. А почему она не представилась, когда
знакомились? Наверняка, это тоже своего рода конспирация… Ни
имени, ни телефона, ни адреса… Ее словно и вовсе не было — Ахлиману
она лишь померещилась. Все это случилось под воздействием шампанского и,
возможно, разведенного в нем какого-то лекарства — это было не наяву, а…
галлюцинации, игра воображения. Но ведь мятый матрац, пятна на простыне —
факты, все было реально… И теперь именно в этой реальности Ахлиману нужно было встать с постели, умыться, одеться… Не успел он войти в двери института, как Сади с улыбкой
встретил его у входа: — Ну что, доволен? Как видишь, я слов на ветер не бросаю.
Ахлиман покраснел; ему не хотелось говорить,
рассказывать, обсуждать произошедшее. Однако ему
казалось, что события прошлой ночи уже известны всем, и теперь и студенты, и
преподаватели относятся к нему по-другому. Он подозрительно оглядывался и
замечал, что кто-то смотрит на него с иронией, кто-то с упреком, а некоторые с
уважением и даже с завистью… Вполне возможно, что все
это ему только казалось. Нет, видимо, все-таки он не ошибался в своих догадках.
Сокурсник Фируз, обычно избегавший его, на этот раз
подошел к нему и, хитро подмигнув, страстно шепнул ему на ухо: — Да-а… да-а…
— и расхохотался. Ахлиман вздрогнул. Значит… Значит, что? Он даже думать об этом не хотел. Наконец, не
сдержавшись, он подошел к Сади и отвел его в сторону:
— Та девушка… — едва он начал говорить, как Сади
расплылся в улыбке. — Что, понравилась? Хочешь еще раз попробовать?
— Нет,
— ответил Ахлиман и тут же осознал, что его «нет»
может быть истолковано по-разному. — Ты говорил об этом Фирузу?
— Фирузу? Нет, а что? — Фируз
знает эту девушку? — Да кто же ее не знает… После
недолгого колебания Ахлиман спросил: — У тебя с ней
что-то было? — А зачем тебе? — рассмеялся Сади. —
Влюбился, что ли? Много будешь знать — скоро состаришься. Послушай меня, живи в
свое удовольствие. Если захочешь, я еще раз сведу вас. Только уже не у нас, а в
другом месте — родители завтра возвращаются с дачи, — и вдруг, поменяв тон, как
умудренный годами старец, принялся читать наставления: — Жизнь дается нам всего
лишь раз, живи и радуйся, и не грузи себя ненужными мыслями. Ни о чем не думай.
С тех
пор Ахлиман дал себе слово, что впредь никогда не
будет иметь близких отношений с женщинами, а от своих желаний и грешных мыслей будет
спасаться с помощью книг. Летели месяцы. Сдерживать свое обещание становилось
все труднее. Наслаждение той ночи крепко овладело памятью его тела. В его жизни
появилось и несколько других женщин — жениться он не собирался, так как
относился ко всем женщинам потребительски, считал их всех чуть ли не
продажными, проститутками. От женщин он ничего не требовал, кроме плотских утех
— ни любви, ни ласки, ни верности… Узнай он о том, что женщина, которая еще
вчера была в его объятиях, сегодня умерла, он бы и бровью не повел. Однако
странно, что несчастья преследовали каждую из женщин, вступавшую в связь с Ахлиманом. У замужней женщины, прожившей с Ахлиманом десять дней, погиб в автокатастрофе пятилетний
ребенок. — Это все карма, — рыдала она, — я расплачиваюсь за свои грехи! Другая
женщина, с которой Ахлиман прожил дольше остальных —
целых полмесяца, заболела раком и спустя два месяца скончалась. Третья женщина,
бухгалтер, попалась на мошенничестве, схлопотала
пятилетний срок. Четвертая… Нет, четвертой женщины не
было. Точнее, она была, но она не стала женщиной Ахлимана…
Трагические судьбы женщин, занимавшихся любовью с Ахлиманом,
не на шутку тревожили и пугали его. Зная, что все эти беды произошли с
женщинами после расставания с ним, он больше не желал подвергать еще кого-то
опасности. Но, как говорится, неисповедимы пути господни — видать, ангел любви,
которого древние греки величали Купидоном, не дремал. Если действительно
возможна любовь с первого взгляда, то впервые увидев Рубабу,
Ахлиман решил, что она создана для него и будет его
женщиной. Они познакомились на выставке произведений художника Парвиза. Рубаба была
родственницей художника, а тот написал портрет Ахлимана
— это был странный на первый взгляд портрет: зрителя притягивали, как магнитом,
его большие, очень выразительные глаза. Художник и познакомил их возле своего
произведения. — Рубаба-ханым — моя двоюродная сестра,
— сказал он. — А Ахлиман — мой натурщик. — Красивый
портрет, — промолвила Рубаба, — хотя Парвиз передал выражение ваших глаз не совсем. — Ну вот, с
такими друзьями-родными и враги не нужны, — отшутился Парвиз,
— а какое именно выражение его глаз я не смог передать? Глядя прямо в глаза Ахлимана — живого, не на портрете — Рубаба
ответила:
— У
него страшные глаза… В них одновременно скрываются и
тайна, и жестокость, и опасность… Не вникая в ее слова, Ахлиман,
как завороженный, смотрел на шею Рубабы; собрав
волосы на макушке, она полностью обнажила шею. Лебединая шея — именно это
выражение вспомнилось сейчас Ахлиману. Из-под
глубокого декольте зеленого платья просились наружу ее большие груди. Спустя
много лет после своего первого сексуального опыта Ахлиман
вновь испытал страсть к женщине, однако на этот раз он чувствовал потребность в
ласках, в настоящей, глубокой любви. Он раздевал Рубабу
глазами, мысленно его руки гладили ее шею, плечи, груди, ласкали ее полное,
ухоженное тело, затем скользили по гладкой спине вниз; раздев догола, он
укладывал ее в своем воображении в постель, страстно целовал шею. Он теперь
даже не вспоминал свой первый неудачный опыт интимной близости, который ему как
мужчине мало что дал, а руководствовался гораздо более поздними своими
похождениями, навыками в сексе, приобретенными в последующие годы. И занимаясь в своих мечтах с ней любовью, он смотрел прямо в
большие серые глаза Рубабы, и в этих глазах, в ее
раскрытых, сдерживающих крик губах видел боль — боль от страстных мгновений,
которые вели их обоих к вершине наслаждения. В гуле
толпы, собравшейся на выставке (к тому же где-то играл квартет), он слышал лишь
воображаемые стоны и страстный шепот Рубабы.
Художник, окруженный корреспондентами, давал интервью. Пользуясь моментом, Ахлиман решился попросить у Рубабы
телефон. Не колеблясь ни одного мгновенья, она раскрыла свой маленький черный
ридикюль, расшитый бисером, и протянула Ахлиману
визитку. С тех пор они стали созваниваться. Он ничего не знал о Рубабе, да и знать не хотел. Он не знал, замужем она или
нет, разведена, а может, овдовела? В любом случае они могли созваниваться в
любое время и беспрепятственно беседовать часами. Беседовали они обо всем: о
книгах, театральных постановках, музыкальных и литературных произведениях,
фильмах. Ахлиман расстраивался и немного ревновал,
когда Рубаба начинала хвалить какого-то композитора
или актера; он сознавал, что слава этого композитора или актера ему никак не
светит. Эта ревность была вызвана не столько завистью, сколько мучениями Ахлимана от сознания того, что ему никогда не удастся
достичь вершины славы в угоду любимой женщине, и ревность эта побуждала Ахлимана отомстить своей судьбе, своей участи за такую обделенность. Они
устроились на работу в одном и том же научном учреждении, чтобы быть еще ближе
друг к другу. Как-то Рубаба рассказывала ему о
нашумевшем фильме и между прочим заметила, что этот
фильм уже смотрели многие, а она пока не видела. — Если хотите, можем завтра
сходить, посмотреть, — предложил Ахлиман. Они
назначили встречу на завтрашний вечер, без четверти восемь, возле кинотеатра
«Низами». Прибыв раньше на полчаса, Ахлиман купил в
кассе два билета в последний ряд: у него было особое, тайное намерение. Рубаба пришла точно в назначенное время. Аромат ее духов
шел впереди нее, на этот аромат Ахлиман и обернулся.
Войдя в зал, они заняли свои места в заднем ряду. В салоне погас свет, и Ахлиман, взяв руку Рубабы в свою,
нежно погладил указательным пальцем ее ладонь. Женщина не стала убирать руку. В
какой-то момент Рубаба положила голову на плечо Ахлимана. Ахлиман почувствовал,
что она поощряет его. Когда свет экрана померк от темных
кадров фильма и в зале воцарилась кромешная тьма, Ахлиман
положил руку на колено Рубабы, медленно продвигаясь
вверх, к цели. Внезапно Рубаба, словно очнувшись,
оттолкнула руку Ахлимана и, резко встав с места,
быстрыми шагами покинула зал. Торопливо поднявшись, Ахлиман
поспешил за ней… Рубаба
направлялась к лестнице. — Рубаба, Рубаба-ханым, простите меня, ради бога! — воскликнул Ахлиман.
Но
женщина, не оглядываясь, быстрыми шагами спускалась по лестнице. Ахлиман, стоя как истукан, смотрел на ее ровную, гладкую
спину, выпирающие круглые бедра, полненькие ножки, туфли на высоких каблуках,
сердито стучавших по мраморным ступеням… Вдруг Рубаба споткнулась и упала с лестницы. Ахлиман
и стоявшие у дверей билетерши поспешили к ней. Рубаба
стонала от боли — как оказалось, у нее была сломана нога.
В больнице
Рубаба пролежала в гипсе целых три месяца…
Глава 7
В
студенческие годы я дружил только с двумя парнями — нахчыванцем
Мохсуном и шекинцем Зейналом. Мы легко находили общий язык и сразу подружились,
потому что они своим характером и воспитанием были близки мне и отличались от
других парней — никогда не позволяли себе дурного поведения по отношению к
женщинам и избегали нецензурных выражений в их присутствии. Друзья были — не
разлей вода, хотя не прочь были иногда «подкалывать» друг друга. — Чай, дорогой
мой, чай, — говорил Зейнал Мохсуну.
— Почему ты говоришь «цай»? — А! Понял, цай — это как чапуста? Зейнал заливался смехом и подмигивал мне: — Значит, букву
«ч» он берег для слова «капуста»… — Кого ты говорить учишь? — парировал Мохсун. — Я как-то был в Шеки, и местный поэт читал по
радио стихи: Даглара гар ягытды, Кюляк гялди,
дагытды8! Ха-ха-ха! Ну, теперь что скажешь, шекинец?
Но
больше всего Мохсун гордился достопримечательностями Нахчывана: — История человечества начинается с Нахчывана — а вы не знали? Ноев ковчег причалил к горе
Гемигая9. — А как ковчег смог добраться до
горы? — спросил Зейнал, прикидываясь простачком. — Я знал, что ты неуч, но не до такой степени, —
отшутился Мохсун. — В те времена гора находилась
посреди моря, там даже среди скал можно найти ракушки. Если сумеете взобраться
туда, то увидите наскальные изображения, связанные с космосом. — Может, ты тоже
явился на землю из космоса? — посмеивался Зейнал.
Не
обращая внимания на шутки друга, Мохсун продолжал: —
Сейчас там могила Ноя. Когда-то художник Бахруз Кенгерли изобразил на своей картине эту могилу. Кроме того,
там находится Асхаби-Кяхф10. Об этом святилище говорится даже в
священном Коране. — Это не Асхаби-Кяхф, а особый кайф, — гнул свою линию Зейнал. В
очередной раз проигнорировав шутку друга, Мохсун начал рассказывать о местности под названием Хымрыд: — В Хымрыде бьет фонтан,
по которому хоть часы сверяй. Каждый час, минута в минуту, из недр земли
извергается вода. Это тебе не ваш Союг-булаг11, Зейнал
— такое ощущение, что под землей кто-то сидит и регулирует почасовое извержение
воды. Скажешь, не чудо? Рассказы Мохсуна настолько
заинтересовали, почти околдовали меня, что хотелось при первой же возможности
посетить эту легендарную местность. Честно говоря, больше Хымрыда
и Гямигая меня привлекал Дири-Баба,
о котором безустанно рассказывал Мохсун.
В Маразе12 я видел гробницу Дири-Бабы.
О Дири-Бабе я слышал легенду: как-то этот правоверный старец
умер и его похоронили. На следующий день, навещая его могилу, люди увидели, что
Дири-Баба ожил и молится в гробнице. С тех пор его
стали называть Дири-Баба13. Схожую притчу я слышал и в Дербенте: там
находится кладбище Гырхлар. Гырхлар14 —
это сорок обезглавленных исламских шахидов15. Люди погрузили их тела
на телеги и отвезли на кладбище, но по дороге увидели, что все сорок всадников
скачут перед телегами. Когда-то меня очень интересовали темы загробной жизни и
воскрешения мертвецов, и я пытался объяснить себе эти легенды не как небылицы,
а как реальные события. Рассказы о Дири-Бабе привлекли
меня прежде всего из-за его имени. Кем был этот
старец, почему его звали Дири? Дело в том, что Мохсун и сам не видел его — только лишь слышал рассказы о
нем. По легенде, он был правоверным старцем. Ему было сто пятьдесят лет — как
говорится, шаха Надира видел на троне, а Гаджара — в
пеленках, прожил аредовы века16.
