Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2016
Маша
Селезнёва
Краткая
биография
Я
родилась в маленьком украинском городке, на девяносто процентов состоящем из
пыли и железнодорожного вокзала. Замечательная украинская земля, в которую
плюнешь — и вырастет, в этом городке особенно плодородна. Фрукты и овощи выра-щиваются в страшных количествах
и несутся к московским (в Крым и из Крыма) поездам.
Потом
мы с мамой переехали к дедушке в Запорожье — это город побольше,
почти миллионник!
Дедушка
очень меня любил и баловал. Однажды я, в очередной раз что-то натворивши,
убегала от мамы с ремнем и спряталась за деда. А он спокойно так маме говорит:
«Алена, я тебя когда-нибудь бил?» Мама: «Нет». Дед: «Детей бить нельзя, с ними
нужно договариваться!» И тут я у него из-за спины вылезаю и говорю: «Мама, ты
слышала, что дедушка сказал?»
Мамочку
я отлично понимаю, сама себя порола бы нещадно. Жутко была вредная девчонка.
Мама,
когда родила меня, ушла из института. Потом восстановилась и на какое-то время
сдала меня бабушке. Бабушка была очень молодая, очень красивая и очень
активная, так что скучать нам не приходилось. Хотя со мной в том возрасте сложно было соскучиться… Бабушка часто вспоминала один
случай. Было мне года три, и мы шли или из садика или в садик, уже не
помню. Прошли мимо детской площадки, там по традиции все мамаши бабуле
посочувствовали, почти дошли до места, и вдруг я остановилась, как ударенная, и
закричала: «Хочу!» В окне 5-го этажа торчал огромный плюшевый медведь. Я стояла
и во всю голосовую мощь орала навзрыд. Бабушка бегала вокруг, люди
оглядывались, некоторые предлагали помощь. В конце концов Ба
сказала: «Хочешь, иди сама возьми!» Тут я успокоилась, вытерла кулаком сопли и ответила: «Не могу, высоко».
Бабушка
жила в деревне под Запорожьем. Это был — да и сейчас еще стоит — частный дом,
из которого выходишь и видишь вокруг огромный сад-огород с кучей всяческих
деревьев и гуляющих под ними кур, гусей и котов.
С
деревьев я не слезала никогда. Я на них ела, спала, учила таблицу умножения (а
учила я ее класса до четвертого). Деревья повыше и пораскидистей
были за забором и по улице вниз, в посадке. Это были тополя и ивы. Падать с них
приходилось в болото, но нас это не пугало, потому как в сорокаградусную жару
было совсем все равно чем пахнет, главное, что вода и
относительно прохладно. Тем более, что после наших «древесных» игр нельзя было не искупавшись приходить домой. Мы играли в древесных
людей. Для этого несчастные ивы сильно обдирались на костюмы — нагрудник,
юбочка и лук со стрелами, а в болоте разводилась глина, и с ее помощью мы
покрывались тропическим загаром. Если бы мы тогда знали, что когда вырастем,
будем за это деньги в салонах платить…
Больше
всего на свете я любила всяческих животных. Пачками носила их бабушке и слезно
умоляла, чтобы они немножко у нас пожили. Обычно получалось так, что если они
по каким-либо причинам не умирали — то оставались у нас навсегда. Так что если
вечером бабушка вдруг не находила меня на дереве, то уверенно шла проверять
собачьи будки. У этой моей любви, конечно, были и существенные минусы — такие
как лишай и вши. С последними мне особенно не повезло.
Это случилось перед самой школой, а волосы у меня всегда были не фонтан. Очень
тонкие и очень много, так что даже мой терпеливый дедушка спасовал перед
вычесыванием, взял машинку и побрил меня налысо. И
это перед самой школой. Весь остаток лета я проходила в
платочке, ужасно стесняясь. Для девочки, которая мечтала стать
принцессой, скакать на коне в красивом летящем платье, в венке из полевых
цветов и т.д., потеря даже тех волос, которыми она обладала, была катастрофой.
Лысая принцесса.
В
первый класс я пошла с бантом на макушке и огромным букетом красных георгинов.
Я была просто неповторима.
