Рассказ
С литовского. Перевод Тамары Перуновой и Георгия Ефремова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2016
Этот
человек, похоже, ненормальный, Живка отворачивается к
вокзальному окну, чтобы не встречаться с ним взглядом.
Окно
заледенело, и сквозь него ничего не видать, разве что какие-то
желтовато-красные огоньки, похожие на автомобильные подфарники, мигают в
декабрьском сумеречном свете. Живка сидит, зажатая
между двумя грузными женщинами, но не чувствует неудобства — гул переполненного
зала ожидания приятно убаюкивает, и даже в ее пальтишке, хоть оно и
демисезонное, не холодно в этом уютном соседстве едущих домой говорливых
соседок-пенсионерок. Неотапливаемое помещение
автобусной станции вполне сносно согревается дыханием и теплом, излучаемым
телами пассажиров, только забытый с осени на подоконнике столетник в горшке
давно уже замерз.
Живка
не хотела садиться, потому что твердо усвоила: надо уступать место старшим.
Однако сейчас она была почти насильно втиснута между тесно сидящими на скамейке
у подоконника людьми. Причина тому — виолончель. Живка
везет домой виолончель. Пока еще великоватую для нее, но такую красивую и
дорогую. Футляр инструмента огромен для хрупкой девочки, и добрые краснощекие
тетеньки пожалели ребенка с таким большим грузом, поэтому теперь она сидит так
уютно, сжимая в объятиях свой (собственный!) инструмент, на котором учится
играть и который так неожиданно получила в подарок.
Девочке
надоедает смотреть в обледенелое окно, и она осторожно поворачи-вается — может, он уже ушел, тот человек в
красном пальто, дырявых перчатках и большой шляпе? Человек стоит, запрокинув
голову, у доски с расписанием автобусов. Станция освещается всего двумя
электрическими лампочками, но их света достаточно, чтобы прочитать четко
написанный график. Живка хорошо разглядела свой
маршрут: Молетай — Канюкай, 18.30. Это последний
автобус, и она терпеливо ждет его, потому что ждать еще пятнадцать минут. На
какой маршрут пялится тот человек, не ясно, потому что
его голова слишком сильно запрокинута, скорее всего, он смотрит просто в
потолок. Этот небритый, еще не старый, но с каким-то изъяном мужчина вызывает у
Живки страх.
Все
его движения, странные манеры и поведение вызывают страх.
Неожиданно
его что-то развеселило и, развернувшись на одном каблуке, он подныривает под
доску с автобусным расписанием. Потом точно так же, но уже по ту сторону доски
(Живка видит только его ноги) вновь разворачивается
на каблуке, громко смеется и подныривает обратно. В этот раз он замечает Живку и то, что девочка за ним наблюдает. Ему только этого
и нужно, он приближается, а у Живки мурашки пробегают
по спине, когда она видит, что этот ненормальный направляется к ней. Живка еще крепче сжимает свое сокровище — виолончель — и
ждет, что будет. Теперь отвернуться от него невозможно: непонятно, что он будет
делать… Не дай бог, захочет напасть?
Человек
останавливается прямо напротив Живки и вначале просто
смотрит в глаза, точно желая что-то в них прочесть, а после, наклонив голову
набок, начинает внимательно изучать инструмент в руках девочки, а точнее —
футляр, в котором надежно прячется изящная виолончель. Сидевшие
вокруг, точно привинченные, без умолку тараторившие женщины вдруг затихают.
Этот человек привлек и их внимание. У некоторых он вызывает усмешку, но все
внимательно наблюдают за ним. Человек осторожно, будто чего-то
опасаясь, протягивает руку в рваной перчатке. Живка,
насколько это возможно, уклоняется от этой руки.
Человек гладит футляр.
Что
это у тебя в этом черном ящике, как-то хитро, точно лис, спрашивает человек. И
опять наклоняет голову набок. Живка не знает, что
ответить, но она ни за что не отдаст виолончель, даже если он станет отбирать.
Ничего,
отвечает она тихо, но твердо, словно желая показать, что не расположена
общаться с незнакомыми чудаками.
Как
это ничего? усмехается человек. Врешь.
Живка
продолжает молчать, а бородатый и невзрачный, но довольно молодой мужчина
вертит головой и странно гримасничает. Девочке становится еще неуютнее, она не
знает, как себя вести, инстинктивно понимая, что раз невозможно сбежать от
него, уйти, то лучше не вступать в разговор, потому что этот полоумный может и
вовсе не отстать.
Ха-ха!
Неожиданно смеется ненормальный, отчего вздрагивает не только девочка. Я знаю,
что у тебя в этом твоем ящике. Там прячется человек? Правда? Она везет с собой
человека, везет безбилетного, хочет провезти без билета. А может, там труп? Ты
везешь труп? Труп без билета? Признавайся, скрежещет человек зубами. Признавайся,
и тебе скостят вину. Ха-ха-ха, зачем трупу билет?
