Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2016
Документальный
фильм-эксперимент «Читай, читай» — режиссерский дебют Евгения Коряковского. Его герои — молодые
актеры — написали свои биографии, а известные писатели сочинили версии их
будущего. И герои прочитали-прожили все это перед камерой. Четыре сюжета из
этого «сложносочиненного» текста мы предлагаем вашему вниманию. Их «соавторы»
Захар Прилепин, Андрей Геласимов, Михаил Дурненков и Ольга
СТОЛПОВСКАЯ
Катя Гостева
Краткая
биография
Родилась в Вологде в
1987 году толстой робкой девочкой и дожила такой до 18 лет.
Дочь своей мамы —
профессора философии. И больше ничья. С 6 лет была отдана в элитную языковую
школу, куда ездила ежедневно на двух автобусах.
В возрасте 8 лет Катя
качалась на качелях, смотрела в небо, представляя, что летит, отпустила руки и,
пролетев 3 метра, приземлилась лицом в землю. Слава богу, этого никто не видел.
Тогда Катя решила никогда не плакать.
До 7-го класса без
конца получала тычки от одноклассников, выгребая за
свою безответность и дефекты фигуры. На переменах бегала по коридорам и била
врагов портфелем, но они всегда бегали быстрее. Тогда Катя перестала бегать и
стала всем улыбаться. Скоро у нее уже было много друзей. Это называлось
«эффективная коммуникация». В дальнейшем, оттачивая мастерство эффективной
коммуникации, успешно лавировала между группировками одноклассников, так
что никто не понимал, с кем она.
В 8-м классе сломала
ногу в двух местах, пытаясь научиться прыгать в высоту через планку. Хирург,
накладывавший гипс, так и не поверил в эту историю.
В 9-м классе ни с кем
не ссорилась, собирала большие аудитории, кратко пересказывая содержание
заданных на дом параграфов. Одноклассники ее любили послушать.
В 10-м классе дело
дошло до конкуренции между желающими занять место с Катей за одной партой.
Победила девочка по имени Алиса, хотя Кате было все равно, кто победит.
В 11-м классе вся
прогрессивная молодежь из элитной школы хотела поступать в московские и
питерские вузы, а Катя хотела стать революционером и умереть на баррикадах. На
самом деле Катя очень боялась жить.
После выпускного Катя
твердо сказала маме, что будет поступать в Петербургский университет на
семитскую филологию. Мама не знала, что в планах у дочери по окончании
университета поехать в Ирак и как можно скорее умереть за свободу… К счастью, в университете после подачи документов
какой-то дядя догнал Катю в переулке и сказал, что поступить на эту
специальность очень трудно, поэтому, чтобы хорошо сдать экзамены, нужно
приехать к нему домой позаниматься. Катя записала адрес, пошла домой, в пустую
квартиру маминых знакомых, которые уехали на лето, и просидела там двое суток,
не выходя и не выключая телевизор, потом написала сочинение по литературе на
«три», покаталась на речных трамвайчиках и уехала в Вологду.
Когда начался учебный
год, одноклассники Кати в Москве и Петербурге узнали, что Катя поступила в вологодский политех.
Пошли учебные дни,
Алиса, поступившая в Петербургский финансово-экономический университет, писала
Кате длинные письма, а Катя каждый вечер пила пиво с Алисиным бывшим парнем,
курила, не затягиваясь, и думала, что теперь делать. Кроме баррикад, в голову
по-прежнему ничего не приходило…
Пиво отнимало не так уж
много времени, поэтому Катя еще поступила в студенческую театральную студию.
Там учили читать стихи и делать этюды на импровизацию. У Кати было плохо с
импровизацией, но она не пропускала ни одного занятия, за это ее выбрали
старостой. Очень скоро она стала замечать, что стихи и этюды ей нравятся
больше, чем пиво и Алисин бывший парень. Так Катя нашла свою профессию.