Мохсун признавался, что
рассказы о Дири-Бабе он слышал в основном от отца и
деда, хотя они и сами никогда не видели его. По преданию, он жил в одиночестве
в келье, в развалинах древнего города под названием Хараба
Гилан. Как он жил, чем питался — никто не знал.
Только один человек, которому было далеко за девяносто, раз в месяц посещал Дири-Бабу и передавал народу его советы и наставления.
Многие считали, что такого человека и вовсе не существует — это все сказки. Я
сказал Мохсуну, что, если мне когда-то удастся
побывать в Нахчыване, я обязательно встречусь с Дири-Бабой. — Разумеется, — сразу же стал ерничать Зейнал, — Дири-Баба сидит уже
полтораста лет и ждет тебя. Но, как ни странно, Мохсун
отнесся к моему желанию вполне серьезно. По счастливой случайности, в рамках
соглашения об обмене опытом между вузами, меня направили в Нахчыван,
чтобы я там сделал доклад на студенческом симпозиуме. Мохсун
сначала не хотел ехать со мной. — Ничего знать не хочу! — категорически
возразил я. После недолгих уговоров Мохсун
наконец согласился. А Зейнала, естественно,
упрашивать не пришлось. Короче говоря, в один из погожих сентябрьских дней мы
полетели в Нахчыван. Действительно на правах хозяина Мохсун оказался очень гостеприимным. Выяснилось, что у него
множество родственников, и в каждом доме нас встречали с почестями, щедро
угощали… Я восхищался неповторимой природой этого края, лесами Халхал, озером Батабат, ордубадскими садами, добродушием нехрамцев… Впервые в жизни я отведал арзуман-кюфтеси17,
луковые голубцы, яичницу с медом… Но все мои мысли были о Дири-Бабе
— во что бы то ни стало я должен был увидеть его. Я настолько надоел Мохсуну с этой просьбой, что наверняка он жалел о том, что
рассказал мне о Дири-Бабе. Но я был непреклонен: раз
обещал — выполняй. Подобные мистические истории всегда притягивали меня,
вызывали у меня какое-то странное, необъяснимое состояние. Это превратилось в
манию — я обязательно должен был достичь задуманного. По моей инициативе, мы,
наводя справки, расспрашивая стариков, наконец нашли
заветного девяностолетнего старика. В его внешности, поведении и речи не было
ничего необычного. В молодости он работал водителем и уже двадцать лет как на
пенсии. Было ему вовсе не девяносто лет, а лишь восемьдесят два.
Странность
заключалась в том, что после нашего знакомства он сразу же стал внимательно, изучающе рассматривать меня: — Кажется, я где-то тебя
видел, — сказал он. Однако в разговоре выяснилось, что за всю свою жизнь он ни
разу не выезжал за пределы Нахчывана, а я приехал
сюда впервые в жизни. Где же он мог меня видеть? — У тебя при себе фотография
есть? — вдруг спросил он. — Только та, что в паспорте. — Там, за углом работает
фотограф Мурсал — дай ему, пускай увеличит. Даже не
поинтересовавшись, для чего это нужно, я послушно отнес к фотографу и увеличил
снимок. Старик забрал фотографию и, внимательно ее
рассмотрев, положил в карман, не сказав ни слова. До возвращения в Баку
оставалось два дня. Мои надежды увидеть Дири-Бабу
становились все более нереальными. В последний день перед возвращением я сидел
во дворе дома Мохсуна, где был разбит цветник, и пил
ароматный чай из самовара (Мохсун наконец-то научился
правильно выговаривать слово «чай»). Вдруг в ворота постучали. Пришел старик, который
взял у меня фотографию. Он отвел меня в сторону и шепнул на ухо: — Завтра я
отведу тебя на поклонение Дири-Бабе — но никому об
этом не говори. — Но ведь завтра рано утром я улетаю в Баку. — Потом улетишь!
Такая возможность бывает лишь раз в жизни. Но смотри, не вздумай говорить об
этом кому-нибудь. — А что мне сказать Мохсуну? Как
ему объяснить, почему я поменял билет, куда я еду вместе с тобой? — Не
беспокойся. Они ничего не узнают, даже не заметят твоего отсутствия.
Глава 8
В
девять часов утра я уже стоял возле мавзолея Момины-Хатын.
Старик сам назначил для встречи именно это место, чтобы я смог легко найти.
Восьмидесятидвухлетний водитель-пенсионер ждал меня за рулем грузовика. Я был
удивлен: как можно в таком возрасте управлять грузовиком? Всю дорогу мы
молчали. Я любовался прекрасными пейзажами Нахчывана,
горой Иланлы, которую было видно с любой точки,
скалами, созданными природой и одновременно напоминающими образцы современного
абстрактного искусства и скульптуры модернистов, горными склонами,
переливающимися всеми цветами радуги — нельзя было не восхищаться всей этой
красотой. Я был охвачен волнением от предстоящей встречи с человеком-легендой.
Рассказы о Дири-Бабе вдохновляли и подстегивали мое
любопытство, а с другой стороны, я почему-то опасался предстоящей встречи. В
глубине души я чувствовал, что эта встреча может полностью изменить мою жизнь.
Машина ехала, трясясь и подпрыгивая на ухабистой дороге, — и с каждым ухабом у
меня в душе словно что-то обрывалось. Это было не
напряжение тела, а предчувствие глубочайшего потрясения. Я увидел руины
древнего обиталища. Это были дома без крыш, с треснувшими стенами, на которых
жалко смотрелись дверные и оконные проемы. Возле разрушенных домов стояли
заборы, из которых, как редкие старческие зубы, торчали камни. Машина
остановилась возле единственного более-менее уцелевшего среди этих руин жалкого
домишки. Водитель вышел из машины и жестом велел мне
тоже выйти. Он молча указал на дверь — он все
показывал жестами, словно боялся подавать голос. Неожиданно он вытащил из
кармана черные солнцезащитные очки и протянул мне. Даже не спросив, зачем это
нужно, я, словно околдованный, послушался его и надел очки. Старик-водитель
остался снаружи — а я, пригнувшись, вошел в низкую дверь.
В лачуге — келье таинственного старца — царил полумрак, и освещала ее лишь
тускло горящая свеча. Я был в темных очках, и оттого мне почти ничего не было
видно. Среди голых стен этой комнаты — если конечно, это помещение можно было
назвать комнатой — на полу была разостлана циновка. В дальнем углу я с трудом
заметил человека, сидевшего на циновке… Его нельзя было
назвать стариком. Словно само время, состарившись, запечатлелось на смуглом
лице этого человека. Его грустные глаза, похожие на глаза индийца, вонзались в
душу человека, на которого он глядел. Его белоснежная борода и волосы создавали
резкий контраст с его темным лицом. Это и был тот самый Дири-Баба… На мгновение мне показалось, что передо мной сидит не
живой человек, а статуя — и лишь выражение черных глаз выдавало в нем живого
человека. Он молчал. Мне показалось, что вся наша встреча пройдет в этой
гробовой тишине и, поглядев друг на друга некоторое время, мы так же молча расстанемся. Дири-Баба,
словно прочитав мои мысли, промолвил сиплым, будто доносящимся из глубины веков
голосом: — Добро пожаловать, Ормузд! «Почему он назвал меня Ормуздом? — подумал
я, — ведь меня не так зовут. Наверно, перепутал меня с кем-то…» — Мое имя… —
Едва я заговорил, как он перебил меня: — Твое имя должно быть Ормузд, — заявил
он так твердо, что я не осмелился спорить. «Ормузд! Ну ладно, пускай будет
Ормузд! А мне как к нему обращаться? Дири-Баба? Ваше
Святейшество? Старик?» Я нашел наилучший выход: — Дедушка, — сказал я. — В чем
ваша тайна? — Тайны ведомы лишь Аллаху, — ответил он. — Всевышний
сказал пророку: «Я раскрыл тебе лишь часть наших тайн, а про остальные тайны ты
никогда не узнаешь». А пророк заявил верующим: «Я вам не говорил, что мне
ведомы все тайны! Я вам раскрываю лишь то, что мне известно!» — Как бы там ни
было, ваше отшельничество должно иметь какую-то причину, — сказал я. — Какую? Я
полностью потерял представление о времени — прошло десять минут или, может
быть, несколько часов. Помолчав, он задал мне вопрос, который меня шокировал: —
Ты слышал о Деде Горгуде? — Конечно, — ответил я с
изумлением. — Помнишь Циклопа? А знаешь, почему он хотел покончить с собой?
Я
попытался вспомнить эпос «Китаби-Деде Горгуд», который читал в школьные годы. Кажется, в тексте
был какой-то непонятный фрагмент о желании Циклопа покончить с собой. Внезапно
в моем сознании словно включился свет — этот отрывок из эпоса возродился в моей
памяти слово в слово. — Ты понял, почему он хотел покончить с собой? — Нет, не
понял. — Потому что он Циклоп! Я опять ничего не понял. Старик будто вновь
прочел мои мысли. — У человека должно быть два глаза, — сказал он. — А у
избранных в голове бывает и третий глаз — глаз прозорливости. Этим глазом они
видят то, что не дано увидеть другим. Третий глаз находится в их черепе. А
единственный глаз Циклопа находился снаружи, у него на лбу. Этим глазом он
видел всю уродливость нашего мира, но беда в том, что он хотел устранить эту
уродливость, победив Зло с помощью еще большего Зла. Он хотел уничтожить
человечество, породившее на Земле все беды и Зло, и, добившись своего, покончить
с собой, дабы не остаться в одиночестве во всем мире. «Прекрасно, — подумал я,
— хотел встретить легендарную личность, но вместо этого приходится слушать
лекцию о фольклоре». — Не торопись, Ормузд, — старик и на этот раз прочел мои
мысли. Теперь его голос раздался сзади — хотя он сидел передо мной. — Я знал,
что когда-нибудь ты придешь. Я ждал тебя. В твоих глазах кроется тайна — я
понял это, взглянув на твою фотографию. На фото можно поменять все, кроме
выражения глаз. А оно неповторимо, как отпечатки пальцев… Определенный взгляд
также принадлежит лишь одному человеку, и больше никому, — на этот раз его
голос звучал как будто со стороны, будто в лачуге повсюду стояли динамики, и
голос Дири-Бабы раздавался каждый раз с разных точек.
Складывалось ощущение, что говорит не легендарный старец, а сама эта темная
келья, ее стены, пол и потолок. — В чем заключаются беды мира? — спрашивала келья.
— Откуда мне знать? В мире происходит много бед… — Беды мира заключаются в том,
что в мире дурного глаза больше, чем доброго, дурной глаз сильнее. То добро,
которое добрый глаз творит через сотни взглядов, может разрушаться одним лишь
взглядом дурного глаза. Вот мы говорим: сглазить, с глаз долой, для отвода
глаз, глазливый, глаз — алмаз, не в бровь — а в
глаз…Глаз да глаз… Почему мы так говорим? Потому что
глаз — это начало всего, Ормузд! Глаз — это начало и Добра, и Зла. — А почему
ты называешь меня Ормузд, дедушка? — А ты и есть Ормузд, хоть сам и не знаешь
об этом. Человек сам создает самого себя и может воспитать себя как Ормузда или
как Ахримана. В человеке живут они оба — и Ормузд, и Ахриман… — Ты веришь в
Бога? — после недолгой паузы вдруг спросил он. — В Бога? — я не знал как ответить на этот вопрос, чтобы угодить старику.
Вместо меня ответил он сам: — Верить-то ты веришь, но в то же время у тебя есть что спросить у Бога. Почему же Бог, который един и у
мусульман, и у христиан, и у иудеев, допускает
несправедливость, бесправие, жестокость и никак не может справиться с Дьяволом?
Да, мудрецы говорят, что нужно иметь в душе такую огромную любовь к Богу, чтобы
там не оставалось места для Дьявола. Но кто такой Дьявол, как он смеет
хозяйничать в мире, созданном Богом? Знаешь, кто подробно ответил на этот
вопрос? — Не знаю. — Откуда тебе знать… ведь ты все еще пребываешь в невежестве.
На этот величайший вопрос человечества ответил наш предок Зардушт.
В мире он известен под именем Заратустры. Зардушт
приходится внуком пророку Ною, похороненному в этой земле, а мне — прапрадедом.
