Литературные итоги 2015 года. Окончание
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2016
Окончание.
Начало см. «ДН» №
1,
На этот раз мы предложили участникам заочного «круглого
стола» три вопроса для обсуждения:
1. Каковы для вас главные события (в смысле — тексты, любых
жанров и объемов) и тенденции 2015 года?
2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей «ближнего»
зарубежья?
3. Чем вам запомнится Год литературы?
Наталья
Иванова, литературный критик, г.Москва
Жизнь короткими стежками
1. «Нет границ между фактом и вымыслом», — сказала Светлана Алексиевич
в своей Нобелевской лекции. Очень серьезная тенденция — и нам напоминание: все
движется, меняется не только в реальном мире, но и в мире, который мы называем
литературным. Был шок от решения Нобелевского комитета — но нам это знак.
Увлеченные выбором — новацией либо традицией, — мы порой
забываем о серьезности, о смысловой нагруженности
слова, проступающей сквозь настоящую литературу, как кровь сквозь бинты. Светлана Алексиевич оказалась неугодна и доморощенным
эстетам, и неореалистам. На самом деле этот сдвиг уже опробован в докудраме с ее поэтикой предельного обнажения чужого
слова.
Еще одна явственно обозначившаяся тенденция — размечать жизнь
короткими стежками. Это и я сама, мой «роман с литературой в кратком изложении»
«Ветер и песок» («Знамя», № 3, 10). Я попробовала себя в совершенно ином жанре
— если уж поздно переменить судьбу, попробую сменить жанр. Я этот жанр
опробовала еще в 2003-м, в книге «Ностальящее» у меня
был такой раздел, «И так далее». И книгу хотелось бы так — необязательно — назвать.
И еще вот что было там опробовано: когда я там анализировала «советское
прошедшее», то дополняла эссе подробнейшими примечаниями-комментариями — кто
сейчас, подумала я, поймет, что такое «сталинский кирпич», или фильм «Девушка с
характером», или передача «Старая квартира».
Жанр свободного комментария широко развернут в новой книге
Сергея Чупринина «Вот жизнь моя», издательство «Рипол классик». Эту книгу я отмечаю как одну из самых мне
симпатичных — на фоне всего 2015 года. А свою книгу с условным подзаголовком
«Роман с литературой в кратком изложении» надеюсь выпустить в 2016-м.
Так вот: жизнь короткими стежками. Этот жанр востребован и
Евгением Бунимовичем («Вкратце жизнь»), и Андреем Аствацатуровым, и Денисом Драгунским, и Львом Симкиным
(«Завтрак юриста»). Мне это все близко — как бы необязательные,
непритязательные, веселые (хотя и очень грустные), игровые даже тексты.
Ощущение, что авторам было хорошо, когда они их писали.
Непринужденно. Без пафоса. Не надувая щек.
2. Писателям Армении был посвящен специальный номер (№ 11)
журнала «Знамя», над которым работали больше, чем над любым другим. Потому что
«в темноте ощупывали слона» (мало знаний, мало информации у нас о современной
армянской литературе). «Новый мир» уже не первый год пристально следит за
украинской литературой, спасибо ему. И «Дружба народов» — в этом году отдельный
номер посвящен грузинам.
Наш номер открыли поэты — и я здесь выделю блестящего
армянского поэта Эдуарда Аренца, совсем молодого (
3. Год литературы запомнится тем, что удалось в его рамках
слетать в Ереван на презентацию «армянского номера». В Чистополе состоялись Первые Пастернаковские чтения, а
в Воронеже — фестиваль «Улица Мандельштама», и там тоже я была и увидела воочию
настоящий энтузиазм нестоличной литературной России. А так — годы все должны
быть, по моему разумению, годами Литературы. Мы (имею в виду не только себя —
не только свое поколение — не только толстые литературные журналы — но все
общество, народ) без нее ничто.
И — создать его. Далее по тексту.
