Литературные итоги 2015 года
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2016
В этом номере — ответы Николая АЛЕКСАНДРОВА, Петра АЛЕШКОВСКОГО,
Евгении ВЕЖЛЯН, Анастасии ЕРМАКОВОЙ, Евгения ЕРМОЛИНА, Ольги Лебёдушкиной, Вадима МУРАТХАНОВА, Гузели
ЯХИНОЙ
На этот раз мы предложили участникам заочного «круглого стола»
три вопроса для обсуждения:
1.Каковы для вас главные события (в смысле — тексты, любых жанров
и объемов) и тенденции 2015 года?
2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей «ближнего» зарубежья?
3. Чем вам запомнится Год литературы?
Николай Александров,
литературный критик, г.Москва
«Груз
неразобранного прошлого может преобразить только новый
логос»
1. Я не могу сказать, что этот год для меня был богат литературными
открытиями. Причем это касается не только отечественной
литературы, но и зарубежной беллетристики. Произведения, о которых говорили в этом
году, не так уж многочисленны. Некоторые были ожидаемы, а потому даже несколько
разочаровали (как роман «Щегол» Донны Тартт), некоторые
стали неожиданностью, как книги Энтони Дорра («Весь невидимый нам свет», «Собиратель ракушек»), некоторые
приятно удивили (как роман Ю Несбё
«И прольется кровь») — это то, что мне приходит в голову сразу, если говорить о
литературе переведенной, не считая «Покорности» Мишеля Уэльбека,
конечно.
Одно из главных событий российской словесности прошлого года —
эпопея Валерия Залотухи
«Свечка». Хотя его роман и вышел в конце 2014-го, прочитан он был в этом году, что
не удивительно, если учесть его объем. А в конце 2015-го вышел роман Людмилы Улицкой
«Лестница Якова», его тоже вряд ли можно обойти вниманием. «Зулейха открывает глаза»
— роман Гузели Яхиной — из числа наиболее ярких произведений
2015 года. Наконец, роман Петра Алешковского «Крепость»
также заслуживает упоминания. Пожалуй, этим бы я и ограничился, если говорить о
прозе. Любопытно, что у всех этих, столь разных, произведений есть типологическое
сходство. Дело не только в том, что все они так или иначе
ретроспективны (история Древней Руси и современность у Алешковского,
история жизни девочки из татарской деревни у Яхиной, история
нескольких поколений семьи в романе Улицкой), они все, по существу, относятся к
одной эпической традиции. Время, хронология, последовательность событий здесь важнее
сюжета, рассказанной истории. Время (ну и место, соответственно) подсказывает колорит,
выразительные детали, черты достоверности, событийность как будто идет на поводу
у описательности, интрига отступает на второй план. Эту стилистику, художественную
манеру можно определять как угодно, но важно, что мир здесь как будто строится по
законам привычной реальности, поэтому исторический документ (будь
то летопись, дневник или письмо) призваны подчеркнуть достоверность происходящего.
То есть автор не столько моделирует, исследует реальность, сколько описывает, инвентаризует
ее. Не потому ли столь успешно соперничают сегодня с художественной российской прозой
мемуары. Любопытных книг в этом жанре было довольно много в этом году (воспоминания
Андрея Синявского, Игоря Голомштока, Галины Козловской,
например).
Это, кстати, любопытное явление, тенденция, если хотите. Прошлое,
как бы мы ни отмахивались от него, как бы ни подменяли историческую рефлексию мифом,
агиткой, плакатом, непроясненной эмоцией, собственными
комплексами, абстрактной державностью — требует осмысления.
И в ситуации дефицита строгих, свободных от ангажированности, истерики и крика исторических
исследований эту функцию осмысления берет на себя литература. Одна из лучших книг
(если не лучшая вообще), посвященных этой теме, — сборник эссе Марии Степановой
«Три в одном». Кстати, упомяну и еще одну книгу эссе — сборник Александра Иличевского «Справа налево». Кажется, освободившись от необходимости
вплетать мысль в условно-художественное повествование, Иличевский только выиграл.
Ну а уж коли речь зашла о Марии Степановой, нельзя не назвать ее книжку Spolia. В ней две поэмы — Spolia и
«Война зверей и животных». И если говорить о столь актуальных сегодня проблемах
художественного языка, о грузе неразобранного прошлого,
о хаосе истории, который преобразить может только новый логос — то эта книжка стоит
на первом месте.
2. Нет.
