Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2015
Вяхякуопус Елена Михайловна — психолог, последние двадцать лет
занимается организацией поддержки инвалидов в разных странах мира. Автор ряда
книг и статей о реабилитации, правах и нуждах инвалидов. Публикация в «Дружбе
народов»: «Шалаш на балконе. Как мы добирались из Петербурга в Иерусалим по
земле и морю» (2012, № 7).
Персиковый
город
Первый раз я побывала в Ташкенте пятьдесят лет тому
назад. Мы с бабушкой прилетели туда на самолете, и Фрейд сказал бы, что это и
явилось причиной моего последующего передвижения по миру исключительно на поездах.
В письме к маме я нарисовала самолет с волчьими зубами-пропеллерами и попросила
бабушку приписать внизу: «Мамочка, как там мои игрушки, на противном самолете
никогда не полечу и всем скажу». Еще ниже бабушка добавила от себя: «Девочка
наша всю дорогу была очень недовольна, плакала, а при посадке заснула».
Проснулась я уже в гостинице и увидела около кровати ведро с огромными
персиками. В нашем городе единственными фруктами были маленькие кислые яблоки,
и багровые плоды вначале напугали, а потом поразили своей сладостью и
благоуханием. Ташкент для меня навсегда стал персиковым городом.
Второй раз мы поехали в Ташкент сразу после
землетрясения. Бабушка и ее сестра, Анечка, снова взяли меня с собой. Как они
смогли купить билеты в мягкий вагон, не знаю, может, это была начальственная «бронь», и ее «выбросили», когда подошла наша очередь к
кассе на Казанском вокзале. Смутно помню день толкотни в гулких вокзальных
залах и бессонную ночь в огромной душной «комнате отдыха» на втором этаже, где
у нас на троих была одна кровать.
Купе оказалось сказочным дворцовым покоем: вишневый
бархат на мягких полках, ночная лампа и ваза с бумажными цветами на покрытом
льняной салфеткой столике. Строгая проводница в армейского вида костюме принесла чай в стаканах с мельхиоровыми
подстаканниками и плоские кирпичики сахара, упакованные по два в обертках с
летящим поездом. Соседкой оказалась землячка, инженер-строитель с Урала. «Ташкент
разрушен, — сказала она. — В поезде едут строители из разных концов России. Вся
страна спешит помочь узбекским братьям и сестрам».
Три дня пролетели незаметно. Хорошо было лежать на
мягкой полке, смотреть в окно на леса и степи, слушать разговоры взрослых.
Пассажиры рассказывали о себе, играли в шахматы, в карты, угощали друг друга
домашними припасами. Разговоры были больше про землетрясение, подробностей
знали мало, но горячо сочувствовали пострадавшим и переживали за них. На
станциях покупали горячую картошку с малосольными, в укропе, огурцами, яблоки,
белый русский хлеб, круглые казахские лепешки.
Бабушка хорошо знала эти места. Она с матерью, с
братьями и сестрами приехали за хлебом из голодной оренбургской деревни в
двадцатые годы и остались в Средней Азии на тридцать лет. Постепенно обзавелись
хозяйством — мазанкой с земляным полом и двором с кустом винограда. Самое
высокое образование получила Анечка. Она окончила техникум и стала агрономом.
Изо дня в день она ездила на ослике по далеким районам, работала на бахчах,
помогала выращивать огромные арбузы и дыни. Комсомольские мои предки собирали
хлопок, работали на шелковой фабрике, строили водохранилище и железную дорогу.
Они полюбили эту землю, научились пить чай из пиал, готовить плов в казанах и
ездить верхом на ишаках. Россия, любимая далекая Россия, осталась в них самих,
в их разговорах, снах, песнях. Анечка играла на гитаре и пела: «Все васильки,
васильки… Много их выросло в поле… Помнишь, у самой реки их собирали для
Оли…»
И вот прошло полвека. Давно нет бабушки, нет Анечки.
В этот раз я поеду в Ташкент одна. Меня пригласили помочь в хорошем деле —
улучшении жизни семей, в которых есть дети-инвалиды. Для узбеков семья значит
очень много. Здесь любят детей, уважают и почитают родителей, и многие хотят
жить вместе, несколько поколений в одном доме или в одном дворе. Я рада, что
снова увижу землю юности моих бабушек, в которую столько они вложили труда и о
которой вспоминали до конца своих дней.