Ольга Лебёдушкина, литературный критик, г.Балашов
«Современность говорит на
разных художественных языках»
1. Событий, на мой взгляд, было много, хотя новых романов
Петра Алешковского, Николая Кононова, Марии Галиной
уже было бы достаточно, чтобы год получился отличным.
Что касается тенденций, начну с той, которая мне не очень
нравится, правда, поделать с этим можно примерно то
же, что с климатическими изменениями. Литература все больше уступает кино право
на масштабный общественный резонанс. Ничего нового здесь нет, просто случай
«Крепости» Петра Алешковского — ровно об этом. Роман,
над которым автор работал шесть лет, был задуман, когда и в помине не было ни
«Левиафана» Андрея Звягинцева, ни «Дурака» Юрия
Быкова. Но история археолога Мальцова, которого
система «закопала» не только в переносном, но и в самом прямом смысле, рождена той же общественной атмосферой. Такого острого и
трагического ощущения современности в нашей литературе, которая смотрит, в
основном, в прошлое, и в лучших своих образцах по-прежнему пытается изжить его
травмы, честно говоря, не припомню. При этом центральный конфликт эпохи
обозначен в романе предельно точно. Потому что, каким бы невероятным это ни
казалось, все главное сегодня происходит в области культуры, и подлинные герои
нашего времени — ученые, археологи, библиотекари. Впрочем, с тем, что конфликт
между культурой и варварством определяет нынче судьбы мира, не только нашей
страны, никто, кажется, и не спорит. И в этом смысле «Крепость» — стопроцентное
попадание в цель, «портрет времени», как принято было
говорить раньше. Разумеется, роман гораздо больше и сложнее этой социальной
линии, но она очень значима, и поэтому как-то грустно
понимать, что время, когда «Один день Ивана Денисовича» или «Не хлебом единым»
переворачивали сознание целых поколений, осталось в истории. Книги с таким
потенциалом пишутся, но эффект совсем другой. Сериал бы
что ли сняли по роману Петра Алешковского, чтобы
народ очнулся и содрогнулся…
Совсем по-иному современен и злободневен роман Николая
Кононова «Парад» — внешне ретроспективное повествование о 1970-х годах, о
легендарном саратовском фарцовщике Льве, позднее (и уже за пределами
повествования) превратившемся в столь же легендарную звезду раннего
постсоветского гламура. На самом же деле получилось
тонкое, как всегда у Кононова, на болезненной грани между жестокостью и
нежностью, иронией и ностальгией исследование русского дендизма, и шире —
русского эстетства с их трогательной доморощенностью и неизбывной
провинциальностью. А если брать еще шире, то «Парад» — роман о соблазне и соблазненности неким эрзацем недоступной красоты, который,
впрочем, вполне реален, как «паленые» джинсы с саратовского базара. И в этом
смысле книга Кононова превращается в прощание с эпохой русского гламура, стремительно, прямо на наших глазах, канувшего в
небытие.
Так же быстро уходит в прошлое и «новая русская готика» и
вообще та сказочно-фантастическая мода, которая совсем недавно определяла одно
из основных направлений в современной русской прозе. «Королева русского хоррора» Анна Старобинец пишет
детские детективы о зверятах. Мария Галина в своем
новом романе «Автохтоны» устраивает «сеанс черной магии с ее последующим
разоблачением», взрывая изнутри свою собственную манеру. Мистики и хоррора в «Автохтонах» хоть отбавляй, но все это в конце концов окажется впечатляющей театральной
декорацией, на фоне которой разыгрывается драматическая история Европы ХХ века.
«Время сказок», страшных и волшебных, становится фактом истории литературы. О
причинах стоило бы поразмышлять, когда контуры нового облика литературной
современности станут более ясными.
Пока же о ней можно сказать, что современность эта очень
разная и говорит на разных художественных языках, и это обнадеживает. По
крайней мере, такой она представляется в серии «Новая классика/ Novum classic» издательства «Рипол классик» (редактор-составитель — Юрий Крылов). Эту
серию я бы назвала издательским проектом года, прежде всего потому, что она
создает новую и очень неожиданную картину современной русской литературы.