3. Ничем, пожалуй. Я думаю, даже мало кто знал, что 2015 год объявлен
Годом литературы. И отдельные любопытные мероприятия (вроде чтения вслух «Войны
и мира» Льва Толстого) воспринимались сами по себе.
Пётр Алешковский, прозаик, г.Москва
«Литература
разноэтничной страны не может говорить только голосами
из столиц»
1. В русской прозе, без сомнения, — дебют Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза»,
изданной в АСТ в редакции Елены Шубиной. Книгу все заметили, она
(пока — пишу это в начале декабря) получила премию «Ясная поляна», и, думаю, что ее успех очевиден, кроме литературных достоинств,
тема недавнего прошлого страны, а точнее — татарской деревни в жуткие сталинские
времена, отклик из «региона» — то, по чему мы все так истосковались. Литература
не только столичноцентрична. Литература разноэтничной страны не может говорить только голосами из столиц.
Книга Гузели Яхиной, надеюсь, первая ласточка из многоголосого
хора, что после развала СССР словно онемел. Очень хочется верить, что немота пройдет,
голосовые связки молчащих доселе оттают и мы узнаем и услышим голоса, окрашенные в неповторимые, колористические
обертоны речи народов, познаем их рефлексию, чтобы она стала частью нашего понимания
произошедшего и происходящего.
Филипп Майер, «Сын», Фантом Пресс. Отличная семейная сага, претендующая
попасть в список Великих американских романов, — история техасской семьи, прошедшей
путь от первых поселенцев до сегодняшнего времени. Калейдоскоп разновременных фрагментов,
выстроенных в линию мастерски, стилистически безупречный (особый поклон переводчице Марии Александровой). Настоящий большой
роман, перехвативший эстафету из рук великого Кормака Мак Карти.
Явление первых двух томов («А-Б» и «В-Г»)
Активного словаря русского языка, выпущенного в свет коллективом авторов, работающих
в институте русского языка РАН им.В.В.Виноградова. Словарь
— детище академика Ю.Д.Апресяна, наверное сильнейшего сегодня
нашего лингвиста, устоявшего и выжившего здесь после чистки лингвистической московской
школы шестидесятников, в течение многих лет тщательно вынашивавшего матрицу словаря.
Словник словаря не велик — 12 тысяч слов, но вокабула (слово) рассматривается со
всевозможных сторон, так что говорящий или пишущий на русском языке получит более
чем исчерпывающую информацию о возможностях его применения, о связях с другими словами
и понятиями, о синонимах и аналогах, региональных словах и прочая, прочая, прочая.
Статьи читаются как высококачественная научно-популярная проза, и активный словарь
интеллигентного человека (12 тысяч слов) разрастается, увеличивается вдесятеро,
открывая почти безграничные возможности языка, дарует радость приобщенного и наполняет
читающего гордостью за простой подвиг коллегии составителей.
В череде книг о Великой Отечественной войне — помпезных и пустословных,
честных и недалеких, исторически выверенных, трагических, бытописательных,
трогательных… — нельзя было не заметить голос позабытого литератора Исая Кузнецова. Книга «Жили-были на войне»,
изданная в АСТ, редакцией Елены Шубиной, — еще одно редкое и резкое свидетельство
«окопной
правды» — главная для меня линия правдивой памяти, без которой эта война нема, превращена
в «металла звон», а политые кровью награды и долгожданный штурм Рейхстага, как и
сама победа, превращаются в радиосводки, из которых, по закону жанра, выброшен человек,
безымянный воин, без которого… «бей барабан и походная флейта»… и прочая,
и прочая, и прочая.
2. Увы, не случилось достать сборник грузинских современных рассказов (выпущенный
редакцией журнала «Дружба народов» сборник «За хребтом Кавказа». — Прим.
ред), а Сухбата Афлатуни не считал и не считаю
писателем зарубежья, как и Лену Элтанг, Игоря Мильштейна и других, живущих в иных измерениях. То есть переводных
сочинений до меня уходящий год не донес, о чем искренне сожалею.
