Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2016
Тимофеевский Александр Павлович — поэт, драматург, сценарист. Родился в 1933 г. в
Москве. Окончил сценарный факультет ВГИКа. Первые
публикации стихов — в конце 50-х годов в рукописном диссидентском поэтическом
сборнике «Синтаксис». Из-за усложнившихся отношений с КГБ был вынужден уехать
Душанбе (1959). Все последующие годы писал «в стол», служил редактором на
киностудиях «Таджикфильм» и «Союзмультфильм»,
студии «Мульттелефильм» ТО «Экран». Отдушиной для
творчества стала мультипликация. Как поэт широко печатается с 80-х годов. Автор
книг стихов для взрослых и детей. Член Академии кинематографических искусств
«Ника», АСИФА, Союза писателей Москвы, Российского отделения международного ПЕН-клуба. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в
Москве. Постоянный автор «ДН».
Редакция
«Дружбы народов» предложила мне быстренько написать о моей работе в кино. И я
подумал, делов-то! Сяду и напишу. А как дошло до
дела, схватился за голову. Я ведь в кино проработал всю жизнь. Стало быть, надо
написать историю моей жизни.
Жизнеописание
тянет на книгу. Понадобится несколько лет. Можно, конечно, ограничиться серией
очерков «Автобио». Но и на это уйдет минимум полгода.
Я попросил родных взять у меня интервью в надежде, что на мой рассказ и его
расшифровку хватит нескольких дней.
Однако
и тут загвоздка. Всех, с кем повстречался в этой жизни, описать невозможно.
Надо выбрать кого-то, из тех, кого я любил, кем восхитился, кто меня удивил,
кто был соавтором в моих киношных затеях. Надо из
булки выковыривать изюминки, а у меня всё — изюминки. Вот такая проблема. Ну
что, начнем.
—
Какая нелегкая занесла тебя в кино, Саша?
—
Во-первых, какой мальчишка, пишущий стихи, не мечтает попасть в Литинститут.
Во-вторых, всю жизнь я был страшным лентяем.
Литинститут был рядом с моим домом, и после школы я подал туда документы. К
своему удивлению я прошел творческий конкурс. Но тут вышло постановление, что в
Литинститут им. Горького принимают только тех, кто имеет производственный стаж
— все погорело, и с горя я поступил тогда во ВГИК. Как говорится, не было бы
счастья, да несчастье помогло. История моей судьбы, всей моей жизни — это
любовь-вражда кино и поэзии. Кино отнимало мои дни, отнимало мой мозг, мою
кровь от любимого дела, от поэзии, но я постепенно входил в кино, я полюбил это
искусство и, главным образом, людей, с которыми я там сталкивался. Это были
очень интересные люди, они стали моими друзьями. Вот так. Через год, правда,
после того как я поступил во ВГИК, пришло письмо из Литинститута — где вы, что
с вами, приходите к нам, поступайте, тыры-пыры… Но я подумал, какой кошмар — опять сдавать все экзамены, а
здесь я уже переведен на второй курс, нет, спасибо. И так я стал учиться на
сценарном факультете ВГИКа.
—
Кто был твоими мастерами во ВГИКе?
—
Иосиф Михайлович Маневич, Алексей Яковлевич Каплер, Евгений Иосифович Габрилович. Габрилович вел,
правда, соседнюю мастерскую, но нам разрешалось приходить на его семинар. Вообще-то говоря, я был плохом учеником, но достаточно любознательным
человеком, и с моими мастерами мне было интересно общаться.
Хочется
сказать несколько слов про Каплера — любимца всех
женщин. У нас в России люди, которые попадали в ГУЛАГ, сидели просто так, а Каплер сидел за дело, за любовь. Нам, студентам, рассказал
эту историю Маневич. Сейчас она достаточно известна
всем — Каплер был влюблен в дочь Сталина, Светлану
Аллилуеву. А вот как произошла его посадка, знают немногие. Короче, в дни
войны, как-то очень поздно, часа в три ночи, позвонил Каплеру
Константин Симонов и говорит: «Люся (так в своем кругу литераторы и
кинематографисты звали Алексея Яковлевича), срочно приезжай ко мне». На что
Люся резонно отвечает: «Послушай, сейчас поздновато». — «Забудь про это, сейчас
же будь у меня». Каплер садится в машину, мчится к
поэту. И вот что сообщает ему Симонов: «Слушай, я разговаривал со знающими
людьми, тебя со дня на день должны посадить. Я все организовал, ты полетишь в
партизанский отряд, который находится в глубоком немецком тылу. Там ты будешь
работать, и, может быть, пронесет». — «Ну, я не могу так мгновенно», —
растерялся Каплер. «Все уже устроено, отправляйся
немедленно». — «Мне надо хотя бы оставить деньги маме, я завтра заеду на
Мосфильм, получу гонорар». — «Ну давай, — говорит
Симонов, — но только уезжай потом сразу».
На
следующий день Каплер поехал на Мосфильм, получил
деньги для мамы, сел в машину, чтобы ехать домой. Вдруг, это уже рассказывал
сам Алексей Яковлевич, кто-то сигналит, просит подвезти. Я в жизни никогда
никого не подвозил, говорил Каплер, просто не любил
это делать, а тут я остановился. Остановился, ко мне сел человек. «Куда вам?» —
«Да вот туда». — «Хорошо, мне по дороге». Подъезжаю к Лубянке, человек говорит:
« А теперь поверните направо». Каплер отвечает: «Но
тут нет правого поворота». — «Для меня есть, сзади едет генерал НКВД, который
хочет с вами поговорить, и мы сейчас подъедем к Большому дому». Подвезли, в
общем, уже Каплера. Он вошел в те самые двери,
которые недавно прославил Павленский, и вышел в общей
сложности почти через десять лет. Сейчас точно не помню, но кажется, Каплеру сначала дали пять лет, после чего освободили
досрочно, с условием не появляться в больших городах. Но он приехал в Москву и
позвонил Светлане Аллилуевой, и его тут же посадили еще на пять.