Диапазон здесь впечатляющий: от прозы «русских европейцев» — «Картахены» Лены Элтанг и «Бизар» Андрея Иванова
(частично начинаю отвечать на второй вопрос) до поэтического эпоса о
металлургах Сергея Самсонова («Железная кость»), от вполне традиционных
документально-художественных повестей Игоря Воеводина («Последний властитель
Крыма») до борхесианских «длинных сюжетов» Ивана
Зорина («Аватара клоуна»). Так что русской прозе есть
куда развиваться.
Открытием года назвала бы Гузель Яхину
(«Зулейха открывает глаза»), и вряд ли тут буду
оригинальна. Раскулачивание, репрессии, спецпоселение
— все эти трагические страницы истории нашей страны вдруг самым неожиданным
образом отражаются в судьбе маленькой крестьянки Зулейхи
из татарского села Юлбаш, что в
пору говорить о том счастье, которому несчастье помогло. При этом книга Яхиной явно намечает еще один путь развития современной
русской прозы на ближайшее время. Для «Дружбы народов» тут, правда, никаких
особых новостей нет, но тем интереснее наблюдать за тем, как основные
направления работы журнала становятся мэйнстримом.
«Этот роман принадлежит тому роду литературы, который, казалось бы, совершенно
утрачен со времени распада СССР. У нас была прекрасная плеяда двукультурных писателей, которые принадлежали одному из
этносов, населяющих империю, но писавших на русском языке. Фазиль Искандер,
Юрий Рытхэу, Анатолий Ким, Олжас
Сулейменов, Чингиз Айтматов… Традиции этой школы —
глубокое знание национального материала, любовь к своему народу, исполненное
достоинства и уважения отношение к людям других национальностей, деликатное прикосновение
к фольклору» — абсолютно справедливо сказано в издательской аннотации к роману
Гузель Яхиной. Одно из свидетельств тому, что сейчас
эта школа переживает второе рождение, — то, что в коротком списке «Русского Букера–2015» оказались сразу две книги, которые вполне к
ней можно отнести: «Зулейха открывает глаза» и «Жених и невеста» Алисы Ганиевой, тоже жестокий женский роман
о современном Дагестане.
Новое в обоих случаях заключается в том, что оба эти романа
явно скроены по лекалам современной англоязычной прозы, в которой в последние
годы «этнические» писатели и писательницы тоже образуют некое устойчивое
направление — достаточно просмотреть списки лауреатов Букеровской и
Пулитцеровской премий «нулевых» и 2010-х годов.
А еще минувший год был годом 70-летия Победы, и вот это тот
случай, когда юбилейная дата оказывается настолько важной в отношении
литературы. Было много замечательных изданий и переизданий художественной и
мемуарной прозы, и, казалось бы, давно написанные страницы истории русской литературы
стали вдруг дописываться. Книга военной прозы «Жили-были на
войне» киносценариста Исая Кузнецова, которая вышла в
замечательной серии «На краю войны» (АСТ: Редакция
Елены Шубиной) сразу поставила автора в один ряд с классиками — Василём
Быковым, Вячеславом Кондратьевым, Виктором Астафьевым. И это еще одно
главное открытие года.
2. Если продолжать разговор о так называемых «нерусских
русских», то здесь, конечно, событие номер один — завершение и выход отдельной
книгой эпопеи Сухбата Афлатуни
«Поклонение волхвов». Несколько лет назад, начиная над ней работу, автор сам с
собой заключил пари на возможность исторического романа в эпоху невозможности
исторического романа. Похоже, что на момент окончания трилогии само пари стало
неактуальным. «Поклонение волхвов» — еще одно подтверждение глобального
тяготения к «длинным сюжетам», максимально протяженным во времени,
выхватывающим некий исторический пунктир, некую тайнопись судьбы внутри отрезка
длиной в столетие и больше.
