Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2015
Игорь Робертович
Кузнецов родился
24 декабря 1959 года. Окончил Литературный институт им. Горького в 1987
(семинар прозы Анатолия Кима). В Союз писателей был принят по рукописям в 1989
году. Автор многих публикаций в журналах «Дружба народов», «Новый мир»,
«Иностранная литература», книги «Бестиарий» с иллюстрациями Татьяны Морозовой (М.,
2010) и др. Составитель нескольких изданий И.А.Гончарова (биография,
комментарии). Живет в Москве. Последняя публикация в «ДН» — повесть «Остров
прокаженных» (№ 5, 2014).
В
тот раз я жил возле Пяти Углов. Место известное, хотя
и не каждый житель северной столицы без раздумий назовет все улицы, сходящиеся
на этом пятачке. Легко вспомнят Загородный проспект, чуть ближе к Невскому плавно перетекающий во Владимирский, естественно —
Рубинштейна. Чуть подумав, добавят Разъезжую,
протянувшуюся уступом до Лиговского. И лишь редкий питерец припомнит маленький
кусок улицы Ломоносова, соединяющий Пять Углов с
набережной Фонтанки. А ведь именно здесь фантастически узнаваемой вывернутой
походкой любят прогуливаться стайки молоденьких балерин с улицы Росси, фланируя
до Пяти Углов и обратно. Такая у них традиция.
Место
это и площадью-то не назовешь, тем более по петербургским архитектурным меркам.
Да и нет такой официально площади — так, народная топонимика. Зато в округе там
— в пешем близком порядке — минимум пять китайских заведений, что меня
несказанно радовало. На одной Разъезжей их было целых два. Плюс на Рубинштейна
и опять же пара на Гороховой — одно в трехстах шагах от распутинского
дома с эркерами, если идти через Семеновский мост на ту сторону Фонтанки по той
же четной стороне. Заведения были пошиба приличного, некоторые даже с
претензией на роскошь: много лака-золота и с вышибалой на входе, впрочем,
скромным, хотя и габаритным. Красные китайские фонарики, ясное дело,
присутствовали везде и в достаточном изобилии.
Лучшее
же заведение располагалось именно на Разъезжей, как раз у самых-самых Пяти Углов — хотя случайный посетитель попадал туда редко.
Зато от моего Щербакова переулка — пять минут хода. Почти без вывески, так, в
окне что-то маячит. Три ступеньки вниз, налево — маленькая продуктовая лавка,
направо — оно самое. Полуподвал, пять столов под цветастыми клеенками, сама
хозяйка встречает — улыбчивая немолодая китаянка. Цены — смешные, еда —
фантастическая. Открыв его для себя, я потом водил туда избранных знакомых, из
тех, что понимают или, по крайней мере, оценить способны.
И все же многих, ох, многих я приохотил к волшебной китайской кухне и научил есть палочками. Не только в Питере, конечно, но и в
Москве, и даже в Костроме, где быстро обнаружил местным не известное
исключительно китайское заведение по соседству со старинными торговыми рядами.
Но сюда, на Разъезжую, повторюсь, я водил лишь
избранных.
Я
приехал тогда в Петербург на пару месяцев — выпускать бесплатную газету. С
целью улучшения имиджа одного громоздкого энергетического холдинга. Возникла
такая блажь у могущественного их генерального директора. Почему-то им хотелось,
чтобы человек был обязательно из Москвы. Вот меня и порекомендовали — одна
знакомая столичная контора давно уже подвизалась при этом холдинге на разного рода пиаровских
проектах. Выделили бюджет, которым я мог вполне свободно, хотя и не безотчетно
распоряжаться. В представительских расходах особо не ограничивали. Сняли
квартиру почти с видом на Фонтанку. По необходимости был ко мне прикреплен и
водитель на собственной черной «волге». Звали его ошарашивающе
— Александр Сергеевич Чайковский. Взрослый, угрюмый, хотя и исполнительный,
мужик.
Подружились
мы с ним после того, как он рассказал мне душещипательную
свою историю. Он проиграл пятнадцать тысяч долларов, и почти все — в долг. И
если бы в модный покер или умный преферанс, на худой конец — в рулетку, так нет
— банальным и тупо настроенным на разводку дураков
одноруким бандитам. После растраты с какой-то там вменяемой работы его погнали,
едва не доведя дело до суда — все же поверили на слово, взяли беспрекословную
расписку на два месяца. Ну, и друзьям-знакомым не по одному кругу он тоже
задолжал. Пришлось сдать хорошую трехкомнатную квартиру в Купчино.
Жена с малолетним дитем ушла. Сам Александр Сергеевич перебрался на жительство
к матери, в коммуналку на Сенной. И устроился водилой на побегушках в одно из
энергетических подразделений. Тут его и придали мне.
—
А что ж ты, Александр Сергеевич, честным частным извозом не занялся? — лениво
поинтересовался я.
—
Людей не люблю, — мрачно ответил он, со скрежетом переключаясь с третьей на
вторую. — Случайных, — добавил он, газуя на углу Кирочной и Литейного — мы ехали далеко, на Лесную, где в
бывшей вэпэкашной бетонной башне сидело мое условное
начальство, с которым я хотя бы раз в неделю должен был накоротке встречаться.
И еще там функционировала «касса», из которой я по мере надобности черпал
очередной имиджевый транш.
Там
же, на Лесной, базировались и
коллеги из дружественной пиаровской конторы, через
которую я и попал на эти вольные хлеба. Им повезло меньше — они ходили туда как
на работу и постоянно находились в состоянии вялотекущего «мозгового штурма»,
едва ли отличимого на случайный или малопрофессиональный
взгляд от обычного офисного совещалова.