После
освобождения Каплер стал преподавать во ВГИКе. Вот такая история…
—
А кто был основным, главным учителем и чему он тебя научил?
—
Все наши учителя, о которых я говорил, прекрасно знали и чувствовали
киноискусство, а главным для меня, наверное, оказался Иосиф Михайлович Маневич, совершенно удивительный человек, один из ведущих
редакторов Мосфильма. К сожалению, я с ним сблизился уже после того как окончил
институт, через много лет. Я был счастлив от того, как он меня обласкал, как
нежно, по-отечески, отнесся к своему ученику. Печально только, что очень скоро
Иосифа Михайловича не стало.
А
по поводу того, чему меня учили, хочу рассказать одну байку Габриловича. Он
рассказывал про своего приятеля Мику Блеймана, который тоже был в большой славе как один из
создателей фильма «Великий гражданин». У Мики была
одна слабость, из-за чего довольно часто он очень поздно возвращался домой.
Возвращается он как-то за полночь, жена с вопросом: «Где ты был?» — «Ну, где я
был, я был в Доме кино». — «Очень интересно, и что ты делал?» — «Ну, что я мог
делать, нам показывали заграничный фильм». — «Значит, фильм. Может, ты мне
расскажешь, про что он?» — «Ну, это был интересный фильм». И вот тут Габрилович
говорил: «Рассказать фильм, которого никогда не было, так, чтобы жена поверила
твоему рассказу, это и значит написать сценарий».
—
Интересно было учиться во ВГИКе?
—
Самое интересное и поразительное для меня, человека только что из-за парты,
стало то, что там было то ли восемь, то ли десять кинозалов, и среди студентов
все время шли слухи — у экономистов в седьмом кинозале будут показывать
«Диктатора» Чаплина. Или — пойдемте скорей к художникам, там показывают фильм с
Мэрилин Монро. Короче, киноманы могли не ходить на лекции и смотреть с утра до
вечера прекрасные фильмы.
—
Расскажи, пожалуйста, об Ольге Ильинской.
—
Ольга Игоревна Ильинская преподавала нам литературу. Смуглая, черноволосая,
худенькая, очень быстрая женщина, она открывала нам заповедники мировой
литературы. Необыкновенно интересный лектор, влюбленный в свое дело, но кроме
этого она еще создала у себя в доме кружок: молодой красавец усач Григорий Чухрай, Коржавин, или иначе Эмма Мандель.
А из студентов приходили я, Юля Винер, на сегодняшний любимая
израильская писательница, а тогда моя сокурсница, и Володя Амлинский,
мой друг, тоже известный советский писатель, которого, увы, давно уже нет на
этом свете. Нас допустили в эту компанию. Там был кофе и замечательные
разговоры. Стихи, естественно, читал Наум Коржавин. Помню, что в первый раз
меня такая поразила картина: он читал, а вся компания кивала в такт его стихам.
Мне показалось это несколько излишним низкопоклонством. Но стал прислушиваться.
Он читает стихотворение «Якобинец»: «Когда водворился опять Бурбон/ После конца Ста дней,/И стал император Наполеон/ Легендою
Франции всей…/Один якобинец в швейцарском селе/Учителем скромным жил…» И дальше
тот учитель говорит: «…И меня не прельщает гром ваших побед,/Не прельщает
совсем. Никак./Революции, мальчик мой, больше нет./Остальное — грызня собак./…А этот человек — твой идеал,/ Чьи трубы в
тебе трубят,/ Он революцию обобрал/ И в нее нарядил
себя…» Речь о Наполеоне — но за этим Наполеоном мы видели Сталина. А потом он
читал нам стихи о тридцать седьмом годе, это была поэма, название которой я
сейчас не помню, но вот образ тридцать седьмого года: «Оркестры, митинги и
страх./И столько шума, столько шума,/Тот вождь — шпион и тот шпион./И даже
некогда подумать,/ И твой товарищ возмущен, /Рядится в гневные доспехи…» И
дальше: «…Арест, арест, арест/И снова арест, и твой
товарищ взят…» И я смотрю в зеркало и вижу, что я также, как и все, восторженно
киваю тому, что читает Мандель. Так я влюбился в
этого человека и бесстрашного поэта.
Хочется
еще сказать, что стало привлекать меня в кино. Привлекали люди, наши учителя,
они восхищали. Восхищали тем, что они умели делать свое дело, прекрасно
выполнять свою работу. Осторожно, бережно они вовлекали нас в удивительный мир
киноискусства, относясь к нам по-отечески. Вот пример, правда, это было немного
позже, но все равно. Я в союзе кинематографистов, в отделе кадров, где уже
сидит Евгений Осипович Габрилович, видимо, кого-то ждет. А я хочу получить
путевку в дом творчества Болшево для своей больной
мамы. Дама из отдела кадров говорит: «Вы хотите получить путевку для матери, но
она ведь не член Союза». Я упрашиваю: «Сделайте исключение для меня, человек
болен». — « Ждите! Будет место, может быть, я вам дам».