Что касается литературы переводной, то этот год для меня
прошел под знаком Грузии (спасибо «Дружбе народов» за «грузинский» 8-й номер и
сборник современной грузинской прозы «За хребтом Кавказа», сложившийся из
публикаций журнала за последние два десятилетия и вдруг обнаживший целостный
сюжет современной истории). Самое сильное впечатление —
поразительная «Считалка» Тамты Мелашвили,
с которой познакомилась с опозданием, в книжном варианте, который, впрочем,
оказался очень ко времени, потому что это книга не просто о грузино-абхазской
войне, но обо всех современных войнах и судьбе мирных жителей, оказавшихся в
западне между фронтами, и одновременно — о нежности, любви и человеческом
достоинстве.
3. Честно говоря, ничем таким особенным не запомнится, и
вовсе не потому, что было сделано мало хорошего. Просто, если твое основное
занятие –читать книжки и о них рассказывать, каждый
год — Год литературы. Думается, сам смысл этого жанра тематических дат — в том,
чтобы как-то напомнить, что литература у нас на самом деле есть, всем, кто по
разным причинам забыл о ее существовании. Если это хоть немного получилось,
значит, Год прошел не зря.
Валерия Пустовая, литературный критик, г.Москва
«В современный роман
возвращается эпос»
Для меня самое интересное и острое в минувшем году —
противостояние моделей романа, да и концепции «большой прозы» вообще, которое
увенчалось альтернативными, можно сказать конфликтными, итогами самых наших
крупных национальных премий «Русский Букер» и
«Большая книга». Романы Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза» и Александра Снегирёва «Вера»
воплощают для меня способы сборки долгого повествования. Премиальный сюжет
позволяет представить себе эти романы как две головы орла, глядящие одна в
прошлое, другая в будущее.
Это не просто модели романа — это предложенные модели
общественного сознания, структуры реальности.
Роман Гузели Яхиной ценят прежде всего за попадание в реальность старинной
сборки. Это последовательное повествование, обещающее внятное развитие
характеров, выражающее гуманистические идеалы, возвращающее читателя к главным
сюжетам общенационального прошлого.
Роман Александра Снегирёва отталкивает
прежде всего своей современностью. В этом романе трудно обжиться, как в
постоянно меняющемся, как бы достраивающемся доме. Современное общество
представлено в романе портретами, собранными из достоверных типических
признаков — и медийных ярлыков. Современная
реальность сложена из мелких фрагментов — сценок, диалогов, вспышек памяти. Гуманистические
ценности автора, равно как вообще сочувствие к героям, не вычитываются — автор
разглядывает людей так хладнокровно и пристально, что, кажется, никого не
щадит.
Однако роман Гузели Яхиной, на
котором хочется отдохнуть от романа Снегирёва, не исполняет своих обещаний. Эволюция характеров в нем схематична, проходит по заранее
намеченному и быстро угадываемому плану (героиня отбрасывает виктимные привычки задавленной традиционным укладом женщины
— но так и не берет на себя ответственность за свою любовь, духовно оставаясь
под пятой у свекрови-самодурки; герой проходит путь от плохого до хорошего энкавэдэшника благодаря постепенно оживающей для него
тетради с перечнем репрессированных). В
последовательном повествовании совершаются пробные, неумелые броски то к
документу (в нескольких главах появляется курсив — комментарий от многознающего автора, но потом прием отброшен), то к
новелле (совершенно булгаковская история о
профессоре, жившем в яйцевидной сфере, могла бы составить отличный, хоть и
подражательный, рассказ), то к сценарию (перипетийные,
замирающие на острие стыки эпизодов; разделение заключенных в лагере на
взятых крупным планом «звезд» и «статистов», обозначенных яркими деталями в
гриме или пластике). Наконец, сама национальная история отступает в романе на
второй план, так что все повествование приобретает черты женской любовной прозы,
где история страсти разыгрывается на выигрышно подсвечивающем ее фоне
катастрофы — так что это уже не модель сборки национального исторического
романа, а модель сборки, например, «Унесённых ветром».