Трупу в ящике?
Иди
отсюда, ступай прочь. Отстань от девочки, отстань, Мартик!
Восклицает сидевшая рядом с Живкой женщина, она
взмахивает перчаткой, словно отгоняя мух. Странно, но ненормальный разворачивается
и так же, как в первый раз, нырнув под доску с расписанием, топчется возле нее,
а после и вовсе выходит из зала ожидания.
Не
бойся, детка, не бойся, это Мартик, он ничего дурного
не делает, он просто чудаковатый, бедный человек, да и только, не бойся.
Не
такой уж он хороший, этот твой Мартик, включается в
разговор другая женщина. Говорят, когда сгорели сараи Петкявичюса
из Кимшишкяй, так все подозревали как раз этого
полоумного.
Никто
его не поймал.
Поймать
не поймали, а, кстати, именно такой и может натворить что угодно, видала, как к
ребенку приставал. Выдумал тоже — труп везешь в ящике, смеется толстуха.
Испугал
девочку, негодяй.
Это
Навалинскайте, эта девочка из наших мест, вступает в
разговор третья женщина. Что же это ты везешь домой, детка?
Виолончель,
тихо лепечет Живка.
Надо
же, виолончель, удивляются женщины.
На
ней играю в музыкальной школе, точно оправдываясь, добавляет она.
Время
идет, а полоумный Мартик не
возвращается. Живка следит за висящими на стене
медленно шагающими вперед часами. Неожиданно, будто устав от собственного
медлительного тиканья, часы скрежещут внутренней пружинкой, каким-то своим
сердечком, и большая стрелка перескакивает сразу на целую минуту. Ого,
удивляется Живка, а если, когда ждешь Новый год,
стрелка вот так возьмет и перескочит? Что ей стоит?..
Громкоговоритель
автостанции кряхтит, словно откашливаясь, раздается его железный голос:
автобуса в Леванишкис, отправляющегося в восемнадцать
двадцать, не будет.
Ну
ты подумай, засуетились пассажирки, как теперь быть? Что делать? А ты, девочка,
не в Леванишкис? Нет, я не в Леванишкис.
Понятно, говорят, дороги засыпаны снегом, автобусы застревают, не могут
проехать. Господи ты, боже мой, так как же теперь добираться? Может, кто
подвезет, надо позвонить сыну, а вдруг, на счастье, он уже вернулся из
Вильнюса. Скажи лучше, счастье, что не пьяный, комментирует с усмешкой соседка.
Сидевшая рядом с Живкой защитившая ее от того
человека женщина начинает собирать свои сумки. Пойду, говорит, посмотрю, надо
же как-то добраться домой.
Внимание,
внимание, автобус в Варнишкис, отправляющийся в
восемнадцать двадцать пять, отменяется, опять трещит громкоговоритель.
Живке
становится не по себе, а что если и ее автобус где-то застрял? Надо вернуться к
тете Дануте. Как же не хочется, ведь уже простилась,
ушла, да и Дануте ясно дала понять, что места нет и
оставить виолончель на каникулы Живка не сможет.
Только бы пришел автобус. Как хорошо приехать домой, принести инструмент и
сыграть на нем маме, Юлику и маленькому братику Симу.
Живка играет в музыкальной школе, ее хвалят. А
теперь, когда учительница Алдуте подарила ей этот
чудесный инструмент, она еще больше будет стараться. Живка
будет играть, играть, и ее когда-нибудь станут показывать по телевизору. Хотя,
конечно, не обязательно, только, когда тебя показывают по телевизору, ты
зарабатываешь много денег. Живке
кажется, что зарабатывать деньги, играя на инструменте, это даже как-то
несправедливо, ты ведь не работаешь — только играешь.
Вчера
Живка навестила учительницу Алдуте,
которую не видела месяца два. Директор школы подошел к Живке
в коридоре и говорит: сходи, милая, к учительнице Алдуте
домой на улицу Малонёйи. Она тебя ждет.
Она
пошла, и когда постучалась, услышала за дверью какой-то звук, словно что-то
грохнуло, может, упало, а потом затихло. Живке было
странно, что там так долго тихо, она хотела постучать еще раз, но сомневалась —
может, нужно развернуться и уйти, директору скажет: дверь была заперта. В этот
момент дверь тихонько приоткрылась и показалась седенькая старушечка, такая
маленькая, такая сморщенная, казалось, будто ненастоящая.
Добрый
день, произнесла Живка. Я пришла к учительнице Алдуте.
Старушка
вроде улыбнулась, вроде причмокнула морщинистым ртом и растворила двери пошире. Живка вошла и огляделась в
полутемной прихожей. Иди за мной, сказала старушонка. Тогда они обе
прошествовали по длинному узкому коридору, там поздоровались с еще двумя
женщинами, одна из которых была в одеянии, похожем на монашеское.