И
вот я сижу, жду. Приходит один человек, ему тут же выписывают путевку, приходит
другой, третий, четвертый, я все сижу, жду. «Подождите, — говорит она, — может
быть, дам, а может быть, не дам». Тут Габрилович приподнялся со своего места и,
повысив голос: «Сколько можно издеваться над человеком, не для любовницы просит
путевку, а для больной матери». И я немедленно получил путевку. Вот так они к
нам относились.
—
А что было после ВГИКа, как ты попал в Таджикистан?
—
На последнем курсе я написал дипломный сценарий. Дипломная комиссия
рекомендовала его к постановке на любых студиях, но никакая студия мой сценарий
не приняла. Мы жили с женой в квартире, где кроме нас было еще пять человек, я
подрабатывал тем, что отвечал на самотек в издательстве «Молодая гвардия».
Короче, зарабатывал 10-15 рублей в месяц. У нас родился сын, на эти деньги,
естественно, прожить невозможно. Я пришел в Госкино и сказал: «Посылайте меня
куда угодно, мне надо получить работу». Меня отправили редактором в
Таджикистан. Приехал в Сталинабад (так тогда
назывался Душанбе). Ослепительно прекрасный, он встретил меня в мае запахом роз
и клубники. Клубника и розы продавались в корзинках на всех перекрестках
главной улицы. А вдали были видны синие горы.
Расскажу,
какие уроки я извлек из первой своей работы.
Урок
первый. Вскоре после того как я оказался на студии и начал там служить в
качестве редактора, меня в компании с еще несколькими режиссерами отправили в
командировку по Азии. Мы приехали в Ташкент. Утром меня разбудили товарищи и
сказали: «Пошли». Я спросил: «Куда?» — «По магазинам». — «Зачем?» — «Надо».
Оказывается, приехав в другой город, нужно устроить проход по магазинам, чтобы посмотреть,
нет ли каких-то шмоток, отличающихся от тех, что
постоянно видишь дома. Меня шмотки не интересовали.
Скорее я любил заглянуть в продуктовые магазины. Что я и сделал — и обнаружил,
что в Ташкенте они завалены крабами. Больше ничего не было. На всех прилавках
только крабы и коньяк. Что еще нужно молодому человеку!
Второй
урок. Каждые три человека составляли на студии партию, которая боролась со всем
остальным коллективом. Когда я это понял, то сообразил, что мне не надо
примыкать ни к одной из этих бесчисленных партий.
И
последний урок, который я извлек для себя, — но это уже не тогда, а сейчас,
когда рассказываю о своей работе в кинематографе. Вся моя жизнь, оказывается,
была связана с кино. И это открытие меня совершенно поразило, потому что я думал,
что главное в моей жизни, что я — поэт. Но ведь как получается: поэт, поэзия,
стихи — это глубоко индивидуальное, а кино — работа коллективная. Это контакт с
людьми, это постоянное общение с теми, с кем вместе работаешь. Собственно
говоря, это и есть жизнь. И я понял: моя жизнь — кино, и оно продолжается
вплоть до сегодняшнего дня.
—
Расскажи о своей работе на киностудии «Таджикфильм».
—
Я сказал, что старался не примыкать ни к одной из партий по работе. Но за
рамками рабочего места очень многие стали моими друзьями. И как-то так
получилось, что в первую очередь моими друзьями оказались операторы.
Удивительно дело, в это время на «Таджикфильме»
работали операторы, которые стали потом лучшими в
своей професии. Там работал Юсов, буквально на днях
ушедший от нас, Наум Ардашников, Виктор Белокопытов,
Эрик Абрамян, Володя Ошеров и Коля Немоляев. Три
последних — мои друзья на всю жизнь. Я не могу удержаться от того, чтобы не
рассказать, как я познакомился с Володей Ошеровым, с тем самым, который снимал
ряд фильмов Хуциева. И в последней работе режиссера также участвовал. История
была такая. Я сидел в ресторане, хлебал свой борщ, ко мне подошел молодой
человек очень-очень маленького роста с голубыми, небесного цвета, глазами и
пушистыми пшеничными усами. Сел со своей тарелкой борща против меня и через
некоторое время спросил: «Саша, говорят, ты живешь один. Может быть, я у тебя
буду жить?» Я совершенно обалдел от такого предложения
и мучительно стал вспоминать, кто же он такой. Дело в том, что сценарный отдел
на всех студиях немножко на отшибе от производственных цехов. А на студии «Таджикфильм» сценарный отдел находился в отдельном домике,
далеко от производственных узлов. Туда надо было по лестнице подняться и т.д.
Такой скворечник, в котором я работал. Кстати сказать, я всегда очень плохо
различал лица, но подумал, если он меня знает, скорее всего, это какой-нибудь
студийный работник, говорю: «Да, я действительно живу один, но знаешь, у меня
все стекла выбиты». — «Это меня не сечет», — отвечает Ошеров. — «У меня только
одна тахта, придется спать на полу». — «И это меня не сечет». Тогда я говорю:
«Очень стыдно признаться, тем более говорить об этом в столовой, но там у меня…
— и ему на ухо: — клопы!» Мой новый знакомый непреклонен: «Это меня не сечет».
Больше мне нечего было добавить, и он стал жить у меня.
И
дальше, представляете, случается такая странная вещь. Я иду со своими
приятелями по улице, и вдруг навстречу Володя Ошеров. Идет, идет… и неожиданно
прячется в кусты. Приятели говорят: «Послушай, кого ты к себе пригласил? Кого у
себя поселил? Может, это работник КГБ, может, какой-нибудь стукач?»
Я растерялся, но потом оказалось, что он нас снимал. Сделал замечательный
портрет.
—
Этот тот прекрасный портрет, который висит у нас на стене?