Школьные
годы до пятого класса помню плохо. Была законченной отличницей, ни четверти без
грамоты. Иногда дралась, в основном с мальчиками, с которыми всегда дружила
больше чем с девочками. Хотя не могу сказать, что с кем-то особенно дружила… Обычно дружба в классе происходит и поддерживается
за счет общающихся родителей. Мои родители очень много работали, редко ходили
на собрания и, боже упаси, не состояли ни в каких школьных комитетах, что не
способствовало межродительскому общению.
Мне
было интересно самой по себе. Я приходила домой на четыре часа раньше мамы с
папой, и это было мое любимое время. Я слушала музыку. Заслушивала до дыр один
романтический диск, переходила на другой. Танцевала, придумывала про себя
всякие истории, часто потом рассказывала их маме, как будто так было на самом
деле. Не помню ни одного дня без такого завирания. Я
так разукрашивала свою жизнь. Мне все казалось страшно неинтересным, и я сочиняла
ситуации, поступки, свои и чужие, приписывала себе или другим желаемые эмоции,
слова, мысли. В общем, я врала постоянно.
Вместо
того, чтобы на вопрос мамы: «Что было в школе?»
рассказать, что были такие-то уроки, такие-то темы и ничего интересного — я
придумывала, что на обед давали клубнику, что у соседки по парте есть ручной
таракан, что нашла за школой тайник и все такое. Часто сама запутывалась, что
правда, а что нет. Тогда мама ругала меня за вранье, я
плакала, обижалась, но врать не преставала. Мне это не казалось враньем, это была такая моя тайная жизнь. В ней случалось
то, что мне хотелось, были волшебство, и рыцари, и загадки, и тайны, все то,
чего упорно не попадалось по-настоящему.
Я
любила разговаривать сама с собой. Сразу за нескольких персонажей. Например, придумывала, что я дочь
короля, и играла одна за всех обитателей замка. Такая легкая шиза. Но тогда это было мое
единственное спасение от одиночества. Мне очень хотелось сказки.
При
всем этом главными моими негласными воспитателями были диснеевские мультики и
всякая романтическая литература, прочитанная под партой на математике. Так что
сверхзадачей жизни было дождаться принца и большой и чистой любви. Ожидание
большой и чистой любви и проходит красной нитью через всю мою жизнь. Очень болезненно
было расти с ним. Глядя в зеркало я видела, что ни
фига я никакая не принцесса. Они все красавицы с большими глазами и длинными
густыми волосами. А я?
Дело
усугублялось тем, что, научившись читать в три года, я делала это почти
постоянно. И я не понимаю, почему так получалось, но в руки мне попадалась
литература исключительно романтического, исторического и героического
характера. Я знала все о мушкетерах, прекрасных дамах, средневековых рыцарях и
придворной магии. Большую часть жизни я была убеждена, что родилась
категорически не в то время.
И
вот при всех моих романтических мечтах я была и оставалась гадким утенком. Но
со мной, благодаря всем моим привираниям, было
интересно общаться. Когда после пятого класса я перешла в другую школу, жизнь
похорошела. Так получилось, что единственная школа, в которую меня приняли в
середине года без гражданства, оказалась театральным колледжем! До этого
момента я вообще не знала, что на артистов где-то учатся. Я была уверена, что
режиссеры ходят по улицам и приглашают к себе понравившихся им людей из толпы.
А это, оказывается, целая наука!
Тут
я поняла, что я не ненормальная и интересная и насыщенная событиями жизнь — не
выдумки. Меня сразу взяли солисткой в хор, я стала заниматься всевозможными
танцами, училась играть на фортепиано. Сбывались мои мечты. Две мои главные
просьбы к родителям были: собака и музыкальная школа. Собака отпадала, потому
что мама собиралась родить братика или сестренку, а получилось что обоихе. А для музыкальной школы я была уже взрослая.
Переезды
из Киева (там жили родители отчима) в Москву (тут отчиму, закончившему МФТИ
предложили работу), и дальше несколько лет по Москве (от Жуковского, через Щукинскую и Митино в Северное Бутово) не давали возможности
стационарно обучать меня музыке. Но мамочка от природы
очень здорово пела и как-то с голоса научила этому меня. Кроме того, пение
всегда казалось мне очень романтическим талантом (есть
у Диснея хоть одна непоющая героиня?).
В
новой школе у меня появились друзья. Теперь мне не нужно было самой с собой
что-то разыгрывать — нас стали этому учить, и у меня появились партнеры.
Романтичность моя никуда не делась, просто крепко отошла на второй план.