Все теперь по-другому, все проще. Не надо стоять в
очереди за билетом — я покупаю билет дома, по интернету. И снова Казанский
вокзал, яркий, гулкий, снова длинный поезд и те же волшебные буквы «Москва —
Ташкент». И снова в окне до горизонта одно снежное поле, как застывшее белое
море, все в волнах плотного снега. Тянется и тянется замерзший океан, ни птицы,
ни человека, страх охватывает при мысли, что вот если поезд остановится, то и
за месяц не дойти до жилья… Удивительно, что по этой безбрежной пустыне идет
освещенный поезд, и в моем купе тепло и уютно, и пахнет свежим кофе, и можно
говорить по телефону или смотреть сериал по телевизору… Вспоминала
своих бабушек, как они в двадцатые годы ездили в общих вагонах, не то что
кондиционеров, а наверно, и воды в вагоне не было…
Два дня за окном ледяное море, только иногда
проносится цепочка важно шагающих верблюдов или компания черных коров,
лохматых, толстых, коротконогих, как медведи. И вот граница, которой не было во
времена моих бабушек. Таможенник веселый, вежливый (чемодан откройте, автоматов
там нет?) привел собачку с длинными ушками, заставлял нюхать купе, но собачка
не хотела и только вертелась, он стал учить ее стоять на задних лапках и сам
задирал для наглядности ногу: стой так, место!
В Ташкенте шел теплый дождь, первым делом я пошла на
базар и купила там лимон, оранжевый, душистый и сладкий, как мандарин, и тут же
целиком съела с кожурой. Рядом продавали круглые белые шарики, пахнущие сыром.
Спросила, что это, сказали — курт. У многих продавцов
золотые зубы. В полутьме они мерцают, как светлячки. На базаре под куполом
живут сотни птиц, и от их щебета шум, как прибой, я не поняла вначале, что это.
Купол отражает и усиливает шелест и клекот, такой живой базар, ходишь, и вокруг
как будто тысячи маленьких голосов кричат, шепчутся, плачут, хохочут…
Пока шла обратно к гостинице, заблудилась, и вдруг
стемнело, и я не могла найти дорогу. Шла по узким улицам, частные дома, глухие
заборы, сидят у ворот люди, разговаривают, смотрят на меня. Я подошла, спросила
дорогу. Старая женщина заулыбалась, поднялась, пошла меня проводить.
— Откуда ты, сестра, из самого Петербурга? Во время
войны отец нашел на базаре ребенка из Ленинграда. Рыженький мальчик, Коля, ел
вместе с собаками. Отец привел его домой, и Коля жил с нами, потом поехал
учиться в мореходку, нашел родных. И больше мы никогда о нем не слышали.
Нравится тебе у нас, сестра? Приезжай к нам снова…
Ночью проснулась от маленького землетрясения, пол дрожал и кружилась голова. И вроде бы не
страшно, но как подумаешь, что там, в глубине, что-то огромное зреет, растет,
бурлит и вот-вот может со страшной силой выплеснуться… и вот так же люди,
живут, живут, а потом вдруг всколыхнутся, и снова войны, революции… как бы
хотелось, чтобы все жили в дружбе и мире, а главное, чтобы все были живы, и
бабушка, и Анечка, и рыженький мальчик Коля, и старый узбек, который
привел его с базара к себе домой… и мы сами тоже.
Как
два психолога ездили на золотые прииски
На другой день мы отправились в Наманган проводить
семинар. Ехали через розовые скалистые горы в огромном, как трактор, джипе Диляры Алишеровны, ректора
института, она рассказывала нам разные интересные истории, а мы с шофером
слушали. Сорок лет тому назад Диляра Алишеровна закончила факультет психологии в Ленинграде.
Попасть туда было не просто, был большой конкурс, «конкурс отцов» — кто
окажется круче из работников обкомов, горкомов и прочих комов,
того ребенок и ехал. Ее отец был не такой уж большой начальник, но на
психологию не было желающих, факультет недавно открыли, и никто не знал, что
это слово означает. Вот получила она деньги на билет, получила стипендию на
месяц, для обустройства, и поехала в Ленинград. Очень Диляре
там понравилось. И учиться интересно, и театры, и библиотека, и город красоты
удивительной. На вечере узбекских студентов она лучше всех танцевала фокстрот,
и там ее увидел будущий муж. Она поразила его своей грацией и золотым зубом. Он
потом ее искал и спрашивал: «Где эта девушка с золотым зубиком, который так
красиво блестит, когда она смеется?» Наконец он ее нашел, и вскоре сыграли
свадьбу, и ровно через девять месяцев родился их первый сын.