Повернув налево, старушка раздвинула просторные, украшенные бахромой занавески,
подвязанные бархатными лентами — они здесь, видимо, были повешены вместо
дверей. За занавесками скрывалась довольно большая комната, посреди которой
стояла широкая кровать с балдахином, а на этой кровати полусидя, подоткнутая
цветастыми подушками и подушечками, лежала учительница Алдуте.
Спасибо,
сестренка, сказала учительница, удивив Живку, потому
что с трудом верилось, что эта встретившая у дверей и проводившая ее старушонка
могла быть сестрой учительницы Алдуте. Присядь,
дорогая… Прямо на кровать… Хочу… посмотреть… на тебя…
Я тебя всегда так любила… Желаю тебе, детка, всяческих успехов в твоей жизни…
Ты такая… талантливая… как жалко, что должны проститься…
Вы
уезжаете? — спросила Живка.
Уезжаю…
Старушка
тем временем принесла чашку чаю и печенье, казалось странным, что она не
разлила этот чай.
Сегодня,
Живка, наша последняя встреча, пригласила тебя,
потому что хочу…
Было
видно, что учительнице говорить все труднее, ее голос едва доносился до Живкиных ушей.
Обними
меня, прошу, произнесла учительница и попыталась протянуть руки, но ей это было
не под силу. Живка наклонилась и обняла учительницу.
Она почувствовала плохой запах изо рта больной, но не подала виду.
Они
разговаривали некоторое время, Живка старалась не
молчать, она понимала, что учительница хочет слушать, и немного фантазировала,
чтобы той было интересней. Только немного. Тогда и произошло то, за что Живка не знала, как благодарить: учительница Алдуте подарила ей свою виолончель. Вся церемония дарения
была очень торжественной, в комнате собрались и другие сестры, которых
оказалось четыре, все они желали ей много играть и всего-всего самого хорошего,
а особенно Божьей благодати. Со стороны это могло показаться даже комичным. Живка держала в руках смычок и прямо дрожала от нетерпения.
Ей хотелось принести инструмент домой и побыть с ним наедине. Мечта иметь
виолончель так неожиданно сбылась, что Живка даже
подумала, уж не чудо ли это приближающегося святого Рождественского праздника.
Но
когда она принесла инструмент к тете Дануте, та не только
не обрадовалась, но и не поняла, зачем нужна такая громадина. Нет, здесь ты ее
не оставишь. Если она тебе нужна, вези домой, как отрезала тетя.
Эй,
девочка! Навалинскайте! Слыхала,
нашего автобуса тоже не будет.
Живка
даже вздрогнула, увидав рядом с собой лицо уже знакомой тетеньки. Девочка,
видно, уснула — автобусная станция почти опустела, а часы показывали половину
седьмого.
Поехали,
говорит женщина, Адомас отвезет на своем
микроавтобусе.
Живка
встает, берет тяжелую виолончель и идет вслед за женщиной. На улице их
поджидает огромный мужчина, изо рта которого клубами вырывается пар, словно дым
из печки.
Тетенька
с сумками устраивается в салоне маленького автобуса рядом с какими-то
коробками, куда мужчина кладет и виолончель. Живке
трудно даже ненадолго расстаться со своим богатством, но она видит, что человек
держит ее инструмент бережно и как-то почтительно, а места в салоне
действительно нет, поэтому она влезает в автобус в передние двери, садится
рядом с водителем. Сидеть в кабине и смотреть прямо на дорогу в сто раз
приятнее, но сегодня она все же хотела оказаться рядом с виолончелью. Скорее бы
домой, только б скорее.
Ты
почему сидишь и молчишь, не интересуешься, если б не Жвинене,
так и сидела б теперь на вокзале. Хорошо, она подсказала, что ты — из Бутенай, где б теперь ночевала, спрашивает водитель.
У
тети, тихо говорит Живка.
А-аа,
у тети… А откуда у тебя этот инструмент? Такой
большой, видно, дорогущий.
Учительница
подарила, говорит Живка и понимает: ее ответ звучит
неправдоподобно и странно. Словно это ложь. Живка не
врет, но чувствует, что начинает краснеть, хорошо — вокруг темно, только
снежинки летят искорками, освещенные передними фарами машины.
Так
твоя мать — Вильма?
Да,
да, Вильма, это старшенькая Вильмы, говорит Жвинене, не дав Живке даже рта раскрыть.
А
тебя как зовут?
Живиле.
Живиле…
Живиле… Хм… Живиле… Водитель едва не рассмеялся, и Живке
хочется, чтобы ее больше ни о чем не расспрашивали. Живилей
я хотел назвать свою Угните,
но жена заартачилась — будет Угните, Угните. Пускай будет Угните. Угните тоже красивое имя, теперь, когда уже бегает, огонь,
а не девка, точно подходит Угните («угнис» по-литовски «огонь». — прим. переводчика). Но я хотел — Живиле.
