Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2016
Дина Викторовна Дубровская, по образованию (Институт стран Азии и Африки
при МГУ) историк-китаевед, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник
Института востоковедения РАН. Стажировалась в Китае. Автор двух монографий по истории
Китая («Судьба Синьцяна» и «Миссия иезуитов в Китае»), ряда переводов англоязычных
авторов и (под псевдонимом Анна Одина) собственной беллетристической трилогии «Четвертый
берег» («Амфитрион», «Магистр», «Всадник») в соавторстве со Станиславом Михайловым,
выпущенной издательством АСТ.
Не помню, как на самом деле звали того моего китайского друга-русиста,
который сразу представился: «Леша». Он пришел ко мне в общежитие Гуманитарного университета
сам, каким-то образом разузнав о приезде нашей стажерской группы и миновав местного
вохровца-портье, защищавшего то ли нас от китайцев, то ли китайцев от нас. Войдя,
юноша объявил, что учит русский язык, что хочет дружить и что он Леша. Прошло время,
и у Леши все получилось — мы подружились, он чем-то торгует в России и «Лешей» стал
настолько убедительным, что никто теперь и не вспомнит, как его зовут на самом деле.
Я давно уехала из того Китая, где остались Леша и дружба с ним,
зато сам Леша как-то приезжал к нам в гости, будучи в Москве. Он расцвел, стал похож
на настоящего сюцая1 , приобрел приятную полноту, привез
нам в подарок белую вышитую шелковую скатерть и уехал назад. Тогда, в Китае, Леша
как-то раз очень помог мне, найдя возможность отправить срочную телеграмму домой
в Москву, проводив на почту и пройдя со мной все необходимые формальности до последней
запятой (шел тот самый 1989 год, на пекинских перекрестках стояли автоматчики, была
доинтернетная, да практически докомпьютерная эпоха… именно в Китае я впервые увидела
персональный компьютер и странную штучку на веревочке под названием «мышь»). Помню,
я отнекивалась — да не надо, мол, сама очередь достою, а потом до дома дойду. «Нет,
— твердо сказал Леша. — Хорошее дело доводи до конца». Так китайский студент Леша
стал для меня не только другом, но и совестью.
И вот мы
приближаемся
«Каменные львы на мосту Лугоуцяо — не сосчитать».
Китайская
поговорка-недосказание
…Они стояли вдоль железнодорожных путей — справа и слева — навытяжку,
в синих, неизбежно чуть помятых формах и фуражках; на лицах не значилось ничего,
казалось, и самих лиц не было, смотрели они не на нас, а на въезжающий в Срединное
государство поезд. И мы въехали.
Мне хочется рассказать именно о том, давнем, путешествии, когда
мне довелось увидеть много провинции и когда еще не весь остальной мир был «Made
in China», ибо именно эти впечатления, а не беглые восторги, окружающие какую-нибудь
конференцию, оставляют ощущение прикосновения к живому народу. И расскажу я, наверное,
не обо всех — даже важнейших — сторонах жизни и культуры Китая, не обо всех чертах
«национального характера» китайцев. Попытаемся сложить пусть небольшую мозаику,
а что получится из нее — складная картинка или китайский росчерк тушью — будет видно.
Так вот, то была длинная полугодичная стажировка, я только-только
защитилась и поехала в «страну изучаемого языка» от тогдашнего МинВУЗа — бесплатно
и с огромной стипендией, раз в двадцать превышавшей зарплату моих местных китайских
профессоров. В сентябре 1989 года мы въехали в Китай на поезде, отмахав всю Россию-матушку:
от Москвы, мимо ристалищ, капищ, славного моря священного Байкала, по КВЖД до пограничного
городка Забайкальска, находящегося через границу от китайского городка Маньчжурия
(Маньчжоули). Там были строго досмотрены китайскими пограничниками, жертвой одной
из которых — длинноволосой красавицы все в той же синей форме — стал целлофановый
пакет с яблоками, торжественно конфискованный в соседнем купе. Та торжественная
встреча поезда — то ли встреча, то ли конвой — произвела довольно тягостное впечатление.
Зато совсем не тягостное, а восторженное впечатление произвела китайская провинция.
Вот только что окрестности советского Забайкальска окружало двое-трое суток пустоты,
великое и никому не нужное ничто, а после условной черты перехода, существующей
лишь на карте, но не в природной действительности, та же самая стылая степь почему-то
превратилась в колосящийся гаолян2 ростом с человека и прочие агрокультуры.
В Китае мало пахотной земли. Популярная шутка гласит, что распаханы
в нем даже промежутки между рельсами. Вот и колосится степь, ведь китайцы, кроме
всего прочего, очень трудолюбивы — не сами по себе, а по необходимости. Традиционно
у крестьянина не было никаких выходных — только сезонные праздники, свадьбы да похороны.
Не менее традиционна, впрочем, китайская бытовая ксенофобия. Белых и любых нежелтых
лиц в стране очень мало, поэтому европеец до сих пор будет вызывать повышенное внимание,
какой-нибудь ребенок наверняка назовет его гаобицзы — «высоким носом», янгуйцзы
— заморским или рыжеволосым дьяволом, и в принципе никакого доверия к иностранцам
в традиционном Китае — а мы попытаемся поговорить именно о нем — не было и нет.
Да и откуда взяться этому доверию? Ведь Китай в собственном сознании
всегда был именно Срединным государством, окруженным варварами, различавшимися лишь
расположением по сторонам света (идея для античной Греции, скажем, вполне понятная).
Не нужен был Поднебесной внешний мир, все приезжали к императору сами, привозили
дары, клали земные коутоу3 , вступали в номинально
даннические отношения (как, например, расценивала Палата внешних сношений приезд
европейских посольств тех держав, которые потихоньку пилили Китай на части в XIX
веке). Между тем, «дань» и дары были формой международного обмена и торговли — отдаривали
данников еще более щедрыми дарами. И все же самооценка великого Срединного государства
отнюдь не была беспочвенно завышенной: на Западе был Рим, а на Дальнем Востоке —
Китай. Его иероглифика, календарь, системы мышления, культура и управленческие структуры
копировались или моделировались странами, входившими в pax sinica4
— от Вьетнама до Японии, — по образу и подобию Срединного государства.
Но наш поезд миновал торжественный конвой пограничников, и мы
въехали в Китай, направляясь к Пекину. А пока мы едем, я расскажу вам про Китай
не по учебникам, про Китай без гнева и пристрастия и, главное, про Китай без придыхания,
а для этого нам нужно будет понять…
Что больше
всего ненавидят китаисты?
Удивительным образом это будут три совершенно прекрасные вещи:
чай, иероглифы и ушу.
Это все наше время — время повышенных возможностей виновато, счастливая
эпоха доступного и нескончаемого образования. Люди, закончившие «для родителей»
какой-нибудь юрфак, с облегчением выдыхают и идут (или едут) учиться тому, о чем
всегда втайне мечтали. Любители индийского кино в худшем случае едут в Гоа или по
маршруту Дели—Агра—Каджурахо, а в лучшем обучаются индийским танцам и языку хинди.
Любители Ренуара в худшем случае покупают книги Паолы Волковой, а в лучшем открывают
для себя искусствоведение в Высшей школе экономики или в РГГУ. Любители Александра
Дюма в худшем случае осваивают французский язык по самоучителю, а в лучшем едут
в Париж и находят там площадь Вогезов. Ну а любители Востока? Вот мы и подошли к
ответу на заглавный вопрос. Любителем Дальнего Востока быть очень просто: тут тебе
и афористичная философия, и красивые понятия типа «благородного мужа», и Брюс Ли
с Шаолинем, и жасминовый чай, доступный в любой окрестной «Магнолии». И рисовать
по-китайски кажется просто! Купил китайские кисти и тушь (тоже в наши дни не проблема),
сел по-турецки, напитался чем-то типа энергии ци5 (которую чаще
назовут у нас «чи») и давай расчеркивать! Тут недалеко и до иероглифов.