И
вновь прочитав мои мысли, он добавил: — Нет, я не сумасшедший. Наш предок Зардушт говорит, что миром правят две силы — Добро и Зло. И
человек должен сам решить — Добро или Зло ему выбрать… Даже
в сегодняшнем мире Ормузд борется против Ахримана. Временами то один, то другой
из них выходит победителем… В твоих глазах я увидел
свет Ормузда. Но ты подвергался множеству испытаний и будешь им подвергаться в
дальнейшем. Ахриман все время будет пытаться привлечь тебя к себе. Он напомнит
тебе обо всех несправедливостях, оскорблениях и унижениях, пережитых тобой еще
в детстве, побуждая тебя мстить за все это. Но ты должен знать, что борьба
против Зла с помощью Зла рождает еще большее зло… Победа
вызывает ненависть. Месть — удел неудачников. Если неудачник отомстит и
выйдет в этой битве победителем, то оборвать порочную цепь не удастся никогда.
Чтобы достичь мира, необходимо отказаться от побед и поражений. Самый великий
победитель — этот не тот, кто победил в сражении тысячи людей, а тот, кто
победил самого себя. «Он обидел меня, оскорбил, унизил». Человек, живущий с
этими мыслями, всю жизнь испытывает злобу. Избавившись от этих мыслей, человек
подавляет в себе ненависть, освобождает свою душу. Никогда еще в мире ненависть
не подавлялась ненавистью. Древние китайцы были мудрее — они советовали не
поддерживать ни Добро, ни Зло, а оставаться таким, каким ты был еще до
появления на свет, где сражаются Добро и Зло. Согласно древней китайской
философии, Добро и Зло не существуют обособленно — они единое целое. — А как же
тогда отличать добро от зла? — По голосу своей души. Прислушайся к своей душе.
Твоя душа сделает правильный выбор. Бог кроется в твоей душе. Вспомни Деде Горгуда. «Многие невежи ищут
Тебя в небесах, рыщут по земле, а Ты находишься в душе правоверных». Дири-Баба вдруг протянул мне неизвестно как оказавшийся в
его руках какой-то крупный предмет. Я вгляделся — это был амулет. Такого
крупного амулета я еще не видел. — Повесишь у себя дома. Этот амулет достался
мне от Зардушта, он переходит из поколения в
поколение. Он убережет тебя от злодеяний Ахримана. А ты будешь беречь людей от
самого Ахримана. В городе, куда ты вернешься, живет ученый, у которого
находится древнейший в мире ковер. Этот ковер украшен узорами знаний обо всех
тайнах Вселенной, о тайне начала и конца света. Ты сможешь их тоже уберечь от
дурного глаза. Взойди на Асхаби-кяхф. Больше ни слова
не скажу — сам увидишь, что произойдет.
Я не
заметил, как Дири-Баба умолк и исчез. Я же словно
окаменел. Я остался один здесь, среди голых стен. Тусклая свеча погасла. Я очутился в кромешной
тьме. Кое-как, на ощупь найдя дверь, я вышел. На дворе
тоже было темно. Когда же наступила ночь? Неужели я пробыл здесь весь день? Не
было видно и грузовика, на котором я приехал сюда. Мне пришлось самому
выбираться темной ночью из этого незнакомого места, где ухали совы среди
разрушенных стен и мелькали страшные тени. С того дня, с той ночи прошло много
лет, но я все еще не могу уверенно сказать — действительно ли произошла эта
встреча или она мне только померещилась? Может, я видел все это в причудливом
сне, а наяву, по-настоящему ничего и не было? Не знаю… Не
уверен… Как же мне удалось выбраться из Хараба Гилана и вернуться домой к Мохсуну?
Почему они не спросили, где я был все это время, и даже не удивились моему
столь долгому отсутствию? Выходит, все это — мое бредовое воображение,
фантазии, заполонившие мое сознание? Ну и прекрасно, пусть будет так…
А
откуда же тогда взялся этот крупный амулет, который висит на стене у меня дома?
Я же его никогда нигде не покупал…
Глава 9
Приближаясь
к нашему двору, я молил бога, чтобы никто из знакомых меня не увидел. Нет, я не
стеснялся грязных, потрепанных штанов, что были на мне. Я просто боялся, что,
увидев меня, мои знакомые потеряют сознание. Ведь, согласитесь, как-то непривычно, чтобы мертвецы разгуливали
по улицам через три дня после похорон. Слава богу, ни с кем не повстречавшись,
я дошел до своего подъезда. Зашел в лифт и нажал на кнопку третьего этажа.
Набирая код квартиры — 3,4,6, я внезапно увидел на дверях табличку: «Закир Закиров. Центр
психологических исследований и поддержки».
И
словно земля ушла у меня из-под ног. Кое-как взяв себя в руки, я открыл дверь.
Едва успел зайти в комнату, как услышал женский крик. При тусклом свете торшера
я лишь увидел, как голая женщина, лежавшая на моем рабочем столе, столкнула с
себя голого мужчину, вскочила и побежала к дверям соседней комнаты. На спине у
женщины я успел заметить круглые следы от медицинских банок. Поспешно подобрав
с пола мой халат, Закир прикрыл свою наготу. — Ты
кто? — спросил он, взглянув на меня. Кажется, он все еще не верил своим глазам.
И вдруг, как от удара током, он будто обессилел, прислонился спиной к стене и
медленно пополз вниз. — Это… вы?.. — промолвил он заплетающимся языком. Его
выпученные глаза застыли, как у мертвеца, и уставились в пустое пространство. —
Да, это я! — ответил я. — Шеф и научный руководитель такой неблагодарной
свиньи, как ты!
Закир молчал. А что он
мог сказать? Не прошло и трех дней с моих похорон, как мой самый любимый ученик
— подлец, которому я передал
чуть ли не все свои знания, — присвоил мою офисную квартиру, снял с дверей
табличку с моим именем и повесил свою (этот подлец
уже успел заказать и повесить новую табличку)! Более того, он нагло напялил на себя мой любимый халат в красную полоску. Он
занимался любовью на рабочем столе, за которым я провел немало бессонных ночей;
как будто в этой комнате не было дивана, а в соседней — кровати… Видимо, любовь
на столе — это тоже своего рода забава. Женщину я тоже узнал — хотя видел ее
только со спины. За пару дней до похорон я слышал, что у нее воспаление легких
и ей поставили банки. Это была Рубаба. Когда-то в
далеком прошлом она нравилась мне. Это была моя единственная безответная
любовь. Женщина, которая когда-то не позволила мне класть руку ей на колено,
оказалась попросту дрянью,
девкой легкого поведения. — У тебя нет ни стыда, ни совести, Закир! Хотя бы подождал, чтобы с моих похорон прошло ну не
сорок, а хотя бы семь дней… Закир неподвижно сидел на
корточках, подпирая стену, — он был в прострации. Я говорил как будто с пустотой.
— Значит, поэтому ты столкнул меня с третьего этажа, Закир!
Чтобы присвоить мою квартиру, мою должность, мое незавершенное исследование,
мое открытие! Чтобы превратить мою квартиру в бордель, — слова застревали у
меня в горле. — Детей у меня нет, я любил тебя, как сына. Даже в могиле мне и в
голову не пришло бы, что это ты столкнул меня с третьего этажа, чтобы
избавиться от меня. Побледневшее лицо Закира
окаменело. Мне даже стало жаль его. Схватив со стула его брюки и рубашку, я
швырнул их в него: — Одевайся и пошел вон отсюда! — приказал я. — И табличку
свою сними с моих дверей… Я прошел в соседнюю комнату. Прикрыв лицо руками, Рубаба рыдала. Она была одета… в фисташково-зеленое платье
— теперь уже, конечно, другое, новое, но точь-в-точь такое же, как то, что мне
когда-то так нравилось. Почувствовав мое присутствие, она подняла голову.
Кажется, ее ничего не удивляло — будто все так и должно было быть: появление в
таком диком, неопрятном виде человека, которого похоронили три дня назад;
словно подобное было для нее в порядке вещей… — Простите меня, прошу вас! —
беспрерывно шептала она. — Не проси, я не подаю! — ответил я. — Встань,
убирайся отсюда!
Не
промолвив ни слова, Рубаба вышла из комнаты, и через
минуту я услышал, как захлопнулась входная дверь. Я прошел в рабочий кабинет. Закира уже не было. Я не слышал, когда он ушел — видимо, он
бесшумно прикрыл дверь.
Глава 10
Поменяв
билет, я целый день гулял по городу. Посетил музеи Мирзы Джалила,
Гусейна Джавида. А на
следующий день дядя Мохсуна — Мадат-киши
отвез меня и Мохсуна на своих «Жигулях» на Асхаби-Кяхф. На склоне Асхаби-Кяхф
у Мадат-киши была маленькая чайхана. — Перед тем как
взбираться на гору, отведай наш чай, — предложил Мадат-киши.
И вновь дымящийся самовар, грушевидные стаканы, крепкий чай с бархатным
ароматом, лимон, ореховое варенье… — Ну все, браток, —
сказал Мохсун, — взбираться на гору ты будешь один,
без меня — я слишком устал, чтобы по горам лазать. Видишь вот эту тропу? Она
приведет тебя прямо к Асхаби-Кяхф. Он находится на
самой вершине горы. Ты слышал легенду о Дагъюнусе?18 — Слышал, —
ответил я. Но проигнорировав мой ответ, Мохсун
продолжил: — Путешественники взобрались туда и, утомившись, повалились спать,
погрузились в глубокий сон. Проснувшись, они увидели, что от собак остались
одни скелеты — позже выяснилось, что они спали ровно триста лет. В священном
Коране говорится: «Всевышний Аллах переворачивал спящих в Асхаби-Кяхф
с боку на бок, чтобы земля не разъедала их плоть». Смотри, не вздумай уснуть
там.
Действительно,
взбираться на эту гору было нелегко. Запыхавшись, я шагал по крутой тропе. «Эх
ты, — упрекал я самого себя, — тебе всего лишь двадцать пять, а ты взбираешься
на гору с таким трудом. Что же ты будешь делать в пятьдесят?» Мохсун настолько подробно описывал Асхаби-Кяхф,
что я сразу узнал его. Со всех сторон он был окружен скалами, вершины которых
склонились друг к другу, оставив достаточно места, чтобы туда заглядывало Небо.
Я чувствовал себя будто в тандыре — не из-за жары, а
из-за строения пещеры. У этого места была необычная аура (возможно, это связано
с легендой о Дагъюнусе). Время словно замерло здесь.
Оно просто-напросто исчезло. Это место предавало забвению всю прошедшую жизнь,
все увиденные доселе места. Человек сливался здесь с бесконечностью и отчетливо
ощущал себя маленькой песчинкой во Вселенной. С вершины скал, склонившихся друг
к другу, открывалось окно в небеса, словно прокладывая путь к вратам Всевышнего. Я уселся на землю, чтобы отдышаться, и
прислонился к скале. Мои отяжелевшие веки медленно закрывались. Внезапно сквозь
сон я услышал голоса: — Куда исчез твой гость? — это был голос Мадата. — Вернется, никуда не денется, — ответил голос Мохсуна. Во сне ли я слышал эти голоса, наяву ли? Но ведь я
находился на вершине горы, а они — у подножия, очень далеко от меня. Более
того, я слышал и другие голоса… Кто-то просил принести
чаю, кто-то хотел рассчитаться, кто-то утверждал, что долг платежом красен.
Когда
я открыл глаза, была уже ночь. Звезды, «висящие на потолке» Асхаби-Кяхф,
казались такими близкими, что хоть рукой достань. Никогда, нигде я не видел
таких крупных звезд. Я встал, потянулся. В душе воцарилось какое-то странное,
незнакомое ощущение, я как будто устал, и тело заметно отяжелело. Я вышел из из пещеры Асхаби-Кяхф
и остолбенел: от подножья горы до
вершины, где я находился, вели ступени. Господи, откуда появились эти ступени,
когда успели вырубить их в скале? Если они с самого начала были тут, то почему
я их не видел? И Мохсун почему-то не предупредил меня
об этом — иначе мне не пришлось бы, задыхаясь, взбираться по круче. Я начал
спускаться по ступеням. Внизу тоже все поменялось — на месте чайханы возвышался
новый красивый павильон, за прилавком стоял тот же Мадат-киши.
Я подошел к нему и поздоровался: — Здравствуйте, дядя Мадат!
— Какой я тебе дядя? — удивился он. — Мы же вроде ровесники… — Вы разве не Мадат? — Ну, Мадат, и что с того?
А ты кто такой? — Не узнали меня? А где Мохсун? —
Какой Мохсун? — Что значит «какой Мохсун»?
Разве мы не вместе сюда приехали? Ваш племянник Мохсун…
— Мохсун мой двоюродный брат, а не племянник, —
нахмурился Мадат. — Он умер пять лет тому назад… —
Как это умер? Вы с ума сошли? Или издеваетесь? Может, вы пьяны? — Это ты пьян,
коль позволяешь себе такие плоские шутки.
— Вы
не Мадат — дядя Мохсуна? —
Его дядя был моим отцом — он тоже умер, в этом году… — Я вас перепутал с ним… —
Да, многие говорят, что я очень похож на своего отца. Прямо как две капли воды…
Ты знал моего отца? — Знал, — ответил я. — Опять легенда о Дагъюнусе?