Ожидание большой и чистой любви на время сменилось новым для меня процессом
творчества. Никогда и ничего у меня не получалось просто так. Всего, даже
самого маленького, нужно было добиваться трудом и потом. Так вот, в этом поту и
трудах (чаще всего самой же придуманных) прошли мои школьные годы. Когда мои
одноклассницы вовсю встречались с мальчиками, у меня
просто не было на это времени. Я всегда брала на себя больше работы, чем могла
выполнить — очень героично, — и потом мужественно и
упорно справлялась с ней. За это упорство и трудолюбие меня любили педагоги,
давали мне много ролей. И так, с этой стороны абсолютно счастливая, первая (в
театральном смысле) в классе, получающая награды на всяких вокальных конкурсах,
играющая главные роли в дипломных спектаклях, я ночами плакала в подушку от
несчастной любви (точнее, от ее полного отсутствия).
Влюблялась
я часто. И сильно. Мне важен был сам процесс влюбления.
Я могла часами думать о предмете любви, автоматически наделяла его всеми
важными для меня качествами, всячески идеализировала и страшно
разочаровывалась, познакомив-шись.
Я точно знала, каким должен быть мой единственный и неповторимый герой. И так
же знала, что такого не бывает. Но не верить в него уже не могла. Вот такая дурища.
Со
сверстниками мне всегда было очень скучно. Я дружила со старшеклассниками, с
педагогами. Благодаря родителям была очень начитанна и насмотренна.
Больше всего на свете я любила работать, могла репетировать день и ночь. И это
не было показухой или чем-то вроде того. Я
действительно так жила. Мне необходимо было чувствовать себя нужной, важной,
полезной. Именно ради ощущения собственной нужности я все школьные годы впахивала в театральном классе, в хоре, в хореографии. Я
была уверена, что без этих моих умений, без моей работы, такая
какая я есть — я никому не нужна. Потому что некрасива, ничем особенно не
примечательна и вообще родилась на 200 лет позже. Я отдавалась всему фанатично,
с ощущением, что если не сейчас, то никогда. Если петь, то лучше всех, если
танцевать, то до изнеможения. Иначе зачем я вообще
нужна!
Это
ощущение не покидало меня очень долго. Я действительно совсем себя не любила.
Не любила, потому что не за что. Потому что совсем не похожа
на любимых героев, которых любят за их героические поступки, отвагу, доброту,
красоту. Я же никого не спасаю, не терплю беды и лишения, ради любимых ничем не
жертвую. За что меня любить-то?
Это
все второй план. По первому — я закончила школу с
золотой медалью, играла главные роли в спектаклях и поэтому не успела на
прослушивания в институты. Кроме актерской профессии я не представляла себя
нигде. Просто совсем не представляла. Прослушивалась я к Райкину (скинул с
конкурса) и к Фильштинскому в
Питер («Девочка, приходите на следующий набор, у меня
все взрослые!»). Получила листовку о наборе очно-заочного
курса на базе Ярославского института, интереса ради
пошла на прослушивание — и поступила.
Дальнейшее
обучение можно разбить на периоды. Раз в полгода, после экзамена по речи, я
стабильно сидела на чемоданах и, обливая горькими слезами трубку телефона,
говорила маме, что забираю документы. Далее следовали мучительно упрямые
решения оставаться, пока сами не выгонят. Последнее в
конце концов дало мне возможность все-таки нарядиться в выпускное платье.
Мне
не казалось, что я на месте. Точнее, что у меня есть место на курсе. Свое
место, как у всех остальных. Своя ниша. Чувство личной серости и посредственности и тут меня догнало, привет, дружище!
На
втором курсе нам задали классические отрывки, всякого там Шекспира и иже с ним.
Подходит ко мне Дима Тархов и на полном серьезе предлагает отрывок из «Гамлета»
(и не просто так, а тот самый, с монологом!). Я не могла отказаться. Вся сцена
была в пепле, а Гамлет размахивал пистолетом и цитировал Пушкина. Дима весь в
этом. Только он может взять классическое произведение ли, суждение ли и
работать с ним так, как будто до него никого и ничего не было. Он может без
зазрения совести брать то, что ему хочется, и делать из этого
что на душу ляжет, без какого-либо мало-мальского
почтения к великим. Он не признает художественного опыта до себя, даже Шекспира
он играет первым. Мы всегда смотрели на это как на глупость и необразованность.