Но рассказ ее не о том времени, а о другом.
Случилось это в самый разгар, вернее, в самый
ледниковый период перестройки, когда все прошлое было уже разрушено, а ничего
нового еще не было. В начале девяностых есть было уже решительно нечего, и жить
тоже стало негде, так как квартиру Диляра с мужем
отдали подросшим детям. И стала она писать своим однокурсникам в Россию и
спрашивать, нельзя ли где подработать, чтобы хоть немного заработать. Ответила
ей подруга Зоя, проживающая в городе Алдане, что в Якутии. «Дорогая Дилечка, приезжай ко мне весной, проведешь тут у нас
практикум по работе с подростками из неблагополучных семей. Доехать до нас
просто — лети в Новосибирск, там пересядь на самолет и через час будешь у нас.
Супруг мой недавно приватизировал золотые прииски, так что заплатим тебе за
работу и билеты. Возьми с собой своего мужа, мы и его оформим психологом. Как
прилетите в Алдан, приезжайте прямо к нам, улица Октябрьская, дом три, в самом
центре».
Муж Диляры,
профессор-востоковед, лететь отказался. Сказал: «Знаю я этих золотоискателей,
даст нам по три рубля. Лучше я тут на рынке подработаю».
И она взяла с собой аспиранта, молодого человека из
хорошей, обнищавшей к тому времени семьи. Он никогда раньше за пределы
Узбекистана не выезжал и очень обрадовался и разволновался. Купили они билеты
на самолет до Новосибирска, взяли по мешочку урюка, кишмиша, сушеную конину — казы и теплым мартовским утром отправились в ташкентский
аэропорт. Провожали аспиранта вся его семья — мама, папа, брат с сестрой и жена
с годовалым ребенком. Обнимали, целовали, плакали. Диляра
смеялась: на пять дней едем, туда-сюда и обратно, а вы его как на войну…
Аспирант вдруг загрустил, и видно было, что только
честь сделаться кормильцем семьи удерживает его от побега обратно в город. Но в
самолете воспрял духом, смотрел в окно и даже стал
вслух подсчитывать: вот если вдруг им повезет, заплатят им огромные деньги,
долларов пятнадцать. Или даже двадцать. И купит он жене платье, а себе целую
дыню в травяной сетке, с прошлого урожая… Диляра тоже
мечтала, что подзаработает, и радовалась, что скоро увидит старую подругу.
И вот прилетают они в Новосибирск. Темнота и мороз.
Грязный, холодный зал аэропорта. На всех скамейках, на полу, сидят и лежат люди
с мешками и клетчатыми сумками. К кассе стоит очередь человек триста, ругаются,
толкаются, кричат. Стали они в очередь, стоят. Аспирант сник, молчит.
Через пять часов дошла их очередь, заглянули они в
окошечко. Там, как в собачьей будке, сидела молодая кассирша, гавкнула им
устало и злобно: «Нету!» Диляра
стала упрашивать: «Сестра, ну что ты, сестра, нам надо лететь, заплатим,
сколько скажешь…» А кассирша только гавкает: «Нету,
нету». А когда будет? Есть один билет на восемнадцатое апреля. А куда есть
билеты на сегодня? Никуда, и всю неделю никуда нету
билетов.
Отошли они к стенке. Народу в зале прибавилось,
стало холоднее. Аспирант молчит, ничего не говорит и вокруг не смотрит, время
от времени глаза закрывает, видимо, думает, может, это все исчезнет, как
страшный сон… Сели они в уголке на пол, съели по кусочку казы
и по урюку, чувствуют — замерзают. Тут идет, пробирается какая-то старушка.
Говорит: а вот кому комнату, комнату, ночевать. Взяли они мешки с учебниками и едой и пошли за ней. Вывела старушка их на мороз, там уже
стоят человек двадцать, ругаются, всех посадили в маленький автобус и повезли.