3. Давно не участвую в жизни литературной тусовки,
а значит, лишен привилегии ездить за рубеж и «представлять» страну по линии Министерства
печати. Чему только радуюсь. Страна стремительно катится назад, в пространство,
вбирающее худшее из того колосса, что назывался СССР. Протекционизм для писателя
не нов, но сосуществует, пожалуй, только в прикладе с берлинской стеной, иное дело
— меценатство, что для писателя и поэта наравне с волонтерской помощью пострадавшим
от наводнения. Меценатство, кажется, было всегда и, если не подразумевало прямой
зависимости и холуйства, помогало свободному творцу продолжать
работу над задуманным. Попал, правда, в «Тверской переплет» — ярмарку-продажу книг
в г.Твери (в рамках Года литературы), продвигал свою книгу
перед читателями библиотеки. Выступление устроило мне мое издательство (АСТ), ярмарка
была суконна и бедна, читатели, как всегда — замечательны,
так что и я в том году литературы, считай, что и отметился.
«Политическое
размежевание привязано к разности эстетических установок»
1. Уходящий литературный год для меня определяют две тенденции.
Первая — это явная политизация литературы. Причем в обе стороны. Год литературы
можно рассматривать не только как некоторую чисто формально-административную «фасадную»
акцию государства, но и как своего рода эксперимент.
Когда-то, когда «консервативный поворот» (назовем его так для
краткости) в российской политике только начинался, у меня был интересный разговор
на одном литмероприятии. Все, в несколько приподнятом
настроении (что сейчас после аналогичных событий бывает все реже и реже), начали
обсуждать, иронически, разумеется, а как же еще говорить о таких вещах, перемены
в стране, возможное введение цензуры и прочие радости. Я была настроена довольно
мрачно и заявила, что всех нас, людей пишущих, вскоре ждет слово из шести букв,
ныне запрещенное на территории Российской Федерации (и, как
оказалось, была права). Друзья высмеяли меня: «Цензура? Опасность? Да кому мы нужны?».
Это беспечное «Кому мы нужны?» до сих пор звучит у меня в ушах, как эссенция эталонного
для художника состояния — свободы и отвязанности на грани
маргинальности, но именно на грани: это свобода кошки,
которая сама выбирает, уходить ей или возвращаться. И я понимаю, что эта свобода
для нашей литературы — закончилась. Потому что оказалось, что мы (мы, литераторы)
— да, нужны.
И так называемый Год литературы — тому подтверждение. Государство
«прощупало» литературное сообщество на предмет лояльности и возможной полезности.
Попыталось понять, может ли оно, государство, присвоить и использовать те «наработки»,
организационные и структурно-институциональные, которые свободное литературное сообщество
накопило на протяжении тех лет, когда оно было «не нужно». И этот гослитературный эксперимент начал существенно менять саму структуру
поля литературы. Привычная нам поляризация, при которой
условно либеральная литература (разная, но рассматриваемая как целое, обладающее
единым языком самоописания, внутри которого возможна дискуссия
— при любой разности эстетических установок) противостоит условно консервативно-патриотической,
сейчас уходит в прошлое. Разделение, наметившееся два года назад в момент Литературного
собрания как разделение позиций, все более обретает институциональное закрепление.
Это разделение между теми,
кто готов «сотрудничать» с властью, неважно, полностью ли поддерживая так называемую
«идеологию скреп», или не разделяя ее, но надеясь, опираясь на властный ресурс,
принести «пользу делу», и теми, кто ни при каких обстоятельствах
к такому сотрудничеству не готов и, более того, считает миссией литературы производство
независимого, свободного высказывания. Разделение это отчасти поколенческое: среди первых — больше литераторов старшего поколения,
среди вторых — среднего и особенно младшего, для которого вновь становится актуальна
левая идея (в диапазоне от анархизма до марксизма), причем не в советской, а в новой,
западной интерпретации. Для них литература — это практика, встроенная в социальную
и политическую реальность, а литературное высказывание — перформативно по своей
природе. Оно неизбежно меняет действительность.
Отсюда вытекает вторая
тенденция, наиболее ярко проявленная в дискуссии вокруг Алексиевич. Как ни странно
(впрочем, почему же странно), это политическое размежевание, задающее новые очертания
поля литературы, привязано и к разности эстетических установок. Позиция «сотрудничества»
предполагает узкий взгляд на литературу как прежде всего
«искусство», которому заведомая эстетическая автономия обеспечивает «внутреннюю
свободу», и ради этой бесценной и самоценной свободы вполне можно пожертвовать политической
независимостью. Писатель как искусный профессионал и «продолжатель великого дела
литературы», «великой традиции» может рассчитывать на вознаграждение своих усилий
в обмен на консервацию этой самой традиции. В том числе и от государства. Вторая
линия — линия сопротивления — понимает литературу широко — как словесную миссию,
социальную, политическую, историческую. Литературой становится тогда и свидетельство,
и прямое высказывание — любое претворение опыта. Что не исключает и актуальности
традиционных литературных жанров, которые в этом контексте существенно переосмысливаются.