— Что? — Ничего… это я так. От соседнего стола окликнули: — Мадат,
ну что там с чаем? На стене висел трехцветный флаг. — А что это за флаг? Мадат недоуменно взглянул на меня: — Ты что, с луны
свалился? Бредишь, что ли? — Нет, — ответил я. — Я просто заснул в пещере Асхаби-Кяхф. Ничего не ответив, Мадат
обернулся. Я увидел в зеркале, как он приставил указательный палец к виску и
покрутил. В двух шагах от него стоял мужчина лет пятидесяти. Его лицо
показалось мне очень знакомым. И я вдруг понял, что это, скорее всего, я сам.
Глава 11
Ахлиман
по-особому готовился к этому дню. Черный костюм был куплен специально к
торжеству, он его еще ни разу не надевал. А два дня назад он купил белую
рубашку, красный однотонный галстук, ботинки и даже новые носки. Накануне он
постригся, а утром тщательно побрился, принял душ, надушился одеколоном.
Представ в новом костюме перед зеркалом, подмигнул самому себе и шепнул: «Чтоб
ослепли дурные глаза моих врагов!» Разумеется, его враги будут завидовать не
его внешности, а научной победе, которую он сегодня, несомненно, должен
одержать. Завистников у него было хоть отбавляй, глаза бы их не видели. Но это
было взаимно. И он в свою очередь намозолил им глаза Но
сегодня он покажет им, где раки зимуют. Правда, несмотря на неопровержимые
научные доказательства, как минимум трое из восьми членов Ученого совета — его
лютые враги — выступят против. А в совестливости и
порядочности остальных членов совета, когда дело касалось науки, он не
сомневался. Одной из них была Рубаба. На самом деле Рубаба была включена в ученый совет по его же, Ахлимана, рекомендации. Хотя это было до того неприятного
происшествия в кинотеатре «Низами». В то время Рубаба
ему очень нравилась. Наверное, он неравнодушен был к ней и сейчас. Однако после
случая в кинотеатре их отношения немного охладели. За все время, пока Рубаба лежала в больнице со сломанной ногой в гипсе, он ни
разу не решился навестить ее. Позднее они встречались довольно часто, однако ни
Рубаба, ни Ахлиман не сочли
нужным ворошить прошлое, вспоминать тот случай в кинотеатре. «Странные
существа, эти женщины, — размышлял Ахлиман, —
подумаешь, положил руку ей на колено. На самом деле женщина должна гордиться
своей сексуальной привлекательностью. А наши женщины, наоборот, смущаются,
отталкивают тебя, когда к ним тянешься. Ханжество да и
только!» Ведь доказано же Фрейдом и учеными-фрейдистами: девяносто процентов
женщин подсознательно мечтают о том,
чтобы чувствовать на себе груз мужчины, самца — во
всех смыслах этого слова. В просматриваемых им время от времени самиздатовских
книгах, хранящихся на полках его домашней библиотеки, иллюстрировались сотни
невероятных поз совокуплений. Его невиданная, безоговорочная научная победа
также откроет ему путь к сердцу любой женщины, которую он пожелает. Все шло
так, как было задумано и запланировано. Он выступил просто превосходно,
продемонстрировав все возможности своей научной логики и красноречия. Наверное,
впервые за всю деятельность ученого совета ему так громко и продолжительно
аплодировали. Даже маститый ученый Гафарзаде в своем
выступлении отметил: — Это очень ценное исследование! Такое серьезное отношение
к оккультизму мы видим впервые. При советской власти подобное отношение назвали
бы идеализмом и мракобесием. Но сейчас, слава богу, мы можем относиться к
каждому вопросу осознанно, с научной точки зрения. Все подходили к нему,
пожимали руку, поздравляли, наиболее близкие товарищи справлялись
о банкете… Голосование было тайным, и через полчаса были объявлены
результаты: все восемь членов ученого овета
проголосовали «против». Возможно, каждый из них подумал: «Дай-ка я проголосую
против, отведу душу — все остальные, надеюсь, проголосуют "за" и не
лишат нас банкета». Среди проголосовавших «против» был и маститый ученый Гафарзаде, который громче всех заливался хвалебными одами в
его адрес. И Рубаба… Рубаба,
которую он включил в ученый совет! Когда объявлялись
результаты голосования, Ахлиман внезапно почувствовал
острую боль в спине. Это была жгучая, невыносимая боль от хлыста. Точно такую
же боль он чувствовал в детстве, когда отец хлестал маленького Ахлимана по спине своим кожаным ремнем. Отец бил его
ремнем, а жену награждал оплеухами и тумаками. «Не бей, прошу тебя, умоляю, не
бей!» — причитала мать, когда муж бил ее или сына. Ее мольбы все еще звучали в
ушах Ахлимана. А маленький Ахлиман
не издавал ни звука, и это злило отца еще больше: — Что ты уставился на меня,
щенок… — и давай хлестать ремнем. — Я его наказываю, а ему хоть бы хны… Мало
тебе?! Вот, получай еще! — И удар за ударом.
С тех
пор он возненавидел своих родителей: отца — за жестокость, а мать — за
покорность…
Боль в
спине напомнила ему не только отцовскую порку, нахлынули и другие воспоминания
детства, ему казалось, что с верхнего этажа ему на голову выливают воду — но не
холодную, как в детстве, а горячую, кипяток. Он ушел, ни с кем не попрощавшись.
Придя домой, он достал из холодильника бутылку водки. Хотелось выпить,
забыться… Ему вспомнилось древнее баяты:
Сколько
ни пил, чтоб забыться, не покинуло горе меня.
Нет,
нельзя сдаваться. Выпивать, чтобы забыться — это удел слабых.
К черту, не буду пить! Я им всем отомщу — каждому по отдельности. Зазвонил
телефон. Он не стал поднимать трубку. Знал, что звонящий станет неискренне
утешать его — «Не бери в голову, образуется» — или еще хуже, начнет тонко,
садистски издеваться. «Плевать я хотел на них!» Лица присутствующих на
заседании одно за другим предстали перед его внутренним взором. «Учеными
зовутся, подумать только… Этот еще, носатый, вчера
только с дерева спустился, прибыл в Баку, человеком стал. До сих пор не может
выговорить фразу "потому что" — все "бадамуста"
да и только. Или же другой грамотей, это быдло: для него что "размышлять" — что "размюслить", так и произносит, кретин,
а еще русскоязычный. В гробу я видал вас всех!»
Все же
он выпил, настроение заметно улучшилось, и от водки и от воспоминаний о болванах, окружавших его. Он улыбнулся. Включил телевизор.
Уже который день он смотрел футбол. Легендарная сборная Бразилии была
безнадежно разгромлена немцами со счетом 7:1, а затем проиграла голландцам со
счетом 3:1. А сегодня был финал, и сборная Германии, разбившая бразильцев, на
этот раз выигрывала у сборной Аргентины. Больше всего радовались этому…
совершенно верно, бразильские болельщики. Они радовались не победе Германии,
разгромившей их сборную с убийственным счетом; они радовались поражению
аргентинцев. Комментатор, объясняя ситуацию, говорил: «Эти две крупнейшие
страны Южной Америки постоянно ведут соперничество, поэтому бразильцы празднуют
поражение сборной Аргентины». Ахлиман задумался —
значит, не только люди завидуют друг другу. Зависть бывает и между странами,
они ненавидят друг друга, радуются поражениям и бедам страны-соперницы.
Здоровой конкуренции не бывает — бывает враждебное соперничество, вызванное
патологической завистью. Все люди — ВСЕ, ДО ЕДИНОГО —
завидуют друг другу. Все желают друг другу зла… Ахлиман
заснул, сидя в кресле, и крепко проспал до самого утра. Даже телевизор, который
он забыл выключить, ночью не мешал ему. В течение полугода после злосчастного
заседания практически все члены ученого совета подверглись различным
несчастьям. У кого-то случился инфаркт, кого-то разбил паралич, он потерял дар
речи, чья-то жена подожгла себя на почве ревности, кто-то задохнулся в ванной
от угарного газа… Закир полностью отошел от науки —
ни с кем не здоровался, не разговаривал, всех избегал, стал домоседом.
Говорили, что он заболел и попал в психушку. О
дальнейшей его участи Ахлиман ничего не знал. Рубаба вышла замуж за своего дачного соседа-вдовца, и они
уехали за границу на постоянное жительство. Ее дальнейшая судьба также осталась
неизвестной.
Глава 12
Я
смутно помню, что когда-то побывал в Нахчыване. Но в каком году это было, с кем я ездил туда, что я там видел, с
кем встречался, с кем познакомился — ничего этого я не помню. Я помню, с
каким трудом, еле переводя дыхание, взбирался к пещере Асхаби-Кяхф,
но состояние, которое я пережил, пребывая в том сакральном месте, и после — как
вернулся обратно, было полностью покрыто мраком в моей памяти: что это было —
сон или явь? Неужели я очутился в совершенно ином временном измерении? Или это
была реальность, преломленная в моем воображении, как в кривом зеркале? А
может, это все мои фантазии, превратившиеся в реальность? Не знаю и, наверно,
никогда не узнаю. Знаю только то, что Асхаби-Кяхф
находится в Нахчыване, значит, я действительно
когда-то побывал в Нахчыване… Пытаясь
отрывочно возродить пейзажи Нахчывана в своей памяти,
я почему-то воспринимал этот край скорее как мистическую, волшебную, сакральную
местность. Словно в те дни, которые я провел там (несколько дней, месяц или год
— точно не могу сказать), тайны Вселенной становились очевидными для меня, я
видел и ощущал некоторые вещи более отчетливо.
Я
мало-мальски ознакомился с западной философией — от ясного, четкого мышления
Декарта до туманных эзотерических представлений Сведенборга, от пессимистичных
размышлений Шопенгауэра до учений экзистенциалистов ХХ века об отчуждении,
пограничной ситуации, когда человек оказывается перед выбором. В один
прекрасный день словно кто-то подтолкнул меня, побудив
серьезно увлечься восточными философскими и религиозными учениями. Я
ознакомился с древнеиндийскими письменами, китайской философией, вник в недра
параллельного мира, отличающегося от того, в котором я жил, осознавал и видел
собственными глазами. Оказалось, что наша привычная логика в том параллельном
Мире не срабатывает, здесь полностью отличаются временные и пространственные
измерения. В том Мире нет ни Прошлого, ни Будущего, ни Настоящего… И вообще, понятия Времени в том Мире не существует… Есть
только Вечность, превалирующая над понятием времени. Я понял, что объяснять
явления, жизнь, Вселенную и мир лишь только логикой невозможно. А понять,
осознать Человека невозможно вдвойне. Говоря современным языком, заведующий
кафедрой багдадского вуза, профессор Аль Газали
однажды бросил работу и, отказавшись от всех своих званий и привилегий, увлекся
истиной суфизма, удостоверившись в необходимости восприятия мира не только
разумом, но также ощущениями и интуицией. Среди прочитанных книг меня больше
всего привлекло понятие «карма» в древнеиндийской философии… Карму можно
перевести и как «провидчество» — но это будет не
совсем точным переводом. Карма — это расплата, причинно-следственная связь,
возможно, основной и фундаментальный закон существования. Согласно карме,
человек расплачивается за все свои деяния, подвергается возмездию за все Добро
и Зло, которые он совершил в нынешней и иной жизни. Как говорится, «что
посеешь, то и пожнешь»… Остается лишь верить в то, что со смертью живого
существа его жизнь не заканчивается. В таком случае возникает вопрос: если
человек живет в нынешней жизни праведно и придерживается высоких идей,
то почему он должен расплачиваться за злодеяния, совершенные в иной жизни?
Исповедь — если она искренна — удерживает человека от повторения его прошлых
ошибок, но не может избавить его от ответственности за злодеяния в прошлой
жизни.
Совершая
злодеяние, человек причиняет зло и себе, и, соответственно, — всему
человечеству. Этот закон относится не только к отдельным индивидам, но и к государствам
и странам. Страна, проявляющая агрессию по отношению к другой стране и ее
народу, подвергает несчастьям и свой народ. В Ветхом завете воспевается
жестокость и беспощадность ко всем враждебным народам и расам. Однако подобная
нетерпимость дорого обошлась ее приверженцам — на них обрушились бесчисленные
несчастья, что известно из истории. Карма объясняла мне исторический ход и
логику не только человеческой жизни, но всех существ. Правда, она не указывала
мне путь избавления от грехов прошлого…
«Верни
рыбу в море, рыба не оценит, Халык19 оценит» — этим ли принципом
нужно руководствоваться в жизни? В дзен-буддизме я вычислил наиболее
усовершенствованную формулу нравственности: если человек, совершая добро,
думает о том, что взамен ему воздастся, значит, за его добродетелью стоит
определенная корысть. Полностью бескорыстной добродетель может считаться лишь
тогда, когда человек не станет думать о том, что он получит взамен. Я не знаю,
жил ли я когда-либо в прошлом, не знаю, считается ли новой жизнью то, что
определенные годы моей жизни полностью стерлись из моей памяти — я знаю лишь
то, что в жизни, которой человек живет в настоящее время, он должен служить
исключительно Добру. А как насчет жестокости, которой я подвергался в детстве;
страхов, пережитых мной в школьные годы; одиночества во время учебы в
институте; равнодушия или коварства женщин, неблагонадежности друзей? Их-то я
не запамятовал — несмотря на все свои попытки, я не смог забыть обо всем этом.