Час везли, два, привозят в деревню, вокруг полная тьма, собаки лают громко, как
будто их штук сто набежало, бревенчатый дом, в доме нары, на нарах спят
вповалку люди. Диляра спрашивает: где тут туалет? Ей
говорят: во дворе, за сараем, пройдешь мимо собак, тут тебе и будет. Она не
пошла, так и промучилась всю ночь, лежа на нарах рядом со своим аспирантом,
который от горя сразу заснул.
На другой день с утра поехали они обратно в
аэропорт. Добирались уже сами, на разных автобусах, приехали только после обеда.
Снова отстояли пять часов и снова услышали: нету.
Аспирант спрашивает тихо: а в Ташкент есть? И в Ташкент нет, и не будет на этой
неделе.
Диляра
бодрится, говорит: ничего, поедем в город, туда всего шестьдесят километров,
там есть гостиницы, устроимся на ночь. Нашли автобус и в темноте добрались до
Новосибирска. Вышли на автостанции, напротив — гостиница. Обрадовались.
Заходят, им говорят: вы откуда свалились? Нету никаких
мест. Диляра стала действовать известным узбекским
способом — добротой, вежливостью и сухофруктами: сестра, мы двое суток не
спали, дай хоть на диванчике посидеть, сестра. Ну, сестры взяли кишмиш и
разрешили им присесть. Вот сидят они на узком диванчике, а мимо идут в свои
номера толстые усатые грузины, несут пакеты с вином и продуктами, за ними
семенят толстые блондинки в шубах. Диляра говорит:
ничего, тут тепло, тихо, пересидим ночь, может, и прилечь разрешат. Только
сказала, дверь отлетает от пинка нараспашку и
врывается десяток русских парней, с палками и кастетами. Пошли по комнатам
выволакивать и бить грузин и их девиц. Крики, вопли, бежит грузин, из носа
кровь, прячется за Диляру, за ним русский парень с
битой. Диляра кричит: не бейте нас, мы узбеки, мы
психологи! Грузины кричат: милицию, скорую! Блондинки кричат матом. Через полчаса
приехали два милиционера на машине. Осмотрелись и лениво сказали: ладно,
хватит. И уехали. И тут же русские ребята ушли. Как потом горничная объяснила,
это был нормальный дележ рынка.
Утром они снова поехали в аэропорт, и там добрый
человек им посоветовал: а вы летите до Н-ма, оттуда
автобус ходит до Алдана. Тут и посадку объявили на Н-м. Побежали они к выходу, увидели на поле
кукурузник, к нему идут на посадку несколько человек, стала Диляра
просить девушку посадить их, та смилостивилась, крикнула кассирше: пробей этим
билеты.
Полетели над тайгой, кукурузник маленький, летит
низко, крыльями трясет и машет, как птица. Через час опускаются на поляну в
тайге, вокруг лес, вдалеке домик — двери заколочены. Вышли все из самолетика,
их уже встречают на машинах, расселись и уехали. Летчики тоже уехали. И Диляра с аспирантом остались вдвоем в тайге. Стоят они,
вокруг тишина, кедры и елки. Снег. Стоят и думают, и ничего не говорят. А что
тут скажешь? Ясно, что наконец пришел конец.
Вдруг вдалеке на дороге автобусик
желтенький показался. Побежали они к нему, мешки
тащат, кричат. Водитель сначала не хотел их сажать, я, говорит, не за этим сюда
приехал, меня послали людей встречать, а они не прилетели. «А ты, брат, нас
вместо людей отвези, — просит Диляра, — мы тебе урюку
дадим». Доброта, вежливость и сухофрукты помогли, сели и поехали в Н-м. Едут по тайге, мимо пустых
лагерей, бараков, заборов. Лес черный, она запомнила, именно черный, не
зеленый. Приезжают в городок, там дома пустые, черные, и снег на улицах черный,
и деревья черные — может, от того, что углем топят. Население уехало, остались
старики. Спрашивают у шофера: откуда тут у вас автобус идет в Алдан? «А, он вон
там останавливается, — показывает шофер, — только ходит он два раза в неделю, и
то, если не сломанный и шофер трезвый, а это бывает куда реже». Высадил он их
на остановке, под навесом скамейка. Сели они на скамейку, сидят. Потихоньку,
как тени, стали подползать старики и старухи, ободранные, замотанные в ветошь,
с мешочками. От них узнали, что им здорово повезло, — именно сегодня пойдет
автобус, только пока неизвестно, в котором часу.