Все описанные практики не имеют ничего общего с предметом любви
нашего гипотетического любителя. Заниматься руко- и ногомашеством в полуподвальной
секции тайцзицюань или в пекинской школе ушу здоровью западного человека не намного
полезней, чем фитнес-пилатесом в каком-нибудь клубе «World Class», а с точки зрения
меридианов и параллелей традиционной китайской медицины-физиологии, в лучшем случае
впустую, а в худшем — опасно. Любой китаец умеет заниматься и занимается тайцзицюань
— дыхательно-двигательной гимнастикой, доступной здесь любому от мала до велика.
По утрам в пекинских (и остальных — по всей стране) парках можно увидеть группки
и отдельно стоящих старичков и старушек, красиво «гоняющих облака» плавными округлыми
жестами рук, при этом одинокий практик чаще всего будет стоять спиной к дорожкам
и лицом к кустам — чтобы прохожие не сбивали концентрацию. Рядом, если повезет и
если вы пришли совсем рано, вы увидите людей с птичьими клетками — в Китае принято
выгуливать своих пернатых. Но как это — быть в Китае и не освоить тайцзи?!
Мы ответственно принялись учиться этой великой системе дыхания
и физической активности у наших китайских друзей, но вскоре оставили это занятие.
Механически повторять плавные движения мне с моим боевым фигурнокатательным прошлым
слишком легко и бесполезно, нет нагрузки, а неуловимая энергия ци, которая
так и норовит правильно протечь через учителя, через европейца не течет и все —
хоть ты тресни; так что уж лучше степ-аэробика. Ушу, как известно, — боевая проекция
тайцзицюань, и на то, чтобы освоить даже только внешнюю сторону этого восточного
боевого единоборства, нужно положить жизнь, но внешняя сторона не имеет никакого
смысла без того онтологически естественного для китайца ощущения жизни в потоке
ци, которую мы и перевести-то толком не можем, не то что использовать. В
общем, как говорят китайцы, не надо «подметать двор, когда дует ветер, и поливать
улицы, когда идет дождь». Среди современных отечественных китаистов есть лишь один,
всерьез занимающийся ушу, остальные почему-то предпочитают гантели, зумбу6
, бег трусцой и тренажеры. Теперь, приблизительно разобравшись с первой нелюбовью
китаиста, оставим чай и иероглифы на потом и поговорим о высоком.
Fluctuat
nec mergitur
Это девиз Парижа — «Колеблем волнами, но не тонет», хотя вот уж
что действительно не тонет, так это древнейшая в мире, не прерывавшаяся в своем
развитии никогда китайская цивилизация. Даже Индию завоевали арии, перебив
хребет дравидийской цивилизации и принеся на субконтинент ведическую традицию, а
вот Китай, сколько ни завоевывали, ничего особо нового привнести в него не могли.
Напротив, что чжурчжэни, что чингизиды, что маньчжуры сами оказывались прочно завоеваны
завоеванной цивилизацией, слезали с лошадиных спин, обосновывались в древних застенных
столицах, называли себя императорами — хуанди, принимали китайские тронные
имена, основывали новые династии, обзаводились гаремами и евнухами. Учились китайской
грамоте. В китайской матрице подобное развитие событий заложено издавна и большого
чувства трагизма не вызывает: главное, чтобы Поднебесная продолжала жить, шестидесятеричный
годовой цикл — «циклировать», оросительная система функционировать, Хуанхэ особенно
не шалила и луга заливало по плану, а не непредсказуемыми наводнениями, чтобы хватало
чумизы7 , гаоляна и, наконец, риса. Но прежде чем мы посмотрим, как круговращается,
бесконечно повторяясь, китайская династийная государственная схема, обратимся ненадолго
к сюжету о том, как французы учились жить по-китайски.
После «Книги Марко Поло», после многочисленных, зачастую восторженных
отчетов миссионеров-иезуитов, потрясенных эффективностью функционирования и размахом
цивилизации Минского, а потом и Цинского Китая, его прагматической конфуцианской
мудростью и слаженностью, философы эпохи Просвещения назначили образцом для государей
западного мира не кого иного, как китайского императора. Почему? Да потому что,
по мысли просветителей, в Китае нет ни государственной религии, ни священнического
сословия, и сам богдыхан лично проводит ранней весной первую борозду возле храма
Неба и Алтаря Земледелия в Северной столице — Пекине-Ханбалыке, зачиная, таким образом,
годовой аграрный цикл Поднебесной.
Вольтер ехидничал по этому поводу: «Что же сделают наши монархи,
когда узнают о подобной практике? Станут восторгаться, вспыхнут… и примутся копировать».
Как в воду глядел. Вольтер вообще очень показательно восхитился Китаем, заявив знаменитое:
«Когда наши предки еще бегали шайками по Арденнским лесам, в Китае уже существовала
развитая государственность, монархи, письменность, философия и сословная иерархия».
И он, и Монтескье, и вся эпоха Просвещения увидели в далекой стране Катай8
этико-политический идеал, обладавший
всеми необходимыми качествами такового: он был далек, практически недостижим, непонятен,
экзотичен и красив. Истинное положение дел никого, конечно, не интересовало: далекий
Китай был не объектом изучения, но фигурой сравнения, оселком, на котором можно
было править прогрессивные идеи. В общем, как говорят китайцы, «собака ловит мышей»,
или, как скажем мы, — все в сад, где короли сажают капусту.
Идея «монарха-первосвященника и пахаря» понравилась, придясь весьма
ко двору при европейских дворах, собранных вокруг абсолютных монархов. В 1756 году
Людовик XV — не хуже какого-нибудь минского императора Вань Ли или русского писателя
Льва Толстого — самолично провел высоко символичную борозду, в 1770 то же самое
сделал его внук — будущий Луи XVI, которому это, как известно, не помогло. За год
до того бороздил австрийские поля под городом Брунн император Иосиф II, но все попытки
сделать из этой акции нечто большее, чем модный финт, были обречены. Для Китая и
его императора вспахивание поля являло не столько даже церемониальный, сколько сакральный
акт — тот ключик, который заводил часы Поднебесной. Для европейских кесарей то была
лишь шинуазри, модная китайщина.
Распахивая первую в стране борозду после серьезного голодного
поста, китайский император выполнял одну из первых своих обязанностей правителя
— обладателя Небесного мандата на правление (Тяньмин) — обеспечивал хороший урожай.
Там же неподалеку он трижды топал ногой в круглый алтарь-гонг, обращаясь к Небу
с молениями и принося ему жертвы. Так что никуда не денешься — давайте посмотрим,
как была устроена власть в традиционном Китае, с самых стародавних времен, с 221
и до 1911 года, принадлежавшая императорам.
Китайские
пирамиды
«Зонт без распорок — не раскроешь».
Китайская поговорка-недосказание
Почему вообще китайский монарх — «шанди» — это «император», а
не, скажем, «король»? Принимаясь за термины такого далекого и отнюдь не индоевропейского
языка, как китайский, мы не можем не договориться о соблюдении определенных условностей
при переводе. Император — слово латинское, и те имперские коннотации, которые оно
приобрело после Гая Юлия, к Китаю прямого отношения не имеют. Тем не менее, китайский
носитель Мандата неба — император-«хуанди» — исторически тоже «собиратель земель
китайских», объединитель разрозненных царств под своим началом, верховный главнокомандующий.
