Рубрику ведет Лев АННИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2016
«Сезон кончился, но не жисть».
Вячеслав Щепоткин. Крик
совы перед концом сезона
Со
страниц куняевского журнала «Наш современник» этот
роман вполне мог звучать «патриотично» в противовес «либеральности».
Напечатанный теперь в издательстве «Русскiй
Мiръ», он вовсе не воспринимается так односторонне.
Объемный шестисотстраничный том охватывает полностью
«удалые» 90-е годы (их теперь иногда перекрещивают в
«проклятые). Написанный от имени тогдашней «хеври»
сверстников, он выходит далеко за рамки этой хеври и
вмещает весь огромный мир советской жизни, накренившийся к краху и в небытие
рухнувший.
От
того момента, когда на Политбюро ЦК КПСС Андрей Громыко «продавил» в генсеки
партии Михаила Горбачёва, и началось «размороженное время» — до того горького
финала, когда Борис Ельцин, сменивший Горбачёва, увенчал это время расстрелом
парламента, а митинги на Октябрьской площади и в Останкине окончательно все
смешали и погребли.
Как
истый живописатель, Вячеслав Щепоткин знает, что «у всякого решения — есть фамилия, имя
и отчество», — он историю решений, угробивших Советский Союз, восстанавливает в
такой гуще рельефных силуэтов, что я проникаюсь к нему читательской
благодарностью: имена-то эти, когда-то звеневшие в ушах страны, теперь, как
правило, полузабыты…
Но
тут же ловлю себя на мысли: а может, это и правильно, что они полузабыты? Те
«действующие лица», которые крутились и кувыркались в пьянящем карнавале
Перестройки? Пока крик совы, как сказано в романе, не обозначил конец этого
политического сезона, — как он обозначает все такие периоды.
Не
могу сказать, что я был безучастен к тем веселым переменам. Иногда мне
казалось, что это к лучшему… для России. Как именно и к какому лучшему, было
смутно, но лишь бы для России! На вопрос: какая Россия мне нужна, я честно отвечал:
любая. И теперь так же думаю. Социалистическая или капиталистическая? А
сдвигать страну надо в зависимости от — ситуации. Ленин нэпом сдвинул в одну
сторону, Сталин диктатурой в другую… А что так и эдак
продолжалась именно Россия, у меня сомнений не было. Наверное, в силу моей умом
осознанной русскости: она ведь мне не сама собой
досталась — по крови я отпрыск (терминами Льва Гумилева) двух субэтнических вариаций российского целого: отцовский исток
— казаки с Дона, на красных и белых расколотые, материнский исток — евреи,
чудом спасшиеся от антисемитов с Украины.
Мог
бы я жить в другой стране? Как потребитель — пожалуй (если там еще и жить
лучше). Как индивид — тоже (получая свое по закону). Но как личность я
существую только в России.
Это
я чувствую и в мироощущении автора книги. Особенно остро — на границах русской
реальности. Лучшие, сильнейшие страницы романа — не московские.
Вот
описание северной охоты. Описание четкое, сочное и вместе с тем выверенно-структурное. «Расставьтесь, где я лыжей кресты
сделаю». Там привязочка есть к зреющему расколу на
патриотов и либералов. Но на меня больше действует сама плоть действия: охота,
природа, образ жизни — вековой опыт бытия — на этой вот земле. Независимо от
того, какой «председатель» в столице… здесь — национально-русская жизнь. Или,
если угодно, «жисть»…
И
еще сильнейшая глава — о моем родном казачестве. О тех, кто веками шел в
низовья Дона и держал эту землю в русском обводе. Независимо от того, кто помещичал или политиканствовал в Центре.
Сталин
понял роль казаков. Вернул на штаны лампасы. Немцам приручить казаков не
удалось. Хотя попытки были.
Так
озвучены в «Крике совы» границы Руси. Северная и южная. Многовековые границы,
не «сезонные».
Есть
однако еще границы — межэтнические. Тоже многовековые,
но не такие прочные. Тут-то в наше время многое и перекосилось, и зашаталось, и
порвалось. Щепоткин обводит глазами: «Прибалты, Молдавия, Грузия». Прибавляет, ничего не упуская:
армяне и азербайджанцы в Карабахе… месхетинцы в
Узбекистане… Объясняет (себе и нам): это все устроили
перерожденцы партноменклатуры, вспомнили времена баев
и ханов. Я согласен: этнобесы хорошо поработали на
растаскивании Советского Союза. Но не они решали дело — решала общая ситуация.