Вопреки ожиданиям,
Алиса оказалась не в обиде на Катю за эффективную коммуникацию с ее бывшим
парнем, продолжала писать длинные и откровенные письма и даже приехала на Катин
день рождения. Катя была этим тронута. До того, что ночью, лежа рядом с Алисой
на ободранном диване, изложила ей свою теорию возникновения Вселенной.
Алиса нашла ее очень убедительной и привела множество подтверждающих примеров
из жизни. Так Катя нашла друга. И это впервые не имело отношения к
эффективной коммуникации.
13 февраля 2005 года
Катя шла по улице Мира и встретила мужчину своей мечты. Так Катя нашла мужчину
своей мечты.
С этого дня Катя
перестала быть толстой робкой девочкой и напрочь
забыла думать о баррикадах, похудела на 15 килограммов, ставила рекорды на
стометровке, всем улыбалась искренне и собиралась выйти замуж. Через полгода
мужчина Катиной мечты устал быть мужчиной мечты и сказал Кате, что не любит ее,
но не против, если она будет и дальше приходить по
воскресеньям. Катя хотела заплакать, но вспомнила, как упала с качелей, и
поехала поступать в театральный институт.
Во МХАТе
Катю выкинули со второго тура, в ГИТИСе выкинули два
раза со второго тура, потому что когда выкинули первый раз, Катя вернулась,
снова дошла до второго тура, ее узнали и снова выкинули. Во ВГИКе
выкинули с конкурса. Когда ехала с «Ботанического сада» домой, заблудилась в
метро и долго шарилась в переходе станции
«Каширская», не понимая, как выйти. Короче, после этого Катя решила поступать в
Ярославле. И поступила в Ярославле. Там Катя нашла и потеряла очень многое.
1-й период
(2 года, в которые Катя все потеряла)
Первые полгода Катя не
спала, не ела и не ездила домой. Очень хотела стать актрисой. Но на зачете по
мастерству художественный руководитель поставил ей «четыре» и сказал, что не
уверен в ее актерской природе. Катя пришла домой, достала сырое яйцо, хранившееся
в отсутствие холодильника между оконными рамами, и кинула его в стену. Яйцо
отскочило от стены и запрыгало по полу. Вот что бывает, когда хранишь продукты
на морозе. В эту минуту Кате стало все по фигу, и она
вспомнила, что мужчина ее мечты когда-то предлагал ей заходить по воскресеньям.
В следующие полтора
года Катя часто ездила в Вологду, перестала бодриться, набрала обратно 15
килограммов, и в поездах писала стихи про поезда, вокзалы, экзистенциальное
одиночество, и опять стала думать о смерти, но уже не на баррикадах, а просто
так…
На экзамене после
второго курса мастер снял Катю с показа и поставил по мастерству «три» в Катину
прекрасную, никогда не знавшую такого позора зачетку — и отправил ее в нокаут.
В этот день Катя потеряла веру в себя.
Она поехала в Вологду,
остригла волосы, окопалась в квартире и два месяца делала вид, что ее не
существует. В том числе и по воскресеньям.
Когда в сентябре Катя
вернулась в Ярославль и делала шаг через порог родного института, у нее тряслись коленки и ей казалось, что все смотрят на нее и
удивляются, зачем она сюда вернулась. Больше всего на свете она боялась, что ее
выгонят раньше, чем она успеет уйти сама, поэтому однажды встала рано
утром и направилась в Ярославский университет имени Ушинского, чтобы
написать заявление о приеме на не помню какую специальность. Ей сказали явиться
через две недели для сдачи экзаменов. Так Катя потеряла надежду. Но ненадолго.
Потому что эти две недели оказались началом совсем другой жизни.
2-й
период
(2
года, в которые Катя снова все нашла, хотя и не сразу)
Бывают две недели,
которых не замечаешь, но это были те две недели, которые все изменили, потому
что это были две недели на фестивале «Территория» в Москве.
Дело не в том, что
фестиваль «Территория» такой крутой. Дело в том, что в эти две недели произошла
встреча Кати с Москвой.