Китай — страна фантастической вертикальной мобильности, где императором
может сделаться крестьянин, если он стоял во главе восставших, опрокинувших зарвавшуюся
и утерявшую Небесный мандат династию. Небо выдавало такой «мандат» новому императору
— основателю династии, когда прежняя теряла свой «проездной» в силу накопления прегрешений
— их свидетельствами могли быть неурожайные годы, какой-нибудь мор, проигранные
войны, природные катаклизмы и прочее. Прежнего императора чаще всего убивали, а
новая династия могла возникнуть вовсе из ниоткуда, как и случилось, когда монах
родом из бедных крестьян — как сказали бы мы, расстрига — Чжу Юаньчжан со товарищи
возглавил народное сопротивление, положил конец недолгому семидесятилетнему правлению
в Китае монгольской династии Юань и основал новую — великую династию Мин (1368—1644),
став императором Тай-цзу (1369—1399 годы правления). То же случилось, когда ослабла
Мин и ей на смену пришла чужеродная Цин, последняя династия на территории Поднебесной,
свергнутая в
Никто не будет проверять кровь нового императора на голубизну,
никто не усомнится, что представители рухнувшей династии прогневили Небо недостойным
поведением и плохим управлением подданными и что Мандат перешел в руки достойной
династии. Еще императору, утерявшему доверие Неба, было полезно повеситься где-нибудь
прямо во дворце, в дверях, ведущих на женскую половину.
Традиционное китайское конфуцианское общество — это абсолютная
пирамида, идеальная, как пирамиды в Гизе или под Сианью. Просветители были правы:
верховным просителем и предстоятелем за народ перед Небом был император. Власть
абсолютнее, чем власть китайского императора, представить сложно — император, сносящийся
непосредственно с Небом, и стоит на вершине пирамиды, в основании которой находится
китайский народ — байсин (сто фамилий). С народом император сообщается через
избираемых путем справедливых многоступенчатых государственных экзаменов шэньши
— ученое служилое сословие, интеллигенцию, в Китае совпадающую с чиновничеством.
Кстати, европейская экзаменационная система была списана с китайской, только ограничилась
университетами. Существовала в стране и наследственная знать, которая, впрочем,
точно так же смывалась с политического лица страны при смене династии, это гуны,
хоу, бо, цзы и нань (в европейской традиции их часто
соотносят с князем, маркизом, графом, виконтом и бароном, что достаточно наивно,
но, скажем, в случае с гунами-князьями помогает, так как они тоже состояли
в родстве с императором).
Итак, среди отличительных черт китайского «абсолютизма», не вполне
понимавшихся Вольтером и Кесне, были подотчетность императоров Небесам в форме права
народа ниспровергнуть обанкротившуюся династию и отсутствие привязанности к вопросам
наследования и крови при смене династий. К милым маленьким мелочам относились множественные
имена — табуированное личное, храмовое и посмертное. Надо отметить, что правящих
женщин-императриц (если они не узурпаторши, как У-хоу, или не регентши, как знаменитая
Цы Си, правившие в обход закона), в отличие от Британии, не бывало. Ну и уж до кучи:
императорский цвет — желтый, никто другой не имел права носить одежду такого цвета,
символ императора — дракон (китайский, без крыльев).
Менялись династии и правители, входили и выходили из моды привозные
и местные религии и верования — от легизма9 первого императора-объединителя Китая Цинь Шихуана
до буддизма VI века династии Лян, от несторианства до протестантизма, а Китай в
основе своей оставался патриархальным, конфуцианским, ориентированным на семейные,
общественные, управленческие ценности. В самом деле, китайские традиционные философские
и этико-политические учения — это не религии, Вольтер был прав: у конфуцианцев нет
священников и монахов, да и сами конфуцианцы не поклоняются особо ничему и никому,
кроме предков.
Конфуций (551—479 гг. до н. э.) для Китая — что-то вроде помноженного
на миллион Дейла Карнеги, который раз и навсегда объяснил народу, обществу и власти,
что нужно делать, чтобы быть приличным человеком («благородным мужем»), какие обязанности
у правителя перед подданными, а у подданных перед правителем, как надо уважать и
почитать родителей и вообще — жить не по лжи. Все это было настолько умно, естественно
и единственно верно, что император Цинь Шихуан собрал всех современных ему конфуцианцев
да и зарыл в землю. Конфуцианство не могло помочь ему объединить разрозненные царства
в одну державу, слить разрозненные куски стен, окружавших эти царства, в одну —
Великую Китайскую стену, сломить сопротивление объединяемых царств и выиграть необходимые
войны, ему нужен был не моральный, а жесткий Закон, и его предоставили легисты.
Но как только схема, созданная Конфуцием для небольшого княжества
Лу, будучи расставлена в швах, пришлась по мерке всему большому Китаю, ничего нового
уже больше придумывать не требовалось (хотя мыслительная активность китайцев отнюдь
не снижалась, никто не отменял мистический даосизм, по Великому шелковому пути пришел
и прижился в форме чань буддизм, конфуцианство стало неоконфуцианством, и сто цветов
со ста школами расцветали и падали под косой правителя не раз и не два). Не случайно
же Мао Цзэдун спустя двадцать один век после Цинь Шихуана начал бороться с конфуцианцами.
Победить в китайце конфуцианца — это значит победить китайца. Не удалось. Потому
и не тонет китайский кораблик-джонка, выправляется.
Мальчики
и девочки
Один из примеров самовыправления — китайская демография. В принципе,
за редкими исключениями вроде народа наси, где главную роль в жизни общества играют
женщины, население Китая традиционно патриархально (мы ведь понимаем разницу между
обществом и населением, правда?). Конечно, луковые коммунистические одежки сделали
свое дело, и в определенных сферах деятельности женщины могут работать наравне с
мужчинами, но практически ни одна семья, которой был разрешен один ребенок в городе
и два в деревне, не хочет, чтобы этими детьми были девочки. Таков традиционный взгляд
— испокон веку семью, где родилась девочка, поздравляли с «разбитыми черепками».
В крестьянской стране, где сын должен продолжить дело отца или выучиться и стать
важным чиновником, где каждому сыну надо дать равный надел земли, а девочку
— просто как-то прокормить, пока не выдашь замуж, раньше поступали жестоко: продавали
лишних детей в рабство или оставляли на обочинах дорог на съедение диким зверям.
В наше время ситуация изменилась: китайцы лучше других научились диагностировать
пол ребенка на ранних стадиях беременности, избавляться от нежелательного плода
и всеми силами добиваться рождения желанных мальчиков. Не всегда все тут получается
гладко, поэтому в современном Китае часты случаи рождения изуродованных и инвалидизированных
детей, но погоня за мальчиками не останавливается.
Китайцы очень чадолюбивы. Здесь не кричат на детей, всячески балуют
их (по-хорошему, без фанатизма) и удивляются, почему мы так мало рожаем — «ведь
вам же можно». Но теперь можно и китайцам. После тридцати шести лет политики «одна
семья — один ребенок» демография страны с разбегу врезалась в проблему старения
работоспособного населения, и в 2013 году был снят запрет на второго ребенка для
пар, где хотя бы один из родителей был единственным ребенком в семье. Это мало помогло
— в 2014—2015 годах работоспособного населения в стране стало меньше почти на четыре
миллиона человек, так что осенью прошлого, 2015, года запрет на второго ребенка
сняли вовсе.