У них был какой-то долгоиграющий проект, в суть которого я по малодушию не
вникал. Хотя поначалу нас и попытались как-то вместе скоординировать. Я
внимательно выслушал бодрую преамбулу, после которой предполагался плавный
переход к сути нашего идеологического взаимодействия, и невызывающе
демонстративно посмотрел на часы. Куратор-докладчик вынужденно взял короткую
паузу, позволившую и мне вставить свою расслабленную реплику.
—
Простите великодушно, — без тени иронии проговорил я, — но ежели
сегодня до восемнадцати ноль-ноль я не подготовлю ключевой материал для первого
выпуска, а к двадцати четырем ноль-ноль не сверстаю номер, то он не успеет уйти
в типографию и, соответственно, завтра, как то следовало бы по утвержденному
графику, газета не выйдет.
Понимающий
кивок куратора навсегда освободил меня от обязанности сливаться в общем порыве.
Моя особость таким образом была окончательно
закольцована с триумфальным моментом моего прибытия в офис.
Едва
я в тот день вошел в помещение и поздоровался с коллегами, чье большое
совещание временно распалось на множество мелких, как
из-за огромного монитора компьютера раздался голос миниатюрной Феклы:
—
Вам чаю или кофе?
Столь
невинное предложение вызвало у собравшихся вокруг
стола совершенно неадекватную реакцию.
—
Спасибо, Фекла, чаю, пожалуйста, зеленого, без
сахара.
Присутствующие
тем временем в полной тишине смотрели попеременно то
на меня, то на Феклу, уже деловито колдовавшую на
подоконнике с чашкой и чайным пакетиком.
—
Где-то серый хищник умер, — с удивленным простодушием сообщила солидная социологиня, по
совместительству бывшая научным руководителем Феклы.
На мой искренне непонимающий взгляд она воодушевленно пояснила:
—
Первый раз вижу, чтобы наша Фекла
кому-то по собственной инициативе предложила чаю или кофе! Или хотя бы просто
воды! — Фекла, никак не реагируя, уже наливала в мою
чашку воду. Хотя я не видел ее лица, я был уверен, что зеленые ее глаза
смеются.
—
А… Понятно, — замял я тему, но коллеги вернулись к своим прерванным занятиям не
тотчас.
Суть
же дела — понятная тогда лишь мне и Фекле — была
проста. Фекла тут работала вроде как на практике за
мизерную, скорее всего, зарплату. При этом, на мой взгляд, была здесь самым
толковым и полезным человеком, несмотря на наличие в команде нескольких кандидатов
и даже одного доктора наук. Из компьютера она легко умела извлечь нужную
информацию по любому запросу, ежели он был хотя бы
грамотно сформулирован. А так как к ней обращались все и постоянно, безотказно
получая требуемое, то в их неверных представлениях о сути вещей и положений она
заняла вакантное на тот момент место секретарши. Тут уж и до требования
чаю-кофе, да не всегда в изысканно-корректной форме, недалеко. Ну, и получили
щелчок по носу. Я же — далеко не всегда такой приторно-замечательный, каким
могу показаться на фоне затянувшегося самолюбования, — прибегнув первый раз к
ее помощи в деле получения нужной информации, всего лишь поблагодарил ее и чуть
позже незаметно преподнес шоколадку — она ж была девушка
да и, в сущности, еще почти ребенок. Но ребенок и девушка — с характером.
Уважаю. Ну и чуть-чуть взаимной симпатии тоже нельзя сбрасывать со счетов. И
еще она обещала поводить меня по достоевским местам —
этой теме, как оказалось, был посвящен ее выпускной диплом.
Во
всяком случае, круг был логически завершен, и я получил практически
неограниченную свободу действий. И это меня абсолютно устраивало. Офис мой был
теперь дома, на улицах и площадях Санкт-Петербурга и вообще — там, где мне
требовалось или хотелось быть. Работа пошла на ура. Вскоре меня уже знали во
всех обменных пунктах по обе стороны Невского проспекта: мне постоянно нужны
были разменные доллары для расплаты с моим все разраставшимся штатом
сотрудников. Преимущественно, как оказалось, женского пола. Даже в единственном
сквере Щербакова переулка, окруженном брандмауэрами со случайными окнами,
гуляла чаще всего пара лабрадорш с невыразительной
хозяйкой — палевые красавицы явно бы пришлись по душе моему коричневому
мальчику.
А
между тем, тень Достоевского исподволь сопровождала меня едва ли не повсюду.
Начать с того, что жил я как раз в центре своеобразного и не совсем правильного
треугольника, с героями и присутствием самого Федора Михайловича определенно
связанного. Первое острие треугольника располагалось на углу соседнего Графского
переулка и Владимирского проспекта — там находилась едва ли не первая питерская
квартира Достоевского, которую он снимал как раз до и накануне петрашевского дела и каторги. Мемориальная доска
соседствовала с вывеской обменного пункта, обычно закрытого то на обед, то на
таинственный технический перерыв. Второе острие упиралось в дом за Кузнечным
рынком, где в квартире во втором этаже Федор Михайлович провел последние свои
годы и дни. Окна ее выходили в Кузнечный переулок на едальное
заведение, где подавали между прочими закусками и котлетами превосходный
клюквенный морс. Третий, дальний угол с чуть размытыми очертаниями накрывал
собой Сенную площадь с окрестностями, куда попадал и жутковатый Апраксин рынок,
где я, однажды сильно замерзнув, пересекая Фонтанку, купил себе серый свитер из
колючей и теплой кавказской шерсти — дело-то происходило осенью, в
октябре-ноябре.
Первая
же встреча с моим единственным VIP-сотрудником, известным краеведом Вампиловым,
состоялась на Конногвардейском бульваре. Том самом, где
Раскольников встретил пьяную девочку в разорванном платье, которую преследовал
плотный жирный франт с известными целями, и перепоручил дело ее спасения
отзывчивому городовому. А потом жалел об отданных двадцати копейках и
размышлял о «проценте», в который таковые девочки попадают.