—
Да, что висит у нас на стене. Эта одна из самых любимых моих фотографий.
На
студии «Таджикфильм» работал Эрик Абрамян, дорогой
мой друг. Он ушел из жизни в начале девяностых. В Таджикистане Эрик
разрабатывал свои будущие операторские приемы. Все его замыслы были необычными,
нетривиальными. Вообще, для всех операторов, о которых я говорил, «Таджикфильм» оказался полигоном, где они наращивали свои
мускулы и разрабатывали то, что потом становилось их творческой практикой.
Абрамян был необыкновенным человеком. Он приходил на помощь в самую трудную
минуту — и, удивительно, всегда эту трудную минуту угадывал. Был молчалив,
покуривал трубку. Человек исключительной отваги, один из операторов, снимавших
«Красную палатку». Понятно, что со времен Амундсена погода в Арктике не
изменилась. И Абрамяну приходилось не легче, чем великим открывателям Севера.
Эрик снимал наледи и снежные торосы из-под брюха самолета, каким-то образом
привязанный к этому самолетному брюху. Его давно уже нет с нами, и мне хочется
привести здесь стихи, ему посвященные.
Ты оставил всех нас,
Суету нашу, нашу мороку,
Этот наш свистопляс
И выходишь один на Дорогу.
Где ты там в этот миг,
Неудержанный, невозвратимый?
Так же с трубкой? пых-пых?
Тот же сдержанный, невозмутимый?
Может быть, никакой
Не тоннель… Ничего не известно.
Может, сад городской,
Может, Азия. Солнце. Сиеста.
Может, это полет.
Возвращение к полной свободе?
Может, Моуди врет,
Просто снова ты в Сталинободе,
Помещенный в те дни,
Когда юность была нашим богом.
Снова сорок в тени
В том саду захолустном, убогом… и т.д.
—
Таджикистан подарил тебе замечательных друзей на всю жизнь, но я знаю, что с
ним связано и много всего другого.
—
Да, конечно. В то время меня постоянно вызывали на допросы в КГБ. Вот
вспомнилась одна история. Я довольно часто летал из Душанбе в Москву и один раз
был на кустовом совещании, где собрались творческие работники из Средней Азии,
и все мы оказались в кабинете Екатерины Алексеевны Фурцевой. Я сидел за круглым
столом и видел Фурцеву так, как вижу тебя сейчас. Сижу, слушаю, как она говорит,
и по студенческой привычке все в свою книжечку записываю. А она смотрит на
режиссера Кимягарова и произносит: «А фильмы кто за
вас будет снимать? Пушкин что ли? Слава богу, он умер». Но вот совещание как
будто бы закончилось. В фойе подходит ко мне маленький такой, щуплый человечек
и спрашивает: «А вы не скажете, кто здесь Тимофеевский?
Им интересуются в комитете». О, подумал я, только посидел в кабинете Фурцевой,
а мной интересуются в Госкино. Может, хотят послать куда-то на повышение… Отвечаю: «Тимофеевский — это я».
— «Вами интересуются в Комитете госбезопасности, — продолжает человечек. — Вы
не могли бы со мной пройти?»
Вот
так и начались мои отношения с КГБ. Они были особенно мучительны, когда меня
вызывали по телефону. Я, как говорил, обитал в таком сепаратном «скворечнике»,
и связаться со мной могли только через внутренний телефон. Секретарша дирекции
звонила и говорила: «Александр Павлович, вас просят к телефону». И вот, мне
надо было сбежать по деревянной лестнице, проскочить несколько пролетов,
миновать двор, а потом проникнуть в приемную дирекции и взять трубку. И все это
время я пытался угадать, кто же звонит: приятели, жена или мои новые друзья из
КГБ. Вызывали меня в то время раза два в неделю.
Разговоры были долгими, иногда они длились по шесть-восемь часов. Обычно
начиналось с вопросов о литературе, искусстве, о тех проблемах, которые
волновали киностудию «Таджикфильм».
—
О кино тоже говорили?
—
Да-а, говорили и о кино, и
потом, когда я уже уставал от этой, как мне казалось, светской болтовни, вдруг
следователь меня спрашивал: «Скажите, а как Вы относитесь к Фадееву?» И я
думал, ну вот оно! Клетка захлопнулась.
—
Какой это был год?
—
Это был шестьдесят первый год.
—
Это было как-то связано с последующим судом над Даниэлем и Синявским?
—
Нет, это было сепаратное дело Цвигуна, который руководил КГБ в Таджикистане.
Это были отдельные таджикские дела. Короче говоря, я все-таки хочу привести
конец стихотворения «На смерть Фадеева», которое попало в КГБ.
Ты умер, а как же Отчизна забудет?
Осудит? Простит?
Как приговор соцреализму, твой выстрел короткий звучит.
И нету ни горя, ни боли. Лишь всюду твердят об одном,
Что был ренегат, алкоголик, народа духовным вождем.
Для нас это, впрочем, не ново, не тратьте на мертвых слова,
Пока существует основа, покуда система жива.
Короче
говоря, было за что меня шерстить. Как-то я спросил у
Цвигуна, когда прочитал в «Московском комсомольце» статью о
всех тех, кто попал в «Синтаксис» (ведь моя история с КГБ связана с тем, что я
оказался одним из авторов рукописного журнала Алика Гинзбурга), так вот я
спросил Цвигуна, почему в статье «Бездельники карабкаются на Парнас» нет моей
фамилии, на что тот ответил: «А вот вашей фамилии, вашего имени и ваших стихов
народ никогда не узнает».
—
Слава богу, он ошибся.