Мы уже поняли, что китайская цивилизация мудра и работает как
часы, но иногда их надежная пружина соскакивает, и история времен культурной революции
с нанизанными на ниточку воробьями повторяется. Есть китаеведы, полагающие, что
китайцы так и не додумались до понятия ego (это правда, не додумались — думали
в другую сторону), что значение человеческого фактора как было, так и остается у
них низким (и это тоже правда: чем больше людей в стране, тем ближе их сознание
к роевому), что именно поэтому становится возможным приравнять лишнего воробья к
лишнему ребенку, работать с цифрами, а не с людьми. Это все верно — и не только
для китайцев, хотя они и являют собой сферический образец прагматизма в вакууме.
Только вот именно те китайцы, которые умудрились родить и воспитывать своих детей
не в нищете, носятся с ними так, как европейцам еще поучиться.
Зато первая конфуцианская обязанность детей — заботиться о родителях.
Ради этого ломались карьеры, люди отказывались от выгодных предложений, а хорошие
сыновья должны были подарить родителям гроб. Чтоб была уверенность в завтрашнем
дне.
От улыбки
станет всем больней
Мой университетский учитель — великий китаевед Михаил Васильевич
Крюков, читая нам курс этнографии Китая, на первом же занятии объяснил, что исследовать
уклад жизни, обычаи и культуру другого народа нужно не с позиции холодного наблюдателя,
хихикающего над тем, что «у них» не так, как «у нас». Взялся исследовать — через
отличия или просто через описание — изволь понять, почему «у них» так. Так чем же
вообще китайское кровообращение отличается от западного? Первое, что тут нужно понимать,
— это то, что оно действительно отличается. И не потому, что китайцы улыбаются,
когда мы плачем; если немного последить за собой, начинаешь улыбаться, а не плакать,
в абсолютном большинстве штатных ситуаций.
Когда мой второй китайский учитель, доцент, с кем мы разбирали
деятельность в Китае иезуитов, рассказывал о том, как в годы культурной революции
хунвэйбины ворвались к нему домой и вырвали с мясом телефон из стены, он весело
улыбался. Разговор шел дома у доцента — красивого густоволосого седого китайца,
потерявшего в тот далекий день не только телефон, но и позицию на кафедре, сосланного
«поднимать деревню» и лишь чудом восстановившегося на преподавательской должности
в нашем нестоличном университете. Он тогда встал, оторвавшись от чаши с гулаожоу10
, подошел к двери и показал на косяке эту дырку — от бывшего провода.
Я была довольно молода и в ответ только похватала ртом воздух — вести политические
разговоры нам было не рекомендовано. К концу стажировки я безвозвратно привыкла
не только кланяться, складывая руки на груди, благодаря или прося о чем-то, но и
радостно улыбалась по поводу и без.
То, что китайцы как бы всегда готовы к трудностям и разного рода
«контрольно-демографическим» соображениям, приводит еще к одному результату: они
довольно жестоки и терпеливы к боли. Ну, а откуда еще берутся эти безупречные гимнасты,
трехлетние пианисты и глухие танцовщицы, поражающие мир? Дисциплина, терпение, дарвиновский
отбор. Отбор, впрочем, не всегда был только дарвиновским. При одном цинском императоре
существовала практика периодических рейдов по публичным местам вроде рынков и гульбищ:
солдаты быстро выдергивали из толпы подозрительных личностей, нищих и бездомных,
большинство казнили, уцелевших отправляли в ссылку в Синьцзян — китайскую Сибирь
или показательно пороли и заковывали в колодки. Таким образом хоть немного сдерживался
прирост того населения, который не «проконтролировали» эпидемия, война или сокрушительное
народное восстание.
Так что терпеть было что. Вот и китайские пытки — не легенда и
не пустой звук. Казнь с «аппетитным» названием «тысяча кусочков», о которой порядочный
европеец вспомнит, только покопавшись в памяти и что-то такое вызвав в ней из романа
Стендаля «Саламбо», — реальная практика времен императорского Китая. Можно методично
сыпать человеку в нос черный перец, пока не сомкнутся дыхательные пути, можно… можно,
скажем, по злобному навету оскопить высокопоставленного чиновника и перевести его
из придворных историографов в евнухи. Такова была судьба великого отца китайской
истории Сыма Цяня (146/36–86 гг. до н. э.), осмелившегося выступить перед императором
в защиту двух полководцев, обвиненных в поражении ханьских войск в кампании против
кочевников-сюнну.
Однако китайцы, чинящие подобные безобразия, и сами умеют терпеть.
Так, путешествовавший по северному Китаю и Монголии Николай Рерих описывал, как
нападавшие на путников бандиты-хунхузы убивали своих жертв по старым монгольским
традициям — вспарывая грудную клетку и вырывая из нее сердце. Русские во время этой
процедуры страшно кричали, а китайцы лишь скрипели зубами.
К подобной готовности вытерпеть боль — и не одноразовую — отнесем
и бинтование ног девочкам (к счастью, ныне устаревшее), и выпускной экзамен в традиционном
шаолиньском курсе обучения. После многих лет обучения студенту надо было пройти
финальное испытание, чтобы стать полноправным шаолиньским монахом: миновать вошедшие
в легенду восемнадцать комнат, наполненных препятствиями, преодоление которых показало
бы его силу, мужество и интеллект. В восемнадцатой комнате будущему шаолиньцу предстояло
взять голыми руками — в обхват — раскаленный котел и вынести его через ворота так,
чтобы отлитые по бокам символические животные тавром отпечатались на внутренней
стороне предплечий испытуемого. Чаще всего этими животными были два дракона, иногда
дракон и тигр, дракон и феникс, реже всего два журавля. Можно по-разному относиться
ко всяческим инициационным легендам, но дерево, на котором шаолиньские монахи тренировались
в ударах пальцами, стоит во дворе монастыря и поныне: оно истыкано, как решето.
Интересно, что подобное величие духа разительно контрастирует
с обыденными практиками. У китайцев очень распространены разговоры об усталости
и необходимости отдыха, причем, говорит об этом обычно даже не сам уставший, а любой
человек любому человеку. А как же? Тело надо беречь, холить и лелеять — ведь на
это, на программу пестования жизни, и направлены основные усилия любого китайца,
китайской медицины и сознания. Жить нужно как можно дольше и как можно здоровее,
для этого и энергия ци, и плавная тайцзицюань, и боевая ушу — если уж никак
нельзя без того, чтобы выиграть тот бой, которого нельзя избежать. Но давайте сделаем
очередной разворот и перейдем от физического к интеллектуальному.
Китайская
грамота
Китайское сознание в очень большой степени определяется китайским
языком и письменностью. А как может быть иначе, если этой самой письменности больше
четырех тысяч лет? Конечно, она менялась… немного. Между комментариями на треснувших
черепашьих панцирях и современной «Жэньминь жибао», безусловно, есть разница: первые
были довольно пиктографичны, последние — результат нескольких упрощений и всего
того, что неизбежно происходит с большим массивом информации, когда он записывается
при помощи письменности-конструктора.
Что рядовой человек обычно знает об иероглифах?
Что иероглиф — это слово. Это не так. Иероглиф в современном китайском
языке, правильно именующемся путунхуа, — скорее слог-морфема: большинство
слов состоит из двух слогов, времена однослогового языка давно в прошлом. Это, впрочем,
не значит, что у каждого иероглифа нет собственного смысла. Он есть.
