Рубрику ведет Лев АННИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2016
«…Сверчком в этом космосе битв»
Амарсана Улзытуев
Декларация, которой Амарсана
сопровождает свои стихи, настолько эффектна, что побуждает к немедленному
комментарию.
Вот его декларация:
— Я объявляю, — пишет он, — конец потребительской суете
обычной рифмы и меры. Моя форма — ритм вместо метра и анафора вместо концевой
рифмы, которая в русском стихе искусственно доращивает эмоцию или мысль, а
стихотворца превращает в «наперсточника». Признал же Пушкин, что «пламень» неминуемо тащит за собою «камень»,
а из-за «чувства» выглядывает непременно «искусство».
Отвечаю: может, и тащит, и выглядывает. У средних стиходелов. Но не у Пушкина, который над этим подшучивает.
И не у подлинных поэтов. Им русская просодия не мешает.
Если же поменять привычную концевую клаузулу на непривычную
начальную анафору, — то где гарантия, что и в этом случае не набегут «наперсточники» нового пошиба?
Да и русская традиция не так однозначна. Когда Амарсана в противовес рифмовке демонстрирует вольный
ритмический размах (а пишет при этом по-русски), — разве не опирается он —
интуитивно — на русскую же традицию вольной речи, когда-то именовавшейся у нас
«стихами в прозе», а теперь загадочным французским словом «эссе»?
Если уж идти вглубь, — то не жанровый поворот к анафоре
побуждает вольного стихотворца обратить свой талант на Восток (на вековой,
тысячелетний Восток и, конечно же, на нынешний тоже), — тут куда более глубокий
поворот: к «волшебной традиции заговоров и заклинаний, былин и плачей, гимнов и
призываний».
А что, на Западе этого не было?
Было. Но на Востоке — первозданнее.
Околдованный этой первозданностью, Амарсана
цитирует русского классика, который обернулся туда же: «Да, скифы мы, да,
азиаты мы!» Но в сущности не Блок стоит у него за этим
поворотом к Востоку. А стоит отец.
Отец Амарсаны, Дондок
Улзытуев, — живой классик бурятской поэзии, всесоюзно признанный поэт последнего (послевоенного, или
скажу так: послесталинского) периода Советской
власти, — завещал сыну сосредоточиться не на русской системе в образовании (что
было в ту пору общепринято), а углубиться в родную национальную словесность. И
в монгольскую, и вообще в восточную, но прежде всего —
в бурятскую.
Сын исполнил завет.
Эффект превзошел все ожидания. Завороженные восточной
первозданностью, критики приветствовали в Амарсане…
варвара, чей стих, брутальный и свежий, расхристанный и нервный, — своей
веселой энергией напоминает… песню шамана.
Учтя все это, я раскрываю его стихи. Его «анафоры». Его гимны
и заклинания. Его клятвы верности Востоку.
Верность тут — уникальная.
Бурятию помнит — с ранних лет. И как в семнадцать лет сидит у
костра в пионерском лагере. И что «самая длинная на планете улица имеет длину в
17км в деревне Бичура в Республике Бурятия». Зафиксировано в книге рекордов
Гиннеса…Такие ссылки на Гиннеса все время «сдергивают»
повествование с казенной поэтичности. И с тою же озорной целью добавлена к
пейзажу «горчинка», коей славится Бурятия, и вот такая неромантичная деталь: тут
«коровы жуют эдельвейс, цветок альпинистов». Но даже не этот
горный цветок, невесть как попавший в таежные заросли, сообщает родному пейзажу
оттенок веселого карнавала, а то, что местный шаман (шаман! наконец-то…), в
прошлом — кулинар-итальянец, присутствие которого придает всему описанию
оттенок фантасмагории: камлая, он (шаман) «из Библии что-то бормочет», и с
Землей-планетой «вертится, словно с бубном».
Привкус веселого розыгрыша неизменен. Лазурный пейзаж Туниса
с пением райских птиц сперва сдобрен замечанием, что
«у сладких арабок глаза изюм», а затем — что уста у них рахат-лукум и «слаще их
не найти».
И еще одна замечательная особенность программных восточных
пейзажей Амарсаны: в них что-то «просвечивает»… что?