Последний раз, когда
Катя была в Москве, она видела только метро, улицу Кантемировскую и
абитуриенток, бьющихся о решетки во дворе ГИТИСа.
Более того, к текущему моменту Кате было уже одинаково херово везде: и Ярославле, и в Вологде, и в любой точке
земного шара, поэтому анкету на участие в фестивале она заполнила лениво и зло,
надеясь, что ее не выберут. Но ее выбрали.
Что случилось в эти две
недели? Не могу сказать. Все места в мире одинаковые. Но было суждено, чтобы в
те две недели Москва стала для Кати голубой и зеленой. Скажу только, что это
были две недели тайм-аута, и когда он кончился, Москва посмотрела на Катю
глазами орла и сказала: «Все будет зашибись».
Через два месяца после
возвращения в Ярославль состоялась сдача спектакля «Дульсинея Тобосская» с Катиным непосредственным участием в той роли,
с которой ее полгода назад сняли. Это был большой сюрприз, особенно для Кати.
Ночью после сдачи Катя сидела пьяная в комнате 305 и рассылала эсэмэски невнятного позитивного содержания.
Дальше все стало круто,
волосы отросли, спектакли игрались, самооценка не то чтоб поднялась до
невиданных высот, но перестала балансировать на краю бездны, и воцарился покой.
На этот раз покой царил
долго. Катины некогда большие и серьезные амбиции почили в неравной борьбе,
отчего лицо ее как-то прояснилось и расправилось. Катя огляделась вокруг и с
немалым удивлением обнаружила, что со всех сторон на нее взирают такие же
просветленные тайной мудростью лица однокурсников. Когда и как эта метаморфоза
произошла? Не знаю. Вероятно, пока все искали свое место в искусстве, ощутимо
приблизилась необходимость освобождать места в общежитии. Перспектива эта равнодушных не оставила: все, как более, так и менее
успешные коллеги, резко уселись на те места, которые были в текущую минуту
ближе к их жопе. И выеживаться в одночасье стало не перед кем.
Катя превосходно себя
чувствовала на своем месте. Отыграв Донью Тересу,
хозяйку испанского публичного дома, десять раз, она с чистой совестью отъехала
на последние в своей жизни летние каникулы. И были они столь прекрасны и
безмятежны, что сказать о них нечего, кроме интрижки с турецким барменом, но
этого, опять же к счастью, никто не видел.
Четвертый год обучения
пролетел в мгновение ока в поездах, гостиницах, фестивальных банкетах, танцах,
песнях и тяжких раздумьях о будущем трудоустройстве. На курсе было приятно:
колесили по стране, лихо отплясывали на сцене первого русского и любили друг
друга последней всепрощающей любовью. Спектакли играли до середины июня. В
Москве вовсю шли показы в театры, а выпускной курс
ЯГТИ в своей учебной аудитории предавался восторгам творчества, словно законы
миропорядка его никак не касались. О выпускном, как о конце света, все судачили, но никто в него не верил. А все же он настал.
И вот уже Катя в
красном выпускном платье стояла у дверей ресторана «Якорь» и наблюдала, как
художественный руководитель курса, подобно белому волжскому теплоходу,
медленно удалялся куда-то в июньские сумерки. В эту минуту Катя поняла, что
тогда, 15 лет назад, на качелях, были еще пустяки…
Москва
Чтобы нарисовать более
или менее полную картину того, как Катя пыталась устроиться в театр,
стоит рассказать один короткий эпизод. Катя прогуливалась с мамой по
вологодскому рынку в поисках оптимальных по соотношению цены и качества
помидоров, когда в ее сумке зазвенел телефон и сообщил, что завтра в двенадцать
в театре N будут смотреть. Катя ничего не знала о театре N, но не знала также
ни одной причины, по которой могла бы от него отказаться. Фатальный смысл фразы
«набор закончен» был уже хорошо знаком Кате, и призрачная надежда поманила ее с
непреодолимой силой. Тогда она взглянула на часы и поняла, что чтобы завтра
быть Москве, нужно выходить уже сейчас. Катя стремительно ринулась на вокзал и
взяла билет в сидячий вагон уже уходящего поезда. Не знаю, был ли у вас такой
опыт, но на всякий случай уточню, что за восемь часов в сидячем вагоне может
произойти переоценка жизненных ценностей. А если в купе едет восемь человек и
не работает кондиционер, то и наверное произойдет. Всю
ночь Катю обуревали неразрешимые вопросы, что такое театр N, что будет, если
Катю туда возьмут, что, если театр N окажется театром G с режиссером X и
зарплатой «ноль», где тогда Катя будет жить, позволят ли ей ночевать в театре
или… Но утром, которое, как известно, всегда
мудренее, вопросы разрешились как-то очень стремительно сами собой. Из окон
театра N виднелось какое-то шоссе, и Катя сильно подозревала, что это был МКАД.