Бульвар,
как и тогда, был пустынен. Вывеску «Музей русской водки» я обнаружил не тотчас,
но, спустившись в подвал и назвав швейцару позывной «Вампилов», через залы с
витринами, заставленными штофами, полуштофами и прочими полными и пустыми
емкостями для крепких горячительных напитков, был препровожден в ресторанчик
при музее, где за крайним столиком уже ожидал меня краевед Вампилов. Угощал его
почему-то не я, а он меня — наверное, по праву местного старожила. Я же
презентовал ему первый выпуск газеты с красивой фотографией разведенного
Дворцового моста, подписью «Пора сводить мосты!» и большим интервью
гендиректора-энергетика. Смысл фото и проникновенной беседы сводился к
главному: давно пора ответственному бизнесу и людям протянуть друг другу
братские руки.
Заказан
был полноценный обед — уникальный музейный винегрет по рецепту одного из графов
Орловых, обжигающе горячий борщ, по куску в меру постной свинины и холодная
водка в солидном граненом графине. Едва мы выпили по первой и закусили и впрямь
отменным винегретом, состоящим из целых тринадцати, в том числе и мясных,
ингредиентов, как я включил диктофон.
Вампилов
был мне однозначно порекомендован в качестве главного специалиста по охране
исторического Петербурга от всяческих на него поползновений. Репутация у него
была в некотором роде даже скандальная: он всегда что-то защищал, устраивая
шумные акции, вел свою передачу на радио, где задавал самые неприятные вопросы,
невзирая на статус оппонентов, по каковым причинам постоянно судился с
множеством официальных лиц и инстанций, покушавшихся на целостность и
неприкосновенность облика града Петрова. Я был с ним полностью солидарен.
Видимо, в одной с нами солидарной компании состоял и гендиректор холдинга — как
вскоре выяснилось, они с Вампиловым были едва ли не однокашниками. В задачу
нашего с ним первого интервью входило четко отартикулировать
в моей газете финансово-культурные достижения энергетиков на той самой ниве,
которую с таким усердием и страстью обрабатывал Вампилов. И тут я был опять же
стопроцентно за. Да и реализовать это было несложно —
Вампилов исключительно четко и с убедительной цифирью, по пунктам обозначил
участие холдинга в градозащитном движении. Правда,
попросив временно отключить диктофон, мрачно добавил — выпили мы, кажется, уже
по четвертой:
—
Те еще сволочи! — а на мой немой вопрос пояснил: — Злосчастная дамба тоже на их
совести. Умолчим. Пока! — и он строго потряс пальцем.
Самым
же странным поначалу показалось мне его непререкаемое желание, даже требование
быть запечатленным на первой странице газеты в полный рост и форматом не менее
одной четверти полосы. Но и тут ему нельзя было отказать в некоторой
парадоксальной логике.
—
Моя борьба требует исключительной визуальной узнаваемости! Враги должны видеть
меня издалека. А каждый милиционер при встрече на баррикадах отдавать честь! —
он явно не хотел быть бойцом невидимого фронта.
Народный
трибун бешеным блеском в глазах мгновенно проявился в этом обычном, крепко за
пятьдесят, мужике с залысинами. На нас начали оборачиваться немногие
посетители-туристы. Решение родилось мгновенно:
—
Фотосессию делаем в Кронверке, — перехватил я
инициативу, — в музее артиллерии. Кажется, его тоже спонсируют наши энергетики.
Видимо, на всякий случай.
—
Правильно мыслите, товарищ! — запротоколировал Вампилов, наливая по новой — в графине же ничуть не убавилось, похоже, он был
бездонным.
—
Завтра. Фотограф — мой. В десять… в одиннадцать, — сжалился я. Вампилов
уверенно кивнул. Диктофон нам больше был не нужен.
Забегая
вперед, отмечу, что фото в Кронверке, куда мы все явились как штык вовремя,
выдались знатные — на фоне мощных артиллерийских стволов Вампилов, шагающий
прямо на зрителя с поднятым «но пасаран» кулаком
выглядел убедительно. Подпись «Защитим родной Ленинград-Петербург!» закрепляла
впечатление. Цель была достигнута — газету нельзя было не прочитать, тем более, что тиража хватило практически на каждый почтовый ящик
города.
Однако
накануне все просто так не кончилось, в отличие от графина, спустя некоторое
время все же обнаружившего дно. В связи с чем Вампилов
вознамерился непременно прогулять меня по городу. Прогулку эту я помню немного
пунктирно.
Позади
хвоста «Медного всадника» мы пересекли Сенатскую площадь, перешли на строевой
шаг и отдали честь подъездам Адмиралтейства, Главный штаб в этом смысле
проигнорировав. На Зимний дворец просто не обратили внимания — нас уже
неудержимо влекли проходные дворы Капеллы, точнее, Большая Конюшенная, где,
наконец-то, можно было добавить. Небольшая задержка случилась на набережной
Мойки. Вампилов настоятельно предлагал заскочить в гости к Пушкину. Но я смог
его убедить, что тот нам ни за что не нальет.
Добавили
мы чачи в жарком грузинском подвальчике. На Итальянской пытались посетить Музей
санитарии, но он, по обыкновению, оказался закрыт. В ароматной пиццерии на Караванной, заполненной итальянцами, продегустировали
граппу. Позже оказались уже по ту сторону Фонтанки,
на Моховой. Здесь — наискосок от бывшего Тенишевского
училища — выпили текилы за Набокова и Мандельштама.
Вампилов рвался показать мне фантастически красивый по его словам вечерний вид
с набережной Невы на «Кресты». Но туда ноги нас так и не донесли, и мы,
совершив некий круг почета, вновь оказались на Фонтанке — прямо против
парадного подъезда дома №16. Уже давно стемнело, и пронзительный ветер с Невы
вынудил меня застегнуться на все пуговицы и поднять воротник куртки.