Живиле мне нравится.
Водитель
поворачивается к Живке и, улыбаясь, подмигивает ей. По-дружески.
Живке становится хорошо оттого, что есть некая Угните, у которой могло быть ее
имя, Живка, и что ее имя кому-то нравится, и она уже
ни о чем не думает, она успокаивается и просто смотрит на освещенную дорогу.
Я
твою маму хорошо знаю, какая девка была на дискотеке, ой-е-ей — веселая. Очень веселая. Младше меня лет на пять…
Еще
б не веселая — смеется каким-то хрипловатым смехом Жвинене. Для вас, мужиков, которая поразвязней,
та и веселая. Знаю, знаю, слыхала от баб, что и Адомас — ты, Адомас, примял траву
в палисаднике у этой Вильмы. А потом неизвестно чьи
дети, все от разных.
Несешь
чепуху, Жвинен, если во время танца девчонку схватишь
за попку, разве от нее убавится?
Водитель
и женщина умолкают. Водитель, видно, почувствовал неловкость, оттого что при
девочке так разговаривает с этой деревенской сплетницей. А Живка
тем временем наблюдает за руками Адомаса, спокойно
лежащими на руле машины. Они такие большие, что Живка
представляет, как этот человек может взять ее одной рукой, пересадить в горсть
и как баскетбольный мяч закинуть прямо в корзину.
Давно
не видел твою маму… А как ее этот… друг, который живет
у нее, этот Поцюс?
Его
нет, говорит Живка. Она хотела сказать, это хорошо,
что его нет, хорошо, что отчим уехал в Норвегию и исчез. Вначале изредка писал,
но потом пропали и его письма. Мама плакала, а Живка
тихо радовалась, потому что отчим ничего хорошего ей не дал, ничегошеньки.
Пьяный падал во дворе, описывался, мать кричала — вот и валяйся в этой луже,
валяйся, может, сдохнешь. Но девочка знала, что это
она теперь так говорит, а после опять будет ластиться к этому Поцюсу, будет верить его сказкам об отпуске в Сартай у озера, где какой-то его друг работает сторожем или
кем-то еще. Живка шла с Юлюкасом
и втаскивала отчима в дом, чтобы тот не замерз на улице. До кровати тащить не
надо было, оставляла у порога, главное, чтобы двери закрывались. После
приходили какие-то дружки отчима, затаскивали Поцюса
на кровать, Живке и братику Юлюкасу
давали гостинцы — чаще всего сникерсы или чипсы. Мама смеялась, они заводили
музыку, дети шли спать.
Этого
ее Поцюса, кто-то говорил, посадили в Норвегии в
тюрьму, а Ванцюте будто слыхала,
его уже нет в живых: вроде, зарезали его там какие-то албанцы, — говорит Живиле.
Живка
не знает, кто такие албанцы, но ей опять становится страшно. Разве может быть
правдой, что ее отчима кто-то зарезал? Взял и зарезал — за что? Ничего хорошего
этот Поцюс Живке не сделал,
но ничего особенно плохого тоже. Больше хорошего, чем плохого. Вдруг она
припоминает — а Мулькис? А как же Мулькис?
Это отчим принес Мулькиса. Мама не хотела его
держать, кто его будет кормить, кто станет заботиться, разве тебе не хватает
Джимми — спрашивала она у Поцюса, но белый красивый
песик был уже здесь, и дети его ласкали — Живка и Юлюкас. Видишь, как детям нравится, говорил Поцюс, и маме пришлось смириться. Теперь Мулькис — большущая белая собака, красивая и веселая, и
совсем не злая — никакой от нее пользы, говорит мама, ко всем ластится.
Кто
нас там ждет в этой Норвегии? Там с неба тоже ничего не сыплется, говорит Жвинене. Думаешь, лентяй и
пьяница, он там переменится? Здесь не работал, дармоед, и там дармоедом будет,
кто ему станет там платить, вот и связывается со
всякими ворами, со всякими албанами и прочими. Этот Поцюс тоже, говорят, и сидел, и приворовывал,
ввязывался в драки. Отца помню, такой умный был человек, учитель, даже, может,
какой-то там коммунист, а детей вот вырастил совсем непутевыми.
Им что Литва, что Норвегия — один черт.
Да,
да… как-то по-деловому поддакивает шофер. А Живка
смотрит на уютно летящие снежинки, которых становится все больше, дорогу уже
почти не разглядеть, если б не огоньки придорожных отражателей, уже нельзя даже
понять, где обочина. Метет, и снег, точно молочные струйки, течет поперек
дороги.