Стены фойе щедро покрывали парадные фотографии N-ских
артистов в процессе творчества. Катя никогда не была слабонервной, суровый быт
малобюджетного русского театра не был для нее тайной, но… вдруг, со всей своей
неприкрытой очевидностью со стены театрального фойе на Катю взглянула страшная
истина. И истина предстала ей в виде фотографии пятидесятилетней заслуженной
артистки театра N в костюме свиньи. Катя несколько раз перечитала подпись к
фото, она знала, что правда бывает горькой, она все знала про качели, и вообще
много чего уже знала, но она не могла поверить, что надо было все это узнать,
чтобы в конце концов оказаться в костюме свиньи… В эту
минуту Катя сдалась. Ах, если бы только можно было, как шесть лет назад,
покататься на речных трамвайчиках и уехать домой. Но трамвайчики для Кати
утонули навсегда. Не знаю, как она провела остаток дня. Знаю только, что далее
последовали восемь ночных часов в сидячем вагоне, в которые Катя мечтала лишь
об одном: чтобы освободилось вип-место у стола, на
который можно было упасть лбом и спать.
(Сейчас)
Катя Гостева — это я.
Девочка, неоднократно
падавшая с качелей, артистка несуществующего театра — это я.
Каждое утро я
просыпаюсь в общежитии на улице академика Янгеля, в
комнате на шестнадцатом этаже с видом на Серпухов. Шучу, конечно: Серпухов не
видно.
Мне 24 года. В комнате
у меня есть кровать, стол и настольная лампа, под кроватью лежит чемодан. Я
никогда его не разбираю. Мне это не важно: в этой комнате я только сплю. Днем
меня там нет. Я в Москве.
Я студентка
магистратуры Гуманитарного университета, специальность «культурология»,
форма обучения бюджетная. У меня есть стипендия, проездной на
метро, два раза в неделю занятия немецким, маленький нетбук,
список адресов киностудий и телефонов актерских агентств, 100 распечатанных
фотографий в конверте на дне сумки, загранпаспорт, два знакомых
кастинг-директора, фильмография из одного фильма,
рассылка «кастинги в Москве», акриловые ногти, наращенные за 300 рублей в
учебном центре «Оле-хаус», и сапоги на шпильках.
Я жду.