Дом
этот был мне знаком. В пушкинские времена здесь располагалось
Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии,
потом — Охранка, а ныне — обычный городской суд. До моего дома отсюда было по
набережной минут пятнадцать пешим ходом, Вампилова же следовало посадить на
такси — проживал он далеко, в районе Пороховых. Однако на мое предложение о
таксомоторе он отреагировал несколько странно, длинным пальцем определенно
указав на двери суда. К ним мы целенаправленно и двинулись.
«Давненько
меня не забирали в милицию», — подумалось спокойно и неотвратимо, когда
Вампилов уверенно вдавил кнопку звонка, которую я запросто бы и не заметил.
Громкой трели вроде как не последовало, да и вообще здание производило
впечатление неживое — благо, время уже было нерабочее. Дверь, однако, вскорости отворилась. За ней стоял плотный немолодой
милиционер в чине старшего лейтенанта. Мое естественное желание тут же ретироваться
подальше было пресечено совершенно обреченным
выражением его немного сонного усатого лица и вполне мирными словами:
—
Опять вы, господин Вампилов? Снова наряд вызывать? — Вампилов согласно кивнул,
и мы были беспрепятственно пущены внутрь.
Пока
я коротко изучал на доске объявлений туманное расписание завтрашних судебных
заседаний, прибыл наряд. Милицейский уазик был подан к самому входу. Старший
лейтенант что-то проговорил на ухо сержанту с автоматом на груди, тот понятливо
кивнул.
Мы
с Вампиловым разместились на заднем сиденье, сержант уселся на
переднее рядом с водителем и обернулся к нам, точнее, ко мне:
—
Адрес свой помните?
—
Вообще-то я из Москвы… — забормотал я.
—
Щербаков переулок у него, — неожиданно твердо проговорил Вампилов. — Сразу за
домом Толстого. Рядом тут.
—
Знаю, — подтвердил сержант.
Я
вышел из машины возле своего дома. Засыпающий Вампилов, подняв в последний раз
голову, помахал мне рукой:
—
В одиннадцать. Завтра. Из всех главных калибров… — голова его опустилась на
грудь.
—
Спасибо, ребята! — поблагодарил я служивых.
—
Теперь — на Пороховые, — распорядился сержант. Я
захлопнул дверь, спокойный за Вампилова. Его борьба, похоже, и впрямь приносила
экзотические побочные плоды.
Запнувшись
о поребрик, тремя пальцами я точно угодил в нужные
кнопки кодового замка. И только поднимаясь по ступеням парадного, понял,
наконец, насколько ж я нетрезв. На третьем этаже под крышей лязгнула железная
дверь, отделявшая мою и соседнюю квартиру от лестничной площадки. Навстречу мне
спускалась троица соседок-проституток. Судя по боевой раскраске и
душисто-душному облаку ароматов, они отправлялись на очередное ночное задание.
Я им вежливо, насколько смог, кивнул.
Миновав
меня, одна поинтересовалась в пространство:
—
И откуда он такой сегодня?
—
Из охранного отделения, — честно признался я.
С
проститутками мы мирно делили наш общий закуток за железной дверью, где изредка
пересекались. По моим наблюдениям и досужим подсчетам в квартире напротив жило девочек пять-шесть. Клиентов они здесь,
похоже, не принимали. И, судя по их еще не слишком потрепанному виду, работали
не на Староневском, а по вызову. Были среди них очень
даже выразительные особи. Одна так и вовсе украинская красавица с косой, мягким
говором, идеальными ногами и усталым взглядом — из тех, что на сайтах знакомств
пишут: «любовь не предлагать, сыта по горло». А это как-то неинтересно.
Поначалу
они меня опасались, потом недвусмысленно строили глазки, но быстренько отметив,
что ко мне зачастили иные особы женского пола и в немалом количестве, смирились
с моим тихим и беззлобным существованием. Теперь мы всякий раз мило
раскланивались — как старые добрые соседи, вполне друг другу безразличные. О раскольниковском «проценте» я почему-то не размышлял.
Других тем и дел хватало.
Из
постоянных моих сотрудниц выделились две Лены. Обе-вместе
окончили журфак университета. Обе придерживались
принципов фриланса. Обе были достаточно амбициозны. Только одна — в разумных пределах, вторая — без
берегов. Первую про себя я звал Лена-Лед, вторую — Лена-Пламень, или даже, в
минуты особого раздражения, Лена-Штаны. Первую
порекомендовали мне какие-то общие московские знакомые, через нее я
познакомился со второй.
Я
позвонил ей и, вкратце обрисовав, что мне от нее нужно, договорился о встрече в
кофейне. На вопрос, как я ее узнаю, ответ я получил вполне забавный по своей
наглости:
—
Увидите самую красивую девушку, так это буду я. Для непонятливых
на мне будут джинсы со стразами.
Сидя
за столиком, я с мгновенным воодушевлением бросал взгляды на каждую женщину,
входящую в кофейню. Попадались очень даже милые. Свою,
однако, я узнал исключительно ниже пояса. На ней были и впрямь выдающиеся
расклешенные штаны сложно-зеленого цвета, расшитые ниже колен спиралями из блескучих мелких стекляшек. В остальном, на мой взгляд,
ничего сверх: обычное круглое личико, неплохая, хотя и
чуть раздавшаяся фигура. Разве что роскошные в рыжину
волосы придавали ей определенный шарм. Немного поторговавшись, мы быстро
сговорились.
Тексты
она писала адекватные, по смыслу соответствующие техзаданию,
и четко выдерживала сроки. Правда, опусы ее обладали двумя недостатками,
впрочем, не фатальными. Были, как минимум, длиннее в два раза заказанного
объема, и в них творилась полная чехарда со знаками препинания — запятые
отсутствовали там, где им должно быть, взамен появляясь в самых ненужных местах
и вызывая у меня неуправляемое сокращение лицевых мышц. Так что приходилось
повозиться.