Впрочем, почувствуйте сами:
«Поэт, прежде всего — богатырь,
Поит с шелома, кормит с копья свои песни,
В поле он серым волком, сизым орлом под облаком,
Половцам сгинувшим
вслед растекаючись мыслью по древу…»
Выпускник средней школы без подсказок определит, что именно
растекается тут по древу: «Слово о полку Игореве».
А вот о телеведущей;
«Хочет о чем-то о прекрасном и
вечном сказать, говоря о кокосе дочерь попутного ветра с перстами попутными
Эос…»
Кокос — из обещанного восточного репертуара… а «просвечивает»
что? Гомер, вживленный в русскую словесность Жуковским…
А это?
«Если бы мы знали, из какого сора, ила, рожна делается лягуха-весна….Из какого абсурда,
несбыточных снов, бредовых мечтаний образуются Маши и Тани….»
Лягуха — словечко Амарсаны: надо же ему удочерить Машу и Таню. А «из какого
сора» все это растет? Из ахматовского? «Когда б вы
знали…»
И вот что интересно: декларируется Восток, а из складок
текста выглядывает… Запад? Европа? Русь?
«Да, купили меня с потрохами — за экологически чистое небо в
алмазах, за поцелуй на морозе взасос, с тобою, краса!»
Потроха и алмазы — это Амарсана… А поцелуй на морозе? Опять Русь — Хлебников…
Вот вспоминает бурятский поэт, что в детстве стояла в сенях
избы омулевая бочка, — и что же? И уплывает мыслями в священный Байкал русской
каторжной песни…
Так укладывается ли его Вселенная в программные кряжи
Востока?
Нет, шире: в его сознании — культура всего человечества, весь
шарик земной, и сердце его, как он сам пошутил: «иудео-христианнейшее, мусульмано-даосско-буддийское»…
Или такой перечень ценностей:
«Святое человечество… светы и мраки, раи
и ады, рои богов, что горше Иеговы, пуще Будды,
Иисуса слаще…» Трое в ряд.
А чтобы вкус таких перечней не показался случайным,
собеседники Амарсаны, собрав застолье, «пьют сакэ и водку, бургундское и денатурат…»
А чтобы содружество людей не показалось официозным, какой-то бродяга
отваливает, чтобы «заночевать в кустах возле Кремля».
Не в государствах счастливы люди и не в бунтах против
государств, счастливы они, гуляя, как Боги, «по земле планеты Земля».
Планета Земля — вот настоящий лирический герой Амарсаны. Изначально и окончательно. «Как черновик с
динозаврами эта планета». Мы — наследники.
Все мироздание вмещается «в зрачок глаза». «Сорок сороков
скоплений галактик и бездн соринкой в глазу свербят».
И глаз все это вмещает.
Смысл?
«Смысл всего — это смыслы, созданные словно солнца, Смерть
всего — это смерти, потерявшие смысл. Осуществляя смыслы, зиждется жизнь за
жизнью, освобождая космос, побеждается смерть…»
То есть Смысл сообразит задним числом Разум. А жизнь —
грешная жизнь — пусть «бурлит, толкаясь, шкворча, трепыхаясь,
греясь на солнцах неисчислимых планет…»
И планету, и все мироздание автор «Анафор» баюкает на руках,
как ребенка, смягчая пафос шуткой. Чувствуя себя «шмелем в цветке», «сверчком в
космосе».
Что ждет нас всех? Рисуя счастливое будущее, он не забывает добавить
к картине мотивы из детской страшилки, впрочем, из Тарковского тоже. И из
Шекспира:
«Как сумасшедший с бритвою в руке — чтобы от пения моего у
лошади слеза катилась, у женщин животы набухали, у двух Медведиц начиналась
течка, Офелия не утопилась, Орда не прекратилась…»
Течку созвездий — стерпим. А то, что сцепились Орда и Брага,
— это по-нашему!
Становятся ли катастрофы Истории менее горькими?
Не становятся. Но их можно вытерпеть. Как? Это и ищет Амарсана Улзытуев. Можно
построить дом, можно посадить дерево. Несмотря ни на что.
Таково единственно возможное счастье. «Счастье нечаянно
жить».
Попробуем?