Конечно, не без того. Но мне кажется теперь, что это такая форма творческой
смелости, принципиально не оглядываясь на опыт поколений, постоянно биться, продираться сквозь все и вся (потому что в этом случае все
враги), но идти своим и только своим путем, будучи уверенным в своей правоте.
Крепко стукнув нас по голове, Александр Сергеевич в качестве десерта заключил,
что как Диме Гамлета не видать, так и мне Офелии. Как своих ушей. А что было,
когда в этом же показе он узрел меня в роли Леди Анны в «Ричарде III»! Да,
зашла я тогда по классике…
А
дни идут, и сердце так и бьется… Я продолжала
влюбляться и разочаровываться. Мужиков вокруг всегда было, но я как-то этого не
замечала, я продолжала жить, уверенная в своем «гадкоутенычестве»,
и тихонько несла свой крест.
Апофеозом
стала наша поездка в Румынию, из которой все привезли массу впечатлений, а я
испепеляющую любовь к тамошнему аборигену. За три дня гастролей мы успели
встретиться, влюбиться и чуть ли не кольцами обменяться. Так что по возвращении
я сладостно страдала от любви и поливала слезами дорогих моих соседок по 305-й
комнате.
Счастливые
мои три месяца. Это потом мы договорились, он приехал ко мне в Киев и, все поняв и прочувствовав в первый же день, остальные три —
я активно мечтала посадить его на поезд и отправить к чертовой матери. Принцем
он был только на своей территории, в бархатной румынской ночи и долгих
философских беседах ни о чем на певучем английском языке. Когда его поезд таки
скрылся в вокзальном тумане, я не испытала ничего, кроме облегчения. Стояла на
перроне и самозабвенно смеялась над собой. Вся любовь.
А
дальше была «Сильва». Пришел на мою улицу праздник.
Включился свет, началась музыка — и вот я стою в красном платье и пою на
огромной сцене, а передо мной тысячный зал. И плевать, что отзывы писали только
о Бони, которого здорово играл Ванька Коряковский, а тьма малолетних поклонниц облепила Сережу
Азеева. Я стояла на сцене, и имя моей героини было написано громадными буквами
на афише первого русского театра! И не важно, что после фестивального спектакля
приглашали в театры поименно почти всех ребят из спектакля, кроме меня. Важно,
что я добилась и выдержала эту махину. И помнить об этих днях огромного
сценического счастья я буду всегда. И теперь, когда что-то не получается или
снова (довольно часто) накрывает ощущение совершенной своей бездарности и
непринадлежности к этой профессии, я вспоминаю, что Я ЖЕ СИЛЬВУ ИГРАЛА! Значит,
уже не бездарна, а остальное зависит от труда и удачи.
А
когда мне в очередной раз сообщают, что я еще и не пою совсем, я вспоминаю одну
очень красивую и строгую девушку — Анну Бачалову,
которая говорила мне, что ее до слез трогает то, как мы с Сережей поем «Помнишь
ли ты». После такого признания, знаете, все трын-трава.
Такое
было откровение для меня, когда я поняла (наконец-то вылезла из скорлупы и
увидела), что в меня верят любимые люди, среди которых я так долго мучительно
чувствовала себя чужой.
И
вот с этого момента я стала учиться любить себя. Тогда некоторые давно и хорошо
знакомые мне люди тоже вдруг (может, ради интереса) чем-то странным ко мне
воспылали, да и я вся такая свободная и ждущая, но, слава богу, общими усилиями
мы отказались от взаимных предложений за ненадобностью.
И
я встретила Его. И собираюсь за него замуж. И устроилась-таки (после года
мытарств и говнотеаторства) в хороший театр. И у меня
есть мои родные и любимые человечки. И пусть мы редко видимся — но я уверена,
что моя любовь взаимна и мы никогда друг друга не оставим.
Будущее Маши Селезнёвой от Андрея Геласимова
А
дальше все было как в сказке. Только чтобы эта сказка началась, мне надо было
выполнить главное условие — полюбить себя.
И
тут я поняла, что это засада. За что мне себя любить? За эти коленки? За локти?