В
отличие от нее Лена-Лед писала тексты, близкие к идеалу, — в конце концов, мы
стали делать с ней газету практически вдвоем. Ну, и платил я ей от души — по
полуторной, а то и по двойной ставке. Вот она-то мне и впрямь
нравилась: умное лицо, светло-карие глаза с огромными ресницами безо всяких
следов туши, короткая стрижка с высветленными прядями, ладная фигура, которую
она постоянно пыталась зачем-то скрыть, наряжаясь то в спортивного вида
комбинезоны, то в дутые жилетки. Волшебный низкий голос — от таких
женских голосов я просто таю. И — ледяная строгость в глазах и жестах: очень
сложно было преодолеть буквально физически ощущаемую дистанцию — и в прямом, и в переносном смыслах.
Писала
она легко и доступно на любую тему, к которой руки приложили наши энергетики. О
вынужденном повышении тарифов и Константиновском дворце в Стрельне. О проданной
большевиками, а нашими энергетическими мальчиками выкупленной на Сотбисе и возвращенной Эрмитажу картине Веласкеса. О
строительстве новой подстанции на достопамятных
Пороховых и прочем, прочем. И все это сочинялось с должной долей разумного пофигизма, без которого любой заказной текст обволакивается
скукой и обретает зубовный скрежет серьезности. В общем, напрягов у меня с ней
не было — если б еще не ледяной взгляд и очень красивые руки, которых так
хотелось невзначай коснуться.
Попадались
среди моих сотрудниц и персонажи, забавные до глупости. Валя-Вампир, например.
Она была креатурой Вампилова и выпила из меня много крови. Искреннюю приязнь и
уважение к краеведу я изначально перенес и на его ученицу. Заказал ей вроде бы
простенький материал про уникальные светильники на Ладожском вокзале и
запланировал его на ближайший номер — очень он туда хорошо ложился.
Она
обещала — но вдруг заболевала и не являлась. Обещала вновь — у нее случались
непреодолимые семейные обстоятельства вроде родовой горячки
третьестепенной родственницы. Обещала по третьему разу, но звездный расклад
опять был не в нашу общую пользу. Один раз мне пришлось практически
переверстывать газету, сочиняя по ходу недостающий текст. Я уже был уверен, что
в следующий раз ей помешает наводнение, однако случился только мелкий дождь, и
она, наконец, появилась на пороге моей квартиры. Отложив «Преступление и
наказание», я посмотрел ее текст. Что называется, ничего. Взглянул на фото,
сделанные ее приятелем, — сойдут. Забравшись в сервант за
деньгами и подумывая о том, что бы ей такое еще несложное заказать,
памятуя о друге-Вампилове, услышал:
—
Мне кажется, вы мало платите.
Блеск
удивления в моих глазах почему-то не заставил ее насторожиться.
—
А сколько вы считаете — не мало?
Цена
вопроса оказалась до обидного мизерной. Я отсчитал
требуемую сумму и протянул ей, вполне вежливо показывая, что более девушку не
задерживаю. Однако она не торопилась и уверенно смотрела мне в глаза.
—
Что-нибудь не так? — заботливо поинтересовался я.
—
А что мы будем делать дальше?
—
В каком смысле? — не понял я.
—
Что теперь делать — что писать? — почти возмутилась она моей тупостью и едва не
топнула ножкой — кстати, девушкой она была вполне симпатичной.
—
Ничего, — пожал я плечами.
—
Как?! — ее недоумение перерастало в раздражение.
—
Так. Ауфидерзейн, барышня, — ее раздражение заразно
передалось и мне.
—
То есть мы с вами не будем больше работать?
—
Никогда.
Глаза
ее меня уже ненавидели:
—
Я буду звонить Вампилову. И пожалуюсь самому… — она произнесла фамилию
гендиректора-энергетика. — Он — мой дядя. Вас уволят!
—
Большой от меня всем пламенный привет, — подвел я итог, распахивая дверь в
предбанник.
Как
раз заскрежетал замок двери железной — с очередной работы вернулась парочка
соседок. Валя-Вампир смерила их уничижительным взглядом.
—
Девочки, привет! — они мне показались чрезвычайно милы. — Почем ныне услуги
пролетарского тела?
—
Полторы, — удивленно ответила одна.
—
А поторговаться?
—
Честные девушки не торгуются! Все по тарифу, — с вызовом ответила вторая, та
самая украинка с усталым взглядом.
—
Так вот вы чем тут… — Валя-Вампир выпорхнула на лестничную площадку —
возмущение и презрение выражал даже ее затылок.
—
Мужчина! У вас папироски не найдется? — игриво поинтересовалась первая с
интонацией киношной уличной девицы.
Я
вынес им целую пачку:
—
Спасибо, девочки! — и закрыл дверь.
Злой
я, конечно, злой и недобрый.
Верстались
по ночам в доме Набокова. На Большой Морской. Там, во втором этаже находилась
редакция газеты, в которой работала Олеся.
Если
внешне дом с парадным входом под скошенным козырьком, сквозной прозрачной аркой
и одиноким эркером не утратил своей строгой холодной подлинности, то внутри от
барского особняка мало что осталось — разве что лестница и фрагменты потолочной
лепнины могли напомнить о когда-то проходившей здесь и уже давно легендарной жизни.
Комнаты и коридоры приобрели, похоже, уже черты необратимые за счет
бесчисленных перестроек и фанерных перегородок-выгородок,
выкрашенных отвратительной голубой краской с еще советскими подтеками. Духа
Владимира Владимировича там не наблюдалось, хотя в поисках его я и пытался
отчаянно бродить по ночному тихому дому.