—
Да, он ошибся, но сдержал свое слово. Мне рассказывали, что на третьем,
кажется, съезде Компартии Таджикистана Цвигун делал доклад, в котором доложил,
что органы доблестно разгромили группу, организованную антисоветчиком
Тимофеевским.
—
Вот как!
—
Группа занималась тем, что слушала передачи лживых голосов — ВВС, «Голос
Америки», «Немецкая волна». Но у меня в то время даже приемника не было. Я
спрашивал человека, который передавал мне все это: «А шла ли речь о моих стихах?»
— «Нет, о стихах не было сказано ни слова».
—
Такое впечатление, что Цвигун готовил какое-то дело, но не сложилось.
—
Не знаю, но хочу рассказать о тех, кто помогал мне в эти трудные минуты. Когда
на коллегии в Министерстве культуры в вопросе «Разное» было объявлено — Тимофеевского уволить за бюрократизм, или еще за что-то,
тут же вскочил директор студии Исламов и сказал, если вы хотите уволить Тимофеевского, увольняйте сначала меня. Позже, когда
случилось несчастье с моей первой женой Ириной (она умерла из-за врачебной
ошибки), благодаря Исламову и Мотылю мне была
организована поездка, командировка на Памир.
—
Какое впечатление на тебя произвел Памир, и как Мотыль снимал свой первый фильм
«Дети Памира»?
—
Мои полгода жизни на Памире — это было все равно что
оказаться на Луне. Это мир, абсолютно ни на что не похожий. И это, наверное,
спасло меня, горе было очень большим, я не в силах был его пережить. И вот
Памир. Горы и скалы Памира — это нечто, существовавшее до времени, что
возникло, когда ничего еще не было. Сталкиваясь с морем, лесом, горами, свои
эмоции мы переносим на природу. Мы говорим — лес спит, море улыбается,
солнце спешит нам навстречу, деревья нас обнимают. Горы Памира этих чувств
не знают. Там, где нет времени, там эпос. Снег, синь, звезды над головой,
которые можно, кажется, достать руками. И синева, в которую облачен весь мир,
сто оттенков синевы. Другого цвета нет. И снег, снег, снег…
Владимир
Яковлевич Мотыль, мне кажется, впитал это ощущение остано-вившегося времени. Еще частью этого эпоса были
старики, которые казались вечными. Были дети таджикские, которые, как все дети,
не верят в смерть и поэтому бессмертны. Были верблюды, вписавшиеся в эту
вечность, и пейзажи гор, замёрзших водопадов, удивительных горных тропинок, по
которым непонятно как идут человеческие ноги.
Мы жили на Памире и работали очень много. Сам
Мотыль работал по четырнадцать часов в сутки, не зная ни суббот, ни
воскресений, причем он был очень пунктуален. Фильм снимал Борис Середин.
Человек добрейшей души. В шестнадцать лет он стал секретарем комсомольской
организации на «Уралмаше» и по наивности связался с
уголовниками. В результате попал в ГУЛАГ. Из лагеря он написал письмо Сталину с
просьбой отправить на войну. Его отправили в штрафроту,
где после первого боя из двухсот пятидесяти человек в живых осталась одна
пятая. Среди выживших был и Борис Иванович. После
первого боя со штрафников снимали судимость. Середин простым солдатом прошел
всю войну, несколько раз был тяжело ранен. После войны пошел учиться на
оператора.
В
те времена аппаратура была невероятно тяжелая. Борис Иванович помогал рабочим
таскать ее, за что его Мотыль ругал. Вообще они были друзьями
не разлей вода, но тем не менее. Мотыль назначает на девять утра
летучку. Приходит Тимофеевский, приходит сценаристка
Инна Филимонова, приходит помощник режиссера Муллоджанов,
еще кто-то, Середина нет. Наконец появляется Борис Иванович. Мотыль говорит:
«Борис Иванович, вы опоздали на три минуты. Вы уволены». Притом что у Мотыля не
было более близких друзей, чем Боря. Конечно, потом Мотыль успокаивался.
А
еще Мотыль любил подшучивать над ним. Мы работали в Хороге, рядом с
Афганистаном. Граница была в двух шагах от тех мест, где проходили съемки.
Возвращаясь, нам обязательно надо было проезжать через пограничную заставу, где
каждый раз нас встречали пограничники. А проезд обратно был такой. В газике
ехал Мотыль, автор сценария Инна Филимонова, Тимофеевский.
За газиком шел автобус. В автобусе ехали дети, воспитатели, которые занимались
детьми вне фильма, и Борис Иванович Середин. Когда мы, естественно, первыми
подъезжали к заставе, Мотыль говорил: «Там за нами в автобус сел какой-то
странный человек по фамилии Середин. Вы, пожалуйста, проверьте его,
потому что он у меня вызывает подозрение». Подъезжал автобус, и тут же
пограничники кричали: «Середин, на выход!» Поскольку наряд пограничников
сменялся каждый день, эта игра продолжалась в течение недели. А Борис Иванович
подходил к Мотылю и говорил: «Володя, я не понимаю, что такое? Каждый раз
пограничники требуют, чтоб я вышел, и проверяют мои документы. Причем каждый
раз перевирают мою фамилию. В чем дело? Что происходит?» Вот такие были шутки.
—
А в чем заключалась твоя работа как редактора у Мотыля?
—
Владимир Яковлевич Мотыль придумал замечательнейшую вещь. Не знаю, делал ли
кто-то из режиссеров так же, но он делал. Один режиссерский сценарий сдавался в
Госкино, другой был рабочим. По рабочему сценарию и снимался фильм. Утром
собиралась летучка. Мы думали: вчера снимали такой-то эпизод, что-то удалось,
что-то не удалось, исходя из того, что будем снимать сегодня? Вот здесь и была
моя работа редактора — как скромного советчика, еще одного глаза, который видит
будущее фильма и его возможности и т.д.