У
моей сестры Анюте сын тоже уехал в Англию, так она говорила, что он дом то ли
построил, то ли купил, потому как стал каким-то там бригадиром на стройке,
вкалывает, а не собирает пустые бутылки. А тут недавно Альгис
Навикаса вернулся, вот он теперь пьет и пьет
беспробудно. И как это люди могут так надираться, куда только это все вмещается
— заработал денег, наведи в жизни порядок, оставь на черный день, позаботься о
родителях, так нет — надо пить, пить, пить, а потом лежать, извиняюсь, обоссавшись. И никто ведь не говорит, не пей совсем — если
человек здоровый, надо выпить, но знай меру. Нет. Меры не знают. Нет у них
меры, хоть убей — притягивает, будто какая сладость. Да и эта, вот, между нами
говоря, Вильма, уже третьего ребенка завела, когда
ехала рожать, так говорят, прямо из бара вывезли, говорят, воды прямо в баре
отошли, где это слыхано — могла пьяная родить под столом.
Живку неожиданно
обдает жаром. Это ведь о ее маме, о ее маме говорит эта старуха.
Неправда,
неправда, враки, ты врешь, ты противная старая лгунья!
Кричит Живка, повернувшись в сторону салона. Мою маму
скорая увезла из дома, из дома!
Слезы
полились из глаз девочки, она расплакалась, хотела сдержаться, но не смогла,
вытирает слезы и всхлипывает.
И
как тут не плакать: когда маме стало плохо, когда заболело, Поцюса
не было дома, мама начала кричать и охать, Юлюкас
испугался, спрятался за диван, а она, Живка, пыталась
спасти маму, пыталась помочь, но не знала как. Вызывай
скорую, звони скорее в неотложку, скажи, у мамы начались схватки. Она
звонила, только не могла точно объяснить женщине из скорой помощи, как к ним
подъехать, а мама тоже уже не могла говорить — так ей было больно. Живка побежала встречать неотложку к большаку, а это не
меньше, чем полкилометра. Она тогда стояла в сумерках, оглядывалась, было
страшно, только бы мама не умерла, скорой все нет и нет, наконец, показалась,
но не заметила девочку и проехала мимо, Живка бежала
следом и кричала. Скорая развернулась, подобрала
девочку. А потом маму увезли, и все было хорошо. Пришла бабушка Бружене и была с ней и Юлюкасом
пару дней. Пока не объявился отчим. А потом мама и Поцюс
привезли домой маленького братика. Такого смешного. И всем было весело, только
тогда Поцюс подрался со Зданом,
но это уже другая история. А эта Жвинене врет, все,
все придумывают про ее маму. Живка знает, что и ее не
любят. Даже в школе ненавидят и обзывают по-всякому, но Живка
не боится этих вредин. И только в музыкальной школе она чувствует себя хорошо,
потому что очень любит играть на виолончели.
Ну
не плачь, не плачь, детка, успокойся, это не про твою маму, это совсем про
другую Вильму. А ты, Жвинен, тоже соображай, что говоришь, произносит водитель Адомас и умолкает. Теперь молчат все, только изредка
непроизвольно всхлипывает девочка. Но не плачет. Мотор гудит, и летят
освещенные снежинки, все быстрее и быстрее. Там, куда не добивает луч света,
теперь уже совсем темно.
Неожиданно,
словно ниоткуда, перед машиной выныривает косуля и кидается наперерез, Адомас бьет по тормозам, ремень впивается Живке в грудь. В салоне автобуса что-то громыхает. Жвинене вскрикивает. Автобус скользит и останавливается, и
тогда перед его капотом проносятся, как тени, еще две косули.
Адомас
тяжело дышит, Живка оборачивается в сторону салона.
Держу,
держу твой контрабас, говорит Жвинене.
Не
ушиблась, женщина? — спрашивает водитель.
Нет,
ничего, здесь какие-то твои ведра разлетелись, отвечает Жвинене.
Черт
с ними, с этими ведрами.
Адомас
вылезает, подходит к машине спереди, осматривает, стоит, сплевывает и снова
садится на место.
Косули… Вот так, ниоткуда… Немного задел, но, видать, не сильно…
убежали… Ты жива? — спрашивает Живку.
Жива.
Еще
немного, и была бы дичь, говорит Жвинене.
Ага,
дичь… лучше не надо такой дичи, много смертельных случаев, вот так выпрыгивают
из темноты, неизвестно откуда, а удар, говорят, бывает очень сильный. Страшной
силы, если легковая, влетают прямо в салон, смерть гарантирована, не надо нам
такой дичи…
Дальше
автобус едет еще медленнее, Живка старательно
вглядывается в темноту — если заметит, она сразу же предупредит Адомаса, только ни косуль, ни других каких животных нет.
С
приближением к местечку ветер, кажется, утихает, метет меньше. Микроавтобус
останавливается за поворотом у кладбища.