Прав был тот, кто сказал: «Забудь про зло, которое тебе причинили — но не
забывай имена тех, кто его тебе причинил». Некоторые
воспоминания до сих пор мучают меня: холодная вода, что выплескивали мне на
голову в мороз, следы от отцовского ремня на спине… Плюс моральные травмы —
вероломство людей, с улыбкой пожимавших мне руку, коварство самого близкого мне
ученика, жестокость отца, мольбы матери, ложь и клевета, с которыми я
сталкивался всю свою сознательную жизнь, несправедливости, отравляющие мою
жизнь даже не ежедневно — ежечасно, ежечасно… Неужели
все это должно сойти им с рук? А разве это сошло с рук Насибу,
который по-садистски унижал
и мучил меня при первой возможности, выливал воду мне на голову? В одно
мгновение он погиб… ужасная смерть. Порой мне казалось, что в его гибели
виноват я. Отец всегда говорил, что у меня дурной глаз… С
тех пор я начал думать о глазе, о его свойствах и силе его воздействия: дурной
глаз, сглаз, положить глаз, для отвода глаз, не в бровь — а в глаз, с глаз
долой — из сердца вон! Не зря ведь сказано все это… Я вспомнил строки из баяты: Кто-то глаза на тебя уставил, следы от взглядов
своих оставил… Теперь
эти строки я воспринимал не как оригинальную метафору, а как влияние на
человека реальных взглядов. Я интересовался также цитатами из мировой литературы
о влиянии глаза. Как-то я листал книгу европейских монахов-инквизиторов XV века
Генриха Иститориса и Якоба Шпренгера, и мое внимание привлекли такие строки: «Болезни
некоторых людей связаны с тем, что их завистники смотрят на них дурным глазом. Сила
воздействия дурного глаза очень велика. Один лишь взгляд дурного глаза способен
сразить верблюда. Люди, обладающие этой чертой, глядя на определенного индивида
— человека, которому желают зла, чувствуют напряжение в своем теле, и это
напряжение исходит из их глаз. В такие моменты влияние дурного глаза может даже
с определенного расстояния привести к смерти, несчастью, неизлечимой болезни
или неожиданной неприятности человека, на которого глаз устремлен». Читая книгу
монахов, я вспомнил пожелание: «Убереги тебя Аллах от дурного глаза». Значит,
уберечься от дурного глаза вполне возможно, и от этой неприятности есть
панацея. Индуизм и дзен-буддизм, философия экзистенциализма научили меня
уповать не только на Аллаха и утвердили выбор поведения человека по его
собственной воле, и, делая из этого вывод, я начал искать пути защиты от
дурного глаза. Я познакомился с экстрасенсами и их методами, серьезно задумался
о гипнозе и колдовстве, провел исследования о сущности святынь, святых
мест-пиров, проанализировал народные поверья против порчи и сглаза. И на этом
поприще у меня были определенные успехи: я предотвратил несколько катастроф,
спас несколько человек от влияния дурного глаза. Мне казалось, что я нахожусь
буквально в шаге от того, чтобы найти панацею от дурного глаза, вызванного прежде всего гнусными человеческими качествами —
ненавистью, злобой, гневом, завистью. Я не собираюсь комментировать свои
методы, дабы не провоцировать преждевременно к действиям людей, обладающих
дурным глазом. В народе говорят: не буди спящего. От
полного успеха меня отделял всего лишь один шаг, последний шаг…
Глава 13
Меня
разбудил лунный свет. Я взглянул на часы, что поставил рядом с кроватью, — было
десять минут четвертого утра. Полная луна освещала большой амулет, висящий на
стене.
Внезапно
словно кто-то заставил меня встать с постели и направиться к двери балкона.
Подойдя, я вздрогнул. За стеклянной дверью кто-то стоял, прислонившсь
к стеклу. Я сразу узнал ее: это была Айдан, дочь
соседа. Мы изредка встречались во дворе и молча, улыбкой приветствовали друг
друга. Но через мгновение я все понял. Она стояла с закрытыми глазами. Выходит,
эта девушка — сомнамбула, то есть лунатичка. Мы были соседи по лестничной
площадке, и из своей квартиры она проникла сюда под притяжением лунного света. Айдан переходила с одного балкона на другой, преодолев
проход до того узкий, что два человека не могли бы разминуться, шла тихо,
медленно, шажок за шажком. Айдан все еще была во сне.
Сначала я решил открыть дверь, втащить девушку внутрь, разбудить и провести по
коридору в их квартиру, но сразу же понял, что этого делать нельзя: если я
открою дверь, она проснется и, не дай Бог, может упасть с третьего этажа и
разбиться. Оставалось только смотреть друг на друга через стекло. Точнее, это я
смотрел на нее. Ее глаза были закрыты. Я
боялся. Молил Бога, чтобы она не проснулась, а вернулась домой так же,
как пришла, — движимая притяжением лунного света. Завтра я обязательно поговорю
с ее родителями, чтобы они предприняли что-нибудь; интересно, они сами знают об
этой болезни дочери? Мы стояли лицом к лицу несколько минут. Я приставил щеку к
стеклу и закрыл глаза. Холод стекла отрезвил, оторвал меня от тепла, что,
казалось, излучала ее красота. Я отошел от стекла и открыл глаза: она стояла
без движения. Интересно, что же ей снится? И вообще, видят ли сны в таком
состоянии? Я мечтал о том, чтобы эти чудесные, невероятные мгновения продлились
до бесконечности… Она была сейчас так близка мне и в то же время так далека… Так же, как Луна. Это была Сомнамбула — мифическое
создание, присланное мне Луной на одну ночь.
Я
очень боялся… Боялся, что она проснется и уйдет, и
счастье растает, и я потеряю его так же мгновенно, как и нашел.
…Она
отошла от двери и медленно, как младенец, едва научившийся ходить, шажок за шажком,
направилась по узкому проходу к своему балкону. Уткнувшись лицом в стекло, я
долго глядел ей вслед… И только после того как она
дошла до своего балкона, я успокоился и перевел дух… Я открыл дверь балкона.
Комнату заполонил аромат свежескошенной травы. Это был аромат Айдан — естественный аромат, далекий от запаха каких-либо
модных духов. Он исходил от двери, к стеклу которой она прислонялась. Айдан ушла, но ее аромат остался. Я гладил стекло двери,
согретое дыханием Айдан, и глядел на Луну. Сколько
тайн в себе таит эта планета, это небесное тело, которое равнодушно глядит на
Землю, принимая форму то круглого блина, то срезанного ногтя. Аромат Айдан, казалось, исходил и от Луны. Что же это было,
господи? Неожиданный, невероятный, невиданный визит… Визит гостьи, прибывшей из
какого-то тайного, волшебного мира. Сомнения мучили меня. Поговорить ли завтра
с ее родителями? Безусловно, девушка нуждается в лечении, иначе это может
обернуться бедой. Но от одной мысли, что это чудо никогда больше не повторится,
что она никогда больше не прижмет лицо к двери моего балкона, что аромат
свежескошенной травы не будет заполнять мою комнату, меня охватывало странное
чувство печали. Я не мог заснуть до самого утра.
Глава 14
В
десять утра на мобильник Ахлимана пришло сообщение.
Полковник Гасым Шейдаев
просил позвонить ему по указанному номеру. Имя и фамилия полковника показались
знакомыми Ахлиману, но он никак не мог вспомнить, кто
это. На всякий случай он сохранил этот номер в своем мобильном телефоне и сразу
набрал. Ответили тут же: — Здравствуйте, Ахлиман-муаллим.
Мы должны встретиться с вами по очень важному делу. — Вы — это кто? — Узнаете
при встрече. Можете приехать к нам к шести часам вечера? Адрес я сейчас
отправлю на ваш телефон.
Без
десяти шесть Ахлиман стоял возле больших железных
ворот. Он нажал на кнопку звонка, и на видеофоне появилась чья-то голова:
— Ахлиман-муаллим?
— Да.
—
Входите!
Ахлиман вошел
во двор. На просторной площадке стояли иномарки: «Форд», «Фиат», «Мерседес», «Бентли», «Шевроле», «БМВ». Он насчитал
девять машин. В глубине двора стоял трехэтажный дворец. Именно дворец — назвать
это здание по-другому было невозможно. На разных уровнях расположились балконы,
застекленные галереи, эркеры, лоджии… Возле дверей
стоял человек, которого он видел на видеофоне. Встретив Ахлимана,
он проводил его на второй этаж. Проходя в просторный зал, Ахлиман услышал характерный звук игральных костей-зар. В зале сидели двое мужчин и играли в
нарды; один был очень пожилой, другой — немного моложе, лет шестидесяти. Кажется,
Ахлиман когда-то видел этого пожилого мужчину —
сосредоточившись, он вспомнил: кажется, он когда-то жил по соседству с ним. Это
был тот самый полковник, который звонил Ахлиману.
Когда Ахлиман вошел, они оба встали. — Полковник Гасым Шейдаев, — сказал пожилой,
протягивая руку, — кажется, мы знакомы. Другой мужчина тоже протянул руку, но
не представился. Ахлиман заметил на его правой щеке
глубокий шрам. — Садитесь, — предложил Гасым, —
сейчас я разнесу генерала в пух и прах, и мы побеседуем. Сказав эти слова, он
осклабился, как человек, разбрасывающийся плоскими, неуместными шутками, и
взглянул на генерала. Генерал никак не отреагировал на слова полковника. —
Давай, бросай! — промолвил приказным тоном. — Шесть-три… Полковник сделал ход.
Теперь очередь за генералом. — Четыре-два… Со скрипом
открылась боковая дверь. В комнату вошла женщина в черной одежде. Голова у нее
была покрыта черной шалью, а в руках она держала поднос с тремя стаканами чая,
вареньем, конфетами, сахаром и лимоном. Сняв с подноса стаканы с чаем, она
поставила их перед Гасымом и Шрамом, не поднимая
глаз. Но когда ставила стакан перед Ахлиманом,
мельком взглянула на него, и выражение ее лица внезапно изменилось. Женщина
уронила стакан: — Убийца, подлый убийца! — шептала она. — Убийца моего
единственного ребенка… Резко повернувшись, женщина
вышла из комнаты. — Не обращайте внимания, — сказал Гасым,
— много лет назад мы потеряли нашего ребенка в автомобильной катастрофе, теперь
жена считает убийцей каждого человека, которого она видит впервые. Да, генерал,
повезло, две пятерки — твое спасение. Сдвоив зары,
генерал бросил: — Вот и две пятерки! — Ну, молодец, генерал, поздравляю! Опять
ты победил меня, закончил «марсом»20, — сказал Гасым.
Закрыв нарды, он отложил их в сторону. В комнату вошла молодая девушка —
видимо, служанка — и поставила перед Ахлиманом стакан
с чаем. — У каких врачей мы только не были — здесь, в Москве, в Турции, в
Иране, даже в Израиле, но все без толку. — Было непонятно, кому Гасым говорит эти слова: Ахлиману
или человеку со шрамом. — Стоит ей увидеть где-то зеркало, так ей сразу чудится
в нем наш ребенок — живой, здоровый. Ахлиман только
сейчас обратил внимание, что на трюмо, стоящее в правом углу комнаты, наброшено
темное покрывало. Полковник встал: — Извините, — сказал он, — пойду, успокою
жену. Человек со шрамом обернулся к Ахлиману. —
Полковник пригласил вас по моей просьбе, — сказал он. — Мы располагаем
определенной информацией о вас. Мы даже знаем, что вы имеете зуб на некоторых
своих коллег, в частности, на профессора Гафарзаде. Ахлиман внимательно слушал собеседника, пытаясь понять, к
чему тот клонит. — Мы работали вместе с отцом Гафарзаде
— Зелим-киши. Разумеется, в то время он был уже
стариком, а я — молодым сотрудником. Он давно умер, поэтому можно раскрыть
карты. Он работал в секретном отделе нашей организации и был неимоверно
жестоким человеком. Поэтому мы звали его не Зелим, а
Залым21. А его сына мы называли Залым-оглу22. Ахлиман не слышал об этом, но прозвище Залым-оглу
ему понравилось: при случае можно будет назвать Гафарзаде
Залым-оглу. — Дело в том, — продолжал человек со
шрамом, — что Залым-оглу досталось ценное наследство
от отца. Точнее сказать — бесценное. Вещь настолько дорогая, что даже
специалисты затрудняются ее оценить. Это очень дорогой, уникальный ковер.