—
Насколько отличался режиссерский сценарий от рабочего? Большие были изменения?
Какого они были плана?
—
Изменения, конечно были. Они всегда происходят в кино, они неизбежны, потому
что режиссера осеняет какая-то новая мысль, новое решение. Бывают еще проблемы
с погодой, недоступность объекта и т.п. Тогда надо переиграть всю мизансцену.
Но
лучше говорить о веселом. Один из главных эпизодов фильма «Дети Памира»: дети
остались без тетрадей. Их должны привезти из центра. Все ждут. Наконец
появляется караван верблюдов, который везет учебники, тетради. И вот уже
караван близко… Уже детям показывают тетрадки, на
которых портреты Ленина. Счастливая улыбка… В кадре
необходима счастливая улыбка, а ее нет… Один дубль, второй, третий… Тусклые
глаза. Все не так, как надо. Оператор недоволен, режиссер вдвойне. Тогда Миша Муллоджанов, помощник режиссера, берет кейс. На кейсе мелом
пишет крупно «жопа» и показывает детям. У них
счастливые улыбки, в глазах — радость. Эпизод снят.
—
А как ты оказался на «Союзмультфильме», что привлекло
тебя в мультипликации?
—
На «Таджикфильме» по моему сценарию был снят фильм
«Лето 43-го года». После этого я вернулся в Москву и вновь оказался без работы
и, следовательно, без денег. Как-то я пошел в кино, где в начале сеанса
показали два мультфильма. Кажется, это был тот случай, когда я впервые обратил
внимание на мультипликацию и был совершенно потрясен. Мультипликация,
оказывается, близка поэзии. Я увидел два фильма. Првый
фильм — Дёжкина, он назывался «Снежные дорожки». Боже
мой, какой там ритм, какие гармонические построения, да это же стихи… Потом
показали фильм сестер Брумберг «Большие неприятности»,
по-моему, он так назывался. И там метафора за метафорой — так это же опять
поэзия… Вот пример. Голос за кадром сообщает, что
персонаж как извозчик хлещет водку. И что мы видим на экране? Мы видим бутылку
водки, которая запряжена в телегу, на ней сидит персонаж и хлещет эту водку,
как хлещут лошадку. И так далее и тому подобное. Одна метафора за другой. Я
подумал: вот это мое место! Здесь я смогу не кривить душой, это тот уголок, где
я смогу работать, как мне хочется, и потом, это очень близко поэзии. Я тут же
решил, что могу предложить сценарий по своему любимому художнику Мозерелю — серии мозерелевских
историй в графике: рождение идеи у художника, вхождение ее в жизнь, гонение на
нее… В результате на «Союзмультфильм»
всеми правдами и неправдами пробиться мне удалось, однако эта идея не
осуществилась.
—
Почему?
—
Такова жизнь. Поэзия действительно очень близка мультипликации. Рядом — ан не
получается…
Поговорим
о другом.
Мне
удалось попасть на киностудию «Союзмультфильм» в
самый ее расцвет. В это время там работали старейшие режиссеры, такие как Иванов-Вано, сестры Брумберг,
Амальрик, Дегтярев. Начал перечислять — и не могу удержаться, чтобы не сказать
о Дегтяреве, человеке, подарившем нам фильм «Кто сказал «мяу»?». Детская мультяшка — да нет. Для меня это фильм о том, что жизнь —
это цепь открытий и удивлений. Слежу за приключениями любознательного щенка, а
в голове звучит: «По прихоти своей скитаться здесь и там… Вот
счастье! Вот права!..»
Но
я хотел рассказать о тех, кто в то время работал на «Союзмультфильме».
Вслед за старшим шло среднее поколение — Качанов, Гамбург, Хитрук,
я, кстати, сразу стал у него редактором на фильме «Человек в рамке». Наконец,
молодые режиссеры — Хржановский и Норштейн. Юрий
Борисович в это время еще только начинал.
Но
КГБ давило на директора, и он мне говорил: «Вы дурно влияете на Хитрука». Боже мой, Хитрук такой
большой мастер, а я совершеннейший новичок в мультипликации, как я могу на него
влиять?!
Мне
было очень интересно работать с Андреем Хржановским на его первых фильмах, в
частности, я работал на фильме «Жил-был Козявин». Но КГБ давило на директора, и он мне опять
говорил: «Вы дурно влияете на Хржановского», — и с полработы с Хржановским меня
убрали со студии. А у меня были свои собственные замыслы, со мной были заключены
несколько договоров, они все были расторгнуты. Де юре
я все еще числился на студии, но де факто стал работать администратором в
кинотеатре «Баррикады».
—
А как и когда ты познакомился с Николаем Робертовичем Эрдманом?
Знакомство
с Николаем Робертовичем Эрдманом мне подарила
мультипликация. Наверное, в числе особенно значительных для меня встреч —
встреча с Эрдманом и его соавтором и другом Михаилом
Давыдовичем Вольпиным, который, кстати, является
сценаристом мультипликационного бестселлера «История одного преступления». Я
слушал как-то по радио одного известного журналиста, он рассказывал о том, как
ГУЛАГ добил Эрдмана, как годы, проведенные в ГУЛАГе, стерли первого драматурга России. Я бы сказал, что
это было не совсем так. Скорее Эрдман стер ГУЛАГ. Он
был королем, а короля стереть невозможно.
