Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2016
Дашевская Нина Сергеевна — прозаик. Родилась в г.
Тверь, закончила Московскую Консерваторию, работает в оркестре Детского
Музыкального Театра им.Н.И.Сац. Публикуется с 2009
года (журналы «Кукумбер», «Чиж и Ёж», альманах «Как
хорошо»). Автор книг для детей и подростков: «Около музыки» (2015), «Скрипка
неизвестного мастера» (2015), «Вилли» (2015), «Я не
тормоз» (2016). Лауреат конкурсов «Книгуру», «Новая
детская книга», международной литературной премии им.В.П.Крапивина.
— Трус, — говорит мне
Петер.
— И ничего не трус, — говорю
я. — Просто не хочу.
— Да ты не бойся, —
ласково говорит мне Шмулик, — я раньше тоже боялся, а
теперь вообще не страшно!
Вот же, а. Так бы и
двинул Шмулика этого.
— Не хочу, и все! Не
боюсь я!
Петер подошел ко мне
близко-близко. Я даже увидел маленькие крапинки в его выцветших глазах.
— Докажи, что не
боишься.
— Не буду вам ничего
доказывать! Хотите — летайте сами, чего привязались!
Петер презрительно
плюнул.
— Ладно, моя очередь, —
миролюбиво сказал Шмулик и полетел.
У-у-у-уххх!
— всего-то секунда. И за это время мое сердце успевает сгонять в желудок и
обратно, как шарик на резинке.
Изо всех сил вдыхаю
запах сосновых иголок. Вот за этот запах люблю это место, надо же было так
испортить его тарзанкой. Канат привязан к толстой
сосновой ветке на самом краю обрыва. Толкаешься и летишь над карьером; и назад.
— У-у-уххх,
— полетел Марио, его очередь. Бритая макушка отсвечивает на солнце. Марио
недавно болел; а его мать думает, что все болезни — в волосах. Вот и побрила
наголо. У него оказалась неожиданно красивая форма головы, ему идет.
После него летит
светловолосый Петер.
А я не буду. Больно
надо.
Нет, я не трус. Просто
не люблю это, не понимаю. Зачем бессмысленно рисковать. Если бы войти в горящий
дом спасать человека — это да. А так…
И потом, как я могу
быть уверен, что канат не порвется или что ветка не обломится? Вон как трещит!
А за свои руки,
пожалуй, я отвечаю. У меня сильные.
Вдруг Марио
оглушительно свистит, но уже поздно — полицейский хватает первого, кто
подвернулся: меня.
— Что это вы тут, а?!
Свихнулись совсем! Это все ты, все ты их учишь своим штукам!
…Конечно, я, больше
некому. Терпеть он меня не может, вот что.
— Доминик,
беги! — кричит Шмулик. Они-то уже далеко, особенно
Петер.
Но я не бегу. Я смотрю
мимо полицейского с самым идиотским видом, на какой
способен, и мычу:
— Да тут все… Все
летают. И мы… А чего такого… А Петер не летал вовсе, просто смотрел.
Мне ничего не будет. А
вот Петеру мало не покажется: полицейский — его отец.
— Спилю этот сук к чертовой пр-р-рабабушке! —
грохочет он.
Ну да, ну да, киваю я,
стараюсь казаться меньше и безобиднее. Дожидаюсь, пока они убегут подальше. И
как только отец Петера теряет бдительность, я резко бодаю его затылком в
подбородок, он на миг ослабляет хватку — и привет, никогда, никогда этому
коротышке-полицейскому не догнать Доминика!
*
* *
…Я нахожу их в
городе, болтаются на рынке. У Марио сегодня есть деньги, он заработал утром и
теперь угощает всех горячими вафлями. Деньги отдают Петеру, и пока он солидно
платит за вафли, Марио успевает стянуть еще и пирог с мясом.
С ними ошивается незнакомый парень в тельняшке. Новенький. Откуда
взялся?
— Доминик!
— первым замечает меня Шмулик. — Как ты? Сбежал?
— Чего сразу-то не
свалил, — ухмыляется Марио, — все утекли, а ты остался? Я же свистел!
Похоже, они не
понимают, что я просто дал им возможность убежать!
— Что он сказал-то? —
хмуро спрашивает Петер.
— Сказал, что пустит
тебя на котлеты, — мстительно говорю я. — И еще сказал, что спилит этот сук к
чертовой прабабушке.
— А ты что?
— А я сказал — если
спилят тарзанку, так мы на колокольню будем лазать
все равно!
— На колокольню! — вдруг загораются глаза у
лысого Марио. — Вот это мысль!
Черт дернул меня за
язык. Мы дожевываем пирог (мне все же достается кусочек) и дружно тащимся на
колокольню. Она стоит на главной площади, прямо напротив ратуши. Нарядная, будто кремовый торт.
Но если нырнуть в арку — колокольня
открывается с другой стороны. Там, где слезающая штукатурка открывает выбитые
кирпичи. По этой стене можно залезть довольно высоко…
Я легко добираюсь до
первого карниза, касаюсь его рукой — все, достал! — и прыгаю вниз. Невысоко,
метра два тут.