Говорят, он был соткан еще при шумерах. Честно говоря, в это трудно поверить,
так как древнейший в мире ковер — это Пазырыг,
которому тысяча лет. Допустим, ковер, доставшийся в наследство, древнее
— пусть ему будет тысяча двести или тысяча триста лет. Все равно: где — шумеры,
где — эти века… Несопоставимо… Но дело не в этом. В
США вышла книга, в которой подробно описано, как ковер переходил из рук в руки
на протяжении сотен лет. Разумеется, они тоже не обладают информацией о
древнейших эпохах. А нам известны точные данные, через чьи руки прошел этот
ковер за последние лет сто. В начале прошлого века некий бакинский
миллионер купил этот ковер на тебризском базаре и
привез в Баку. В 20-е годы большевики расстреляли миллионера и конфисковали все
его имущество. А ковер присвоил двадцатипятилетний чекист Зелим
Гафарзаде.
Ахлиман
рассматривал безвкусные узоры на стенах, оформленных в стиле восточных бань,
громоздкую хрустальную люстру, посуду с золотистой и серебристой каймой,
расставленную на полках серванта, и статуэтку вставшей на дыбы лошади на
серванте, пытаясь понять, какое к нему имеют отношение эти разговоры о ковре и
почему генерал рассказывает ему об этом. — Для чего я вам рассказываю об этом… Сейчас объясню. Нам известно, что вы занимаетесь гипнозом,
ваши глаза обладают сверхъестественной силой. Это не мое личное мнение. Так
вот, многие известные ученые-специалисты со всего мира подтверждают, что узоры
на этом ковре, таких не встретишь ни на каких других коврах, являются ключом к
великим тайнам. Короче говоря, — человек со шрамом начал говорить шепотом, —
эти узоры дают информацию о конце света. Вы, наверняка, помните, какой ажиотаж
и скандал вызвали слухи о наступлении конца света по календарю майя. По
полученным нами агентурным данным Гафарзаде, опираясь
на многолетние исследования, намеревается раскрыть секреты этих узоров, то есть
объявить дату конца света. Разумеется, мы прекрасно понимаем, что это чушь
собачья, но ведь найдутся многие, кто поверит. Непредсказуема реакция на эту
чушь, и вообще, когда он наступит, этот конец света — через сотни, тысячи лет
либо в течение одного месяца или одного дня… Теперь
подумайте: распространятся слухи, что до конца света осталось всего ничего —
месяц-другой. Вы можете себе представить, какой переполох, какую панику вызовут
эти слухи в обществе? Люди, которые и без того готовы сожрать друг друга,
вцепиться друг другу в глотку, начнут повсеместно воровать, убивать,
насиловать, думая: «Все равно скоро конец света!» Вы этого хотите? — Нет,
конечно, — ответил я, хотя в глубине души мне импонировала такая перспектива:
ну и пусть, пускай люди грызут, убивают друг друга, ведь лучшей участи эти
жалкие существа не заслуживают. С другой стороны, — подумал я, — и без всяких
ковров, можно считать, что конец света уже наступил…
Человечество погрязло в жестокости, несправедливости, лжи, лицемерии и
всевозможных пороках — не это ли наибольшая вина человечества, наибольшее
наказание для людей? — А что вы от меня хотите? — спросил я. — Я знаю, это
будет нелегко для вас, но постарайтесь под каким-либо предлогом увидеться с Гафарзаде. Обезвредьте его, сломите его волю, подчините
себе его мысли, действия, поступки, принимаемые им решения. Необходимо
уничтожить и этот злосчастный ковер, который испокон веков приносил людям
несчастья, смерть, страдания. Неважно, какова его цена — уж точно не дороже
человеческой жизни. Причем, речь идет не об одном человеке — это касается всего
человечества. Я еще не говорю о глобальной, всемирной стороне этой проблемы.
Даже думать не хочется о том, какую суматоху могут создать в нашей стране
внешние вражеские силы, пользуясь этим ковром, — такой фактор тоже нельзя
исключить. Теперь все зависит от вас, мы не видим другого решения. Гафарзаде находится также в центре внимания мировой прессы,
посольств различных государств. Вы — наша единственная надежда, только вы
способны укротить его.
Вошел Гасым. Видимо, он почувствовал, что наша беседа завершена.
— Освежить вам чай? — Нет, спасибо. — Может, еще партию в нарды, генерал? Авось
отыграюсь, отомщу… — Нет, мне нужно идти, — ответил человек со шрамом. — Долг
платежом красен, отомстишь мне в Судный день, отыграешься, — добавил он, бросив
на Ахлимана многозначительный взгляд.
Швейцар
проводил Ахлимана
до дверей. Он уже отошел от дома на приличное расстояние, а беседа
Полковника со Шрамом (как про себя назвал этого человека с изуродованным лицом Ахлиман) слышалась ему настолько внятно, словно они
разговаривали буквально в шаге от него: — Ну что, согласился? — По-моему, да.
Пусть выполнит задание, а ликвидировать его самого будет уже нетрудно. Ахлиман поражался тому, насколько четко он слышал беседу,
которая велась вдали от него. Он не мог объяснить причину этого, но думал: если
мы можем слышать на большом расстоянии по телефону или радио
голоса людей, то почему человеческое ухо не должно обладать такой
способностью? «Выходит, не мне одному известна сила воздействия моих глаз — об
этом знают и другие, и более того, хотят воспользоваться этим. Ну и пусть… Пускай они играют в свои игры, а я поступлю так, как
считаю нужным. Посмотрим, кто кого оставит с носом. В этом деле меня привлекает
то, что я могу расквитаться с Гафарзаде; многие из
тех, кто наносил мне удар в спину, были наказаны, теперь очередь за Гафарзаде. Упустить такую благоприятную возможность я не
имею права».
Глава 15
Со дня
появления Лунной девушки в моей квартире прошел месяц. За это время я ни разу
ее не видел. Каждый раз, когда я выходил во двор, мои глаза искали ее, но мы с
тех пор так и не встретились. Может, она заболела? Может, родители узнали о странности
дочери и теперь занимаются ее лечением? Проблема была
в том, что я никак не решался поговорить с ними об этом. В глубине души я
боялся встречи с ней днем, при солнечном свете. Она была бесподобна как ночная
гостья, как Лунатичка, и, несмотря на ее писаную красоту, при солнечном свете
она могла бы стать в моих глазах вполне обычной девушкой. Наступило полнолуние.
Я знал, что именно в этой фазе Луна призывает к активности лунатиков-сомнамбул
силой своего притяжения и регулирует их самые рискованные действия… И руководствуясь странным желанием, я оставил дверь
балкона открытой. Сна — ни в одном глазу. Усевшись в мягкое кресло напротив
балкона, я ждал. Ждал и не отдавал себе отчета, для чего это ожидание. Я лишь
знал, что жду повторения чуда, которого жаждал, видимо, всю свою жизнь. Я желал
ночного утешения, иллюзии незабвенной ночи.
Интуиция
меня не подвела. Часы показывали десять минут четвертого, когда Айдан подошла к двери балкона. На этот раз ее сопровождала
кошка. Кошка вошла в открытую дверь и замяукала. За ней вошла Айдан. Ее глаза были закрыты. Она была в розовой ночной
рубашке до щиколоток. Под прозрачной тканью отчетливо выделялись все очертания
ее нежного тела. Она начала расхаживать по комнате. Двигалась так свободно,
словно эта квартира была давно ей знакома — ни к чему не прикасаясь, ничего не
передвигая, она кружила по всей комнате. Это были не просто движения — это был
танец, который она исполняла при лунном свете. Она танцевала без музыки, но
создавалось ощущение, что порхает она под прекрасную, лирическую мелодию… …На закате мы едем из Мардакана23 в сторону
моря. Облака окрашены в баклажанный цвет… Вокруг царит
унылая тоска чудного апшеронского вечера… Мы едем на машине с откидным верхом,
я сижу за рулем. Ветер развевает белокурые волосы сидящей рядом со мной девушки
— я чувствую на лице нежное прикосновение ее волос. Ее грустные глаза — цвета
темной ночи, словно капля кромешной тьмы, как две черные виноградины… Эта девушка — Айдан. Я гляжу на
нее — у нее ослепительная улыбка… Она обнимает меня, прижимается щекой к моей
щеке… В моей душе, словно птица в клетке, отчаянно
бьются слова, которые я всю жизнь хотел сказать кому-то, но так и не смог… А
кому мне сказать эти слова? Ведь рядом со мной никого нет. У меня никогда не
было машины с откидным верхом. Я никогда не сидел за рулем, не водил машину.
Никогда не чувствовал на лице прикосновение развевающихся девичьих волос. Но я знаю, что эта девушка — Айдан,
которая в одну прекрасную ночь неожиданно явилась в мою комнату, я ждал ее всю
свою жизнь… Девушка, которую тридцать лет тому назад я усадил в свою
воображаемую машину и увез к воображаемому морю, чувствуя на лице прикосновение
ее волос, развевающихся под дуновением воображаемого ветра. Понятие
времени сегодня в моей комнате отсутствовало. Времени, прошедшего от моих
давнишних мечтаний до сегодняшней ночи, не было. ВРЕМЯ замерло. Движения Айдан напоминали танцы суфиев, мистиков, кружение дервишей.
И только сейчас я понял, почему красивых младенцев сравнивают с Луной. Айдан была истинным олицетворением Луны, таинственной
танцовщицей, впитавшей всю непостижимую прелесть лунного притяжения… Она
кружилась, и от того дуновения, которое поднимала ее ночная рубашка, у меня
кружилась голова. Мне хотелось встать с места, прижать свою юную гостью к
груди, поцеловать ее в закрытые глаза, насладиться нектаром ее нежных губ.
Но я
знал, что к ней прикасаться нельзя. Прикоснувшись, я бы разбудил ее и, оторвав
от ее тайного, лунного мира, привел бы в наш обычный, банальный, бренный мир. Я
понимал, что это ночное представление является аномалией и чуть ли не болезнью.
Я полностью осознавал нашу разницу в возрасте и понимал, что какая-либо
любовная связь между нами в реальном мире просто невозможна. Я знал, что если я
завтра случайно встречу ее во дворе, Лунная девушка не только не вспомнит
события этой ночи, но даже не поверит, что все это происходило в реальности.
Взглянув на меня, она просто поприветствует меня приятной, но в то же время
холодной и равнодушной улыбкой. Я мог бы разбудить ее. Здесь,
в комнате, было безопасно, не было боязни того, что, проснувшись, она упадет,
разобьется. Но я не знал, как она среагирует, очнувшись в моей комнате,
что она обо мне подумает. Наверняка она никогда не захочет встретиться с глазу
на глаз с человеком, который был свидетелем ее аномального состояния. Нет, было
бы грешно будить ее, отрывать от этого таинственного сна. Я хотел неотрывно
любоваться этим невиданным, невероятным лунным танцем… Мечтал
о том, чтобы этот танец никогда не завершался, чтобы машина никогда не
прибывала к морю, чтобы тучи никогда не скрывали Луну, чтобы Айдан не просыпалась и чтобы ее не смущала реальность
жизни. Кошка моей гостьи спокойно лежала на диване, свернувшись в клубок. Она
словно тоже любовалась этим лунным танцем и слушала музыку, звучащую в моем воображении.
Всему
прекрасному когда-то наступает конец. Завершался и этот чудный танец… Размахивая руками, как раненый журавль крыльями, Айдан вышла на балкон и медленными шагами направилась по
карнизу к своей квартире. Кошка послушно последовала за ней. Музыка в моей душе
иссякла.
Глава 16
Я
стоял возле железных ворот дома № 20 в восьмом микрорайоне. Я нажал на кнопку
звонка, ворота открылись. В просторном дворе стояли дорогие иномарки. Меня
проводили на второй этаж, и я вошел в просторный зал. Двое мужчин: один —
весьма старый и другой немного моложе — играли в нарды. Ни того, ни другого я
не знал. Один из игроков — мужчина в белой рубашке, лампасных брюках и тапочках
встал и протянул мне руку: — Полковник Гасым Шейдаев, — сказал он.
Это
был его дом, и это он пригласил меня сюда. Его товарищ, не вставая, тоже
протянул руку. Я заметил на его левой щеке глубокий шрам. Они продолжали играть
в нарды. «Сейчас Гасым бросит шесть-пять», — подумал
я, и полковник бросил точно: шесть-пять. «А этот бросит четыре-три» — и эта
догадка оказалась верной. В зал вошла женщина в черном платье, голова ее была
покрыта черной шалью. У нее в руках был поднос с тремя стаканами чая. Она
поставила стаканы перед нами и, не проронив ни слова, удалилась. — Если вы
бросите пару пятерок, то выиграете «марсом», — сказал Гасым
своему товарищу. «Он выбросит две пятерки!» — подумал я. Мужчина со шрамом
бросил кости, и точно: две пятерки. — Выпейте чаю, — сказал Гасым,
— я сейчас вернусь. Как только он вышел из комнаты, человек со шрамом сразу
перешел к делу: — Это я вас вызвал, — сказал он, — попросил полковника
пригласить вас. Если не ошибаюсь, вы знакомы… — Нет, я вижу его впервые. — Но
мне сказали, что вы когда-то жили по соседству. Я
молча покачал головой. — Это неважно, — сказал он, — я хочу обсудить с вами
один вопрос. Вы знаете Гуси Гафарзаде…
— Знаю, — ответил я, — он один из наших видных ученых. — Да. Он к тому же
владелец очень древнего и крайне ценного ковра с таинственными узорами. — Вот
этого я не знал. — А мне сообщили, что вы знаете все. — Это явное
преувеличение. — Что ж… По крайней мере, вы знаете,
насколько ценный товарищ этот Гафарзаде. Так что мое
предложение не должно быть для вас неожиданным. Короче говоря, мы должны
уберечь Гафарзаде. — Уберечь? От кого? От чего? — От
дурного глаза. Да-да, не удивляйтесь. Над Гафарзаде
сгустились черные тучи. Мои слова могут звучать странно, но, к сожалению, это
правда. Против Гафарзаде задействованы оккультные
силы. — Оккультные силы? — Именно! К сожалению, в силу нашего
материалистического воспитания мы до сих пор относились к оккультным силам
достаточно несерьезно и пренебрежительно, но эти силы существуют, и они
сверхмощны. Ученого ждут большие неприятности — и все из-за этого злосчастного
ковра!