Не местная и не сезонная (по крику совы), а всемирно-историческая
— подошла к какой-то новой стадии. Словно народы, удушенные век назад эпохой
мировых войн, почувствовали на замиренной земле возможность «расправиться» и
рванули вон из России, из Африки в Европу южную, из Азии в Европу северную,
попутно пытаясь сбить исламские массы в новые халифаты…
Завершая
этот многонациональный аспект, автор «Крика совы» пишет:
«Если
народы территориально вкраплены друг в друга, трения всегда бывают».
Подписываюсь
под каждым словом! Но задаю следующий неотвратимый вопрос: а русские, возникшие
как великая нация из взаимодействия сцепившихся и сплотившихся вместе народов,
они ведь (то есть мы) еще и вкраплены друг в друга! Как же сохраняют единство
русские, когда геополитическая ситуация меняется то так, то эдак и сама Россия
в очередной «сезон» по крику Совы оказывается во власти непредсказуемых
перемен?
Обратившись
от границ Союза к столичному Центру, автор «Крика совы» обнаруживает и
распутывает такое, что способно привести в замешательство. Не вдруг поймешь,
что и откуда влетает в уши и цепляет ум, какая информация забрасывается из-за
рубежа в расчете на «агентов влияния», а какая несется из отечественных
усилителей, перекрывающих друг друга на митингах. В этой какофонии участвуют со
своими фантазиями и Маргарет Тэтчер, и Валерия Новодворская. Пронзительной
болью звучат предсмертные записки маршала Ахромеева и министра Пуго. Информация засекреченная и
информация рассекреченная неразличимы, радио и телевидение то врут, то
проговариваются, стенографисты и секретарши то ли прячут новости, то ли
щеголяют новостями…
Гвалт
воссоздан мастерски. Как в этом гвалте расслышать то, чем живет народ?
И
понимает ли он сам, чем живет?
Народ
— хочет свободы? В том смысле, что «когда он свободен, то может делать, что
захочет».
А
чего хочет, не знает. Лавина несет всех подряд. Вчерашние функционеры не знают,
за что теперь бороться и как именно. Заводские рабочие, которые должны бы это
знать, не получают указаний и не лезут в общую кучу. А куча отнюдь не мала:
вчерашние противники попадают в одну общую толпу, вчерашние единомышлен-ники — в другую. Колонны сталкиваются и
перемешиваются. Женщины бинтуют раненых, не вникая, то ли в этих раненых попали
пули охранников, то ли камни демонстрантов, — любая из этих добровольных
санитарок могла бы оказаться и в той, и в этой роли. И исполняла бы честно.
Наконец,
в это честное столпотворение мягко вплетается танец молодых лебедей. И с ним —
полные народолюбия декларации ГКЧП. Это — центральная
точка «сезона», который должен кончиться криком Совы. Мелодия доходит до высшей
ноты; кто же у нас теперь главный начальник?! Все еще Горбачев? Или уже Ельцин?
И кто виноват в том, что с нами происходит? Кто затеял ту жуть, которую мы
никак не расхлебаем? Хрущёв? А может, Сталин?
С
этой точки мое расхождение с автором «Крика совы» обретает некоторую
определенность. Вячеслав Щепоткин выдает на эту тему
эпизод, который приковывает мое внимание. Эпизод 30-х годов:
«Июнь
1938 года. Хрущёв всего шесть месяцев работает первым секретарем Компартии
Украины. Записка: «Дорогой Иосиф Виссарионович! Украина ежемесячно посылает
17—18 тысяч репрессированных, а Москва утверждает не более 2—3 тысяч. Прошу Вас
принять срочные меры. Любящий Вас Н.Хрущев». Из Москвы телеграмма: «Уймись, дурак! И.Сталин».
В
первый момент этот эпизод хочется повесить на Хрущёва, потому что двадцать лет
спустя именно Хрущёв перевесил вину на Сталина. Так Сталин тут — куда более
интересный вариант поведения! Драма деревни фатальна: придется ведь кормить
армию в надвигающейся войне, не выпрашивая (и не выторговывая) хлеб у кулаков. Партейцы средне-высшего звена
выслуживаются у генерального начальства, перевыполняя задания. А генсек их, дураков, — удерживает, заботясь об устойчивости системы.
Известно, что в смертельной ситуации Сталин дойдет до такой жестокости, что
тени опричников побледнеют, но в исходе-то он заботится о равновесной прочности
системы. Его изначально так и звали: мастер кадровых балансов.