— А чего дальше-то не
стал? — спрашивает новенький. Нацепил тельняшку и воображает себя матросом. —
Мог бы подтянутся за карниз и спокойно дальше лезть.
Боишься, что ли?
Сговорились прямо.
— Не боюсь я. Не хочу
просто.
Скучно мне с ними,
надоели. А Матрос наседает, прямо нарывается — боишься, да?
— Да не хочет он! Он не
трус! — выкрикивает маленький Шмулик.
Вот тут он и схлопочет у меня по черному кудрявому затылку, мне не
требуются адвокаты!
Матрос откровенно
наседает, а я отхожу. Назад. Вот придурок,
драться ему хочется, видите ли! А мне вот не хочется! Он сплевывает:
— Вот не думал, что на
вашем берегу все такие. Кисейные барышни.
Ого, книжный мальчик:
кисейные барышни. Наши так не говорят! Наши… Наши — это вот Марио. Глаза
наливаются горячим, и он бросается на Матроса, они катаются по земле…
А я стою, как дурак. Я просто не хотел драться. А эти двое хотели. Чего
вот я теперь должен!
Встали, отряхиваются. Марио смотрит на меня
презрительно. Он почти всегда так смотрит на меня: думает, что я и правда трус.
А жалко: мне кажется, мы с ним похожи. Только мы двое работаем по утрам.
Этот, в тельняшке,
уцепился за выбоины в стене и лезет на колокольню. Ну-ну, посмотрим. Это только кажется просто, тут надо знать… Я подсаживаю
маленького Шмулика, подпихиваю его босую ногу — давай
же, лезь! И он оказывается даже выше Матроса. Еще чуть-чуть, и он достанет до
карниза!
— Самуэль!! — вдруг
раздается истошный визг аптекаря, отца Шмулика. —
Слезай немедленно!
И чего он не в аптеке
своей, почему мы сегодня натыкаемся на отцов? Странный какой-то день, мы
скатываемся со стены, летим со Шмуликом прочь дворами
и подворотнями и, только вылетев к реке, переводим дух.
— Чего тебе будет? —
спрашиваю его.
— Ничего, — улыбается Шмулик. Надо же, Самуэль — какое
у него имя оказалось серьезное. — Ничего, он так только кричит.
Нас догоняют остальные. Матрос еще пытается
задирать меня, но его не поддерживают. Меня никогда не будут особо дразнить.
Вообще-то я знаю, что они терпят меня только по одной причине. Ну и пусть.
— Оставь его в покое, —
говорит Петер. Матрос пожимает плечами.
И тут я лениво
спрашиваю:
— Ну что? Кто сегодня?
Двое. Могу только двоих, мне и так попало в прошлый раз.
Марио отходит. Он занят
сегодня вечером — работает; мать просила помочь. Я вообще думал — Петер и Шмулик; но теперь еще этот Матрос…
Я могу провести их в цирк. Без билета. Я один.
Интересно, Шмулик подлизывается ко мне из-за этого?
Или просто так? Ведь может же быть такое, чтобы просто так!
У всех троих несчастные
глаза. Кто из них будет — двое? Матрос, в общем, непонятно откуда взялся, а
Петер и Шмулик — наши…
— Камень-ножницы-бумага, — решаю я. Я всегда
решаю именно это. Не кто пойдет, а какой жребий
выбрать. Потому что никогда я не смогу сказать живому человеку: ты с нами не
пойдешь в цирк.
Матрос проигрывает.
— И пожалуйста, —
говорит он, — и больно надо!..
Отходит к Марио.
— Ты когда-нибудь был в
цирке? — спрашивает его Шмулик. Матрос качает
головой. Неужели не был?! Ни разу!
— Тогда ладно, — тихо
говорит Шмулик. — Иди вместо меня.
*
* *
Мне ужасно жалко
маленького Шмулика; но что я могу сделать! Раньше я
водил всю толпу, но сейчас Аристотель сказал мне: или двоих, или вообще лавочка
прикроется.
Публика уже собирается
на представление. Я ныряю в здание цирка со служебного входа. Здесь нельзя
провести других — заметут! У нас есть запасные варианты. В несколько минут я
перебираю их все, ношусь по цирку, как бешеный. И понимаю — сегодня можно
только через слоновник. И даже радуюсь: вот им, Петеру и Матросу! Пусть нюхают!
Петер идет мимо слонихи
Джеральдины, зажав нос, явно боится. Джеральдине только хоботом двинуть, и готово! Зато Матрос
смотрит на нее во все глаза и улыбается: надо же, какая!
Слонов он тоже никогда не видел раньше. Я тащу его за рукав — скорее!
Мы продираемся по самым
темным коридорам и лестницам и, наконец, выныриваем в осветительскую.
— Аристотель! — шепчу я
громко. — Ты один?..
— Да и уже отвернулся,
— отвечает мне Аристотель, наш осветитель, король всех фонарей и прожекторов.
Директор терпеть не может посторонних в театре, безбилетников. Но Аристотель
старше директора в два с половиной раза и не больно-то боится. Он только
просит, чтобы я не приводил больше двух человек.