Мне нравятся взрослые
мужчины. Когда мне было 16 лет, я не писала записок, не шепталась в коридорах,
не хлопала ресницами… Я хотела всегда смотреть прямо. Ну, то есть я неизбежно
должна была огрести. А когда это случилось, стала играть в цинизм, в холодное трезвомыслие: одаривала всех желчными комментариями и
всячески демонстрировала свое безразличие к чужому мнению. Никто не проходил
сквозь мое сито, я всех удалила и никого не собиралась добавлять. Почему мне
вдруг стал дорог этот киндер-мачо, которого никто не
принимал всерьез…
В конце первого курса
мастер предложил мне сюжет для этюда: некую общеромантическую
историю о поцелуе в лесу. К тому времени я уже догадывалась, что меня взяли на
курс просто как образец женской особи нестандартных параметров, но что мне было
делать с этим знанием? Вопрос о том, как ведут себя особи нестандартных
параметров, на лекциях не поднимался, а я всегда была только я, только Катя Гостева, девочка со склонностью к полноте и философской
рефлексии. Я хотела все сделать как надо, но добросовестное следование
инструкциям меня едва не погубило: всякий раз, когда я надрывалась, натягивая
на себя роль очередной разухабистой бабенки, голос из
темноты амфитеатра гремел: «Кому ты нужна??? А ну-ка сделай, чтобы тебя
тут все испугались!» В ответ я чуть слышно лепетала: «Вы же говорили, что
нельзя изображать…», получала отряха и крепкое обещание
выкинуть меня вон на ближайшей сессии. Короче, все это доводило меня до
отчаянья. Потом-то я узнала, что «нельзя изображать» — это
значит «нельзя плохо изображать», а «хорошо изображать» очень даже можно…
собственно, тем и спаслась, но это потом, а пока… значит, поцелуй в лесу.
Кто мог быть моим
партнером? Никто. Мои представления о поцелуях в лесу остались в прошлом веке,
не говоря уж о том, что сама я находилась по отношению к большинству
однокурсников в другой возрастной и весовой категории. Хотя это был еще не
конец: оставалась возможность позвать Борю, приклеить ему усы и сыграть историю
животной страсти на муравейнике, но…
Я позвала того, кого
хотела позвать. У него тогда тоже ничего не получалось. Полгода, как комсомолец
на колхозной пашне, один за всех делал зачины, а потом на обсуждении вставал и
выгребал, тоже один за всех.
Да, этюда на экзамен у
него не было, но я не поэтому… Просто он мне нравился. Он был, как
крошка-енот из советского мультфильма: «маленький, но храбрый». Честный,
прямой, с серьезным понятием долга, и вдруг принимался кривляться, как
десятилетний… Хотел казаться мужиком, нравиться
женщинам — и тут же, разобидевшись на что-нибудь, не мог скрыть свою
уязвимость… Не нахожу на курсе другого человека, с которым у меня было бы
так мало общего: я возилась со своей злосчастной любовью, он — со своей, за год
мы не обменялись и тремя словами, но…
Никто не мог этого
предвидеть. Кузин был в ярости. В его сценарии все пошло наперекосяк.
Он не знал, что делать с этим этюдом, в котором теперь
восьмидесятикилограммовая тургеневская девушка серьезно соблазняла вертлявого пионера. Тут всякая романтика превращалась в
фарс, эротическую историю надо было срочно переводить в юмор. И вот после
месяца неудачных показов и публичной порки состоялась «спасительная репетиция»,
на которой история была сочинена заново. Сочинена не
умозрительно, а реально, про тех, кто в ней участвовал.
На экзамен вышел
смешной этюд, в котором я уединялась в саду с томиком
Тургенева и ко мне подкрадывался Дима с неопределенными намерениями и с
дачной соломенной шляпой, наполненной черешней. Далее следовали полудетские
ухаживания и пристройки: он шутил, я оставалась серьезной, он предлагал
черешню, я отвечала недоверием, он примерял мои туфельки 41-го размера, я
приходила в ярость и швыряла туфли в кусты, он дразнил меня Тургеневым, я его —
оголенными ногами… Ну, и в итоге мы целовались,
являлся Саша Дырин, чтобы запалить нас в самый
трогательный момент, и смущенный Дима убегал за кулисы его бить, оставляя меня
в светлой тоске до закрытия занавеса.