И в самом деле через два
часа заурчало и показался автобусик, вида самого
потрепанного, фанерой залатанный, из него вышел шофер, злой и трезвый, и все
полезли. Началась давка, тут аспирант вдруг проявил сноровку и первым захватил
два места. Мест всем не хватило, человек двадцать так и стояли всю дорогу — все
четырнадцать часов. Ехали по тайге, за окном темь, а в автобусе холодно и
душно. Над Дилярой нависал большущий детина, опухший, как она выразилась, «как утопленник после
трех дней в воде» — Диляра три года до университета
работала санитаркой и медсестрой, в том числе и в морге. Пахло от него
соответственно, и Диляру все время тошнило. Остановку
сделали только раз, у сарая со «столовой», там все ели суп. Но узбеки наши не
смогли и попробовать, такого он был вида и запаха. На этой остановке утопленник
отошел в тайгу по нужде и не вернулся. Но шофер ждать не стал, поехали дальше. Диляра до сих пор уверена, что
утопленник там так и лежит где-то под елкой.
После четырнадцати часов езды, онемевшие,
окоченевшие, уставшие до невозможности и страшно голодные, прибыли они наконец в Алдан. Было три часа ночи, высадил их шофер на
темной улице. И опять они одни остались. И снова прибежали собаки, большая
стая, окружили, лаяли. Спросить, где улица Октябрьская, не у кого. Пошли они по
улицам куда глаза глядят, стали кричать: «Зоя! Зо-о-я!» Собаки за ними с лаем, шум подняли большой. Но
никто не откликнулся. Город мрачный, как вымерший, ни одно окно не светится.
Дома на сваях. И тут вдруг они чудом увидели на доме надпись: Октябрьская, 3.
Сами не веря своему счастью, бросились в подъезд, на третий этаж, звонят в
квартиру. Молчание. Звонили, потом стучали, пинали
дверь, кричали — ни звука. Тут уже и Диляре стало
страшно, а аспирант просто сел на пол у стены и сидит. Около пяти утра из
квартиры шорох и тихий голос: «Диляра, это ты, что
ли?» И дверь открылась, а там Зоя (правда, перекрасившаяся, с завивкой — Диляра снова испугалась). Зоя говорит: «Ой, а мы думали,
это журналист с ножом опять прибежал. Тут у нас журналист из Москвы приехал и с
ума сошел, уже месяц бегает и бросается на людей».
Ну, после этого началось счастье — горячая вода,
чай, еда, постель с чистым бельем, аханья и оханья. На другой же день они
начали свой практикум — в Алдане было много детей преступников, живших тут же
недалеко в общежитии, с которыми, с детьми, никто не знал, что делать. Директор
этого общежития купил на спонсорские деньги несколько мопедов, и дети только и
знали, что гоняли на них день и ночь, а учиться не хотели. В общем, провели Диляра с аспирантом практикум, прошла неделя, и настал день
отъезда. Зоя сама им билеты купила на самолет до Новосибирска и от Новосибирска
до Ташкента. В последний день она вызвала Диляру на
кухню и говорит: «Ну, дорогая, я думала, ты с мужем приедешь, и вам хотела на
семью дать денег. А как теперь с этим аспирантом — сколько ты ему хочешь
выделить?» Диляра отвечает: мы вместе работали,
вместе дорогу перенесли — надо поровну. Ну, что ж, говорит Зоя, как скажешь. И
выносит она деньги и дает Диляре и аспиранту поровну
— ровно по двадцать тысяч новых американских долларов каждому.
Аспирант после этого первое слово произнес только в
самолете. Он, как ему дали в руки деньги, так их и держал, и молчал, и даже, к
стыду Диляры, ничего не сказал на прощание, только
кивал, причем в сторону. И вот он в самолете наконец
заговорил и сказал: жене куплю платье… и дыню… и стал улыбаться и улыбался так
до Новосибирска.