Для
режиссера Иванова-Вано Эрдман
написал сценарий «Пойди туда, не знаю куда». Замечательная драматургия, а какие
стихи! В годы гонения на генетику черти в этом фильме поют: «Эндель, Мендель, Гендель, ду,
хорошо у нас в аду!» И это прошло, цензура Госкино крамолы не заметила.
Вот
еще одна история. Едва ли не в первый день знакомства с Николаем Робертовичем я
решил прочесть ему свои стихи.
За то, что правдой не своею
Мы меряли дела свои,
Нам поле не дано засеять
И разгадать закон любви.
Воспоминанья нас пытают,
И горек хлеб наш, как трава.
Сегодня с наших уст слетают
Вчерашней истины слова.
Читаю
и думаю, как я круто завернул, а он посмотрел на меня и говорит: «Молодой
человек, разве можно рифмовать «свои» и «любви»?» Я, разумеется, очень
расстроился и только позже догадался, что я, самонадеянный юнец, мог просто
показаться недавно вернувшемуся из ГУЛАГа
Эрдману провокатором. А стихи, которые я ему в тот
день читал, видимо, ему запомнились. Случилось вот что: режиссер Дегтярев по
сценарию Николая Робертовича снял мультфильм «Снегурка». И вот фильм, созданный
выдающимися режиссером и драматургом, принесли сдавать в Госкино. Там чиновники
посмотрели и сказали, что принять фильм нельзя, он будет детям непонятен.
Нужно, чтобы к нему был написан объяснительный текст. Николай Робертович текст
писать категорически отказался. Что делать — фильм производст-венная единица, если он не сдан, это
финансовая катастрофа студии, и не только финансовая, но и этическая, и
художественная, и вообще для дирекции рушится мир. Директор приходит: «Николай
Робертович, прошу вас, напишите!» — «Нет, не буду!» — «Может быть, вы
предложите кого-нибудь?» — Эрдман задумался: «Хорошо,
пусть напишет Тимофеевский». Так я в некотором роде
стал соавтором великого драматурга.
—
Ты работал на студии «Союзмультфильм» редактором, c кем еще из драматургов и сценаристов ты общался?
Первой
вспоминается прекрасная Роза Хуснутдинова, такой
татарский Кафка в юбке. Ее фантастические рассказы ни на что не похожи и с
трудом воспринимались не только суровым Госкино, но и молодыми режиссерами. Как
ни странно первым, кто поставил фильм по ее сценарию, оказался патриарх
мультипликации Лев Константинович Атаманов.
Молодой
Владимир Голованов предвосхитил революцию в югославском мультипликационном
кино.
Нельзя
не вспомнить Гену Шпаликова. Со Шпаликовым
я учился вместе во ВГИКе, он был на курс моложе. Он
был автором сценариев двух «взрывных» фильмов, сделанных Хржановским: «Жил-был Козявин» и «Стеклянная гармоника». «Стеклянная гармоника»,
над которой работали такие художники как Юло Соостер и Соболев, так напугал директора, что он приказал
сжечь первый вариант фильма. И фильм был уничтожен. Потом был сделан второй
вариант, и он получил низшую четвертую категорию. Это редкое наказание в
кинематографе. Но мне нравились в творчестве Шпаликова
не только его замечательные сценарии, но и его стихи, песни: «Мы по палубе
бегали, целовались с тобой…» Как-то прихожу к мультипликаторам на четвертый
этаж, там сидит Шпаликов, на коленях у него
прекрасная девушка. Сидят, выпивают, я тоже присоединился к ним. Подружка
спрашивает Шпаликова: «Гена, а сколько тебе лет?» Он
говорит: «Мне тридцать». Я с удивлением: «Слушай, Гена, как странно, мы с тобой
вместе учились, одного возраста поступали во ВГИК. Тебе тридцать, а мне уже
сорок». Он отвечает: «Ну что делать, так пошло время, тебе не повезло».
—
А как ты оказался на «Мульттелефильме»?
—
Время для меня пошло действительно круто. Директор «Союзмультфильма»
постоянно мне говорил: «Уходите. Уходите, вы поэт, вы сценарист, нечего вам
делать на студии, работайте как свободный художник». Это постоянно звучало и наконец реализовалось. Я получил приглашение от «Мульттелефильма» и перешел туда работать.
Да,
вот еще один рассказ про Гену Шпаликова.
На «Мульттелефильме» режиссер С., как раз по сценарию
Розы Хуснутдиновой снимал фильм. Это была притча о
некоем человеке, который приобрел способности птицы и в один подходящий момент
взмахнул ручками и полетел. На этом собственно и кончается фильм, я не будут
рассказывать подробности, скажу только, что я очень много работал с режиссером,
стараясь как-то передать ему интерес к замыслу, и заразить его своей любовью.
Режиссер принял все образы Хуснутдиновой и выносил их
в своем сердце, но одна деталь его очень смущала. Он говорил мне: «Я не
понимаю, куда он летит?» Вероятно С. боялся, что персонаж этот ни с того ни с
сего, покинув воздушное пространство Советского Союза, полетит в капиталистические
дали, и если так то, что будет с ним, с режиссером. Он смотрел на меня в упор и
спрашивал: «Куда он летит?» Я отвечал: «Слушай, давай поедем к автору».
Автор
находился в это время в Болышевском доме творчества.