Это была единственная
наша с Димой совместная работа. Смешной этюд про то, что девочки взрослеют
раньше мальчиков…
Все, что могло
произойти за скобками этой истории, мы доиграли в последовавшие за тем три
года. Нас выругали… Дима, конечно, пытался за меня заступаться, но сам получил
по шапке и замолчал надолго. Такой мучительный творческий процесс — как
неудачный секс: никаких претензий, но больше не надо. Как говорится, тебе
направо, мне налево… Мы изредка застенчиво общались на втором курсе, как
будто только что познакомились, не глядя в глаза, и уж конечно никаких больше
совместных этюдов… Да и что могло нас связывать? У
меня тридцатисекундная проходка в очередном экзаменационном показе, казарма на
восемь человек, мучительное умирание любви внутри моего безобразно
разрастающегося тела… У него съемная квартирка,
кажется, за Волгой, новая хорошенькая девочка и одна треть «Успеха»… Мы тогда
были на сто процентов чужими людьми. Пока на одной грандиозной пьянке не случилось так, что Дима невзначай накидался водки. Все, кто эту водку с ним кидал, встали и
поехали куда-то, а Дима так и остался сидеть. На другом конце стола сидела я,
потому что дело было в моей комнате, и наблюдала, как у Димы наступает
катарсис, в таких ситуациях неизбежный… Время от времени кто-нибудь приходил,
заставал эту картину и говорил: «Дима, иди спать». Дима в ответ то орал, то
плакал, то стучал кулаком по стене. А я все сидела и думала, что Дима, похоже,
не очень счастлив.
Я не понимала, в чем
его несчастье, не знала, чем утешать. Так и сидела молча. Тогда я впервые
почувствовала, чем он так мне дорог. Он когда-нибудь, без сомнения, станет
настоящим крепким надежным мужиком, чьим-то хорошим мужем. А сейчас, в полутора
метрах от меня, ему восемнадцать лет, и он совсем маленький и уязвимый. В этой
разнице для меня что-то есть.
Он говорит, я люблю его
странной любовью. Да, я, пожалуй, согласна и со странной, и с любовью… Он, несмотря на все свои мужские
качества, никогда не был и, что важно, не станет для меня мужчиной. Он — то,
что со мной никогда не случится, то, что случится с какой-то другой женщиной и,
возможно, очень удачно. Или неудачно. Все равно. Ведь успехи в моих глазах не
делают его привлекательнее… Он может быть каким угодно говном,
хамить, забыть меня, стать самцом и дельцом, жениться, разводиться…
но стоит ему явиться ко мне мальчиком Димой, и без кашки он не останется…
Что это значит? Да, это
значит, что я люблю тебя, Дима Слинкин. Ты угадал.
Будущее Кати Гостевой от Захара Прилепина
В сущности
говоря, у женщины нет будущего в том смысле, в котором «будущее» понимают
мужчины.
Как правило, ее будущее
не очень сопряжено со временем и событиями во внешнем пространстве.
Разве женщины сверяют
свои воспоминания с тем, кто был тогда президентом, как выглядел политический
пасьянс, что за партия заседала в парламенте, сколько стоила, в конце концов,
водка, почем наливали бензин и чьим указом обрушилась
вся эта лафа?
Нет, это не женский
отсчет.
У женщин отсчет иной:
это было в то лето, когда я, помнишь, похудела, и у меня еще было любимое мое,
в таких красных цветах, платье… или: тогда как раз родился Андрейка, какая-то
напасть была с ним, не сходило раздражение… или: мы в ту зиму развелись, вообще
было ни до чего…
Не нравится?
Хорошо, хорошо, давайте
тогда так.
В
тот год я получила, наконец, эту роль — ты знаешь, я не склонна к
самолюбованию, но был успех… или: мне тогда везло: вызвал главный, сказал:
доверяю, как никому — пошла на повышение, заняла должность, чувствовала себя на
своем месте…
Женщины вполне могут не
заметить распада империи или гражданской войны — в том, конечно, случае, если
гражданская война, как пилорама, не порезала ее судьбу и семью на кровавые
куски.
Но кто, в конце концов,
сказал, что течение и объемность времени измеряются ценой черного золота или
очередной войной. Разве длина шпилек не измеряет время тоже?
У женщин куда более
близкие отношения с биологией, чем у мужчин. Мужчины ищут бессмертье снаружи,
женщины носят бессмертье внутри.