Вокруг самого ярко прожектора — самая черная
темень. И никто не увидит три притихшие тени: Петера, Матроса и мою.
Отсюда я смотрю все представления. А еще
смотрю на Матроса. Он и правда первый раз в цирке — сидит, открыв рот. Как
маленький.
Акробаты и дрессированные собаки. Фокусник
(его не люблю). Клоун Бартоломео (обожаю). Но это все
не главное. У меня страшно колотится сердце, и я знаю — сейчас на арену выйдет
он.
*
* *
— Лучший в мире
канатоходец Теодор Юлиус Штрохольм!
И он выходит. Идет по канату, легкий, как горсточка нута. Тонкий и гибкий, как мальчишка.
Он совсем не выглядит взрослым.
Я перестаю моргать. Мне
кажется, закрой я глаза хоть на миг — и он… В общем, я держу его взглядом,
помогаю. Так трудно идти по этой тонкой ниточке, она отблескивает в свете
прожекторов, как паутинка в утренней траве.
Я смотрю на него, и мне
кажется, что это я. Что это я иду, раскинув руки, и не вижу всей этой толпы —
только свой путь, тонкий трос, натянутый высоко над ареной. И мне не страшно.
Совсем.
Толпа ахает, замирает. У меня останавливается
сердце. Нет, опять стучит, нормально. Идет, просто пошатнулся.
Чертов канатоходец. Не
смотреть бы. Говорят, когда переживаешь — теряешь часы жизни. С ним я теряю
целые дни и годы. Скоро от моей жизни совсем ничего не останется.
Он, качаясь, доходит,
наконец, до твердой площадки. Публика взрывается аплодисментами. Но я-то знаю.
Я-то знаю, что это только начало номера.
Там, на площадке, он открывает ящик и достает
старый халат. Надевает его, зевает…
Теодор Юлиус приходит домой. Снимает ботинки. Гладит кошку, ставит
чайник…
Он восхитительный мим.
Это называется пантомима: когда показывают что-то без слов и даже без
предметов. Но все будто видят и кошку, и чайник… Кошка мяукает, чайник кипит
— я знаю, что звуки идут в записи, через динамик. Но
кажется, что это у него в руках возникает чудо… Смотрел бы и смотрел. Если бы
только Теодор Юлиус не проделывал все эти штуки на
своей проволоке.
Я знаю, какого труда,
какой точности стоят все эти будто бы ленивые, неловкие движения. А он ложится
себе спать. И даже храпит, будто нет более удобной кровати…
Это очень страшно. Потому что это самое
трудное — вот так сохранять равновесие на узкой проволоке, лежа.
Оглушительно звонит
будильник, и Теодор Юлиус Штрохольм
вскакивает с постели. Лихорадочно умывается, бреется — опаздывает! Перекусывает
на ходу, выпивает кофе, ловит такси… И вот он на работе. Он возвращается на
твердую площадку, скидывает там свой халат и вновь превращается в настоящего канато-ходца
— тонкого, гибкого и сильного, его тело натянуто, как струна, он бесстрашен!
Снова он идет по проволоке, раскинув руки… И хотя зал уже знает — это самое
простое, это ничего ему не стоит — но все равно встает. Весь цирк встает и аплодирует ему! И он делает для восторженной
публики сальто на проволоке.
…И вместе с ним
сальто делает мое сердце.
Теодор Юлиус Штрохольм, когда же
кончится твое бесконечное выступление!
Наконец он спускается
на твердую землю. И я вспоминаю, как дышать. И закрываю глаза. Они мокрые — подробуйте-ка сами не моргать столько!..
Я знаю, знаю, что у
него есть страховка. Если он сорвется — это не так уж и страшно. Он показывал
мне миллион раз, чтобы я перестал бояться за него. И однажды на представлении
по-настоящему сорвался. Повис на страховке, как паучок… Публика ахнула. Он
сделал вид, что это специально, сымпровизировал, продолжил номер дальше. Но
я-то знаю… И потом. Кто может обещать, что страховка всегда сработает так,
как надо.
*
* *
Мы выходим из цирка.
— Ну что, понравилось?
— спрашивает Петер, будто именно он привел Матроса на представление.
— Вообще. Вообще! —
твердит Матрос, все другие слова забыл. Я радуюсь, что ему так понравилось и
что он этого не скрывает. — А этот… канатоходец! Вообще. Вообще!
— Да, канатоходец
крутой, — кивает Петер. Я молчу.
Вдруг Матрос
поворачивается ко мне.
— А я видел, как ты
смотрел на него. Видел. Боялся. Белый весь сидел. Ты же представлял, как будто
это ты? Да?
Я вздрогнул. Откуда он
знает?..
— Ты, наверное, хочешь
тоже. Да? Тоже хочешь ходить по канату?
— Нет, — отвечаю я. Я
не говорю ему, что умею ходить по канату. Не так-то это и сложно, если просто
ходить.
— Лучший номер! —
повторяет Матрос.