Что иероглифов много. Это правда: чтобы читать газеты нужно знать
около пяти тысяч, в пятитомном словаре Ошанина их около шестнадцати, а в китайском
языке вообще — около восьмидесяти тысяч.
Что иероглифы сложны и не поддаются разумению. Это заблуждение.
Большинство иероглифов состоят из двух основных частей — ключа, подсказывающего,
к какому классу вещей относится обозначаемое иероглифом, и фонетика, подсказывающего,
как иероглиф читается. Ключей чуть больше двухсот, а слогов-чтений в китайском языке
всего 414. Вот и получается, что запомнить надо не восемьдесят тысяч разных значков,
а некоторое количество категорий и сочетаний черт — линий, ударов кисти, из которых
состоят и ключи, и фонетики.
Если вам показалось, что задача изучения китайской иероглифики
существенно упростилась, не спешите выдыхать: слогов-то, положим, четыреста, да
только вот и тонов, которыми они могут произноситься (меняя смысл), — четыре. Добавим
к этому фантастическую, совершенно не представимую носителем русского языка омонимию,
царящую в китайском, и вы поймете, почему сами ханьцы могут зачастую не понимать
друг друга и прибегать к рисованию иероглифов пальцем в воздухе. Ну, а как иначе,
если и «торговля», и «меховая одежда, свитер» передаются в устной речи одним и
тем же сочетанием слогов — mao-yi, различаются только иероглифы и тоны слогов.
Тут нам очень удобно перейти к тонам и музыкальности китайцев.
Итак, мы поняли, что каждый слог дает нам целый куст — нет, два куста использований.
Первый куст — четыре варианта произнесения слога тонально (у каждого из этих произнесений-тонов,
скорее всего, будут омонимы), а второй — иероглифическая запись слога в зависимости
от значения. Тут наши тональные слоги тоже дадут большую омонимию. Ну возьмем, скажем,
известный всему миру слог ma. Да-да, у китайцев, в отличие от грузин, венгров,
финнов, татар и тувинцев, слово «мама» образуется при помощи двух одинаковых слогов
ма ровного высокого первого тона.
Вот этот иероглиф, состоящий из ключа «женщина» и фонетика «mа» (происходящего от
чтения иероглифа ma — лошадь), означает в принципе только то, что и означает: маму
и ее производные. А теперь возьмем другой иероглиф, читающийся как «ma» и произносящийся
первым тоном. Эта морфема означает «вытирать, меняться» (входит в состав слов «полотенце,
сердиться, меняться в лице»). Еще один иероглиф с участием того же фонетика, но
с другим ключом означает (в том же тоне) «смеркаться, брезжить».
Примемся за второй тон и иероглиф, который означает: лен, конопля,
пенька, шероховатый, отлеживать, затекать (рука затекла), входит в состав слов паралич,
холст, мешок, пакля, хлопотный (mafan — одно из самых употребляемых слов
путунхуа); проказа, хворост, прохудиться, эфедрин, большая хлопушка, дуб острейший,
рябое лицо, онеметь, воробей и фразеологизм «воробьиная война» (это когда воюют
врозь и малыми силами), слегка, дать наркоз, кунжутное масло, анестезия, корь, наркотик
и производные. Этот иероглиф занимает целую страницу крупноформатного фонетического
китайско-русского словаря, выпущенного в Шанхае в
В третьем тоне ма даст нам ту самую лошадь и целый хоровод
производных — от седла и хоровода до пиявки, картона, телохранителя, марки (это
будет редкое в языке заимствование), марафона, жести, половника, параши и еще целой
страницы того же самого словаря. Другой иероглиф — морфий и производные. Третий
— агат, четвертый — цифра, пятый — еще один вид пиявки…
И наконец в четвертом тоне ма предстанет перед нами в форме
глагола «ругать» с павлиньим хвостом производных, а есть еще и вопросительная или
усилительная частица «ма», которая произносится так называемым «легким» тоном
— почти никаким.
Итак, наш «ма» дал на выходе четыре тона, двенадцать иероглифов
и несколько сотен омонимов. Конечно, при понимании помогут сочетания «ма»
с другими слогами, а при чтении собственно иероглифы, но уловить смысл в общем потоке
речи можно, только если у слушателя очень хороший слух.
Теперь понятно, почему китайцы не торопятся переходить на латиницу,
хотя дети изучают латинскую транскрипцию иероглифики уже в школе. Что толку
писать десятки сотен вариантов одних и тех же слогов? Без иероглифов все это теряет
смысл. Можно представить, какой памятью обладает самый что ни на есть среднестатистический
грамотный китаец: в сущности, интеллектуально его не остановить. В сочетании же
с присущим большинству ханьцев здоровым често- и трудолюбием и укорененным в тысячелетиях
коллективизмом иероглифическое мышление дает общество людей, которым по плечу любая
задача. Так что для того чтобы не вызывать раздражение профессиональных китаеведов,
изучайте иероглифы, ну хоть тысяч пять, не надо просто учиться их «рисовать». А
мы пока перейдем к чему-нибудь описательному.
В китайском
городе Чанчуне
«Деревенский мужик не знает, что такое игра
в шахматы, — двигают иероглифы».
Китайская недоговорка-иносказание
Повторюсь: «пощупать» настоящий Китай можно не в туристическом
Пекине, безумном Шанхае или, тем более, в жирном буржуазном Шэнчжэне, а в провинции.
Нет, автор далек от мысли, что «Москва — не Россия, а Пекин — не Китай», что же
есть Пекин, если не Китай, — не Сантьяго ведь де-Чили, правда? Просто Китай тоже
не обошла приставучая лихоманка глобализации, и здесь строят большие, прозрачные
и овальные стадионы-аэропорты, и здесь стараются не отставать от нью-йорков и парижей
местные нувориши, а китайские туристы с фото-, видеоаппаратурой наперевес по количеству
обогнали даже японцев в своем желании «сделать» Европу за неделю и перефотографироваться
в жанре «я и Колизей» со всеми мировыми достопримечательностями. Этому нельзя не
радоваться, потому что Китай более или менее открытый — хотя бы через людей, которые
выезжают посмотреть на мир, — всяко лучше, чем Китай закрытый.
Так вышло, что в ту первую поездку я прожила в столице провинции
Цзилинь (в Северо-Восточном Китае — Дунбэе) несколько месяцев, стажируясь в тамошнем
головном гуманитарном университете. И если ни правильное название провинции — Цзилинь,
ни смешное название ее столицы — Чанчунь, скорее всего, ничего не говорят читателю,
то ему совершенно точно что-то говорит словосочетание «На сопках Маньчжурии», а
представителям старшего поколения — слова «марионеточное государство Маньчжоу-го»,
«император Пу-И», «провинция Гирин» и, конечно, «Халхин-Гол».
Впрочем, про последнего китайского — вернее, маньчжурского — императора
Пу-И знают почти все — и благодаря его душераздирающим воспоминаниям («Первая половина
моей жизни»), и благодаря великолепному фильму Бернардо Бертолуччи «Последний император».
Так вот, этот самый утонченный и европеизированный нервный гедонист Пу-И, вытесненный
в 1911 году в результате Синьхайской революции из пекинского Запретного города на
северо-восток, в вотчину своих маньчжурских предков, обосновался в том самом нынешнем
городе Чанчуне, а тогдашнем Синьцзине («Новой столице»), где я и стажировалась.