Но
не о Сталине моя речь, а о Горбачёве. Он-то, оказавшись на пике советской
пирамиды, именно ее старается спасти. Удержать в равновесии. Ничего у него не
получается — система фатально ползет к финалу. Если пытается что-то изменить и
попытка проваливается, — он в романе виноват. Если не пытается ничего изменить,
— виноват, что не пытается. Хочет обвести кого-то вокруг пальца — дурак. Его обводят вокруг пальца — опять дурак. Спросить бы у автора романа: как совмещается вина за
перемены ситуации с виной за отсутствие перемен? Это же все равно, что пить
разом из двух горлышек… но тут нужен уже не Горбачёв.
У
меня он вызывает сочувствие. В чудовищных ситуациях держался! Запросто могли
пристрелить по ходу фарса «Чрезвычайное положение». Сохранял достоинство. Что
пережил — жена знает: она-то жизнью заплатила за то унижение.
Горбачёва
судьба вынесла живым. Он отступил — уступил власть. Ушел, оставив перечень
неудач. В делах внутренних — когда пытался справиться с народным пьянством и
табачным одурением. В делах международных — когда, поверив западным
конкурентам, уступил им ряд позиций. Когда пытался даже лингвистически: спасти
СССР, заменив в аббревиатуре «социалистические» на «суверенные». Понимал, что
время идет страшное. Но не стервенел от неудач — при
неудачах отступал с достоинством.
Я
ему сочувствую. Я нахожу справедливым, что судьба выпустила Михаила Горбачёва
из смертельных объятий — дала возможность уйти в законную отставку.
Унизительные эпитеты в его адрес, пестрящие в «Крике совы», я цитировать не
хочу.
Ельцин
героям щепоткинского романа ближе? Пожалуй. Ибо ведет
он себя совсем не так, как его осторожный предшественник. Один театральный
«выход из партии» чего стоит! Вот уж кто не осторожничает! В заграничном вояже
на колесо самолета в аэропорту мочится. И ресурс держит наготове: недаром же из
двух бутылок разом пил, взяв в зубы горлышки. Ельцинский стиль!
Один
эпизод пострашнее всех таких фокусов: расстрел
парламента. Но и тут надо учесть: не собирался Ельцин уничтожать депутатов, а
попугать — хотел. Чтобы удержать перехваченный у них порядок. И напугал, и
удержал.
Теперь,
вместе с «Совой» оборачиваясь на ельцинский «сезон», я сознаю, что при всех
своих театральных фокусах он, Ельцин, в сущности, выжидал, стараясь
по-настоящему ничего не «стронуть». И в «Беловежскую кодлу» влез, надеясь удержать то,
что оставалось в Союзе после распада. И удерживал, а уже при начале нового века
(и тысячелетия!) воззвал к смене всемирной геополитической ситуации. И поверив
в такую смену, передал руль страны своему преемнику. Завершил отмеренный ему
исторический срок.
«Жисть» продолжилась, по крику Совы она перевалила на новый срок,
а герои исчерпанного «сезона» задумались, с чем же они остались? Или так: в ком
остались?
Товарищ
Сталин подсказал? Они и подхватили:
«Я
дурак, что не разобрался сразу», — признает герой
романа, а собеседник ему отвечает: «А какой я дурак,
ты и представить не можешь».
В
финале фраза «Купили нас, дураков» увенчивает тему.
Но
не снимает проблемы! А решает ее, нравственную проблему, у Щепоткина
эпилог. Герои романа, компенсируя свое уязвленное достоинство, принимаются за
изготовление унитазов, украшенных портретами главных героев «сезона»… Нет, уж
лучше я процитирую:
«…Унитазы
шли нарасхват. В каждом блистало какое-то конкретное лицо. Сначала спросом
пользовались изделия с портретом Горбачёва и «Беловежской троицы». Все в
цветном изображении, похожие, словно живые. Горбачёв глядел прямо на посетителя
туалета. Ельцина, Кравчука и Шушкевича художник изображал барельефно,
как когда-то рисовали Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина… Потом
интересы сдвинулись. После начала российского разрушения подскочил спрос на
Ельцина, Гайдара, Чубайса, Черномырдина. При этом Горбачёв в сортирном рейтинге
по-прежнему занимал почетное первое место».
Что
тут скажешь? Сова молчит, чуя конец сезона?..
Скажу
так: лучше уж стерпеть такую унитазную мерзость, чем отмывать свою или чужую
кровь.