Ну
вот, теперь мы с пани поедем этой дорогой, а тебе здесь выходить, ты точно
дойдешь? я бы отвез, только совсем нет времени, да и замело, похоже.
Я
переночую у бабушки Бружене, говорит Живка. Она живет здесь недалеко, у кладбища.
Ага,
Бружене приходит к вам? — спрашивает Жвинене. Еще жива старуха? Ну и крепкая же.
Жива,
жива, приходит, говорит Живка, и ей странно, что Жвинене называет их бабушку старухой, когда сама она, на Живкин взгляд, такая же старая.
Ты
на самом деле здесь переночуешь? — интересуется Адомас.
Домой не ходи, далеко, все замело, а у тебя багаж громоздкий, тяжелый.
Ладно,
говорит Живка, спасибо, что подвезли.
Живка
вылезает, Жвинене помогает ей выгрузить виолончель,
говорит ей до свидания, Живка тоже говорит до
свидания, и микроавтобус отъезжает.
Темно,
но немного постояв, девочка уже может хорошо все разглядеть: снега много, он
свежий, белый, он сам светится, точно фосфорный. Здесь спокойнее, ветер почти
утих, Живка запрокидывает голову и видит звезды,
яркие и ясные, сияющие в небесном пространстве. В местечке еще светятся
отдельные окна, электрические фонари у кладбища тоже ярко сияют. Тихо, только
изредка лают собаки.
Идти
к Бружене Живка не
собирается, она знает — бабушка ложится спать рано, придется ее будить, а
будить не хочется, но есть и еще одна, более важная причина — виолончель.
Нужно, чтобы температура менялась не резко, потому что для инструмента это
очень плохо. Живка размышляет: инструмент сейчас
остыл, если пойду в бабушке Бружене, он опять
нагреется, потом утром придется идти домой, виолончель опять остынет. А теперь она все равно холодная — приду домой, футляр открывать не буду,
может, даже до завтрашнего вечера, даже если мама с Юлюкасом
станут меня просить показать им мое сокровище, а потом, когда раскрою футляр, —
долго не буду до него дотрагиваться, не буду играть, не буду мешать, дам ему
привыкнуть к нашему дому. Так велела учительница, Живка
так и намерена поступить.
Нет,
не пойду к бабушке, решает она окончательно.
В
этот момент, словно в знак одобрения, на небе появляется месяц, становится
совсем светло. Живка идет по дороге, скользя, но
довольно быстро. Пройдя кладбище, понимает, что теперь надо идти прямо по
главной дороге еще около километра, потом повернуть налево и снова налево —
идти по дороге почти вдвое дольше, чем напрямую. Она ходила здесь много раз.
Придется идти через лес — ну так и что? Пускай немного страшно, зато дорога
короче — этот лесок небольшой, нечего бояться. Надо только думать о приятном.
Когда отвлекаешься, не так страшно.
Девочка
сворачивает налево, спускается с насыпи, однако скользит, падает и выпускает из
рук футляр. Живка барахтается в сугробе, пытаясь
подняться на ноги, снег набивается под одежду. Наконец ей как-то удается
встать. Она не ушиблась, однако холод пробирается к коже и обжигает, Живка отряхивает снег, пытается выгрести его отовсюду, куда
он сумел попасть. Вдруг понимает, что потеряла варежку, пытается ее отыскать,
но варежка где-то втоптана в снег. Мама заругается, ну
ничего, попробую прийти сюда завтра и найти.
Виолончель,
кажется, цела, она просто съехала с насыпи вниз и застряла в рыхлом снегу.
Живка
направляется в сторону леса, надеясь, что там не будет таких сугробов, идти
будет легче. Но и в лесу много снега, начинают ныть пальцы, жалко, нет этой
варежки. Живка все идет и идет, тело ее в поту, а
руки мерзнут. Девочка кладет виолончель и засовывает руки в рукава, будто в
муфту. Немного согревшись, идет дальше. Снова отогревается и опять идет.
Странно, уже должна быть просека с электрическими проводами, но она почему-то
намного дальше, чем должна быть. Живке уже не на
шутку холодно, она, съежившись, приседает на снегу, как заяц, и сидит так
несколько мгновений, зажав руки между коленями. Потом снова встает и бредет по
снегу, увязая и заваливаясь. Холод словно издевается над девочкой: она трет
руки снегом, вначале это неприятно, но потом руки начинают согреваться… это
помогает в первый, второй раз… на третий раз снег только холодит. Тогда Живка расстегивает пальто и прижимает ладони прямо к голому
телу, сжимает их в подмышках. Как же хорошо, как тепло рукам. Постояв немного,
вновь идет вперед — не будешь же стоять вот так, согнувшись, вечно, надо идти,
надо идти, здесь ведь недалеко. Через некоторое время показывается и просека,
выглядит как-то незнакомо, зато — просека. Живка
немного сбилась с пути, дороги совсем не видно, но теперь можно выбрать
правильное направление. Живка знает, где ее дом. Она
дойдет.