Находившееся под контролем Японии государство Маньчжоу-го было,
конечно, обречено. В августе 45-го десант майора Петра Челышева захватил бедного
императора и передал его по этапу в лагерь под Хабаровском. В 49-м году, после окончательной
победы в Китае коммуно-маоистов, Пу-И понял, что дело плохо, и написал Сталину письмо
с просьбой не отдавать его Мао… На будущий год он поехал в Китай, где немедленно
отправился в другой лагерь и лишь через девять лет был выпущен по личному указанию
Председателя, сделавшись поначалу садовником Ботанического сада, а потом и политическим
консультантом правительства. Китайская династийная история неторопливо свернулась
в кольцо и сладострастно укусила себя за хвост.
Бывший дворец Пу-И, безусловно, главная примечательность Чанчуня
(«Длинной Весны») — «маленького» двухмиллионного города, на примере которого можно
окунуться в обычную китайскую жизнь. Дворец грустный, как любой дом изгнанника,
пусть и императора. В нем сохранился трон императора Маньчжоуго, какие-то половинчатые
интерьеры, довольно скромные спальни, садик… Бедный, бедный Пу-И.
В Чанчуне суровые сибирские зимы, там до сих пор носят зимой мягкие
бесформенные шинели-одеяла, ездят по льду на древних громыхающих гробах-велосипедах
семьями по пять человек и живут в многоэтажных домах с турецкими туалетами-дырками
в полу без ванных. Тут осенью сушат на зиму китайскую капусту (длинная, по форме
напоминающая батискаф; мы считаем ее салатом, а они называют нашу круглую капусту
«большая голова»), раскладывая ее на стадионах или нанизывая на все ту же вездесущую
веревочку, только протянутую на балконе. Тут учатся в паре-тройке больших университетов,
ходят в зоопарк, гуляют в парке на озере, по праздникам смотрят салют и танцуют
под мелодичную музыку. Отсюда рукой подать на поезде как до «русских» Харбина и
Даляня, так и до Шеньяна (Мукдена) с потрясающим комплексом гробниц основателей
маньчжурской династии Цин. Зимний Харбин холоден, как озеро Коцит на дне Дантова
«Ада»; но все это можно вытерпеть, если есть желание увидеть праздник разноцветных
фонарей на льду реки Сунгари. Ежегодно там строят фантастический город изо льда
команды, съезжающиеся со всего мира.
Здесь гостей из-за границы заставляют пить шестидесятиградусную
водку, кормят на убой в ресторанах — а познакомившись получше, и у себя дома, —
потом заставляют петь… И мы поем, и пьем, и танцуем, и лепим вместе пельмени, и
скучаем по дому — почта оборачивается раз в два-три месяца. По кампусовым склонам
бродит тощая корова, но говядину китайцы не очень любят — много с ней мороки, а
вот свинина — любимое мясо. На Севере вообще едят довольно много мяса: холодно,
иначе не проживешь, тут самые вкусные пельмени — цзяоцзы, те самые, что готовят
на пару и подают в плетеных бамбуковых решетах. Здесь празднуют положенные
календарные праздники — важнейшие дни равноденствия и противостояния, Рождество
начинают отмечать с католиками, а заканчивают — с православными, в Китайский Новый
год вся страна приходит в движение и возвращается на родину — у кого она где, иначе
нельзя, поэтому железные дороги развиты превосходно и поезда по ним ходят без опозданий.
По праздникам на окна наклеивают красные бумажные иероглифы с пожеланиями счастья
и долголетия, а вкуснее «лунных пирожков» с соевой пастой внутри (их полагается
есть на праздник Середины осени — Чжунцюцзе — по традиционному лунному календарю
приходящийся где-то на середину сентября) лакомства не придумано.
Здесь на тебя смотрят, как на жирафа, непонятно зачем затесавшегося
в лососевый косяк, говорят, естественно, только по-китайски и долго не могут поверить,
что ты по-китайски говоришь тоже. Поверив, подозревают у тебя китайских предков.
Здесь два христианских собора; мужской буддийский монастырь совмещен с женским,
и вымирают оба. Здесь огромная киностудия и огромное всё: пространства, широченные
пыльные улицы, бескрайний зоопарк… Даже удивляешься, почему так много места, где
же гаолян?!
Здесь не только старики помнят про «большую дружбу» со
«старшим братом — СССР», эта память пока передается от отца к сыну, здесь студенты
понижают голос, когда обсуждают в твоей общежитской комнате события на Тяньаньмэнь,
но все же говорят о них и не боятся, ведь ты все-таки свой, и по сей день попросят
выступить с рассказом про Зою Космодемьянскую и Александра Матросова. Здесь по инерции
здороваешься с любым обладателем белого лица, так как вы наверняка знакомы. Здесь
ты впервые попробовал вареных огурцов, нарезанных ромбиками, научился не вздрагивать
от того, что все всё бросают на землю (и на пол в концертных залах), а объявления
«Плевать запрещено» висят в присутственных местах неспроста. Одна половина горожан,
казалось бы, плюет и бросает, а другая — та, что с метлами, — идет следом и метет.
Не будет в провинции и чудес механизации — надо ведь дать работу всем тем, кому
эта работа нужна.
Говорят, весной в Чанчуне зацвело что-то нежное и розовое, но
я этого не застала — уехала в Пекин, Сиань и дальше, дальше… Так что давайте прервемся
на…
Китайский
файф-о-клок
Чай в Китае должен быть зеленым в той же мере, в какой маленькое
черное платье в Европе — черным, а тюремная роба в США — оранжевой. Давайте сразу
оговоримся: китайцы не любят кофе, потихоньку научились пить молоко, но в принципе
плохо его переносят, а молочные продукты для них крайне вторичны. Так, угощенный
в поезде сыром китайский попутчик изменился в лице, выбежал из купе и больше не
вернулся, а попытка купить сливочное масло в Чанчуне вылилась в поездку в Харбин.
Зато чай вы найдете в Поднебесной любой — от белого и красного до драгоценного черного
прессованного пуэра, продаваемого на аукционах, но пьют тут разнообразный зеленый,
попросту насыпая сухие листики в кружку с крышкой — без ситечек, сеточек и прочих
ухищрений.
За все время, что я была в Китае и общалась с его жителями, никто
ни разу не попытался провести при мне чайной церемонии (а она в Китае существует),
не пил чай наперстками и вдумчиво не переливал его из чайничка в рюмочную чашечку.
Наверное, в Китае не только рис, но и чай — всему голова. С чая начинается любая
еда (чтобы промыть все каналы протекания ци), чаем угостят гостя, даже если
больше в доме ничего нет, ну а если кончилась заварка, нальют кипятка — наверное,
потому, что для его получения нужно затратить усилия и энергию, в отличие от менее
ценной холодной воды.
Самая известная чайная история в Китае такая. Один крестьянин
преподнес богачу-помещику немного чая. Тот попробовал, решил, что чай хорош, и преподнес
его провинциальному чиновнику. Чиновник решил, что чай достоин лучшего ценителя,
и преподнес его чиновнику государственному. Тот, осознав, что чай превосходен, преподнес
его главе Палаты церемоний, а тот оценил чай и, уверившись, что чай достоин высшей
похвалы, преподнес его императору. Император, отведав чая, наградил главу Палаты
церемоний алым халатом, а тот, усовестившись, передал халат государственному чиновнику.
Последний, исполненный скромности, отдал его провинциальному чиновнику, тот же в
свою очередь отдал халат богачу, с которого начался путь чая наверх. Тогда богач
— достойный богач из доброй сказки — отнес императорский халат крестьянину. А крестьянин,
доведя процесс подъема и спуска дара до абсолюта, пошел и накрыл драгоценным шелковым
халатом кустик чая.