Или за что? Короче, тут надо было разобраться, и я решила обратиться к
специалисту. А кто у нас главный специалист по любви? Понятно же, даже голову
ломать не надо. Зашла в интернет и стала искать собаку. Мою собаку. Ту самую, о
которой мечтала всю жизнь и которую до сих пор не могла себе позволить. Вернее,
сначала это мама не могла мне ее позволить, потом обстоятельства, потом еще
что-то, пятое-десятое — в общем, в жизни всегда так. Открыла страничку
собаководов и стала выбирать.
И
столько на меня хлынуло оттуда этой любви.
У
хаски глаза, как две голубые льдинки. Дэниэл Крейг с такими же ходит, и
еще Рэй Лиота. Ледяная
любовь. Смотрит на тебя, как маленький Кай на Герду —
и ты таешь, улетаешь, мечтаешь. Потом наткнулась на алабая
— огромный и теплый, как вагон метро в январе. Можно улечься ему на спину, и он
повезет. В общем, было из чего выбрать.
Но
денег хватило на небольшую болонку. Маленькая такая, неказистая, но зато моя. И
самая красивая на свете.
Принесла
Виту домой, и началась у нас с ней любовь. Она ходит за мной, души не чает, а я
за ней слежу — анализирую. Как Роберт де Ниро в
фильме «Анализируй это»… Или там не де Ниро
анализировал? Нет, кажется, он там был гангстер, и анализировал его кто-то
другой. В общем, не важно. Главное было понять — за что меня Вита любит. За
какие параметры. Я себе сказала — как только выясню это, сама смогу себя за них
полюбить. Задача, надо признаться, не из легких. В смысле — не выяснить, а
второе.
Подхожу
к зеркалу, смотрю на себя и Виту краем глаза вижу. Та подбежала сзади и
уселась, ждет, когда я обернусь. Я говорю — может волосы, Вита? Она молчит. Я
ее спрашиваю — как насчет глаз? Вита зевнула. У нее язычок такой смешной —
маленький, розовый, и когда она зевает, он таким колечком заворачивается. Я
говорю — вот и поговорили. И отворачиваюсь от зеркала. А эта дурочка вскакивает на ноги, как пружинка, и начинает
вертеться волчком. Ей радостно только от того, что я к ней повернулась. И какие
из этого выводы? Не могу же я сама к себе поворачиваться, а потом вот так
вертеться от счастья. Хотелось бы, конечно, но не смогу. В общем, я так и не
поняла, за что она меня любит
— за что вообще можно меня полюбить.
Тогда
я решила идти от противного. Если не можешь понять, за что тебя любят, надо
выяснить — по каким причинам тебя не могут терпеть. А потом избавиться от этих
причин. Все просто. Оставалось только найти место, где люди активно не любят
друг друга. В принципе, это, конечно, театр, но там все уже слишком знакомо.
Рутина взаимной ненависти уже настолько замылила
глаз, что никто и причин этого раздражения не помнит, и правду тебе, уж точно,
не скажет, просто в двадцатый раз подтвердят, что ты уродка
и бездарь, но при этом не скажут почему.
И
я решила пойти на бокс. А что? Хорошее место. Если люди мутузят друг друга по
десять раундов, они ведь должны испытывать хотя бы легкую неприязнь. Ну, то
есть выходит боксер на ринг, и ему надо бить человека — он ведь не может это
делать просто так, без эмоционального участия. Нет, ну понятно, когда тебе уже долбанут — тогда уже без разницы, какой перед тобой
противник, уродливый или симпатичный. Важно, что он тебе врезал, тут уж не до
причин. А вот что делать до того, как он тебя треснул. Я вот лично просто так
человека по голове ударить не могу. Надо его сильно не любить за что-то.
Короче,
пришла я на бокс. Они на меня так посмотрели и говорят — мы болонок боксу не
обучаем. Я говорю — это не Вита драться будет, а я. Они усмехнулись — вот мы и
говорим, что болонок боксу не обучаем. И я сразу начала понимать, почему я их
не люблю. Почему они меня не любят, я еще не понимала, а вот свои чувства мне
были предельно ясны. Поэтому я попросила у них перчатки и сказала, что раз я
заплатила за их дурацкие уроки, то я хочу кого-нибудь
немедленно избить, и пусть мне покажут, как это делать, а Вита будет сидеть,
привязанная к скамейке. Они сказали — ну хорошо, и когда я на этой
скамейке очнулась, Вита действительно сидела, привязанная к ней. Я сказала им
большое спасибо и на следующий день принесла фотоаппарат. Поставила его на
штатив, а когда они спросили — зачем, я ответила — что хочу сделать фотосессию. Они говорят — мазохистка,
что ли? Я говорю — нет, я в театре работаю. Просто мне надо увидеть выражение
своего лица, когда по нему будут бить тяжелой перчаткой, мне для одной роли
нужно. Они говорят — вообще-то перчатка не тяжелая, это просто Настя
«Наковальня» так умеет бить, а синяки ваши после вчерашнего надо было
лечить бодягой. Я говорю — извините, но я не знаю, что такое бодяга. А вот
фамилия Наковальня очень подходит для бокса. Они смеются и говорят —
«Наковальня» это не фамилия, хотите еще разок в пару с ней встать?