— Ненавижу этот номер,
— бормочу я. — Лучше бы его не было.
— Оставь его в покое, —
бросает Матросу Петер. — Он переживает. Каждый раз переживает, как черт.
— За канатоходца?
— Да. Это его отец, — сдается наконец Петер.
…Мы выходим на
площадь. Часы на здании ратуши бьют десять раз. От колокольни до соседнего дома
натянут трос; в праздничные дни на нем развешивают флажки и фонарики. Я киваю
на него:
— Раньше он ходил
здесь.
— Кто? — не понимает
Матрос. — Где ходил?..
— Теодор Штрохольм. В День города он шел по этому тросу. От того
дома с башенкой до колокольни. Шел над толпой, раскинув руки. Безо всякой
страховки. И когда он проходил трос до конца, звонарь ударял в колокол. И толпа
выдыхала. Это было очень страшно.
— Прямо здесь?.. —
Матрос с Петером стоят, задрав головы.
— Да.
— Ты видел?
— Нет, это было давно.
Еще до моего рождения. (Да, кивает Петер, отец мне
рассказывал. Весь город приходил смотреть на нашего
канатоходца.)
— А сейчас?.. Почему он
не ходит сейчас?
— Из-за меня, — отвечаю
я. — У него же есть я. А у меня, кроме него, никого нет. И он не может теперь
так просто пройти над площадью без страховки. Не может.
*
* *
— Значит, ты целыми
днями в цирке?
— Ну да.
Мы идем с Матросом
вдоль реки. Петер давно ушел, запрыгнул к себе через окно, чтобы притвориться
спящим. Лучше остаться без ужина, чем попасться на глаза отцу! А спящего
ребенка, глядишь, не тронут.
Я пошел провожать Матроса на другую сторону
реки. Он живет там, у самых доков. Оказалось, он и правда матрос — работает на
маленьком пароходике. «Речная электричка», — скептически обзывает свое судно
Матрос: ходит до близких деревень и назад, в тот же день. А ему, конечно,
хочется в море…
Я никогда не был здесь, в доках. Видел их
только со своего берега реки. Здесь чинят небольшие суда, катера. Здесь же
латают и Матросову «электричку», поэтому он оказался сегодня свободен.
Матрос в благодарность
за цирк тоже показывает мне свой мир. Совсем стемнело, бродят скучающие собаки;
кошачьими голосами орут чайки. Всюду скрученные в бухты канаты, пахнет дегтем.
Или, может, не дегтем — но мне кажется, этот запах зовется так. Матрос
показывает мне длинную палку в воде. Такой высокий столб: на нем отмечают
уровень воды.
— Видишь, в прошлом
году было наводнение. Вода вышла из берегов, захлестнула набережную. Помнишь?
— Конечно, помню.
— Да, это было
неопасно. А теперь смотри.
На самом верху столбика
тоже есть отметка. Металлическая скобка, на ней выбит год.
— Что это?
— Тридцать лет назад
было. Ужас что. Пришла сильная волна с океана, и ветер гнал воду, гнал и
гнал… Знаешь, у меня есть сосед, он ученый. Так он бредит наводнениями этими.
Очень боится. Изобретает способы защиты… А в этом году прибор изобрел,
который предсказывает наводнения. Этот прибор все время на нуле. Ну и значит,
наводнения пока не будет. Над этим ученым все смеются. А я смотрю на эту отметку
на столбе и думаю — нечего смеяться. Может, он прав.
…Мы говорим еще про
наводнения. Потом Матрос рассказывает мне про море. Как там нужно будет лазать
по вантам, на самом верху.
— Но я не боюсь высоты,
— говорит Матрос. — Я смогу.
— Может… Знаешь,
никогда не думал. Но, может, и я… И я хочу быть матросом.
— Ну… Там высоко, —
говорит Матрос.
— Ты думаешь, я боюсь
высоты? — спрашиваю я. Он молчит. — Я ненавижу бессмысленный риск, — объясняю
я. — Просто чтобы показать — вот какой я, и не боюсь! Если бы спасать кого. А
так…
— Слушай, — говорит
Матрос, — а если бы нужно было спасать? Ты бы не испугался?
— Думаю, нет, —
осторожно говорю я.
Потом он рассказывает
мне о своей работе. Она нетрудная. Конечно, совсем легкая — я вижу, какие у
него мозоли. Почти как у меня.
— А ты тренируешься
каждый день? — спрашивает он.
— Ну да. Сейчас,
правда, меньше. Тео (я зову отца Тео, его все так зовут) видит, что я не буду
таким, как он. Но все равно… Все равно он говорит, что должен дать мне
профессию. Что дальше я — как захочу. Но он должен быть уверен, что я хоть
что-то умею.
Мы пришли; вот Матрос и
дома. Но мне почему-то совсем не хочется расставаться с ним. Первый раз мне так
нравится слушать человека. И ему, похоже, тоже интересно со мной.
— Слушай, — говорит он.
— А пойдем к моему соседу? Тебя вообще ждут дома или как?
— Нет; я могу в любое
время прийти. Сегодня день рождения нашего фокусника, я его терпеть не могу. А
Тео там, с ними. Так что я свободен.