Нет больше существенной разницы между романом и зебальдовским
«большим эссе», записью в блоге и стихотворением и т.п.
2. На вопрос о произведении «ближнего» зарубежья, которое показалось
мне существенным в уходящем году, я уже отвечала как-то раз, опираясь не на читательский,
а скорее, на редакторский опыт. Тогда это был Владимир Рафеенко,
ныне всем хорошо известный писатель. Теперь я бы хотела отметить другой текст, с
которым мне довелось работать как редактору отдела прозы «Знамени». Это роман молдавского
автора Романа Кожухарова «Кана», представляющий собой,
как и книги Рафеенко, тонкий замес актуальных реалий и
мифологии, словесной игры — почти авангардной, и евангельских аллюзий. Думаю, у
этого текста большое будущее.
Анастасия Ермакова,
прозаик, г.Москва
«Проблемы
остались. И писатели остались. И чиновники тоже…»
1. На мой взгляд, в этом году книг-событий было немного. По всей
вероятности, Год литературы никак не повлиял на творческий процесс конкретных авторов,
а только сработал на повышение активности некоторых чиновников, которым необходимо
в конце года отчитаться о проделанной работе. Намеренно
не хочу упоминать хорошо известные имена, о них уже многие высказались. Назову книгу
«Риф» Валерия Былинского, автора нашумевшего в свое время
романа «Адаптация». В «Рифе» две повести и рассказы, о книге этой я писала рецензию
(опубликована в «Литературной газете»). Былинский — первоклассный
прозаик со своей интонацией, тонкий, умный, с жадным до подробностей взглядом. И
что особенно важно, после прочтения его книги испытываешь то, что читатель должен
испытывать от соприкосновения с настоящим произведением искусства, — катарсис. Рада,
что «Риф» оценили по достоинству: Былинский — лауреат
«Ясной Поляны» 2015 года в номинации «Детство. Отрочество. Юность».
2. Много читаю авторов из «ближнего» зарубежья по работе. Талантливые
писатели есть, правда, им нелегко пробиться к российскому читателю. Как и российскому
читателю к ним.
Назову два имени: поэт Олеся Рудягина
и прозаик Сергей Сулин. Оба автора русскоязычные, из Молдавии. У Рудягиной в 2015 году вышла книга лирических стихов — «Другая»
— экспрессивная, яркая, атмосферно колючая и одновременно женственная; роман Сергея
Сулина «S золотой рыбы», вышедший в издательстве «Художественная литература», запомнился прежде всего хорошим русским языком, чего не скажешь
сегодня об иных книгах даже известных авторов, и сюжетной отточенностью
— это действительно полноценный роман, где есть четко выстроенная композиция, живые
герои, несколько сюжетных линий…
3. Пожалуй, только тем, что об этом много говорили. Прошло несколько помпезных мероприятий, типа книжной выставки на Красной
площади, но не сделано основное: не определен статус писателя, переводящий его основное
занятие — собственно писание книг — из разряда безобидного хобби в серьезную профессию,
требующую и должной оплаты, и уважения; нет закона о творческих союзах; нет никаких
кардинальных решений в вопросе книгораспространения и
обеспечения нашей провинции хорошими книгами; по-прежнему игнорируются национальные
литературы и национальные авторы; ничего не сделано для поддержания и развития переводческой
деятельности.
Совсем по-разному прошел Год литературы в российских республиках.
Везде состоялось официальное открытие Года литературы. Но сценарии проведения самого
Года значительно разнятся. Самые печальные отзывы пришли от писателей Удмуртии,
Чувашии и Калмыкии.
Валери Тургай, народный поэт Чувашии,
доверенное лицо Президента Российской Федерации В.В.Путина: «Как может проходить
Год литературы в республике, где чиновники откровенно презирают писателей и по своей
недостаточной образованности очень далеки от литературы? Да, было официальное открытие
Года литературы в театре оперы и балета, да, были проведены другие мероприятия,
да, в Чувашии текущий год объявлен Годом Константина Иванова, автора гениальной
поэмы «Нарспи»… Но это все — ради галочки!.. В плане
полного бардака в области литературы Чувашия — впереди планеты всей».