— Ковер
хотят похитить? — Это было бы полбеды, если бы его хотели просто похитить. У
них куда более ужасные планы. — Например? — Простите,
но этого я вам не могу сказать. — Ну хорошо, а от меня
вы чего хотите? — Мы знаем, что вы относитесь к сглазу и порче не как к
пустякам и мракобесию, а как к вполне серьезной проблеме. Это так? — В
определенном смысле так. — Ладно. Вы издавна проводите опыты в этой области. У
нас достаточно сведений об этом. К тому же мы знаем, что вы обладаете
необычными суггестивными способностями. «Господи, — подумал я, — этот человек
знает и про суггестивную способность, про умение внушать, внедрять свои мысли…»
— Да, наша профессия призывает нас знать и такие подробности, — сказал он,
словно прочитав мои мысли. Может, он и сам обладал способностью читать чужие
мысли? — Во всяком случае, мне не до конца ясно, чего вы от меня хотите. — Я
еще раз повторяю — опасность очень велика. Уберечь Гафарзаде
от дурного глаза сможете только вы. Только вы и никто кроме вас! — и добавил чуть ли не командным тоном: — Это ваш долг перед
нашей родиной, народом и независимым государством. Гасым
вошел в комнату: — Ваш чай остыл. Освежить?
Глава 17
Набрав
код 3,4,6, я открыл дверь квартиры. В комнате стоял полумрак. Почувствовав, что
в комнате кто-то есть, я включил свет. Интуиция меня не подвела. За столом
сидел Ахлиман. Мы долго молча
смотрели друг на друга. Впервые в жизни мы оказались с глазу на глаз. В
объяснениях не было необходимости — я знал причину его визита. Поэтому сразу
начал разговор: — Не делай этого, — сказал я. Он тоже все понимал. И тоже
ответил без всяких объяснений: — Не мешай мне! Мы оба вновь замолчали. Ахлиман спросил: — Ты знаешь историю этого ковра? — Знаю, —
ответил я. — я читал книгу, изданную в Америке. — В таком случае ты должен знать,
сколько бед принес этот ковер людям. Во время крестовых походов крестоносцы
привезли ковер из Багдада в Византию. Императрица Византии опасалась, что ковер
присвоит ее сын и власть перейдет к нему. Тогда она связала родному сыну руки и
ноги, упрятала его в мешок вместе с ядовитой змеей и бросила в море. Ты об этом
слышал? — Слышал. — После завоевания Стамбула этот ковер хранился во дворце как
символ власти, и во избежание противоборства за приобретение ковра султаны
казнили всех своих сыновей еще в пеленках, оставив только одного. Ты знал об
этом? — Знал. — Во время Чалдыранской битвы24
глава гарема Султана Салима25 — скопец Минас
предал султана, похитил ковер и перешел на сторону Гызылбашей26. Это
тебе известно? — Известно. — Но Шах Исмаил27 казнил его, сказав:
«Если он предал султана, значит, предаст и меня!» Этот ковер перешел от
Сефевидов28 к Афшарам29, от Афшаров
— к Гаджарам30. Позднее в Иране в этот ковер было завернуто тело Панах-хана и привезено в Шушинскую крепость. Панах-хан31 был усыплен дурманом
и должен был очнуться у себя на родине. Однако лекарь, посчитав его мертвым,
произвел вскрытие. Скопец Шах, узнав о тайне ковра, намеревался отрезать на нем
голову Вагифа32 во время завоевания Шуши. Но Молла
Панах, гадая на звездах, узнал, что будет спасен. Он
послал известие Сафаралы, чтобы те не боялись и ночью
же прикончили Гаджара33. Звезды сулили удачу этой затее. О
дальнейшем тебе известно. После убийства Гаджара
Ибрагим-хан34 вместе со своей семьей вернулся в крепость. Тебе
известно о дальнейшей участи и Вагифа, и Ибрагим-хана вместе с семьей…
— А
для чего ты мне рассказываешь все это? — Потерпи, сейчас узнаешь. Майор
Лисаневич35 уничтожил всю семью Ибрагим-хана
от мала до велика, но заполучить ковер ему не удалось.
Ковер был присвоен одним есаулом. Ты знаешь, кем был этот есаул? — Нет, не
знаю. — Он был адъютантом генерала Цицианова36. Когда Цицианова
убили возле Бакинских ворот, был казнен и его адъютант. Ковер вместе с
отрезанной головой Цицианова принесли в подарок шахиншаху. Во время революции
ковер исчез. Позднее на тебризском базаре его купил
некий бакинский миллионер. Когда одиннадцатая армия
вторглась в Баку, один юный чекист собственными руками расстрелял миллионера и
присвоил ковер. А кто был этот чекист? — Это был отец Гафарзаде.
— Совершенно верно! Теперь ты понял, к чему я клоню? — Нет, не понял. — Испокон
веков из-за этого ковра убивали сотни, тысячи людей, было пролито немало крови.
Поэтому ковер необходимо уничтожить, вместе с его владельцем. Или же без
владельца — это уже неважно. — Как это неважно? Ковер — это ковер, а человек
есть человек… — Этот человек — подлец, сын подлого
отца. Яблоко от яблони, как говорится… Гадкий лицемер, который только и знает,
что вредить людям. — А кому он навредил? — Ну, например, лично мне! — Ах, вот
оно что! Так бы сразу и сказал: хочешь свести с ним личные счеты. — Думай что
хочешь, а мое мнение таково: необходимо искоренить преступления, совершаемые на
протяжении веков, и уничтожить ковер, источник всех этих преступлений. А если
владелец ковра попытается помешать этому, то нужно уничтожить и его как
соучастника преступлений. — Кровь кровью не смоешь. Нельзя искупить одно
преступление другим. Если причинить кому-то зло, то человек этого не простит и
будет искать возможности отплатить злодею той же монетой. Разорвать порочную
цепь злодеяний таким путем невозможно. — А чем же тогда искоренить зло,
угнетения, несправедливости? — Только милосердием, прощением, благодеянием. —
Значит, надо следовать словам Христа — бьют по правой щеке, подставь левую? Нет, я предпочитаю придерживаться заповедей не
Нового, а Ветхого Завета: око за око, зуб за зуб…
—
Теперь послушай, я расскажу тебе одну мудрую притчу. Некто, доведенный до
отчаяния бесконечными злодеяниями своего соседа, обращается к мудрецу за
советом. «Ступай, — говорит тот, — сделай что-нибудь доброе для этого соседа».
Человек, не смея перечить мудрецу, следует его совету. Через какое-то время бедолага вновь сталкивается с подлым поступком соседа и
приходит к мудрецу за советом. Мудрец дает ему то же
наставление. Это повторяется несколько раз. Наконец человеку все это
окончательно надоедает. Придя к мудрецу, он говорит: «Я последовал твоему
совету, но мой сосед все еще продолжает причинять мне зло, и мне надоело
отвечать на это добротой». На что мудрец отвечает: «Если твой сосед не устает
совершать злодеяния, то отчего же ты должен уставать делать добро?» Наш народ
тоже придерживается подобной мудрости: доброта за доброту — удел каждого, а
доброта за злодеяние — удел избранных. — Хоть это и народная мудрость, но уж
очень гнилая философия. Куда более разумна китайская мудрость: «Если ты будешь
отплачивать за злодеяние добротой, то чем же ты ответишь на доброту?» А? Что
скажешь?
—
Скажу, что добро надо делать всегда в ответ — как на доброту, так и на зло. Иначе
получается, что, совершая добро, ты ждешь взамен награду, значит, твоя доброта
небескорыстна. Джалаладдин Руми
призывал к добродетели всех — и мусульман, и христиан, и огнепоклонников, и
иудеев, даже тех, кто сотни раз каялся и сотни раз
нарушал свое покаяние. Христос взял на себя все людские грехи… — А люди
распяли его! Его примечание я пропустил мимо ушей. — Будда говорил: я готов
брать на себя все мирские грехи, лишь бы облегчить мучения и страдания
человечества. А наш Физули37 пишет:
Обрекай меня на грусть и страдания,
Но избавь мир от негодования.
—
Тогда ответь мне, — сказал Ахлиман, — отчего
безгрешный младенец рождается на свет с различными увечьями: глухим, слепым,
немым, умственно отсталым — в чем его вина? — Возможно, этот ребенок расплачивается
за грехи, совершенные им в прошлой жизни. Ахлиман
расхохотался.
— Реинкарнация, проживание нескольких жизней… Глупейшая
заповедь индийской философии о возможности прожить несколько раз и пожинать
плоды своих деяний, совершенных в прошлой жизни. И ты веришь в эту чепуху? — Я
— да. А ты не веришь? — Разумеется, нет. Покажи мне хотя бы одного человека,
который якобы когда-то жил и помнит что-либо из прошлой жизни. А поскольку
ничего из прошлой жизни человек не помнит, то какая разница — жил он когда-то
или нет? — Разница в том, что ты понимаешь причину несправедливостей, с
которыми сталкиваешься в нынешней жизни. Карма — величайший закон
существования. Карма — это имитация всех ошибок природы и человечества,
предотвращающая их повторение. В то время как «богачи
бесчеловечны, а люди гуманные — бедны», в то время когда «своя рука — владыка»
всегда, в мире царят несправедливость и угнетение, «у сильного всегда
бессильный виноват», великие государства эксплуатируют мелкие, слабые страны и
глумятся над ними, только карма помогает осознавать причину всего этого.
Вред, причиненный человеком другому человеку в какой бы то ни
было жизни, — это злодеяние, направленное против всего человечества, и
человечество расплачивается за эти злодеяния. Некто однажды поранил кошку. Возвращаясь домой, он заметил у матери на лице царапины.
«Откуда эти царапины?» — спросил он, на что мать ответила: — Это твои деяния! —
Постой-ка, получается, что, согласно твоей индийской философии, каждое живое
существо появляется на свет по нескольку раз? — Именно! — Ну ладно, допустим, в
прошлой жизни — как бы мне сказать, чтобы не обидеть тебя, — ты был соловьем
или шелковицей. Какой вред могли причинить людям соловей или шелковица, что ты
потом расплачиваешься за это? Ты молчишь, так как тебе нечего сказать. Или же
другой вопрос: допустим, в прошлой жизни ты был таким же человеком. А твоими
родителями в прошлой жизни были те же люди, что и в нынешней, или другие? Что
ты на это ответишь? — Есть вопросы, ответы на которые хранятся втайне, и человеческий
ум не в силах их раскрыть. Наш интеллект не способен охватить все это. Кто-то
из мудрецов говорил: «Перед тайнами мира лучше промолчать!» Молчание — это
способ избежать ошибок. — Ну вот, опять двадцать пять: долой сомнения! Именно
на этом и строилась вся коммунистическая идеология: не спрашивай, не
сомневайся, уверуй! Как говорил Сабир38:
Ты не думай, стой, замри,
Ничего не говори…
Просто
верь в то, что тебе внушили: в коммунизм, в явление Христа, во всякий бред сивой
кобылы. Ведь все религии, если не учитывать их различия, преследуют одинаковые
цели: либо утешать человека, избавить его от страха тьмы, тишины и пустоты
Судного дня и кормить его лживыми обещаниями: выдержи гнет этого мира, терпи
все и на том свете приобретешь райские блага. Или же угрозы: веди себя хорошо,
иначе сгоришь в аду. Все это рассчитано на человеческие слабости, его неумение
мыслить. И карма, и реинкарнация — все из той же
оперы. Он протянул мне пачку сигарет: — Закуришь?