— Тогда пойдем к Абрахаму! Он такой, знаешь… Он удивительный.
*
* *
Сосед Матроса Абрахам Суббота — великий ученый. Это сразу ясно, как
только заходишь к нему в комнату. Вернее, это и комнатой назвать трудно — такое
нагромождение склянок, металлических штук, сундуков, старинных книг и
непонятных приборов. Мы продираемся мимо этого хлама и не сразу находим в углу
самого Абрахама Субботу. У него длинные седые волосы
и борода, как у волшебника. И очки. Колоритный тип, ничего не скажешь.
— Здравствуй, Абрахам, — говорит Матрос громко (ученый глуховат). — Это Доминик, познакомься.
Мне странно, что они на
«ты». Но я ведь тоже на «ты» с клоуном Бартоломео и
даже с Аристотелем, а он еще старше.
— Доминик? —
спрашивает Абрахам. — Откуда ты?
— Из цирка, — пожимаю я
плечами. Это не совсем честно: все-таки я не цирковой, если по-настоящему. Но
как еще ответить на такой вопрос?
— Из цирка? —
удивляется Абрахам. — А кто твои родители?
Даже обидно. Как будто
в школе. Или в полиции: отец Петера забирал меня пару раз и задавал мне такие
же идиотские вопросы. Хотя прекрасно знал ответы.
— Мой отец — Теодор Штрохольм, — говорю я. Надеюсь, на этом допрос закончится.
— Теодор Юлиус? — Абрахам даже вскочил. —
Тот самый, который ходил по проволоке над городом, до самой колокольни?! Теодор
Юлиус Штрохольм. Но ведь он
совсем мальчишка! Не знал, что у него есть сын.
…Да, когда отец ходил
по проволоке без страховки, он был совсем юным. Наверное, Абрахам
запомнил его таким, а в цирке и не был с тех пор.
— Настоящий
канатоходец, — качает головой Абрахам Суббота. —
Сейчас таких нет…
Я открываю рот, чтобы
сказать: как же нет! Он есть, работает, ходит по канату лучше всех, приходите
посмотреть!
…Но тут я понимаю.
Человек, который работает в цирке, показывает сложный, сумасшедший номер,
которого не делает никто в мире, — и канатоходец, который идет над городом без
страховки, сосредоточено, серьезно идет по тонкому тросу, и тело его натянуто,
как струна, а толпа внизу смотрит, задрав головы, замерев, не дыша… Такой канатоходец — это совсем другое дело.
— У тебя не цирковое имя,
— вдруг говорит Абрахам.
— Это точно, — киваю я.
— Он хотел назвать меня Лоэнгрином. Или, в крайнем
случае, Христофором. Но мама сказала — Доминик.
Поэтому так.
Хорошо, что Матрос не спрашивает про мою маму.
Я и сам ничего о ней не знаю. Только то, что она назвала меня этим именем,
самым обыкновенным. Иногда я думаю, что из-за этого имени я нецирковой
внутри. Тоже самый обыкновенный.
…Абрахам
Суббота показывает нам с Матросом всякие штуки. Прибор, который может сосчитать
зерна внутри нераскрытого граната. Флейту, которая может повторять голоса птиц.
Часы, которые идут с точностью до одной секунды в миллион лет.
— Покажи Доминику волнометр, — говорит Матрос и добавляет шепотом, для меня:
— это его гордость.
— О, конечно! Волнометр… Куда же он запропастился…
А, вот!
И он торжественно
показывает мне прибор вроде половинки часов, с антенной. Только стрелки у него
нет.
— А… Как он
показывает? — спрашиваю я.
— Очень просто! Эти
отметки — возможный уровень воды. Над уровнем моря.
— А… Сколько он
показывает сейчас? — я все еще не понимаю.
— Сломался, наверное, —
пожимает плечами Матрос. — Стрелка всегда на нуле была. Но сейчас ее нет…
Абрахам
растерянно смотрит на свой волнометр. И вдруг
бледнеет. Руки начинают дрожать.
— Что это… Вы видите?!
Что это! Стрелка… Она лежит!
Наконец, вижу и я.
Стрелка лежит, но не на нуле. А с другой стороны.
— Сломалось? —
спрашиваю я.
— Нет. Он не мог
сломаться, — ученый еле удерживает в руках прибор. — Шкалы не хватило. Вы
видите?! Зашкалило! Город затопит! Огромная, огромная волна идет с океана!
Скорее, скорее, предупредить всех!
— Как… предупредить?
— лепечу я. Правда, как? Стучать в окна?!
— Сколько у нас
времени? — очень спокойным голосом спрашивает Матрос.
— Не больше двух
часов… Подвалы, первые этажи. Надо… Скорее, скорее!
— Колокол, — вдруг
говорит Матрос.
Точно. Как я сам не
догадался?.. Это единственный способ. Разбудить, поднять весь город!
*
* *
Мы летим с Матросом как
сумасшедшие. Он ведет меня коротким путем — мы перемахиваем через заборы, пригодилась наконец моя физическая подготовка!