Тем
временем ветер начинает посвистывать, набирая силу. Снова метет. Быстрей, надо
идти быстрее, какие глубокие сугробы, какая тяжелая у нее ноша. Теперь она уже
волочит виолончель волоком, нести нету сил. Становится
темно, ветер опять затянул небо облаками. Живка
приседает, чтобы согреть руки, и вдруг замечает вдали мерцающий огонек… между
деревьями… Раз между деревьями, неверно думать — вдали. Огонек в ночи на самом
деле должен пугать: он светит там, где не должен светить. Но девочке холодно,
она устала, и она идет на этот огонь, как к спасению.
Подойдя
поближе, ясно различает костер и сидящих вокруг него мужчин. Мужчин много, и Живку даже радует, что их много, видно, смотрители леса…
или охотники… Живка подходит ближе, костер освещает
ее лицо, она чувствует тепло. Как же хочется погреть руки.
Здравствуй,
Живка, говорит один из них. Он бородатый и самый
старший. Подходи к костру, грейся.
Живка
не спрашивает, откуда бородачу известно ее имя, она подходит ближе и греет
руки. Как же хорошо. По телу разливается тепло, возникает чувство безопасности,
покоя.
Присаживайся,
девочка, говорит мужчина помоложе и уступает ей место
на краю бревна. Живка садится и вначале смотрит на
огонь, потом начинает разглядывать этих довольно угрюмых незнакомцев. Один из
них поджаривает над костром гриб. Настоящий гриб среди зимы. Другой
— яблоко. И чем дольше девочка наблюдает за этими людьми, тем больше
чудаковатыми они ей кажутся. Она уже успела их сосчитать — их одиннадцать.
В
лесу раздается треск веток, и из леса с охапкой хвороста выходит двенадцатый. Испуганная Живка узнает его
красное пальто. Он бросает на землю принесенные сучья и улыбается такой
знакомой улыбкой… Это Мартик.
Тот самый полоумный с автобусной станции.
У
нее есть черный ящик, говорит Мартик. А что она везет
в этом ящике? Может, труп.
Живке
хочется закричать, сказать, что это неправда, но она ничего не говорит. Ведь не
могут все эти мужчины быть полоумными. Невозможно встретить в лесу у дома сразу
двенадцать безумцев. Так не бывает.
В
нем виолончель, инструмент, не труп, говорит Живка
мужчинам у костра. Они смотрят и молчат.
Сыграй
нам на этой виолончели, говорит бородач.
Не
могу, не могу я играть, сейчас холодно, виолончель не может играть на таком
холоде. Она умрет.
Почему
говоришь, что холодно, ведь не холодно. Погляди на брата Мартика.
Живка
смотрит на Мартика и видит, как он кладет руку на
снег, водит кругами — и снег тает. И тогда — Живка не
может в это поверить, но она видит: из земли начинают проклевываться
подснежники.
Сыграй
нам, говорит бородач. Сыграй, сыграй, вторят ему остальные.
Она
не может играть: там не инструмент, там труп, громко смеется Мартик.
Нет,
нет, не труп, не соглашается Живка, ей страшно, что
ее обвиняют в таких небылицах, а все могут неожиданно поверить. Живка решается и открывает футляр виолончели. Видите, это
же виолончель, говорит Живка.
Очень
изящная, говорит бородач.
Сыграй,
сыграй нам, перебивая друг друга, просят мужчины.
И
вправду, виолончель, усмехается Мартик. А ну-ка,
сыграй, и мы выведем тебя из леса.
Живка
берет виолончель, смычок, садится на пень, что повыше, виолончель великовата, на такой она еще не играла, но теперь попробует. Надо
попробовать. Только пальцы горят. Прямо-таки горят. Она начинает играть, и
мелодия вместе с искорками от костра устремляется ввысь…
Живка
играет и играет, а когда перестает играть, Мартик ей
говорит — давай меняться: виолончель на подснежники.
Какое
глупое предложение, думает Живка.
Нет,
нет, я не согласна.
Возьми,
возьми мои подснежники, умоляет чудной человек. Отдай виолончель, отдай ее мне.
Отдай
нашему брату виолончель, и мы тебя одарим, мы подарим тебе все, что ты только
захочешь, говорят, перебивая друг друга, мужчины.
Нет,
нет, пытается кричать Живиле.
Возьми
подснежники, возьми подснежники, отдай виолончель, кричит Мартик
и бросает Живке горстями весенние цветочки.
Нет,
нет, шепчет Живка. Она опять играет, и боль вместе с
музыкой течет по ее пальцам.