— Ты
же знаешь, я не курю! — ответил я. Он прикурил и с наслаждением затянулся. — Я
расскажу тебе одну притчу, — сказал он, — а ты выразишь свое мнение. Жили-были
три брата. Один из них был праведником, другой — преступником и убийцей, а
третий умер еще в младенчестве. Как, по-твоему, какая участь их ждет на том
свете, если верить в рай и ад? — Если существует рай и ад, то, несомненно,
праведник должен очутиться в раю, а преступник — сгореть в аду. — А младенец? —
А младенец, скорее всего, останется между ними, на пороге рая и ада. — Тогда
другой вопрос. Младенец спрашивает: «Почему же я не вырос, а умер в
младенчестве?» Каков будет ответ? — Судя по твоим понятиям, если бы этот
младенец вырос, то стал бы преступником и убийцей. Поэтому его смерть в
младенческом возрасте была целесообразна. — Пусть так. Но в таком случае его
брат, который был преступником и убийцей, может задаться вопросом: «Если в
жизни мне было предписано совершать преступления и убивать, то почему же я не
умер в младенчестве и не избавился от вечных мук в аду?» Что можешь ответить?
Вот видишь, приятель, этот мир полностью лишен логики, а человек является
жалким, беспомощным, нетерпеливым, завистливым и злопамятным существом,
случайно брошенным в этот бренный мир. — Нет-нет, это не так! Но Ахлимана было не остановить, он говорил без
умолку: — Что такое человек? Жалкое существо, неспособное стать даже Дьяволом —
слабое, бессильное существо, обделенное талантом и возможностями, падкое до
любви, привыкшее к развратным фантазиям; амбициозное и
лицемерное существо, возомнившее себя создателем не только низких, но и высоких
гор, бессмысленное, как сам мир. Завистливый, лживый клеветник,
злопамятный лизоблюд… Бессильное, жалкое создание, которое якобы стремится к
свободе, но, обретая, пугается ее как черт ладана. Человек готов перекладывать
ответственность за каждый свой выбор на других и находится в вечных рабских
поисках хозяина, идола для поклонения. Человек — это дикарь, который охотится
на таких же живых существ, как и он сам, и, не довольствуясь мясом животных, птиц
и рыб, зарится на их яйца, икру, мед. Он сеет мешок
зерна, и для того чтобы получить не один, а десять мешков урожая, убивает землю
ядовитыми удобрениями, загрязняет моря нечистотами, уничтожает леса, отравляет
воздух газом и дымом. Безмозглая тварь, которая
предает забвению свое прошлое, не задумывается о будущем, живет сегодняшним
днем. Сартр прав, говоря, что ад — это другие, то есть все люди, кроме тебя
самого, являются исчадиями ада. — Нет, нет и еще раз нет! Человек — это Насими39,
который пожертвовал собой ради собственных убеждений. Человек — это Толстой,
создавший «Хаджи Мурата», это — Махатма Ганди, Альберт Швейцер,
мать Тереза. Человек — это Януш Корчак, который не
оставил своих учеников погибать, а разделил их участь и вместе с ними принял
смерть. Человек — это самые нежные и красивые женщины мира, самые смелые,
сильные, волевые мужчины, самые невинные дети, самые мудрые старики. Человек —
это Физули, Ли Бо, Рафаэль, Моцарт, Чехов.
—
Оставайся при своем мнении. Живи так, как считаешь нужным, проживи эту жизнь
среди заблуждений и пустых обещаний, сулящих надежды на достижение целей в
жизни следующей. Но не вздумай мешать мне делать то,
что я считаю нужным. Впрочем, ты и не сможешь мне помешать, даже если очень
захочешь.
Я даже
не заметил, как Ахлиман исчез. Возможно, его здесь
вообще не было, он мне просто померещился… Однако в комнате все еще стоял
ванильный аромат его сигарет, а в пепельнице тлело несколько окурков.
Глава 18
Сообщение:
Вчера ночью в результате короткого замыкания электропроводки в квартире
известного ученого Гуси Зелимовича Гафарзаде возник пожар. При пожаре сгорело все имущество,
находившееся в квартире, в том числе очень древний и дорогой ковер. В настоящее
время ученый находится в реанимации с серьезными ожогами. Врачи борются за его
жизнь.
В
половине четвертого ночи зазвенел телефон. Ночные звонки всегда пугали меня. Я
услышал незнакомый голос: — Немедленно оденьтесь и спускайтесь вниз! Кто он,
говорящий командным тоном? Куда и зачем звал меня? Почему я смиренно выполнял
его команду? Поспешно одевшись, я спустился во двор. Прямо перед дверью
подъезда стоял красный лимузин. Я сел в машину. В темноте я не мог разглядеть
лицо человека за рулем, но когда машина выехала со двора, при свете полной луны
я увидел на его лице глубокий шрам. Ни он, ни я не промолвили
ни слова. Я даже не решался спросить — куда, зачем мы едем? У меня словно язык
отнялся. Проезжая через устрашающе тихие улицы, освещаемые лишь полной луной,
машина выехала из города. Единственными признаками жизни на тот момент были
мигающие красные, желтые и зеленые огни светофоров на перекрестках. Мы
следовали по Маштагинской дороге. Проехав через Бузовны и Мардакан, мы вышли на
магистральную дорогу Шувелана40 и, преодолев песчаные дороги между
дачными домами, подъехали к большому зданию. Это здание напоминало Дворец
культуры советских времен. Мы вышли из машины и вошли в клуб — если, конечно,
это помещение можно было назвать клубом. Мои часы показывали без четверти
четыре. Салон был освещен зловещим фиолетовым светом. Первые ряды, в отличие от
задних, были заполнены. Я уселся на свободное место в
переднем ряду. Зрители сидели молча, неподвижно,
уставившись на сцену. Я начал разглядывать их по очереди: многие из них были
мне знакомы. Чуть поодаль сидел мальчик лет десяти, и когда я взглянул на него,
у меня волосы встали дыбом — это был соседский мальчик в меховом пальто, давно
погибший. Я вспоминал сидевших тут зрителей одного за другим: вот этот был моим
другом — Мохсун, а вот его дядя Мадат-киши,
это Рубаба, вот Закир…
Члены ученого совета. Гуси Гафарзаде. О боже — мои
родители! Но и они смотрели не на меня, а на сцену. Я был в ужасе — собравшиеся
здесь зрители были людьми, ушедшими в мир иной. Теперь я, содрогаясь, осознавал
тайную и истинную суть выражения «уйти в мир иной». Внезапно они все стали
аплодировать. Хлопков не было слышно, однако по их жестам было ясно, что они
аплодируют кому-то, находящемуся на сцене, но пока за занавесом. Я перевел
взгляд на сцену. Красный занавес медленно раскрылся, и на сцену вышла танцующая Айдан. У меня сердце
оборвалось — как она очутилась здесь, среди мертвецов?!
Я
вздрогнул от женского крика и, вскочив с постели, бросился на балкон. На
асфальте в утреннем полумраке лежало тело Айдан. Ее
мать истошно кричала, рвала на себе волосы. Я обернулся — крупный амулет от
сглаза, висящий на стене, был разломлен надвое; одна половинка осталась висеть
на стене, а другая упала на пол и разбилась вдребезги. Возле рассыпавшихся
осколков амулета стоял Ахлиман. — Зачем ты это
сделал? — спросил я. — В чем была вина этой девушки? — Это сделал ты, — ответил
Ахлиман. — Это ты ее убил… Ты спал,
когда она опять явилась, спящая, в твою комнату. А когда она уходила, ты
вскрикнул во сне: «Не уходи, умоляю тебя!» Она от твоего крика проснулась и тут
же сорвалась с карниза. Хорошо хоть бедняжка не мучилась, смерть ее была
мгновенной. Говоря эти слова, Ахлиман медленно
приближался ко мне. Я знал, чего он хочет. Он вышел на балкон и перегнулся
через перила, стоя спиной ко мне. Ни секунды не колеблясь, я резким движением
изо всех сил толкнул его, и, не успев уцепиться за перила, он полетел вниз. В
следующее мгновение его тело лежало рядом с телом Лунной девушки…
От автора
Наверняка проницательный читатель понял, что оба персонажа по
имени Ахлиман (Ахриман и Ормузд) являются одним и тем
же лицом. В таком случае может возникнуть вопрос: хотел ли автор сказать, что
символ Добра, Ормузд, убивает символизирующего Зло Ахримана? Но ведь это одно и
то же лицо — следовательно, погибают они оба… Да, это
так. Но вернемся к началу повествования. Как оказалось, человек, похороненный
заживо, не умер. По счастливой случайности или, возможно, необходимости, по
чьей-то прихоти он был вызволен из могилы, вернулся к жизни и начал жить
дальше. Но чье это возвращение — Ормузда или Ахримана? Добра или Зла? Может, их
обоих? Ответ на этот вопрос я оставляю за самим читателем.
Июль, август,
сентябрь — 2014
Дубровник—Баку
__________________________
1 Инкир и минкир
— по религиозному преданию, два ангела, допрашивающие мертвеца в могиле.
2 Бузовна — пригород Баку, поселок
на Апшеронском полуострове.
3 Арагарышдыран (азерб.) —
провокатор.
4 Кешля — поселок в Баку.
5 Гейчай — район Азербайджана.
6 «Йа-Син» — тридцать шестая сура
Корана, часть похоронного обряда у мусульман.
8 Дословно: «Горы покрылись снегом,
но ветер сдул его с них». Иронизирует над неправильным
произношением.
9 Гемигая — гора в Нахчыванской АР, на территории Ордубадского
района. Дословно — «Корабль-гора».
10 Асхаби-Кяхф — природная пещера —
святилище в Нахчыване. Переводится
с арабского как «пещерные люди».
11 Союг-булаг (азерб.) — дословно:
холодный родник. Название туристического комплекса в г.
Шеки.
12 Мараза — административный центр Гобустанского района Азербайджана.
13 Дири-Баба — дословно: живой
старец (азерб.).
14 Гырхлар — дословно: сорок
человек (азерб.).
15 Шахиды — люди, погибшие во имя веры.
16 Аредовы века — фразеологический оборот, относящийся к
чему-то или кому-то, прожившему неестественно долго, то же, что мафусаилов век.
17 Арзуман-кюфтеси — азерб.
национальное блюдо — крупные мясные тефтели, которые готовят в основном в Нахчыване.
18 Легенда о Дагъюнусе — древняя
легенда о правителе по имени Дагъюнус, который
объявил себя богом.
19 Халык — букв. Творец, одно из 99
имен Аллаха. Однако существует иное поверье: Создатель спросил пророка Адама:
«Сколько у меня имен?» На что Адам ответил: «Все — имя твое, Господь мой!», то
есть все, что Ты создал — это и есть Ты сам.
20 Марс» в игре в нарды — двойная победа, победивший
зарабатывает сразу два очка.
21 Залым — жестокий, беспощадный.
22 Залым-оглу — сын злодея.
23 Мардакан — поселок на
Апшеронском полуострове.
24 Чалдыранская битва — сражение,
произошедшее 23 августа 1514 года между сефевидской и
османской армиями в Чалдыране
(к северо-востоку от озера Гейча).
25 Султан Салим II — одиннадцатый
султан Османской империи, правил в 1566—1574 гг.
26 Гызылбаши (дословно: золотые
головы) — объединение тюркских кочевых племен, говоривших на азербайджанском
языке. Гызылбашами их называли из-за головного убора
красного цвета.
27 Шах Исмаил Сефеви или Шах Исмаил
Хатаи (1487—1524гг.) — правитель Персии, полководец и
поэт, основатель династии Сефевидов.
28 Сефевиды — тюркская шахская
династия, правившая с начала XIV века районом Ардебиля
иранскoй провинции
Азербайджан, а в 1501—1722 и 1729—1736 гг. — всей территорией Ирана.
29 Афшары — тюркоязычный
народ, один из 24 огузских племен. Исторически афшаров относят к туркоманам; современные афшары считаются субэтносом азербайджанцев.
30 Гаджары — династия, основанная
предводителем тюркского племени гаджаров
Ага-Мохаммед-хан Гаджаром и правившая Ираном с 1795
по 1925 год.
31 Панах-хан, Панах
Али-хан (1693—1763) — создатель и первый правитель
Карабахского ханства, основатель ханской династии Джаванширов.
32 Молла Панах
Вагиф (1717—1797) — азербайджанский поэт и
государственный деятель XVIII века.
33 Ага Мохаммед Шах Гаджар
(1741—1797) — шах (шахиншах) Персии в 1779—1797 годах. Основатель династии Гаджаров.
34 Ибрагим-хан, Ибрагим Халил-хан (1732—1806) — хан Карабаха
(1759 (1763) — 1806); после вхождения Карабахского ханства в состав Российской
империи — генерал-лейтенант русской армии.
35 Майор Лисаневич Дмитрий
Тихонович (1778—1825) — участник Кавказской войны; в дальнейшем получил звание
генерал-лейтенанта.
36 Генерал Цицианов Павел Дмитриевич (1754—1806) — князь,
генерал от инфантерии. С
37 Мохаммед Физули (1494—1556) — великий азербайджанский поэт
и мыслитель, сыгравший важную роль в становлении азербайджанской и турецкой
поэзии. Писал на азербайджанском, персидском и арабском языках.
38 Мирза Алекпер Сабир (1862—1911) — азербайджанский поэт, сатирик.
39 Сеид Имадеддин Насими (1369—1417) — выдающийся азербайджанский поэт,
философ и мистик.
40 Пригороды Баку.