Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2016
Алексей Саломатин, филолог (г.Казань)
Если
вам понятно начало повествования, прочтите, что написано на камне.
Цао Сюэцинь. «Сон в красном тереме»
Это уже потом — «Плутонию» и
«Затерянный мир» — были и «Братиславский колокол», на просторных страницах которого
дышали бутылочным светом витражи иллюстраций, и — даром что журнал — «Трамвай»
со стихами о неразгаданном бублике и обделенном красотой Чарльзе Дарвине.
А вначале была —
сама собою появившаяся в ночь с 87-го на 88-й — она: энциклопедического
формата, в глянцевом супере с улыбающимся скелетом
протоцератопса на фоне марсианского оттенка скал, казавшихся столь же
несбыточными, как и сами динозавры. Еще не разнесенные масскультом по кружкам и
футболкам, последние были для заболевшего палеонтологией дошкольника
насельниками незамутненного мира идей, снисходившими временами до польских
марок или скудных заметок в периодике, цена которых впредь лежала уже не в
плоскости материального.
Что говорить о книге. Немецкий ничуть не смущал, напротив — подчеркивал ее
нездешнее происхождение.
Тому, что вокруг живут своей жизнью
не про тебя сложенные грамматики и лексиконы, Казань учила, как учат
натуралисты своих детей не бояться дикой природы — методом погружения. На любом
рынке можно было вдруг забрести в непроходимую татарскую речь и долго на ощупь
пробираться к обжитому словарю, а имена вещей проступали сразу на двух языках:
об руку с рахитичным «ПРОДУКТЫ», словно пощечина карамзинистам,
поигрывало согласными неприступное «АШАМЛЫКЛАР».
Иногда чужой алфавит складывался в
знакомое «pteranodon» или «protostega»,
вырисовывавшееся из хаоса букв, подобно вплетенным в каллиграфию пейзажа
зверушкам из детских головоломок. Впрочем, буквы лукавы — с высоты своих
неполных пяти я готов был поручиться — из какого алфавита они ни возьмись: корешок «TURNER», суливший
рыцарские поединки, норовил откупиться репродукциями близоруких акварелей.
Не от слова к слову, а от иллюстрации
к иллюстрации исходил я вдоль и поперек свою книгу. Иллюстрации складывались в
непостижный сюжет, а неповеряемые логикой связи между
ними казались тем незыблемее. Не прогнозами, а пророчествами дышала каждая
страница. Отпечаток археоптерикса, похожего на индейского шамана в ритуальной
пляске (p. 158), предвещал величественных
бронтозавров (p. 160—161), а на идиллических
трицератопсов (p. 205) уже ложился мрачный отсвет
торжества тираннозавра над растерзанной жертвой (p.
207). И все неизбежно подводили к одной: вскинувший голову
над кровавой добычей хищник, черта брачующихся, на миг отвлекшаяся друг от
друга, разлегшийся на лужайке равнодушный ко всему сибарит — до единого мечены
заревом размашистой — в полнеба — кометы.
А на снимках экспозиций (первым
музеем, в который я опрометью кинусь, попав в Москву, будет палеонтологический)
вглядывались друг в друга скелеты в красноречивых позах и схваченные
фотовспышкой онемевшие посетители. Выживший из времени над монументальными
разворотами, по лигатурам обращенных в камень рёбер и позвонков я затверживал
азбуку Горгоны, эсперанто собирателей камней.
Две окаменелости — раковина и
водоросли — до сих пор хранятся на полке в моём кабинете, естественным наукам
давно предпочтены гуманитарные, а динозавры воплотились в пластик и прописались
в торговых центрах и парках аттракционов.
Речь, впрочем, не о них.