Мы бежим рядом, и я все
думаю: надо же, как мне повезло с другом! Он сразу понял, что делать! И главное
— он не боится ударить в колокол. Разбудить весь город!
— А вдруг, — спрашиваю
на бегу, — вдруг его волнометр врет?..
— Тогда хорошо, —
отвечает Матрос. И точно, тогда хорошо ведь! Правда, чего тогда мы ударим в
колокол, как дураки?.. — Но приборы Абрахама не врут, — добавляет Матрос. — Число зерен граната
он показывает точно. Я проверял.
Перебегаем мост; уже близко. Ну, вот и
площадь. Хоть бы солдат стоял у ратуши — так нет никого! Только мы с Матросом.
Значит… Значит, в колокол бить нам.
…На двери колокольни
— огромный замок. Да нет, никакой не огромный. Самый обычный. Однако… Я
как-то не подумал, что вход на колокольню ночью будет закрыт.
— Будить звонаря? —
спрашиваю я. Даже с некоторым облегчением — все ж таки мне не нравится идея лупить в колокол самим.
— Ты знаешь, где он
живет? — спрашивает Матрос.
— Нет, конечно… Надо
узнать…
Как узнать? У кого?!
— Нет времени, —
говорит Матрос. Он ухватывается рукой за стену, там, где выбиты кирпичи. И
другой рукой. И…
Я с ужасом понимаю, что
он хочет долезть до проема второго этажа по стене. Пролезть, как воры! Но разве
у нас есть выбор?..
Лезу за ним. Хватаюсь
за карниз, подтягиваюсь. Быстрее, чем он. Я ведь знаю, как тут лезть. Только
выше… Никогда не забирался так высоко. О, вот и все! И… И решетка. Черт,
откуда здесь решетка?!
Мы висим с Матросом,
как две обезьяны в зверинце. Вот она, колокольня внутри. Но нам не попасть
туда! Кому пришло в голову поставить решетки?! Неужели из-за нас, дураков? Увидели и теперь боятся, что мы влезем?
— Как же, — повторяет Матрос, — как же так! Не
было же никаких решеток, еще утром не было!
Выше лезть
бессмысленно. Там, дальше — гладкая оштукатуренная стенка. Не за что
зацепиться.
Матрос прыгает вниз, на
землю. Ух, высоко. Но за ним прыгаю и я. Нет времени так просто висеть.
— Что же делать, Доминик? — с отчаянием спрашивает он.
И тут я понимаю, что надо
делать. Отчетливо и ясно. И еще я понимаю, что сделать это может один человек
на всем белом свете.
— Беги, Матрос! Беги в
цирк, скажи всем, чтобы выводили зверей из подвалов. Цирк затопит сто пудов, он
возле реки. И стучи во все окна.
— А ты?
— А я… Уж я знаю. Я
найду звонаря, не переживай.
*
* *
Матрос поверил мне и
умчался. Теперь вся надежда на одного-единственного человека. Он справится,
я-то знаю. Тем более, у него и выбора особенно нет. Кстати, его зовут Доминик Штрохольм.
Я смотрел как бы со стороны, как человек этот
колотит кулаком в дверь аптекаря.
— Шмулик!
Открой!
Наконец, дверь
открылась, выглянул испуганный аптекарь:
— Доминик,
это ты! Что случилось!
— Наводнение! — заорал
я. Отодвинул опешившего аптекаря и прошел, не разуваясь (а ведь аптекарша
трясется над своими чистыми полами!), в маленькую комнату Шмулика.
Семья аптекаря живет на
чердаке под самой крышей. В доме на площади.
— Доминик!
Что ты, что! — успел пискнуть Шмулик.
Какая у него смешная
пижама. В зайцах. Никогда бы не подумал, что Шмулик в
таком спит. В следующие несколько минут я только и думал, что об этих зайцах,
совершенно косых.
А сейчас я отщелкнул шпингалет и распахнул
окно. Скорее, пока не опомнились аптекарь и его семейство.
Я встал на подоконник. Как раз над Шмуликовым окном к крепкому чугунному кольцу привинчен
трос. Тот, что соединяет этот дом с колокольней.
Если бы здесь был Тео.
Он, конечно, прошел бы, пробежал по этому тросу за несколько секунд. Но я не
он. Я умею ходить по канату только в метре от пола. И то не очень. Нет, я не
герой, я не пойду по тросу, раскинув руки, вытянувшись в струну.
Зато у меня сильные
руки. Я хватаюсь за трос. И поднимаю ноги, скрещиваю их. И делаю первый шаг —
перехватываю руками вперед. Я боюсь только одного — что аптекарь успеет
остановить меня.
Но он не успел.
Испугался. А я теперь думаю только о шмуликовых
зайцах. Надо же, у меня в жизни не было никакой пижамы.
И гораздо проще, чем я
думал. Хорошо, что сейчас нет никаких флажков и, там, лампочек. Долбануло бы током, и привет. А так — что? В общем, иду себе
и иду, перебираю руками. Ну и ветер здесь. Трос начинает раскачиваться.