Не сказать, что попытки
тоже поискать бессмертье снаружи женщинам противопоказаны
вовсе, но, кажется, эти попытки крайне редко делают их счастливыми.
Я, конечно же, думала,
что со мной все будет иначе.
Если мужчины пытаются
взнуздать свою судьбу, то женщины стремятся судьбу обмануть.
Однако то время, что
выпало мне, порвало упряжь и понеслось — вдавливая наши лица в грязь всеми
своими многопудовыми копытами.
Время
обмануло всех: мужчин, женщин, стариков, детей, провидцев и прозорливцев,
пророков и шарлатанов, негодяев и праведников — всех, всех, всех.
Неприметно и, как
водится, неожиданно наступили те самые дни, когда стало обычным и честным
искренне сказать об умершем два, три, четыре года
назад: «Счастливый! Не увидел всего этого!»
Мое будущее разошлось с
моими представлениями о нем настолько, насколько это вообще возможно.
Единственным
успокоением может послужить лишь то, что таким наше будущее не представлял
никто.
Например, едва ли я
могла предположить, что возможность устроиться поварихой в детский садик будет
казаться мне необычайной удачей.
Но так и случилось.
Быть
может, в который раз сыграл свою роль мой внешний вид: в повара отчего-то
никогда не берут худых — всем казалось, что они будут отъедаться на работе.
Впрочем, про отъедаться к этому времени речь
уже не шла.
Дети — это последние,
кого еще хоть изредка позволяла себя прикармливать страна.
Те миллионы, что еще
жили на земле наших предков, волнами метались из одного конца страны в другой.
То прошел слух, что
продают восточные окраины желтым соседям и покупатель готов брать землю вместе
с жителями, которым обещали обеспечить работу и элементарное пропитание.
Поезда, идущие на восток, были переполнены — чтобы купить билет, люди продавали
квартиры. За прописку на восточной земле убивали местных целыми семьями.
То в который раз
запускали дезу, что открыт доступ на Рублевское
шоссе. Оттуда давно все поразъехались, места элитных поселков
обнесли колючей проволокой, они охранялись войсками, однако из уст в уста
передавались истории, как кто-то прорвался туда, — то ли сделал лаз, то ли
долетел на аэроплане, — и обнаружил целые подземелья разнообразных, как Божий
мир, продуктов, залежи нужных и дорогих вещей, цистерны горючего и еще много
чего.
К слову сказать,
столица страны давно уже была не в Москве — Москва пережила такое количество
техногенных, террористических, метеорологических и экспериментальных катастроф,
что жить там больше не желал никто.
Правительство
осуществляло т.н. мобильное управление — то есть передвигалось с места на
место, якобы опасаясь террористических или экологических угроз высокой степени
тяжести. Дело в том, что террористические и прочие угрозы низкой степени тяжести — о которых теперь объявляли вместо прогноза погоды
— стали обычны и никого давно не удивляли. Для измерения
степени угроз была разработана специальная стобалльная
шкала — поначалу вошло в привычку жить при 10-15 баллах (веерные отключения
света, возможные пожары, минимальная допустимость взрывов на охраняемых
объектах, комендантский час с трех вечера до девяти утра), потом притерпелись
жить и при 25-30 баллах (отключение отопления на сезон, возможны набеги
временных оккупационных сил, выход на улицу без специального разрешения
воспрещен), а потом 70-75 баллов стали привычным жизненным фоном.
Втайне все были
уверены, что наше мобильное правительство давно находится за пределами страны.
Представителей правительства можно было наблюдать только во время телеобращений — но вообще все это было смешно. В том
детском саду, где я работала, в старшей группе были ребята, которые могли за
пятнадцать минут на ноутбуке спрограммировать любое обращение от любого
чиновника — с любой речью, вложенной в его честные уста. Раз в месяц жителям
нашего города разрешали подзаряжать ноутбуки на общегородском генераторе —
неделю после этого мы развлекались, как могли. Мобильное правительство поздравляло
каждого из нас лично и, подмигивая, выкладывало
последние сплетни по поводу романа главврача с заведующей детским садом.
