Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2016
Лапшина Елена Евгениевна — поэт. Родилась во Фрязине Московской области. Окончила экономический факультет Московского лесотехнического института. Публикуется с 2002 года. Автор трех книг стихов. Живет в Москве.
* * *
Медведицей, утицей — всем, чем кажусь,
тебе я, царевич, ещё пригожусь.
На край и за край — за тобой по пятам
[куда ты подался? чего тебе там?
какой молодецкою блажью гоним?]
И я побежала за ним…
Остался на ветке в чащобе ночной
рукав лебединый да жемчуг речной.
Острастна крапива, горька лебеда —
по следу, по следу — а нету следа…
[Не имамый правды соделался пуст…]
И вся эта жизнь — как-сквозь-куст.
Чтоб хлеб с голодухи железный глодать,
и кровью давиться, и зубы глотать.
…Отнимешь глаза от земли, а над ней
и кроны редеют, и небо видней.
Ан вот он, родимый, лежит налегке
с калёной стрелой в заскорузлой руке,
на каждой глазнице — железный кружок:
Ну здравствуй, царевич, — заждался, дружок?
Прилягу и я отдохнуть под кустом,
тебя поцелую оржавленным ртом.
* * *
Перенимая птичью худобу
и сообразно возрасту повадку,
ходить бочком, очки носить на лбу,
беспечней относиться к беспорядку
(но памятки записывать в тетрадь),
при непогоде морщиться недужно.
Из тех вещей, что можно потерять,
мне ничего почти уже не нужно.
Вышёптывать стихи (куда ж их деть),
жить, никого собой не озаботив.
И будто бы в рассеяньи глядеть
на мальчика, сидящего напротив.
* * *
Мне говорили: «Всё без толку.
И то — какой с ребёнка спрос», —
когда заваливал на ёлку
кроваво-красный Дед Мороз.
Я упиралась со слезами,
пока, зловонием дыша,
тот шарил красными глазами
соседа «с пятой» — алкаша.
А взбудораженные предки
велят читать ему стишок.
…Я высоко на табуретке,
как будто пеночка на ветке.
А тот — берётся за мешок.
Я ничего не понимаю,
я свой подарок обнимаю
под сиплый кашель горловой.
Оцепеневшею фигуркой
стою с пластмассовой Снегуркой,
и звон плывёт над головой.
* * *
Пробуя эхо, иди от всех,
стискивая виски…
Но одиночество — тяжкий грех
гордости и тоски.
И, до отцовских живи седин,
с этой смурной судьбой…
Но даже в смерти ты не один,
сыне, — Господь с тобой.
Обезображен, покрыт грехом,
гол с головы до пят.
Сыне — лехаим! — в саду глухом
ангелы шелестят.
Вот-вот по мытарствам поведут,
аки гордец и тать…
Но даже грешнику раз дадут
Господа повидать.
Всякой ли твари в аду гореть,
корчиться на крови…
Но стоит и выжить, и умереть
ради Его любви.
Что ворвалась бы, сбивая с ног,
превозмогая слух.
Но в этой жизни ты — одинок,
аки и слеп, и глух.
* * *
В той тишине, где яблони обветшали,
яблоко стукнет ржавый в траве ушат,
сумерки подошли в комариной шали,
листья шуршат…
Под одеялом то зазнобит, то жарко.
Склянкою ночь в проёме окна блестит.
Дождь шелестит, как лук шелушит кухарка,
дождь шелестит…
Дождь шелестит, и слыша его вполуха,
против теченья в горнее уходя
и засыпая, сгорбишься, как старуха,
тая столпом соляным в глубине дождя.
* * *
Там на реке, плескаясь и хохоча,
шумной ватагою, — только один не в счёт.
Будто река другая с его плеча
жилкою голубой по руке течёт.
Если бы я не думала о таком —
тонком и нежном с шёлковым животом…
Мальчики пахнут потом и молоком,
а молоком и мёдом — уже потом.
Там по реке вдоль берега — рыбаки,
тянут песок и тину их невода.
А у него ключицы так глубоки,
если бы дождь — стояла бы в них вода.
Я бы купила серого соловья,
чтобы купать в ключице, да неспроста:
я бы хотела — этого — в сыновья,
чтобы глаза не застила красота.
* * *
Моей сестре Наташе Бондаренко (Мальковой)
И вроде бы лета короче, а зимы лютей,
и ночи бессонней, а сны наяву — беспробудней.
Уже фотографии стали дороже людей,
а воспоминания ближе сегодняшних будней.
И вещи уже тяготят, хоронясь по углам,
теснят в неуюте квартиры (тоска городская) —
желанные прежде — теперь превращаются в хлам.
Лишь те, что из детства, упорствуют, не отпуская.
И вот бы проснуться отсюда, и там — наяву —
себе постаревшей, как старому другу, доверя
и ключ от квартиры, в которой уже не живу,
и запахи комнат, и звук открываемой двери…
И чтобы все живы, и в воздухе пыльная взвесь,
воскресное утро, на кухне вещает столица.
И то, что даётся, и то, что кончается здесь,
вне места и времени длится,
и длится,
и длится…