Вячеслав Ар-Серги, народный писатель Удмуртии: «В течение всего Года Удмуртия
не приняла ни единой реальной Программы соответствующих Году литературы мероприятий
— ни на уровне Главы региона, ни на уровне правительства Удмуртской Республики,
ни Парламента УР, ни на уровне городских и районных ветвей местной власти. Создается
такое впечатление, что нынешний Год литературы в Удмуртии стал менее литературным,
нежели все предыдущие, новейшего времени «нелитературные» годы».
Эрдни Эльдышев, народный поэт Калмыкии, председатель
Союза писателей Калмыкии: «Российский писатель далеко
не простак. Однако все же в глубине души, на самом ее донышке, он ждал от Года литературы
какого-то внимания к себе, к своему труду. Но, увы, ни федеральными, ни местными
властями никакого внимания оказано не было. Не принято ни одного решения, которое
хоть как-то поддержало бы человека, живущего творческим трудом. У нас в Калмыкии
уже несколько лет как не существует программы национального книгоиздания. За последние
годы на бюджетные средства не издано ни одной книги местного автора…»
Более благополучная ситуация в Якутии и в кавказских республиках
— в Кабардино-Балкарии, Чечне, Дагестане. Местные власти достаточно внимательно
относятся к своим писателям: худо-бедно издаются книги, проводятся различные творческие
встречи, осуществляются переводы, правда, в основном авторы той или иной республики
переводят друг друга… Однако, повторюсь, проблемы писательского статуса, книгораспространения, мизерных тиражей и гонораров, отсутствия
издательства, занимающегося непосредственно изданием и переводом на другие языки
книг национальных авторов, — общие для всех республик России, и Год литературы не
только не решил их, но даже не обозначил как приоритетные.
Проблемы остались. И писатели остались. И чиновники тоже. И каждый
занимается своим делом. Или не своим — это как посмотреть…
Евгений Ермолин,
литературный критик, г.Москва
Четыре
кризиса: вызов и ответ
Займемся литературным тойнбианством.
Минувший год отчетливо проявил генеральные тенденции литературного
процесса.
Одна из них — кризис большой формы. Большеформатный текст нечасто
несет оправдывающее его объем значительное содержание, большую идею, нечасто открывает
большого, значительного и интересного героя.
Другая тенденция — усталость литературы вымысла. Думаю, это результат того, что в современном мире типичное как предмет
литературы утрачивает важность: жизнь состоит из нетипичного, типичное отодвинуто
на периферию общественных процессов. А необычность в литературе не всегда
оправдана.
Третий кризис — это кризис лирического высказывания. И в прозе,
и в поэзии. В этом высказывании слишком много вялости, инерционности. Скромен масштаб
лирического героя/автора. Если из душевного опыта вычесть профетизм
и юродство, то останется скорей всего самодовлеющая инфантильность, что мы часто
и имеем как данность.
Наконец, надо сказать и о четвертом кризисе. Он связан с прогрессирующим
ослаблением чувства реальности. Писатель часто не очень понимает, что в мире обладает
надежной реальной основой. Где кончаются иллюзия, инсценировка, фейк. И не фейк ли он сам?..
Что может быть выходом из этой ситуации?
Первый кризис преодолевается по-разному. Во-первых, циклизацией
относительно небольших повествовательных форм вокруг темы, проблемы, некоего генерального
сюжета и проч. Таковы «Зона затопления» Романа Сенчина,
книги рассказов Анны Матвеевой и т.д. Да и «Свечка» Валерия Залотухи
— это, по сути, три романа в одном, связанные прежде всего
магистральным сюжетом (путь человека к вере, к Богу). Во-вторых,
отступлением в историю, где все более-менее утряслось и уложилось, а потому смыслы
как-то легче складываются в связную историю (или имитируют ее): из актуального —
обширные повествования Дины Рубиной «Русская канарейка»
и Сухбата Афлатуни «Поклонение
волхвов», удачный дебют Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза»; из недавнего — «Возвращение в Египет»
Владимира Шарова. В-третьих, движением прозы в
сторону дневника, эпистолярий, репортажа, путевого и портретного
очерка, трактата или их комбинации. Вышедший в конце года десятитомник Вячеслава
Пьецуха стал, мне кажется, очень важным событием еще и
потому, что Пьецух, при всем его кажущемся консерватизме,
вписан в актуальный тренд: он, по сути, пишет письма; такова природа его зрелой
прозы. Вспомним, для примера, и причудливый микс Олега Ермакова «Вокруг света».