В то же время роман Снегирёва, который критиковали за
отсутствие психологизма, непоследовательность, преувеличения, как раз исполняет
принятые в нем законы. Это не вполне реалистичное повествование, отражающее
саму скользящую, «протеистичную» — как пишет Евгений
Ермолин — природу современности. Ни цельности характеров, ни линейной их
эволюции, ни единого, связно развивающегося сюжета тут не предполагается —
самим типом текста. Гротеск в романе исходит из авторского видения
национального российского бессознательного. Роман не движется линейно — а
разворачивается, открывая кластеры коллективного ума, присосеживая
деревню Ягодку к загранице, домострой к апокалипсису, гламур
к панку, новый ренессанс к новому варварству. Реальность современной России,
равно как и населяющие ее персонажи, не соответствуют сами себе — потому что не
принимают себя, свое прошлое и настоящее, живут в шизофреническом дрейфе между
достоверными и желанными сущностями.
И вот какое дело — традиционный, последовательный роман Яхиной, несмотря на то, что посвящен катастрофическим
явлениям в истории, своеобразно утешает, обуючивает —
усыпляет читателя. Он о боли — но не так болит, потому что сказанное в нем
относится к завершенному, и более того — много раз
осмысленному и изложенному. Тогда как роман Снегирёва не дает отсидеться с
книжкой в сторонке — он включает читателя в современность, побуждает лично
разрешить назревший шизофренический конфликт между Россией реальной и
Россией-конструктом.
Романы Яхиной и Снегирёва для меня
тоже выражают это противостояние конструкта и реальности: консервативная модель
сборки романа в первом случае читается как имитация образцов, а новаторски
емкое, раскованное и цепкое повествование во втором кажется прорывом к
достоверности.
Намеченное движение романа подтверждает для меня и одна из
лучших книг года — для меня так и главное событие года — роман
Читая, скажем, о том, как брат разыскивает угнанную в
якутский плен сестру, давно порубленную и выброшенную в реку, но оставившую по
себе легенду о том, как дочь народа книги ушла жить лесной женщиной за
мужем-якутом, — думаешь: вот ведь Верди. Сюжет и правда просится в либретто,
как многие до и после него — в роман, повесть, новеллу. Зерна больших и малых
книг разбросаны по дорогам генерала Пепеляева и анархиста Строда,
«белого» и «красного» военачальников, сталкивающихся в пору Гражданской войны в
Якутии, но ни эти большие и малые судьбы, ни биографии
главных героев эпической осады Сасыл-Сысы —
затерянного селеньица из пяти юрт — не становятся предметом принципиального
интереса автора.
Приближаясь к краю своего космоподобного,
хоть и умещенного в ледяном уголке мировой истории повествования, автор
признается, что успел уже и сам забыть, зачем писал эту книгу: «То, что двигало
мной, когда почти двадцать лет назад я начал собирать материал для нее, давно
утратило смысл и даже вспоминать об этом неловко». И все же смысл, сообщающий
этому плетению из битв и писем, романтических драм и бытовых казусов,
протоколов и легенд единство и гармонию жизни, образ «связи всего»,
промелькивает в автобиографическом эпилоге. Рассказчик, потерявший близкого
человека, получает утешение от сына одного из своих главных героев: «Вечером, —
посоветовал он мне в ответном письме, — встаньте один в темной комнате и
скажите вслух: да будет воля Твоя. Увидите, вам станет
легче».
Смысл, пафос и ценность романа «Зимняя дорога» — вот в этом
утверждении «воли Твоей», а не «моей». В самоумалении писателя, ощущающего себя средством выражения
того, что, хочешь не хочешь, было, а значит должно
быть рассказано. Проводником, а не творцом, потому что сотворить эту связь
всего — человеку не под силу.
Так в современный роман возвращается эпос — и возможность
охватить реальность взглядом Творца: одновременно широко и пристально, масштабно
и углубленно. Национальный эпос, выстроенный из мельчайших решений души и мириадов затерянных в большой истории, частных судеб, — вот
новационная модель в самом
деле большой книги.
Даниил Чкония, поэт, г.Кёльн
«Заявку на Букера можно писать уже сегодня!»