Олеся
была девушкой выдающейся из ряда, вида гламурного,
крашена в брюнетку — распущенные волосы чуть ниже ключиц, всегда чуть сонной и
отсутствующей в реальном пространстве: она постоянно или говорила по телефону,
или общалась по «аське», или — на худой конец —
бродила в дебрях социальных сетей. Знакомых у нее было не счесть — и они
ежесекундно множились, ибо в сеть она выкладывала хорошо снятые и
собственноручно обработанные в фотошопе свои фото —
нельзя не признать, что они тем не менее изрядно
соответствовали действительности.
—
А? — переспрашивала она, на секунду вынырнув в наше общее набоковское
пространство.
—
Олеся! — пытался я еще чуть больше привлечь ее внимание. — Ты четвертую полосу
еще не начинала?! Пора заканчивать — мне уже из типографии звонят!
—
Ага, — отвечала она, давая понять, что на тему эту пока даже не думала. Но тут
же честно заглядывала в макет, нарисованный мной от руки.
Потихоньку
напрягаясь, я уходил бродить по дому или курить на Большую
Морскую. Успевал дойти всего-то до Исаакия и
торопился обратно: типография и впрямь ждала. Олеся опять говорила по телефону.
—
А… — начинал я на повышенных тонах. Олеся улыбалась и открывала мне на экране
уже готовый макет.
Как
за пятнадцать минут можно сверстать полосу — до сих пор ума не приложу! Так что
Олеся была уникумом во всех смыслах.
И
вообще, пора было влюбляться. Сложность заключалась в том, что выбор выдался уж
больно великий. И каждое решение могло повлечь за собой последствия самого
разного и непредсказуемого свойства.
Олеся
— слишком гламурная и уже совсем не Лолита.
Валю-Вампира легко вернуть — ведь от ненависти до любви и впрямь один шаг, но
что-то не хотелось. С Ленами я и так сегодня встречусь — в испанском ресторане
на Невском, где, как говорят, красивые люди хорошо танцуют танго. Между Ленами
предварительный выбор случился уже давно. Но что-то во всем этом тоже было пока
не то.
С
такими мыслями я шел по Невскому — в сторону
увеличения номеров — и пересек Владимирский. С неба мелко моросило. Тут меня
что-то остановило. Я постоял и понял — я хочу лукового супа.
Это
был день подаренного часа — страна перешла с летнего времени на зимнее, хотя я
так и не удосужился перевести часы, так как серьезных деловых встреч лично у
меня намечено не было. Передо мною богато переливался
отражениями «Невский палас» — бывший «Сайгон» отчасти.
Пройдя
стеклянным холлом, я оказался перед пеналом с загородкой, в котором переминался
с ноги на ногу неопределенного рода занятий субъект, явно имеющий отношение к
ресторану — что-то вроде очередного охранника.
—
Добрый вечер! Можно ли у вас что-нибудь съесть и выпить? — безо всякой задней
мысли и больше в порядке приветствия поинтересовался я.
—
У нас очень дорого, — ответил он лениво и с каменным выражением плоского лица.
Одет
я был весьма прилично, до отвращения трезв и чрезвычайно благодушен, но реплика
его меня сходу взбесила:
—
Уважаемый, я же не спрашивал: дорого у вас или дешево, я…
Возникший
слева метрдотель спас нас от продолжения бессмысленного диалога.
В
зале с круглыми столиками под белоснежными крахмальными скатертями я был
единственным посетителем. Я устроился между лаково блестевшим черным роялем и
окном, за которым в маслянисто-влажном вечернем свете сновали прохожие.
Любезный
черно-белый официант осчастливил меня апельсиновым фрешем,
пятьюдесятью граммами правильно холодного «Абсолюта» и глиняной плошкой с
супом, накрытой пузырчатой поджаристой хлебной пленкой. Настроение вернулось
восвояси и даже поднялось на несколько градусов. В завершение супового полдника
по причине своей технической тупости я обратился к официанту с просьбой
перевести время в моем мобильном. Он проделал сие
действие без труда, чем сподвиг меня попросить его
исправить время также и на моих швейцарских часах с тремя, не считая главного,
циферблатами и тремя же сложносочиненными кнопками. С этим заданием он вновь
справился легко и не без изящества, чем заслужил мою искреннюю благодарность и
приличные чаевые.
Изрядно
довольный, я вышел на прохладный, но уже без явного
дождя Невский. За полдником, несмотря даже на переведенный час, время пролетело
незаметно. До встречи с Ленами оставалось всего-то часа полтора. Мало, чтобы
предпринять культурный поход хоть в Музей санитарии, хоть в Русский, много,
чтобы просто болтаться туда-сюда без дела по промозглым улицам. Не по магазинам
же ходить? Нужна была цель — и она придумалась сама собой. Глянув на номерные
знаки, я обнаружил, что в соседнем с «Невским паласом» доме недолго жил мой
любимый Гончаров, тогда еще просто писатель и цензор. Первая его петербургская
квартира, насколько я знал, тоже располагалась неподалеку — я пересек Невский и
отправился на Литейный осматривать большой доходный дом с магазинными
витринами. Свернув с Литейного, я оказался на Моховой и прошел ее до конца,
точнее, до начала — в дворовом усадебном флигеле дома №3 Гончаров жил уже
штатским генералом в скромной двухкомнатной квартирке. Ворота во двор оказались
запертыми, и мне пришлось осмотреть дом лишь снаружи, что, впрочем, не помешало
мне вспомнить, что именно отсюда Гончаров отправлялся в Баден-Баден, где
одалживал проигравшему Достоевскому деньги и сам проигрался в пух и прах. Здесь
же Ивана Александровича «развел» другой Иван, Крамской, получивший заказ от
Третьякова на ныне знаменитый портрет Гончарова. Крамской явился к создателю
«Обломова» с просьбой позировать. Гончаров отказался наотрез. Позже художник
повторил свою попытку, но с тем же успехом. И тогда его осенило. Он предложил
нарисовать акварельку с любимым гончаровским шпицем Мимишкой. Акварель тому понравилась, и он более не смог
отказывать художнику. Портрет потом уехал в Москву, к Третьякову, Мимишкин же образ висел на стене писательского кабинета до
самой смерти хозяина. А вот до моей встречи с Ленами
оставалось уже совсем немного, и я неторопливо двинулся в обратный путь,
всего-то час с небольшим, на круг, потратив на посещение по-соседски всех
питерских адресов автора пространных заметок о кругосветном путешествии.