Мы приехали, поговорили, вопрос остался без ответа. Роза своим певучим голосом
предлагает: «Здесь неподалеку от меня в номере живет замечательный драматург
Геннадий Шпаликов, давайте с ним поговорим, может
быть, он что-то нам посоветует». Позвали Шпаликова,
он включился в беседу, но через некоторое время от нас отстал: «Ребята, это не
мой фильм, не мое дело, решайте сами». Мы с режиссером не соло хлебавши поехали обратно. И уже уходя, Гена догнал меня,
отвел в сторону, обнял за плечи и сказал: «Саша, я не понимаю, что за режиссера
ты привез к нам сюда, я не понимаю в какую сторону он летит?»
Больше со Шпаликовым я не встречался никогда. Это
было за три недели до его гибели.
Уже
в наши дни, когда вышел его «Неоконченный роман», я совершенно влюбился в его
прозу. Мне понравился стиль, где путаются главы, идет первая, потом сорок
первая, и где автор летает с Мариной Цветаевой на тот свет и там встречается с
русскими поэтами. В мире ином он видит Есенина и еще кого-то из любимых, я не
помню точно, — Пушкина или Гумилева, — а потом снова возвращается нашу жизнь. В
память о Гене я написал стихи.
Гены Шпаликова
нету,
Он летает на пари
Между тем и этим светом,
Словно Сент-Экзюпери.
Там, где райские долины
Меж летейских вод и сёл,
Бенеславская Галина
Подает ему рассол.
—
Твоя работа на «Мульттелефильме» отличалась чем-то от
работы на «Союзмультфильме»?
—
Меня часто спрашивают, а чем собственно телевизионное мультипликационное кино
отличается от просто кино. Ой, ей богу, не знаю. Я довольно долго проработал на
«Мульттелефильме», но так и не могу ответить на этот
загадочный вопрос. Я знаю только, что на мультипликационный фильм, который
делался на телевидении, государство отпускало гораздо меньше денег и давало
более короткие сроки для его создания.
—
А где снимали эти фильмы?
—
Фильмы снимали в Останкино. «Мульттелефильм» входил в
объединение «Экран», которое располагалось в здании с противоположной стороны
от Останкинской башни. Должен сказать, что на мой
взгляд «Мульттелефильм» был золушкой.
Как-то
на просмотре наших фильмов в Доме кино. Я подхожу к директору «Союзмультфильма» Валькову и
говорю.
— Ну, как вам наши фильмы?
—
А это не мультипликация.
Но
это было неправдой, потому что на «Мульттелефильме»
были замечательные мультипликаторы. Например, Калишер, который снял «Секрет для
маленькой компании». Чем же Калишер был прекрасен? Он пришел из кукольного
театра, был профессиональным кукольным режиссером со своим видением мизансцены,
построения кадра. В мультипликацию он привнес эстетику кукольного театра. Это
пытались сделать также многие крупные режиссеры на «Союзмультфильме»,
но на мой вкус, это лучше всего удалось Калишеру. Там работал мой однокурсник
по ВГИКу Натан Лернер,
который был и художником, и режиссером. Я бы поставил его в четверку лучших
режиссеров, если говорить о поколении Норштейна —
Хржановского. Он один из немногих, кто создал образ существа совершенно
необычного (знаешь, как называли мультипликационного персонажа на нашем
жаргоне, его называли чмуром). Так вот Натан Лернер создал образ чмура высокой
порядочности и душевного благородства независимо от того, был ли его чмур человеком или каким-то милым симпатичным животным. В
его персонаже всегда ярко присутствовала эта черта — высочайшая порядочность, и
оттого, что эта порядочность была абсолютно беззащитна, она побеждала.
Мне
приходилось много работать с режиссером Мариной Новогрудской.
По моим сценариям она сняла несколько фильмов. Но мне не хочется и не ловко говорить о своих работах.
Познакомился
я на «Мульттелефильме» еще со знаменитым писателем —
это начинающая в ту пору Люся Петрушевская. Я прочел ее рассказ «Силки и сети».
Потом стал искать в журналах другие рассказы, в них была такая свежесть,
новизна, они были так непохожи на все, что делалось в
то время в литературе. И такими же новыми были ее сценарии, неожиданные для
мультипликации. Она сама была вообще немножко похожа на фею. Казалось, что
вот-вот она сделает нечто совершенно необыкновенное, какое-нибудь чудо. На мой
взгляд, такое чудо случилось. Ею был написан сценарий «От тебя одни слезы».
Этот маленький детский сценарий поставил режиссер Владимир Самсонов. К
сожалению, часть фильмотеки «Мульттелефильма»
пропала, и этого фильма нельзя нигде найти. А чем замечателен этот фильм — я
скажу — Люся придумала небывалый сюжет, которого никогда раньше не
существовало. Однако, чтобы доказать это, надо написать подробное киноведческое
исследование и в первую очередь видеть перед глазами этот фильм.
Когда
поэт разговорится, его невозможно остановить. Я мог бы без конца продолжать
свои воспоминания, но для этого нет ни времени, ни места, и я заканчиваю гимном
кино.
Песенка
о кино
Какое совпадение — наш оператор
гений,
И режиссер наш гений, и автор — это факт.
Но не хватает денег, денег, денег, денег…
Без денег, знаете, кино не получается никак.
Не получается кино,
И получается кино.
Жизнь начинается — кино,
И жизнь кончается — кино,
И всё, что ни случается,
Конечно же, — кино.
Натура уходящая — мы догоняем лето,
Но началась холера, уже закрыт Судак.
Спивается Ромео, беременна Джульетта,
Ну что вы скажете, кино не получается никак.
Припев.
И вот пришла премьера, но подкачал
механик:
Перемотать бобину забыл — такой чудак,
И все мы по экрану гуляем вверх ногами,
Ну что вы скажете, кино не получается никак.
Припев.
Записала Анна Морочник