1. Только что прочитал отрывок из романа моего товарища Юры Малецкого «Улыбнись навсегда», опубликованный в 12-м номере
журнала «Знамя». Как всегда у Малецкого, блестящая
стилистическая игра, передающая диапазон его образной художественной речи, его
фантастическую метафорику, пронизывающую глубину
мыслительного процесса. Опять же, текст Малецкого
соткан из концептуальной системы аллюзий, работающей на традиционное
повествование, что характерно в большей или меньшей степени для всей его прозы.
Легкий, искрящийся юмор вдруг проникает на такую глубину постижения жизненных
реалий, что диву даешься, как автор переключает регистры повествования и
художнического осмысления времени. Остается дождаться выхода всего текста
романа, чтобы понять масштабность творческой задачи писателя! А заявку на Букера можно писать уже сегодня!
Нынешний год сложился у меня таким образом, что за прозой
почти не следил, уделив внимание поэтическим книгам. Даже
привычка «осваивать» произведения, вошедшие в шорт-лист
Русского Букера, до финального вечера была нарушена,
но в последний момент ринулся к двум вещам: к роману Александра Снегирёва
«Вера», прочитанному на одном дыхании, зацепившему жизненной драмой героини и
способностью этой Веры упорно противостоять сложным житейским коллизиям, и к
«Зоне затопления» Романа Сенчина, где борьбу с
тяжелыми житейскими коллизиями приходится вести жителям этой самой зоны
затопления, что дается далеко не всем из них. А в общем контексте романа «Зона
затопления» возникает образ России, которой приходится бороться за своё
существование как таковое.
Но еще об одной книге прозы, прочитанной в этом году, сказать
хочу. Это «Черновик человека» Марии Рыбаковой. В основу романа положена история
Ники Турбиной — нашумевшей в свое время девочки-вундеркинда, 12-летней
поэтессы, распиаренной взрослыми дядями, которые не
задумывались над будущим юного дарования. Гибель Ники Турбиной — не
единственный случай, когда ранний успех стал губительным для неокрепшей
психики. Но роман Рыбаковой — больше чем роман о судьбе одной талантливой
девочки. Это портрет времени и суровый приговор поколению, которое поспешило
объявить себя стойкой идейной оппозицией системе, господствовавшей в стране в
60-е годы, но в романе уличенной в неприкрытом конформизме. Это еще и книга, в
которой отражена бездуховность общества, где нет
места поэту, творческой личности.
Книги поэзии, которые довелось прочитать, не заставили
удивиться и порадоваться новым именам, хотя такая перспектива просматривается в
журнальной публикации донецкого поэта Дмитрия Трибушного
(«ДН», № 2, 2015). Слово его значимо и печально созвучно времени:
Над городом гуманитарный снег.
Патрульный ветер в подворотнях свищет.
Убежище — читает человек
На школе, превращённой в пепелище.
У всякой твари есть своя нора.
Сын человечий может жить в воронке.
Артиллеристы с самого утра
Друг другу посылают похоронки.
Впечатлили новые книги стихов Алексея Цветкова, Бахыта Кенжеева, Андрея Грицмана, Веры Зубаревой — американские русские поэты идут широким
строем. Не прошли мимо сознания поэтические книги Александра Кабанова, Бориса
Херсонского, Ирины Евсы — украинских русских поэтов.
В Германии прозвучали поэтические книги Михаила Юдовского
и Михаила Шерба. В Москве вышла замечательная книга
живущей в Люксембурге Марины Гарбер и необычная книжка поэтических миниатюр
живущей в Лондоне Лидии Григорьевой («Стихи для чтения в метро»). В последние
недели уходящего года успел на одном дыхании прочитать книгу москвички Марии
Ватутиной — она, на мой взгляд, вообще одна из самых интересных сегодняшних
русских поэтов. В Москве же увидела свет книга тбилисской поэтессы Инны Кулишовой. А еще несомненной творческой удачей явилась
вышедшая в ОГИ антология современной грузинской поэзии. Нерасторжимая связь
русской и грузинской поэтической музы прочитывается и в очень
русской книге стихов и дневниковых записей Владимира Леоновича,
которую поэт успел составить перед уходом из жизни («Деревянная грамота»).