Альтернатива второму кризису — нон фикшн. С этим трендом связано главное литературное событие
Года литературы: присуждение Нобелевской премии русскоязычному прозаику Светлане
Алексиевич. Как говорится, не ждали. Пиар-проект Года литературы обернулся в порядке
иронии истории и жестокой насмешки над примитивизмом политтехнологий
таким торжеством русского мира, от которого демагогическим его апологетам мало не
показалось. (И, конечно, Год литературы войдет в историю именно
триумфом Алексиевич. А чем еще-то? Таков мой ответ на третий вопрос. Да и на второй тоже.)
Нон фикшн Алексиевич, конечно, очень особый. В нем происходит разложение
хоровой матрицы. Разбуженные люди из потемок эпохи, из бездн,
из-под руин благодаря писателю-медиуму выговаривают заветное. Заветное чаще всего оказывается фиксацией неизжитой травмы, незалеченной
раны. Проклевывается личность, но часто так и не проклюнется в этих стонах, плачах
и жалобах…
Из ярких явлений я бы назвал еще новую документальную прозу Натальи
Громовой. Мне понравился свежестью дыхания волонтерский самоотчет молодой Дарьи
Верясовой о работе в Крымске: лирический очерк «Муляка». Ну а о расцвете публицистики я говорил в прошлый раз,
подводя итоги 2014 года. И этот расцвет продолжается — на фоне, который, впрочем,
делает публицистическое высказывание странным опытом дегустации усугубляющейся,
сгущающейся абсурдности жизни.
Фэнтези, гротеск, бурлеск,
гиньоль — еще одно, экстремальное, средство от вялости в пределах фикшна. Почему бы не «Вера» Александра Снегирева или не стилистический
экстрим еще одного молодого автора, Сергея Павловского, две книги которого недавно
выпустило издательство «Геликон плюс»?
Ответ на третий кризис — десубъективизация
письма. Самый яркий текст в мастер-классе «Дружбы народов» на последнем форуме молодых
писателей России и Зарубежья — книга о Казани казанца
Булата Ханова. Город у него живет как будто сам по себе.
Без участия автора, причудливой, фантасмагорической жизнью в очень узнаваемых декорациях.
Что же касается четвертого кризиса, то выход из него покупается
иногда выбором предмета особого рода: страданием и болью как непосредственными очевидностями
бытия (снова вспомним тексты Алексиевич; но и недавние «Черновик человека» Марии
Рыбаковой, «Рад Разум» Евгения Кузнецова). Иногда же альтернативой
становится неосимволизм — не тот плакатный символизм начала
ХХ века, который нам довольно чужд, а постнабоковский
символизм намека, веяния, игольного укола (вспомним уже давний «Конец иглы» Юрия
Малецкого; а из недавнего стоит указать на последнюю прозу
Александра Иличевского, «Большой дом» Надежды Муравьевой;
но вообще символизм — штука редкая и к религиозно-церковной теме в литературе вовсе
не сводится).
Многое из сказанного и из названного влечет нас логикой свободных
ассоциаций и литературных параллелей в блогосферу инета. Там вы найдете
все те комбинации форм и смыслов, посредством которых перманентно выдвигаются и
разрешаются проблемы большой формы, вымысла, личностного высказывания и даже, порой,
проблема обретения смыслового фокуса в мире хаоса и неврастении. Взять хоть вдохновляющий
опыт Диляры Тасбулатовой, выращивающей из житейщины, из бытового
анекдота поэзию и притчу, или дневник житейского странствия Андрея Ракина.
«Остро
обозначилась проблема художественного перевода»
1-2. Главное событие 2015 года связано для меня с литературой
ближнего зарубежья.
В первую очередь отметил бы выход трилогии ташкентского писателя
Сухбата Афлатуни «Поклонение
волхвов» (М.: РИПОЛ классик, 2015). С 2010 по 2015 год она публиковалась в журнале
«Октябрь» — и вот вышла под одной обложкой, еще на стадии рукописи попав в лонг-лист премии «Большая книга».
Это первое обращение Афлатуни к жанру
исторического романа. В отличие от его предшествующих произведений, написанных в
основном на современном среднеазиатском материале, действие трилогии разворачивается
в трех различных эпохах и разных географических точках: в Москве, Санкт-Петербурге,
Оренбурге, Ташкенте, вымышленном Дуркенте…
В каждом из трех романов трилогии причудливо переплетаются бытовая
и детективная линии (вторая — с элементами мистики и фантастики). А в целом «Поклонение
волхвов» — это смелый шаг на территорию русского классического романа и вместе с
тем эксперимент со смешением жанров. Как признается сам автор,
в трилогию сознательно введены элементы пародии: в первой книге — на исторический
роман, во второй — на детективный, в третьей — на фантастический.