Чуть-чуть потряхивает. Как вот он ходил здесь?! Мой Тео. Ветер же! Я об этом
никогда не думал. Тьфу, лохматый трос, проволока торчит. Порезался. Вот черт.
Капнуло на плечо. Испачкал, не отстирается. И… Долго там еще? Нет, нет.
Зайцы. Шмуликовы зайцы. Надо же, интересно, мама ему
сшила пижаму эту? Левой, правой. Дошел до середины,
нет?.. Наверное, нет.
И тут надо мной
нависает тень. Я от испуга еще крепче вцепляюсь в трос — и упираюсь ногой в
стену. Колокольня. Вот и все. И делов-то.
Спрыгиваю внутрь.
Звонница. Никогда не был здесь. Колокола-колокольчики, надо же, сколько! А
наверху самый большой. Вот и веревка, тянется от его языка. Мне становится
страшно. По-настоящему страшно. А вдруг никакого наводнения нет? И я, как идиот…
Неужели все зря?
Неужели я не смогу…
Я вспоминаю: Марио. Он
живет в подвале. Вся его семья: мать с шести утра торгует на рынке, Марио
помогает ей, и три сестры. Марио — старший. Они живут в подвальном этаже; из
его окна видны чужие ботинки. Чужие ботинки, шагающие по набережной. Их дом у
самой воды. Его захлестнет первым. А они спят! Все спят!
Я берусь за веревку. Оказывается тяжелее, чем
я ожидал, колокол вообще не шевелится. Только чуть. И еще, и еще! Я раскачиваю
колокол изо всех сил, повисаю на веревке.
— Боммм! — летит над
площадью первый удар. — Боммм! Боммм!
Громко, размеренно.
Этот звук врывается в ночь, прорывает ее темноту, ее тонкое одеяло, накрывшее
тишиной весь город. Надо бы, конечно, сигнал SOS — меня научил Матрос. Это
сигнал бедствия: три коротких удара — три длинных — три коротких. Но я не могу
управлять колоколом. Он раскачивается и бьет сам: ровно, тревожно.
— Боммм!
Боммм!
И город встает. Встает!
А я просто болтаюсь на этой веревке, как котенок.
— Боммм!
— ревет колокол.
Я отпускаю веревку и
падаю. Больше не могу; забиваюсь в угол. Меня трясет. Горят уши, будто я стянул
пирожок на рынке и меня застукали. Черт. Черт, черт!
— Эй! Что случилось? —
кричит снизу чей-то голос.
— Наводнение! — кричу я в ответ. И сам
поражаюсь, какой громкий у меня голос. Я думал, уже вообще никакого
нет.
— Нение…
— несется эхом, разносится по городу. Стучат в ставни, в окна: — Вставайте!
Вставайте все!!! Наводнение!
…Вдруг я понимаю, что
это все — дурацкая ошибка. Какое может быть
наводнение! И главное — что это за прибор, это же невозможно! Кто такой этот Абрахам? И Матрос — я же познакомился с ним только сегодня
днем!.. Неужели — сегодня?..
— Щенок! Сумасшедший! —
трясет меня кто-то. А, звонарь. Ну и ладно. Теперь ладно. Мне совершенно все
равно. — Как ты сюда попал!!! Как ты… Какое наводнение, к черту! Какое!
Перебудил весь город! Псих!!!
Я не знаю, сколько
прошло времени. И что говорил звонарь. У меня отнялись ноги, я вишу тряпкой, и
он просто не может стащить меня вниз. Но я слышу, как город шумит. Как
поднялись люди. Все поднялись. Неужели зря? Неужели мы ошиблись? Вот идиоты.
*
* *
А потом звонарь вдруг
рывком поднимает меня:
— Где твое наводнение?
Ну, смотри! Где?
Тихая ночь. Тише не
придумаешь. Безлунная, беззвездная. Но и ветра нет. Тихо-тихо. И наша река
спокойно течет себе через город. Спокойно.
И тут мы видим это. Оно
идет со стороны океана. Ничего особенного — просто лента реки стала чуть толще.
Набухла.
Кажется, будто где-то
открыли кран. Открыли — и никак не выключат. Забыли.
Волна сверху кажется
небольшой. Только катера шепками заколыхались на
воде. Какую-то лодку выкинуло на берег. Так, носком ботинка отшвырнуло. Вода
стала выше. И еще. И еще. Просто шла и все. И перелилась через край.
Мост накрыло.
А вода пошла в город.
Мы смотрим, не можем
оторваться.
Это даже не похоже на
воду. Какая-то куча мусора, щепок… Словно грязный ручей течет вдоль дороги.
Заполняет и мнет игрушечный город. Плывет будка газетчика, на боку, как
неживая.
Вода идет и идет. Я
вижу дом, в котором живет Марио. Стоит, как остров. Успели, нет… Нет, не
может быть, чтобы не успели. А вокруг бушует вода.
Не знаю, сколько прошло времени. Может, часов
пять. А может, пятнадцать минут. Но вода начала уходить. Уходить, будто
всасываться в гигантский шланг. Так же стремительно, как и пришла.