Этот
испанский ресторан на бойком месте отличался тем, что там, по словам обеих Лен,
до определенного времени всегда можно было найти свободный столик. Так и
случилось. Я устроился у окна, в отсутствие своих сотрудниц
имея возможность наблюдать за проходящими за ним чуть выше уровня глаз ногами,
среди которых попадались весьма стройные и привлекательные. Заказал бокал
красного вина и немного сыра.
Лены
опаздывали. И уже изрядно — я даже начал немного беспокоиться. Достал из
кармана телефон.
И
тут за соседний столик напротив меня присела девушка. Ей принесли кофе, и я увидел
ее профиль — очень строгий.
Она
повернулась ко мне. Высокие тонкие брови, едва заметные
ямочки на щеках, очерченные плавно, но словно подведенные по четкому абрису
губы, печально напомнившие о недоступной египетской улыбке амарнской
царицы — я с детства любил рассматривать ее фото, но не то, общеизвестное, где
она в высоком синем парике, а другое — где лицо ее кажется совсем живым, а не
просто искусно вырезанным из солнечного золотистого кварцита.
Лицо
девушки покрывал более легкий загар, оно было чуть асимметричным, наверное, за
счет широко посаженных глаз и резкости скул — от падавшего сверху наискосок
уличного света. И еще в ней было что-то неуловимо нерусское, черты иной, хотя и
близкой, крови.
Она
пила кофе, а я смотрел на нее. Несколько раз мы встретились взглядами, и она
взгляда не отводила, пока я сам не опускал глаза. Вновь их
подняв, я увидел, что она улыбается. Смущался только я. Неожиданно для себя я
приподнял бокал и кивнул ей. Она кивнула в ответ и снова улыбнулась. В этот
вечер все, как позже выяснилось, складывалось неожиданно. Но, кажется, пора
было знакомиться. Мои подруги опаздывали уже почти на час. А может, они и вовсе
не придут? — подумал я со смутной надеждой.
Но
они тотчас явились и высказали удивление, что я тут оказался раньше времени. Я
постучал пальцем по циферблату, указывая на их ошибку. На моих часах было без
трех минут восемь, а мы договаривались встретиться в семь. Они показали свои. У
Лены-Пламень на часах было
именно семь, а у Лены-Лед аж шесть. Я ничего не
понимал. Но вскоре все объяснилось. Чтоб не запутаться — лень созвониться, что
ли, было? — они решили считать за отправную точку время старое, при этом одна
перевела утром стрелки, другая же оставила все как есть. Вот только как вышло,
что у меня было ни так, ни сяк, а уже все восемь?
—
Любезный официант! — осенило меня. — Он перевел время не назад, а вперед, —
пояснил я подругам. — То есть украл у меня целых два часа. И подарил… — добавил
я уже про себя и окончательно замолчал: за соседним столом никого не было, только
кофейная чашка с серебристой ложечкой и оберткой от микроскопической шоколадки
напоминали о столь поразившей меня незнакомке. Подруги посмотрели на меня с
подозрением — видно, выражение моего лица их немало озадачило. Чтоб исправить
неловкость, я подозвал официантку и заказал для начала всем красного вида и
много сыра-мяса-зелени. Украдкой же все бросал взгляды на соседний столик, пока
пустую чашку не унесли.
Я
был где-то не здесь. Отвечал невпопад. Безропотно отдал Лене-Лед
свои часы и мобильный, дабы она установила
окончательно правильное время. Несколько раз отлучался, прогуливаясь по
закоулкам зала в поисках моей недавней визави — и нигде ее не обнаружил. Чуть
отвлекся, когда мы обсуждали темы для следующего номера. Надо было включиться
окончательно, а то мои подруги все чаще недоуменно переглядывались и поджимали
губы. Не зная, о чем говорить, я рассказал дурацкий
анекдот, чего себе обычно не позволяю. Заказал свиные ребрышки с острым соусом
и еще вина.
Маленький
оркестр заиграл танго. В центре зала из темноты образовалась танцующая пара —
парень в белой рубашке, и впрямь похожий на испанца или латиноса,
и темноволосая девушка в алом открытом платье. Танцевали они хорошо, со
страстью и ловко — им приходилось лавировать в замкнутом пространстве между столиками.
Зал неярко освещался лишь настенными светильниками, а танцующую пару
разноцветно подсвечивал прожектор под потолком. С небольшими перерывами они
исполнили еще несколько латиноамериканских танцев, не имевших для меня
названия, — ну, румба, кажется, точно была. И начали раскланиваться,
удостоившись вполне продолжительных аплодисментов. Ненадолго вспыхнул верхний
свет, пока танцор с зеленой шляпой в руке обходил столики, собирая заслуженное
вознаграждение. Я же, глянув на девушку, только сейчас понял, что это и есть
моя недавняя соседка, только волосы у нее теперь не распущены, а гладко
зачесаны и забраны в заколотый яркой булавкой пучок.
Танцоры
исчезли где-то внутри заведения, а я себе уже окончательно места не находил —
катастрофой было бы ее новое исчезновение через служебный вход. Хотя чутье мне
подсказывало, что уйдет она по лесенке, сразу на Невский.
И
все же я ее пропустил.
Уже
за окном я увидел туфли на каблуках с красной подошвой от Кристиана
Лабутена, который — мелькнуло — сочиняя новую свою
модель, всегда рисует женщину голой, и ее ноги, которые узнал бы из тысяч
других, как свою собственную собаку лабрадорской
породы.