Отметил бы также мастерство, с которым автор связывает восток
и запад, север и юг бывшей империи в единое историческое и художественное пространство.
География трилогии столь же органична и неделима, сколь неразрывна связь поколений
героев — от петрашевца Николеньки Триярского до композитора-авангардиста
Николая Кирилловича, который приезжает работать из Ленинграда в провинциальный Дуркент.
«Гости начали расходиться. Кто-то торопился на рождественскую
службу, кому-то надо было далеко добираться. Прощались, спускались на улицу, прощались
на улице. Шли в метро, шли в сторону Невского, Марата, Пяти Углов. Последних гостей
спустились проводить хозяева и Яблоков… Простившись со всеми, недолго шли втроем,
о чем-то вполголоса беседуя.
Вдали затенькали колокола. Троица остановилась;
возле Владимирской церкви двигалась длинная процессия. Впереди, выдыхая клочья пара,
медленно ступали верблюды; на них важно сидели люди в пестрых и позолоченных одеждах.
Дальше шли, вероятно, слуги. Снег ритмично скрипел под ногами, в свете мутных фонарей
освещались и гасли лица. Следом шли остальные. Шли артисты дуркентского Драмтеатра в костюмах из «Короля Лира»; шли, переговариваясь,
Садык и Масхара; шла постаревшая
и расплывшаяся Гульнара с мужем-военным; шел, покачивая
виолончелью в футляре, Ринат; шла Жанна, болтая по-французски и рисуя Збигневу что-то
в воздухе перчаткой; <…> шли, и шли, и шли; осторожно пели, прикрывая горло
от ветра; переговаривались, гасили в снегу окурки; исчезали, появлялись и
шли…»
Этим бесконечным феллиниевским шествием,
объединяющим и примиряющим героев, которые представляют разные нации, культуры,
вероисповедания и политические лагеря, завершается третья книга «Поклонения волхвов».
Среди событий поэтических хочется выделить первую книгу стихов
Екатерины Соколовой, попавшую мне в руки в 2015 году. «Вид» (М.: Tango Whiskyman, 2014) включает в
себя 38 стихотворений, написанных, насколько можно судить, не на протяжении всего
творческого пути, а именно в последнее время. Лауреат премии «Дебют» 2010 года,
Соколова заявила о себе уже в конце нулевых. Первые опубликованные стихи родившегося
в Коми поэта привлекали неторопливым, размеренным нарративом
развернутых текстов, минимализмом скупых деталей на фоне нестоличного, малолюдного
пейзажа в сочетании с шатким дольником многосложных четверостиший.
Стихи «Вида» — новая ступень в творчестве Екатерины Соколовой.
Язык книги, с обилием топонимов и экзотизмов, — это местами шифр,
местами недопереведенные на человечий обрывки мыслей,
воспоминаний, ассоциаций. Стихотворения стали короче, верлибр теперь преобладает
над силлабо-тоникой либо причудливо
с ней сочетается.
полевой человек пугливый
он смотрел по компьютеру что уехали все
с кем когда-то ходил он на птицу
и тоже уеду решил
вымылся в бане нарочно один
чисто побрился
и сидит ждет визу
брата своего перепела последнего ест
Новый язык Соколовой — отдаленно напоминающий прозу Дениса Осокина
— лучше подходит к материалу и воздуху ее поэзии. И все же жаль, что «Вид» — первая
книга стихов Екатерины, а не вторая. Как если бы человек вырос, а фотографий, запечатлевших
его ребенком, не сохранилось.
3. Возможно, год запомнится тем, что анонс каждого литмероприятия, которых хватало в столице и раньше, в 2015-м
украшал тройной разноцветный профиль — эмблема Года литературы. Не сказал бы, что
интенсивность литературной жизни в уходящем году была заметно выше.
Вместе с тем, во многом благодаря Году литературы сразу несколько
«толстых» журналов смогли на грантовые средства выпустить
тематические номера, посвященные литературе бывших советских республик: 8-й «грузинский»
номер «Дружбы народов», 8-й «узбекский» номер «Звезды», 11-й «армянский» номер «Знамени»…
Вышедшие «интернациональные» номера оставили двойственное впечатление.