Небо посветлело. А мы
со звонарем так и стоим на колокольне, как замороженные. И смотрим на грязный,
оплеванный город. Весь в песке и иле, весь в мусоре. На другом берегу начался
пожар.
*
* *
…Сегодня День города.
Праздник. Думали — отмечать или нет, после такой беды. Но решили все же
отпраздновать. Именно сейчас.
Прошел всего месяц.
Город потихоньку приходит в себя, отмывается, отстраивается. Чинят выбитые
мостовые, откачивают из подвалов ил и грязь. Мост полностью восстановлен, и
стало легче: сообщение между берегами налажено. В ход пошли специальные машины
— их изобрел Абрахам Суббота. Он теперь второй
человек в городе после Бургомистра. Именно Абрахам
руководит всеми работами.
Марио и его семья вчера вернулись домой. Их
подвал, наконец, вычищен, там опять можно жить. Хотя работы еще много. Все это
время они жили у Петера, в семье полицейского, который раньше гонял их на рынке,
как провинившихся щенков. У Шмулика на чердаке тоже
поместилась еще одна семья. И у нас в цирке открыто временное общежитие. Но
сейчас люди потихоньку расходятся, возвращаются в свои дома. Поэтому решено —
отметить День города. Потому что надо жить дальше.
Мы сидим дома у Шмулика. Я и мой отец Тео. На нем трико: с одной стороны
синее, с другой — сияет оранжевыми ромбами. Он и раньше, четырнадцать лет
назад, выходил отсюда, из квартиры аптекаря. Только ни Шмулика,
ни меня тогда еще не было, да и аптекарь был студентом.
Мы сидим на кухне и
много смеемся. Оказывается, наши отцы очень дружили в детстве, а мы со Шмуликом и не знали.
Потом Тео идет в комнату Шмулика.
И я с ним. Семья аптекаря деликатно оставляет нас одних. И тут я спрашиваю его:
— Зачем?.. Зачем тебе это надо? Неужели ты
просто хочешь, чтобы люди считали тебя самым смелым?.. Я знаю это и так.
— Очень просто, Доминик. Я даю им надежду. Они смотрят на меня и думают:
если он не боится — там, наверху — не боится!.. А у него только и есть, что
узкая проволока под ногами. Значит, и нам не нужно. Не нужно ничего бояться.
Понимаешь?..
— А чего же раньше?..
— Ну, ты был маленьким… А сейчас вырос.
— Где уж я вырос, — пожимаю я плечами. Уши
становятся горячими. Вот же черт, никогда не могу справиться со своими ушами.
— Ты вырос, Доминик.
Стал взрослым. Спас от наводнения целый город.
— Ну что ты. Разве я спас…
— Спас. Разбудил всех, и никто не погиб. Не то что тогда, тридцать лет назад… А ведь эта волна была
еще выше. Ты спас их, Доминик. Разбудил и спас.
— Что я! Разве я… Это все Абрахам со своим волнометром. И
Матрос. Ведь это Матрос! Он добежал до цирка, сказал, чтобы спасали животных. И
потом поймал чужую лодку и бросился в рыбацкий поселок. Тот, что на самом
берегу, где маленькие домики. Он один вывез оттуда четырнадцать человек! А ты
говоришь — я… Я просто сидел на колокольне и смотрел.
— Поверили бы там, в цирке, твоему Матросу.
Если бы не ударил колокол… Ну и звери выли, чувствовали. Знаешь, это было
удивительное зрелище. Животных вывели из клеток на арену, и они стояли все
вместе, и никто не тронул другого. И когда вода пошла на манеж, обезьяны
забрались на верхние ряды. А Слониха Джеральдина так
и стояла по колено в воде. И она взяла хоботом меня и посадила к себе на голову.
И Бартоломео тоже. И Аристотеля. Она нас спасала, как
могла. А потом вода ушла.
…Я представляю эту картину и улыбаюсь.
— Ладно, — встряхивает головой Тео. Тонкий и
маленький, как мальчишка. Легкий, как горсточка нута.
Канат почти не прогибается под ним, не чувствует его веса. — Ладно, мне нужно
идти.
— Ну и иди, — говорю я. — Иди-иди! Я даже
смотреть не буду.
Еще чего — смотреть,
как он идет над площадью без страховки. У меня сердце остановится. Я-то знаю,
какой там ветер.
Он встает на подоконник, открывает окно. В
комнату врывается шум толпы.
— Тео! Теодор Юлиус, давай! — кричат снизу.
— Знаешь, Доминик, — говорит он вдруг. — Иногда там, на проволоке,
самое безопасное место в мире.
Он хватается за трос и
через секунду уже стоит на нем. Раскидывает руки, вытягивается в струну. И
идет. И ему не страшно. Я знаю, что нет.
Конечно, я смотрю. Не замечаю, что прокусил
губу до крови. Хотя я точно знаю, что он пройдет. У Теодора Юлиуса
Штрохольма нет выбора. Только идти вперед. Он же
должен дать людям надежду.
Главное — не моргать.
Это теперь самое главное.