Единственное, чего
нельзя было спрограммировать на ноутбуке, так это кружку молока, буханку хлеба,
тарелку риса, банку тушенки, кочан капусты, селедку, яблоко, сковородку жареной
картошки, кастрюлю куриного супа… О, какие это
прекрасные слова. Я еще помню вот такие, например, понятия: паштет (сейчас этим
словом почему-то называют особые придорожные мины), лимонад «Тархун», сыр «Дор Блю», крекер, окрошка,
солянка… и много-много других замечательных и бессмысленных слов.
Питались мы теперь в
основном грибами и свеклой — оказалось, что именно они наиболее устойчивы к
новым условиям.
На главный
государственный праздник — День модернизации — откуда-то из запасников детям
выдавали по две конфеты. Они их съедали немедленно.
Как же тогда я хотела
шоколада — до слез.
В последний раз мне
прислал плитку шоколада старший сын. Это было три года назад.
Забыла сказать — я была
замужем дважды и оба раза удачно: мои дети выросли необычайно ладными и,
главное, умели смотреть на жизнь философски — характером пошли, к счастью, не в
меня, а в бабушку.
— Россия святая, —
всегда успокаивал меня младший. — Она утонет последней.
Я все боялась ему
сказать, что раз святая, то утонет первой — первой, сынок.
Младший служил срочную
службу в охране. Надо сказать, с отменой авиации и флота Управление охраны модернизационных объектов (УМО) стало главным воинским
подразделением страны. К числу модернизационных охраняемых
объектов относилось все на свете, что еще имело стены или несущие конструкции:
бывшие заводы и бывшие аэропорты, и, кстати, Рублевское шоссе, и, к слову,
около трех тысяч городов и поселков городского типа, где уже не было жителей.
Давно не было, совсем.
А младший, видя все
это, все равно говорил про святую Россию.
Старший
же все больше молчал. Он служил на северной границе, и это была самая спокойная
граница в стране, разве что с северными частями по полгода отсутствовала всякая
связь — нам объясняли, что в стратегических целях, дабы избежать перехвата
информации.
В эту среду я несла
патрулирование детского сада (это вменялось у нас и женщинам тоже) и обратила
внимание на того мальчугана, что так напоминал мне и моего младшего, и моего
старшего. По лицу — так мой первенец, а по характеру — второй, что про святость
говорит.
Обычно этого мальчугана
забирала бабушка, а тут никто к нему не шел и не шел — в итоге он остался один
в раздевалке. Сидел и тихо развязывал узел на шнурках.
Я как раз заглянула в группу
и приметила его и его маленькую оплошность: мальчуган спрятал выданные сегодня
конфеты в шорты, и конфеты у него потекли.
— Ты смотри, что
наделал! — всплеснула я руками.
Он напугался, заплакал,
я бросилась успокаивать.
— Маме конфеты? —
говорю.
— Папе, — отвечает. —
Папа вернулся.
Тут и папа пришел — я
его до сих пор тут не видела. Быть может, был в трехмесячной командировке
в зоне охраны модернизационных объектов особого
назначения.
Он меня узнал.
— Катя, — говорит.
Я долго всматривалась в
него.
— Я Дима, — говорит. —
Помнишь, у нас был театр? Помнишь, был курс? Помнишь, был спектакль еще у нас?
— Не помню, — говорю.
Не помню. И ты забудь.
_____________
Захар Прилепин — прозаик,
публицист. Родился в 1975 г. в селе Ильинка Рязанской области. Закончил филфак
Нижегородского госуниверситета и Школу публичной политики. Автор романов
«Патологии», «Санькя», «Обитель», более полутора
десятков книг прозы, публицистики, эссеистики. Лауреат многочисленных
литературных премий. Произведения переведены на многие языки. Секретарь Союза
писателей России. Член редсовета «ДН». Живет в Нижнем Новгороде.