Из книг о поэтах и поэзии отмечу эссеистику (а также короткую
прозу) того же Андрея Грицмана («Поэт и Город») и в
малой серии ЖЗЛ книгу Ильи Фаликова о культовом поэте
молодого поколения Борисе Рыжем (журнальный вариант печатался в «ДН»).
О времени, о литературе, о людях и событиях книга Сергея Чупринина «Жизнь моя. Фейсбучный
роман», книга «вспоминательной прозы», получившая
популярность у широкого круга читателей, следивших продолжительное время за фейсбучными постами известного литератора. Замечательное
чтение.
2. Продолжаю внимательно следить за публикациями Сергея Жадана и Юрия Андруховича. И
отдельно отмечу армянский (№ 4) и грузинский (№ 8) номера «ДН».
3. Мне кажется, что, как всякая кампания, он имел свои плюсы
и минусы, но мимо Кёльна, где я живу, он прошелестел невидимо. Правда, задел
соседний Бонн, где в русской школе при российском консульстве прошел
замечательный конкурс сочинений по русской литературе — как раз в рамках Года
литературы. На конкурс я был приглашен как член жюри и мог убедиться, что
учителя этой школы успешно прививают своим ученикам любовь к русской литературе
и стремление к самостоятельности мышления.
Владимир
Шаров, прозаик, г.Москва
«Благодаря Году литературы
я довольно много ездил…»
1. То, от чего, казалось, остались одни ошметки — дневники,
воспоминания людей, писавших их в 30—40-е годы и у нас, и за рубежом, начинают
печататься во все большем числе, и ситуация с сохранением обычной человеческой
жизни уже не выглядит столь безнадежной. Я имею в виду дневник Варвары Малахиевой-Мирович «Маятник жизни моей…», отлично откомментированный Натальей Громовой (издательство АСТ,
редакция Елены Шубиной). В.Г.Малахиева-Мирович была
то революционеркой, то поэтом, то театральным критиком, то переводчиком. Она
вела дневник с 30-го по 54-й год, год своей смерти. С редким тщанием,
вооруженная блистательной памятью, писала она о людях известных — Льве Шестове, Данииле Андрееве, Анатолии Луначарском, и о тех,
кого назвала «безвестными, безобидными, безответными мучениками Истории».
Издательство «Новое литературное обозрение» опубликовало (раньше, но попала
книга ко мне сейчас) мемуары М.Н.Семёнова «Вакх и Сирены», тоже в высшей
степени хорошо откомментированные, а отчасти и
переведенные с итальянского В.И.Кейданом.
Семёнов — небесталанный литератор, один из издателей «Мира
искусства» и человек, близкий к Дягилеву, бабник, пьяница, авантюрист и стукач.
Третьей книгой назову подготовленные к печати Натальей Корниенко
и Еленой Шубиной письма Андрея Платонова к жене — одну из самых трагических
книг, которые в жизни мне доводилось держать в руках. В общем, некоторые лакуны
заполняются, и все уже не выглядит такой безлюдной пустыней, какой было раньше.
2. К сожалению, нет. У меня проблема с глазами, и я сейчас
читаю куда меньше, чем раньше.
3. Благодаря Году литературы я все последнее время довольно много ездил и по России (Мурманская область, Алтайский край, Охотск с Хабаровском), и в Европу и Северную Америку. Встречался с самыми разными людьми, отвечал на самые разные вопросы, очень многое видел и по дороге, и так. Красно-буро-фиолетовая гречиха — еще на корню и положенная валками: настоящие слои песка в каком-нибудь геологическом разрезе — это Алтай. А потом в контраст с этим степным пейзажем — тундра и северные сопки, Кольская губа с ледоколом «Ленин» и Североморск с подводной лодкой. Все это — и люди, и сама страна — во многом было для меня ново, и я очень благодарен тому, что смог это повидать. Вообще так мы, как белки в колесе, крутимся среди привычных и давно знакомых отношений, а тут вдруг из всего этого вырываешься.