И вот, пока чай «Красный халат» или связанный «Небесный цветок»
неторопливо распускается в прозрачном заварочном чайнике и гости любуются неземной
орхидеей, плавно разворачивающей острые лепестки в объятиях горячей воды, зануда-хронист
вспоминает, что не так давно чашечки-пиалки зеленого китайского чая поднимали за
четырехсотлетний юбилей пребывания этого напитка на столах европейцев. Благодарить
за это можно первую мегакорпорацию в человеческой истории — голландскую Ост-Индскую
компанию: образовавшись в 1602 году, уже через семь лет она доставила чайные листья
на Запад.
Кажется невероятным, что наши беспокойные предки большую часть
прошлых веков обходились без кофе и чая — напитков, способных согревать и тонизировать
человека, без того чтобы смущать его разум, как это делает вино, известное людям
с античности, или пиво — напиток, любимый еще древними египтянами. Факт остается
фактом: чтобы появился чай, понадобилась гораздо более склонная к медитативности
цивилизация, чем та, которую создали беспокойные греки, еще более неуемные римляне
или вечно стремящиеся заглянуть за линию горизонта люди Возрождения.
Китайцы научились пить чай в столь незапамятные времена, что простые
действия — высуши листья и брось в кипяток — уже до новой эры оказались окружены
легендами. Самая распространенная связывает изобретение чаепития с отцом китайского
сельского хозяйства и великим травником императором Янь-ди, или Шэнь Нуном, впервые
пригубившим этот напиток где-то около 2737 года до н.э.
Янь-ди некогда повелел, чтобы всю питьевую воду в государстве
перед употреблением кипятили, а во время путешествия в некий отдаленный уголок случилось
неизбежное: ветер швырнул в кипящую воду несколько сухих листков с соседнего куста,
и получился благоуханный настой. Любознательный император отважно попробовал взвар
и «обнаружил, что он освежает душу и тело». В III веке до н.э. чай упоминается в
китайских источниках как замена вина, а в 350 году эры новой — входит в китайский
словарь. В те времена чай считали здоровым и бодрящим отваром, но только к великой
династии Тан (608—906) он входит в моду и превращается в национальный напиток китайцев.
Интересно, что первыми пропагандистами чая в мире стали люди религии.
В Японию вместе со своим учением чай принесли буддийские монахи, а в Европу — миссионеры,
проповедовавшие христианство в Китае. Да-да. Промышленному импорту чая голландской
Ост-Индской компанией предшествовали многочисленные восточные сувениры, привозившиеся
в Португалию торговцами и миссионерами. Конечно же, среди них был и чай, слухи о
котором распространились еще во времена караванной торговли по Великому Шелковому
пути. Считается, что первым португальцем, описавшим чаепитие в 1560 году, был доминиканец
Гаспар да Круц (Португалия, самая передовая морская держава тех времен, открыла
кружной морской путь на Дальний Восток через Африку еще в 1515 году). С легкой руки
миссионера чай нашел дорогу поначалу на столы богатых людей в Лиссабоне, а позже,
когда к делу подключились перевозчики из Голландии — политического союзника Португалии,
— дело пошло еще веселее: дарящие бодрость волшебные листья стали поставляться во
Францию, Голландию, в прибалтийские земли.
Нам неизвестно, на каком именно корабле приехал первый серьезный
груз чая в Европу — на «Голубке», «Амстердаме» или «Батавии», нет сомнений лишь
в том, что чай мгновенно вошел в моду в столичной Гааге, несмотря на свою дороговизну
(больше 100 нынешних евро за фунт), что, конечно, сделало его напитком богатых.
Но чайный поток уже было не остановить: торговля росла, цены падали, и сухие листочки,
поначалу приобретавшиеся в аптеках вместе с такими редкими приправами, как имбирь
и сахар, уже к 1675 году можно было купить в обычных магазинчиках, торгующих съестным,
во всех Нижних Землях.
Чего только не пришлось пережить в своей чуть более чем трехвековой
истории на Западе невинному чаю! Жаркие дискуссии о его пользе или вредности, «чайную
ересь» (когда жители спокойно гоняли чаи, не обращая внимания на тянувшиеся двадцать
два года в середине XVII века дебаты о пристойности чаепитий) и, конечно, смешивание
с другими продуктами. В 1680 году мадам Мари де Рабютэн-Шанталь, маркиза де Севинье,
впервые упоминает возможность добавить в чай молоко, а в голландских тавернах начинают
подавать чай посетителям в переносном чайном наборе, при помощи которого добропорядочный
голландец сам заваривал свежий чай себе и друзьям — часто в садике при трактире.
В третьем тысячелетии в мире ежегодно производится свыше трех
миллионов тонн чая — в основном в Индии, где его начали культивировать с подачи
англичан лишь в 1836 году, в Китае и Шри-Ланке (туда чайный куст пришел в 1867 году).
Китай остается единственной страной, в промышленных масштабах производящей белый,
желтый, зеленый, сине-зеленый, красный и черный чай. Производство волшебного листа
растет, а 75 процентов продукции продают в страны СНГ, Европейского сообщества,
Германию, Японию, Великобританию и США.
А если вернуться к голландцам и чаю, то можно вспомнить памфлет
1670 года, в котором неизвестный автор писал: «Распространение известного растения
подобно распространению правды: сначала о ней подозревают, она приятна тем, кто
отважился познать ее, ей оказывают сопротивление, когда она распространяется, нападают
на нее, когда она достигает пика популярности, и наконец, она торжествует по всей
земле — от дворцов до хижин, ведомая лишь медлительным и неутомимым временем и собственными
достоинствами».
Хорошо, что мы заговорили о чае — так у нас не останется ни времени,
ни места, чтобы поговорить о китайской еде, которая вытеснила бы все остальные темы.
Скажу главное: в Китае можно и нужно есть на улице — и нанизанные на палочку засахаренные
фрукты-ягоды, и шашлычки, и пельмени, и, в особенности, батат (или ямс), запеченный
в большой железной бочке. Нельзя пройти и мимо цзянбина — большого и навороченного
блина-яичницы, способного заставить покраснеть любой парижский креп. Что уж и говорить
о забегаловках шириной в одну дверь. В одной такой я единственный раз в жизни пробовала
гордо стоящую на блюде вертикально и ослепительно сияющую в свете люстры карамелизированную
рыбу, больше похожую на произведение из муранского стекла, чем на жареного карпа.
В Китае невозможно голодать. «Железая чашка риса», о которой говорил Мао Цзэдун,
давно достигнута, а основой диеты являются, конечно, не высокохудожественный карп
и изыски из мяса и птицы, а рис, лапша и овощи. Китайцы любят угощать и угощаться,
и к еде относятся очень серьезно. Пища готовится непосредственно перед едой и не
оставляется для последующего подогревания. Но мы ведь уже поняли — все для пестования
жизни: гимнастика, питание, здоровье. Так что давайте съездим в Пекин.
Я ехала
в Пекин. Кэци, Мафаньдэ и другие звери
«Вдова увидела во сне мужчину — все зря».
Китайская недоговорка-иносказание
«Столица — это столица», — сказала мне еще одна подруга, Кейт,
коллега по изучению деятельности иезуитов в Китае. Она не была в восторге от Чанчуня,
хотя никаких радикальных мнений о провинции и не высказывала. Заметим в скобках,
что противное было бы совсем не по-китайски. Китайцы вообще обходительны и иносказательны,
для них самое важное в общении не только знаменитые китайские церемонии, но и понятие
кэци — вежливости. Если нужна подпись, то это «ваша драгоценная фамилия»,
если нужно обратиться к кому-нибудь с просьбой или вопросом, то так, чтобы не было
слишком мафаньдэ — хлопотно. Если не получается или не хочется ответить на
просьбу-вопрос положительно, то вам не скажут «нет», скажут «приходите завтра».