В
паре с Настей оказалось прикольно. Правда, об этом я
уже потом узнала, когда видео свое смотрела, потому что там, на ринге, было не
очень прикольно. Настя, видимо, серьезная девушка,
занятая, и времени для меня у нее было немного. Наверное, она торопилась
куда-нибудь. Короче, пара наша быстро распалась, но на видео ее удар правой
смотрелся эффектно. Круче даже, чем мои вскинутые ручонки и подогнутые коленки,
и вообще, чем вся жалкая я, скрюченная, как запятая, падающая, а потом лежащая
посреди ринга. В принципе, конечно, падала очень смешно, даже Вита, сидя у
монитора, несколько раз так радостно тявкнула, что у меня поднялось настроение.
Я
ей говорю — нравится? И она снова лает. Я говорю — хочешь еще? Вита от радости
даже завертелась. То есть получалось, что она не одну меня любит, но еще и
кино.
И
я решила сделать для Виты фильм. А раз уж ей так понравился бокс, то и кино
должно было стать боксерским. Клинта Иствуда с «Малышкой на миллион» мне, конечно, было не
переплюнуть, но свою маленькую темку я вполне могла
замутить. Правда, идея самой выходить на ринг меня больше как-то не посещала.
Никакой бодяги в аптеке не хватит, если так сильно любить кино. И я решила —
пусть звездами будут другие. Ну, не получилось у меня — ну, и ладно. В общем, я
щедро отдала главную роль Насте по прозвищу «Наковальня». Правда, она не сразу
узнала, что играет в кино. Она мне потом сказала, что даже и не замечала меня с
этим моим фотоаппаратом. Мало ли кто там трется за канатами во время
тренировки.
Но
я не только на тренировках снимала. Как-то незаметно начала ездить за ней по
всей стране. Сама не знаю, как увлеклась. Меня просто завораживали ее движения.
Это уже потом критики мне объяснили, что я как бы заново открыла стилистику
Лени Рифеншталь. Но тогда я про Лени даже не знала.
Мне просто нравилось, как работает Настино тело. Как она выстреливает правой
почти без подготовки, и как красиво и твердо в этот момент занимают позицию ее
ноги. Я все смотрела и смотрела на эти бесчисленные видео, снятые на разных
соревнованиях, а потом они как-то взяли и сами собой смонтировались.
У меня, если честно, до сих пор такое ощущение, что это не я монтировала весь
фильм. Ну, то есть, конечно, не ангелы там, не высшие силы, но совершенно точно
— не я. Я бы так не смогла. Ни за что на свете.
Когда
один знакомый случайно у меня этот материал увидел, он сказал — надо на
какой-нибудь фестиваль отправить. Я ему говорю — ты смеешься, что ли? А он отвечает
— нет, не смеюсь. Ты, Машка, не актриса, ты режиссер. Офигительный
режиссер, каких мало.
И
вот я теперь стою тут на сцене, и это Венецианский кинофестиваль, и у меня
целых два Льва — за документалистику и за лучший
дебют, а я, дура, так и не выяснила — за что мне себя
полюбить.
За
локти или за коленки?
____________________
Андрей Геласимов — прозаик,
театральный режиссер. Родился в 1966 г. в Иркутске. Окончил Якутский
государственный университет и ГИТИС (мастерская Анатолия Васильева). Кандидат филологич. наук. Автор романов «Год
обмана», «Рахиль» (премия «Студенческий Букер»),
«Степные боги» (премия «Национальный бестселлер»), «Дом на Озёрной», «Холод»,
повестей «Фокс Малдер похож на свинью», «Жажда»
(премия им. Аполлона Григорьева) и др.