—
Я дико извиняюсь. Я — пропал, — пробормотал я Ленам и, оставив на столе
несколько крупных купюр, схватил куртку и выскочил на улицу.
Девушка,
к счастью, еще не исчезла — ее белый плащ мелькал среди прохожих невдалеке. Шла
она в сторону Адмиралтейства, а в правой руке несла легкий пакет, наверное, с
тем самым алым платьем.
Я
приблизился к ней на расстояние полутора шагов и только тут вспомнил, что я
совершенно, ну, напрочь, не умею знакомиться на улице.
Хотя она должна же была меня помнить — ведь она мне улыбалась. И тут она резко
остановилась — я едва не толкнул ее в спину — и повернулась ко мне:
—
Не дышите, как загнанная собака. Лучше возьмите у девушки пакет и идите рядом.
Меня зовут Соня.
Кивнув,
я представился в ответ, забрал у нее платье, а она взяла меня под руку:
—
И куда же мы пойдем?
—
Тут есть чудесный китайский подвальчик, на Разъезжей,
— заговорил я торопливо и излишне сладко, но, кашлянув в кулак, продолжил уже
более пристойным тоном. — Я туда вожу только редких людей.
—
Спасибо, пойдем, — кажется, она сходу перешла на «ты», и это давало некоторую
надежду.
Мимо
медленно проехал милицейский «уазик» с освещенным салоном. Мне показалось, что
на заднем сиденье там был Вампилов.
—
Я тоже люблю такие заведения, — сказала она, когда мы устроилась за столиком и я заказал еду. — И предпочла бы сейчас коньяк, —
ее желание совпадало с моим, да и любимый
трехзвездочный дербентский неожиданно оказался в
меню.
Мы
выпили коньяка, я научил ее держать палочки — у нее практически сразу
получилось.
—
В тебе есть какая-то иная, нездешняя кровь… — дабы не вдаваться в лишние
подробности, о своей давней любви к амарнской царице
я решил умолчать.
—
Я — стопроцентная чувашка, — ответила она, выуживая из тарелки со сладкой
свининой кусочек ананаса.
—
Из Чебоксар?
—
С Петроградской. Но родители — из Чувашии, но не из Чебоксар, а из Цивильска. Я
там никогда не была.
—
А я — был, — ответил я с некоторой даже гордостью.
—
Расскажи.
—
Странный городок. Очень запущенный, уж извини, — она пожала плечами, — но там
есть одна удивительная вещь, точнее, две. Кажется, я запутался… В общем, на одной из центральных улиц там располагается
женская тюрьма. Выкрашенная в розовый цвет. А в другом
конце улицы, если пройти несколько сотен шагов по раздолбанной
мостовой, женский монастырь. Были мы там с одной нервной девушкой. Она очень
беспокоилась, пока я зачем-то фотографировал тюрьму. И нас оттуда погнала
охрана. А когда мы дошли до монастыря, там была распахнута калитка — и сквозь
нее увидели, ну, практически райский сад…
—
Интересно, — ее лицо стало строгим, — от греха до рая — всего-то несколько
сотен шагов. Ты хочешь, чтобы я пошла к тебе? — без паузы добавила она. Ресницы
ее мелко подрагивали, а на правой скуле проявился едва заметным уголком
маленький белый шрам. Точь-в-точь как у меня.
Я
сглотнул от неожиданности и молча кивнул.
—
Сто долларов.
Меня,
конечно, кольнуло. Но я даже не испытал разочарования. Мне было уже все равно.
Я
вынул из бумажника стодолларовую бумажку и положил на край стола. Соня достала
из сумочки коричневой кожи кошелек и, открыв его, всунула мою сотенную между
другими, совсем немалочисленными купюрами. Больше мы почти не разговаривали.
Когда
я проснулся утром, ее рядом не было. Почуяв неладное,
я резко вскочил. Заглянул в гостиную — пусто. Ноутбук был на месте. Но ее не
было ни в ванной, ни на кухне. Зато на кухонном столе лежала стодолларовая
купюра и записка на клетчатом листочке, вырванном из моего блокнота:
«Я
пошутила. А то бы ты подумал, что я ветреная — пошла с первым встречным.
Наверное, я дура? И еще я украла твою визитную
карточку и теперь смогу позвонить тебе в любое время.
Соня»
У
дверей испанского ресторана я был за пять минут до открытия. Тысяча рублей не
понадобилась — бармен мне честно ничем не мог помочь, только позвал
администратора. Милая, невысокого роста девушка, выслушав, мерно кивая, байку
про забытые у меня дома золотые сережки с брильянтами, лишь развела руками:
—
Эта, как вы говорите, Соня, работала у нас пока единственный раз. У Арчи, это
ее партнер, приболела постоянная напарница, а у него
вчера было последнее, прощальное выступление — они уезжают танцевать на
шведском пароме, и он не хотел его отменять. Мы дали, буквально на авось,
объявление в интернете. И вдруг она появилась. Арчи, кстати, сказал, что лучше
партнерши у него не было… Нет, телефона она не
оставила. Всего доброго, приходите к нам еще. У нас со следующей недели — новая
развлекательная программа. Со стриптизом. И еще — декада каталонской кухни… —
без особой надежды добавила она мне уже вслед.
Я
продолжал уныло работать. Помирился с Ленами. Сверстал с Оксаной еще пять
газет. С Феклой мы облазили все парадные, закоулки и
проходные дворы в районе Сенной. Даже зашли в гости к
Чайковскому — в огромную двенадцатикомнатную
коммуналку, не столько, правда, из Достоевского, сколько из Зощенко. Под конец,
помимо зарплаты, мне выдали еще и приличную премию. В Москву они провожали меня
все вместе: Александр Сергеевич, Лены, Оксана и Фекла.
Фекла даже чуть-чуть всплакнула.
Соня
так и не позвонила. Но с того давнего дня я не выключаю телефон.