С одной стороны, они обнажили, что волокна, соединяющие бывшие
братские культуры, истончали еще больше в последние годы. Выпуск этих номеров оказался
возможен благодаря скорее упорству и энтузиазму отдельных литераторов по ту и эту
сторону границ, нежели плановому сотрудничеству между учреждениями, институциями,
государственными органами, призванными поддерживать культуру. Остро обозначилась
и проблема художественного перевода, связанная с дефицитом и качеством подготовки
переводчиков, их невостребованностью на уровне госзаказа.
С другой стороны, именно в нынешней ситуации трудно переоценить
важность перебрасывания подобных мостов между культурами.
Настоящим открытием стал для меня роман Гурама
Одишария «Очкастая бомба», опубликованный
в «грузинском» номере «Дружбы народов».
Таким же открытием, возможно, станет для кого-то отрывок повести
Тагая Мурада «Люди, идущие в лунном луче» (в переводе
Сухбата Афлатуни) и рассказ
Вячеслава Аносова «Похолодало», включенные в «узбекский» номер «Звезды». Оба этих
автора пока практически неизвестны российскому читателю. Хочется думать, что более
близкое знакомство с ними у российской аудитории еще впереди.
Гузель Яхина, прозаик, г.Казань
Внутренние
«галочки»
1. О романе Энтони Дорра «Весь невидимый нам свет» слышала еще в прошлом году.
Поставила для себя внутреннюю «галочку»: это может быть интересно — и забыла. Осенью
наткнулась на опубликованный отрывок. Даже не дойдя до конца первой главы (очень
короткой, к слову, — на разворот с небольшим), поняла:
буду читать немедленно. Скачала в MyBook, полночи читала.
И назавтра — полночи… Так, за несколько запойных ночей, проглотила весь текст.
Это книга для тех, кто любит и понимает кино. Роман составлен
из коротких, на полторы-две страницы, глав, каждая из которых — законченный кадр
полнометражного фильма. Повествование идет в настоящем времени, как в сценарии.
Слепая французская девочка и немецкий мальчик-сирота из специализированного отряда
вермахта медленно и неотвратимо движутся навстречу друг другу, начиная с рождения.
И встречаются — в самом конце войны, чтобы провести вместе несколько часов. Его
ждет скорая и заслуженная смерть, ее — долгая жизнь до старости. Энтони Дорр не рассказывает, а показывает:
выстраивает кадр, направляет свет, находит блестящие решения сцен, монтирует, слагает
эпизоды, сплетает их в акты. Это мощное авторское кино в прозе; фильм, придуманный,
поставленный и снятый — на бумаге, одним автором.
Боюсь, именно в силу своей выдающейся кинематографичности
текст может даже не понравиться, вызвать отторжение у тех, кто предпочитает изящное
слово емкому кадру. Для меня же — как для человека со сценарным образованием в анамнезе
— роман стал одним из самых ярких литературных событий года. Кстати, книга отмечена
Пулитцеровской премией (2015).
3. Год литературы был богат на события, но особенно важны и дороги
мне два, связанные с родной Казанью.
В сентябре, в рамках ежегодного «Аксёнов-феста»
(уже девятого по счету в этом году), в Казани открылся Сад Аксёнова. В центре города,
за историческим кинотеатром «Мир», организовалось уютное пространство, словно переносящее
посетителей в шестидесятые годы, — хитросплетения дорожек, деревянные скамейки,
сквозь рябины проглядывает светлый профиль Аксёнова (автопортрет, нарисованный как-то
раз на салфетке)… Через этот скверик я когда-то ходила в школу, тогда он никак не
назывался. А теперь носит имя Василия Павловича. В следующем году именно здесь Аксёнову
поставят памятник.
Еще одной важной точкой на литературной карте Казани стало открытие
музея Льва Толстого. Долгожданное событие: проект музея разрабатывался аж с двухтысячного года. Особняк, где будущий писатель в юности
прожил четыре года (дом Горталовых), уже давно находился
в руинированном состоянии — нуждался в исторической реконструкции,
в воссоздании по архивным документам. И вот свершилось: в конце лета открылся музейно-образовательный
центр, объединяющий и экспозиционную часть, и помещения для творческого досуга школьников
(гончарная мастерская, мастерская резьбы по дереву, студия звукозаписи) — здесь
проходят занятия расположенной по соседству школы.