А потом еще завтра. А потом… Но если мы что-то с вами уже поняли про Китай — так
это то, что китайская редиска, как и любая другая, красна лишь снаружи.
Вежливые и обходительные китайцы с их поклонами, улыбками и сложенными
руками — это те же китайцы, что способны встать в одиночку перед танковой колонной,
отрезать от вас тысячу кусочков или вытерпеть, если эти кусочки будут отрезать от
них. Существование породы «благородных мужей», не могущих осквернять уста вульгарным
словом «деньги», не отменяет превосходных навыков торговли, присущих китайским торговцам.
Вот и разговор с моей китайской подругой Кейт после сдержанного вздоха о столице
перешел на детей, и она призналась, что внешность европейских детей ей милее — такие
большие глаза, такие высокие носы! Если с людьми дружить, никакая кэци не помешает
им рано или поздно говорить откровенно.
«И вот мы в Пекине». Сколько путешественников писали эту фразу
по достижении китайской столицы. В Пекин отправлялись на десятилетнюю службу российские
православные миссии, на бывшей территории проживания которых ныне расположено самое
большое посольство в мире — бывшее советское, а ныне российское. Принадлежащие дипмиссии
шестнадцать гектаров лесопарка, строений с разрушенной церковью и всем, необходимым
для жизни и работы, были даже некогда занесены в книгу рекордов Гиннеса. Сюда приехал
отец российского китаеведения монах Иакинф — Бичурин, а за ним — великолепный майор
Тимковский, прошедший для этой цели Монголию и северный Китай и оставивший записки
об этом путешествии, которые уже вот-вот выйдут в свет.
Пекин помнил Хубилая и Марко Поло, вдовствующую императрицу Цыси,
одной рукой провоцировавшую резню европейцев, а другой… ну, обеими руками, и ногами
тоже, — катавшуюся по Запретному городу на трехколесном велосипеде, подаренном одним
из политиков. Пекин не забыл ни остатки непрочной храмовой архитектуры (сакральные
строения в традиционном Китае пристало строить из дерева), ни своих кудрявых львов,
придерживающих лапой жемчужины, ни белую ламаистскую пагоду Байта над гладью Северного
моря — озера Бэйхай, ни танков на площади Тяньаньмэнь, ни расположенных неподалеку
Минских могил и более далекой Великой стены. Здесь можно посмотреть, как сидит,
меланхолически пережевывая бамбуковые листья, дасюнмао — большой панда, действительно
большой, похожий на монаха Цицы, послужившего прототипом для веселого и толстого
японского будды-божка Хотэя. Но можно увидеть и гораздо более фантастическое животное,
сяосюнмао — панду малого. Это пушистое огненно-рыжее существо с белыми лапами,
то ли кошка, то ли мишка, способно покорить любого.
Пекин поразил меня больше, чем Нью-Йорк: людей в нем больше, и
идут они на тебя таким потоком, что кажется, будто пробираешься через весь китайский
миллиард с хвостиком. Движение машин может быть по-прежнему хаотичным, а в районах,
чуть более отдаленных от туристических центров (я жила на квартире у подруги, приехавшей
в Пекин преподавать русский язык), точно так же будут с любопытством смотреть на
твой «высокий нос» и белое лицо. Еще в самый первый пекинский вечер — до отъезда
в Чанчунь — нас напоили тем самым обычным китайским зеленым чаем, насыпаемым в кружку
и закрываемым крышкой. Дело было вечером, и чай пришелся очень кстати… кабы не реакция
на него. Внезапно мне показалось, что к ногам приделали тугие пружины, и приходилось
прыгать, а не идти, да и ночью так и не удалось
заснуть — это мне-то, кофеману со стажем.
И все же Пекин, облазанный, обнюханный и обхоженный, довершил
впечатления стажировки: ты тут чужой, чужим приехал, чужим и уедешь. Ты не Маттео
Риччи и не Бичурин-Иакинф, твое кровообращение никогда не перенастроится, и энергия
ци не вольется тебе в ухо, чтобы вылиться через нос.
Еду в Сиань
«Спрашивать гребешок в буддийском монастыре
— не туда зашел».
Китайская поговорка-недосказание
Так что, «отработав» Пекин, я беру билет и еду в Сиань.
* * *
— А ты не боишься одна в поезде ехать?
— Нет, не боюсь: русский с китайцем — братья навек…
— И правда! Здравствуй, товарищ!
* * *
— Ты, наверное, китаянка?
— Нет, я русская!
— Ну, не может быть! Наверняка папа — китаец или мама — китаянка.
— Нет, нет, я правда не китаянка.
— А по-китайски хорошо говоришь, как диктор.
— Меня хорошо учили!
— Да? Ну ладно… Знаешь, скорее всего, дедушка у тебя был китаец…
* * *
— Товарищ!
— Да?
— Как пройти к Даянь-та? (Большой пагоде диких гусей.)
— Простите, я не знаю, я только что приехала в Сиань. Давайте
посмотрим на карте!
Окрыленная этими диалогами, я летала по Сиани — одна, с пьянящим
ощущением отрыва от «слежки» (это был последний год жесткого надзора за стажировками,
и нам не просто нельзя было ходить по Пекину в одиночку, но и покидать город, не
сказавшись. Я покинула). Наслаждалась спокойным отношением к себе окружающих, видами
обнесенного мощными стенами города, поездкой в Бинмаюн — к могильному кургану и
терракотовой гвардии Цинь Шихуана.
Вот старый китаец ведет на веревочке большую усталую обезьяну.
Вот они остановились и мирно разделили на двоих один банан. Вот витрина с драгоценными
пятилитровыми бутылями крепчайшей китайской рисовой водки. Вот в одной из этих бутылей
заспиртованная змея.
А потом у меня из кармана вытащили кошелек со ста юанями, что в поездке было равносильно гибели, и я поняла… поняла, что теперь я здесь совсем своя. И осталась в Сиани навсегда.
______________________
1 Традиционно — молодой ученый-чиновник (кит.).
2 Гаолян — однолетний
злак, напоминает кукурузу, со стеблем, доходящим до
3 Коутоу (кит.) — обряд тройного коленопреклонения и девятикратного челобитья, который по китайскому дипломатическому этикету было принято совершать при приближении к особе императора.
4 Pax Sinica (лат.) — китайский мир.
5 Ци, иногда чи — одна из основных категорий китайской философии, фундаментальная для китайской культуры и медицины. Ци выражает идею пространственно-временной и духовно-материальной субстанции, которая лежит в основе устроения Вселенной, где все существует благодаря ее видоизменениям и движению.
6 Зумба, или сумба (исп. Zumba) — танцевальная фитнес-программа на основе популярных латиноамериканских ритмов.
7 Чумиза — черный рис.
8 Так назвал Китай Марко Поло, и лишь первый миссионер-иезуит в Китае Маттео Риччи (1552—1610) идентифицировал Катай с той «Страной серов», которую Европа знала с римских времен. Помешанные на шелке римляне думали, что серы счесывают его с деревьев.
9 Легизм — философская школа эпохи Чжаньго (Воюющих царств), сформировавшаяся в IV–III вв. до н.э. и известная также как «Школа законников». Основной идеей школы было равенство всех перед Законом и Сыном неба, следствием чего являлась раздача титулов не по происхождению, а по реальным заслугам.
10 Свинина в кисло-сладком соусе с ананасами.