Постскриптум
Когда
они высадили девочку неподалеку от кладбища, когда проехали порядочное
расстояние и были неподалеку от дома Жвинене, снег
валил все сильней — дорогу засыпало, совсем не видать. Тогда Жвинене и говорит, правильно ли мы, Адомас,
отпустили этого ребенка среди ночи. А Адомасу и
самому неспокойно. Они развернулись, едва не застряли в снегу, но развернулись,
поехали к Бружене, к той, так называемой, бабушке Живки. Окна не горят, Бружене
спит, они разбудили ее, постучавшись, — нет, не было никакой девочки, никакой Навалинскайте, она сюда редко заходит, ясное дело, пошла
домой, ничего удивительного, что пошла, ребенок уже большой, дорога близкая —
пара километров, такая малость. Бружене
закрыла дверь, но Адомас говорит Жвинене
— нет, раз уж начали, надо довершить до конца, поехали к Вильме.
Приехали, а ребенка нет. Отворила двери Вильма,
говорит Жвинене, трезвая, и
в избе порядок. Испугалась Вильма, что девочки нет,
даже бутылочка со смесью для ребенка выпала из рук. И Вильма
тогда смекнула, не пошла ли Живка
прямиком через лес, всегда так ходит, сокращает дорогу. Отпустила она белую
собаку Мулькиса с цепи, накинула платок, пальто и
вместе с Адомасом по едва различимой тропке
отправилась в лес, Жвинене осталась с детьми, с Юлюкасом, который вначале сидел под столом, а после, я даже
растрогалась, говорила Жвинене, подошел, прижался ко
мне и спрашивает, а Живиле найдут? Найдут, говорю,
найдут, не бойся, детка. А сама волнуюсь. Малыш смеется, ножками топочет. И знаешь, рассказывала после Жвинене
своей сестре Анюте, и одеты чистенько, и в избе
прибрано и тепло, не скажешь, что сопливые ползают по избе. После Юлюкас мне даже песенки пел, братика укладывая, затянул
колыбельную, такой славный ребенок, такой славный. Хорошо, у меня с собой была
пара конфет. Уже позже, когда речь вдруг заходила о Вильме,
Жвинене резко всех обрывала, ну и что с того, что все
от разных отцов, Вильма их любит. Любит.
А
нашла Живку все же собака. Бежала впереди, снег хоть
и глубокий, а она прыжками, прыжками. После в лесу она начала так лаять и
визжать, будто рыдала, что не только Вильме, но и Адомасу стало ясно — нашла. Вильма
побежала со всех ног, прибежала раньше Адомаса. Потом
слышу, гоосподи… гооспооди…
Вильма так кричала, у меня даже сердце остановилось,
говорил Адомас. Я уже думал, там что-то страшное, а
она увидела в темноте под ногами этот футляр от виолончели, наполовину занесенный
снегом, страшно испугалась, решила, что человек. Так оно почти и было: ее
девочка, эта Живиле, оказалась внутри, залезла в
футляр и закрылась. Ребенок так мерз, он пробовал спасаться, только зачем она
сняла пальтишко, никто не знает. Хотя говорят, что всегда, когда очень холодно,
когда мороз продирает, нападает сонливость и все раздеваются,
будто идут спать. Если б не собака, продолжали бы искать вокруг — кому в голову
придет, ну лежит футляр, ясно было одно — ребенок где-то здесь рядом. А этот пес
Мулькис, глупое имя (по-литовски «мулькис»
значит «дурак, простофиля».
— прим. переводчика), этот футляр прямо раздирал
лапами. Я его приподнял, рассказывал Адомас, он и
раскрылся. А там — Живка, пульс уже не прощупывается.
Тогда мы бегом, я снял пальто, завернул ребенка, и бегом. Слава богу, успели.
Вот и отпускай теперь детей из дома — пойду, говорит, к бабушке, а сама,
видишь, куда ушла.
Живиле
лежала в больнице долго. Девочка отморозила пальцы, чуть что — начинают болеть.
Играть на виолончели она больше не могла. Да и инструмент никто так и не нашел.
Живка все спрашивала, где моя виолончель, где
виолончель, ее продолжали искать, несколько раз прочесали лесок — нету. Если кто и нашел, забрал себе, разве теперь отыщешь.
Ясное дело, кто-то забрал: вещь хорошая, красивая. Вильма
продолжала расспрашивать соседей, только никто не видел и не слышал. Кто теперь
скажет, если уж присвоил, теперь люди такие, палец в рот не клади — откусят.
Правда,
интересно, что футляр-то никому не пришло в голову подобрать. Вильма говорит, я была сама не своя, не думала об этом
ящике, бежала за Адомасом: только бы ребенок мой не
умер. Но потом, когда искали виолончель, этот футляр нашли там, где и оставили.
И что очень странно, футляр был полон замерзших подснежников. Живка говорила, что это награда за концерт. За какой
концерт, и почему подснежники?