Долетели они, в общем, без приключений, если не
считать, что в Новосибирске рейсы все отменили из-за забастовки диспетчеров. Но
тут уж Диляра проявила психологический дар, вывела
всех пассажиров прямо на поле, на захват самолета. Так они и шли по полю, не
зная, что по нему взлетают истребители, а летчики, увидев их, побежали бегом, и
пришлось им лететь, иначе пассажиры с поля не уходили. И скоро показались внизу
зеленые, яркие под солнцем поля прекрасного древнего Узбекистана, и аспирант
запел.
На алданские деньги Диляра с мужем купили квартиру, мебель, холодильник,
телевизор и много чего еще. А что купил аспирант, она не знает. Он сразу бросил
психологию и уволился. Она предполагает, что он купил себе колхоз и выращивает
сухофрукты.
Как
шофер и его дядя ездили в Малайзию
Проехали мы через перевал и оказались в Ферганской
долине. Остановились у маленького базара, купили знаменитых наманганских яблок
и серо-зеленую дыню, похожую на огромную хурму. Дыня эта по-узбекски называется
«старушечье лицо», она вся сморщенная. Вот катим мы по долине, едим яблоки,
смотрим по сторонам. На обочине, задом к дороге, отдыхают коровы, расставив
ноги, как толстые тетки.
Шофер худой, загорелый до черноты, с дыркой в ухе от
серьги, с добрым живым лицом, тоже начал рассказывать разные истории. Он много поездил
по странам. Особенно почему-то его интересовали кладбища. Жизнь у людей разная,
конец один. Стал вспоминать, как ездил раз в Калмыкию и там видел на кладбище:
под одним памятником похоронено несколько человек, это его удивило. Я ему
сказала: ничего, когда воскреснут, им будет приятнее вставать всем вместе. Он
говорит: со знакомыми, конечно, веселее.
И между прочими, рассказал шофер такую вот историю.
Передаю ее от первого лица.
В каждом городе у нас свои обычаи. В Намангане утром
варят рисовый суп с алычой. Я слышал, в Европе везде утром плов едят или
шашлык. А в Намангане — в пять, в шесть утра уже на базаре продают рисовый суп,
все покупают и завтракают. Потом идут на работу. Мы с дядей ездим в Литву,
гусей возим. Покупаем в Литве гусей и везем в Коканд. Там в Литве живем у одной
вдовы. Она нам все условия создала. Под гаражом очистила место для котла, там
мы живем и плов варим. Вдова весь день копается в огороде, а дочка ее сидит в
доме и музыку в наушниках слушает. Я пошел в дом и говорю: эх ты, стыдно, мать
работает, а ты с наушниками сидишь. Были бы мы в Коканде, я бы тебя сразу
научил в огороде работать. Плохо в Литве воспитывают детей. И в Питере плохо. Я
там был, видел — в метро мать сына посадила, взрослого, лет семи, а сама рядом
стоит. Я даже заплакал, так стыдно мне стало.
В Коканде, когда рождается ребенок, сразу ему дарят бешик. Это кроватка деревянная. Узенькая,
он там может лежать только прямо и поворачиваться не может. Руки и ноги ему
привязывают. Очень это полезно для детей. Спокойно, приятно. Дети ведь боятся,
если вдруг ручкой махнут, они не знают, что это за рука такая, откуда. А тут он
лежит себе тихо, на спине, и ему хорошо. Под него кладут рис или соль. И дырку
делают в кроватке. Он лежит, а все капает вниз, чисто, удобно ему, и никаких
пеленок не надо.
Делают ему, если мальчик, обрезание. Нельзя без
обрезания, соли много выходит. Чай пьем горячий, сидим в теплых халатах,
потеем, чтобы не жарко было, и соль выходит, если необрезанный — так больно,
что ходить не можешь. Вот делают обрезание — или осенью, когда мухи кончатся,
или весной, пока ласточки не прилетели. Его режут, а мать сидит и держит
мизинец в чашке с мукой. Чтобы ему не больно было.
Но рассказ не об этом. А вот о чем.
В девяностые годы, когда мы получили независимость,
свободу и совсем нищие стали, решили мы с дядей поехать в Малайзию. Там арапьи живут. Черные такие. Купили мы на все, что было, кокандского миндаля. У нас каждый город славится своим. В Намангане — яблоки, в Самарканде — кишмиш, а в Коканде миндаль,
крупный, кожурки прозрачные и открыты, как ротики,
видно зерно, сладкое, большое. Купили мы три мешка миндаля и полетели в
Малайзию. Для еды взяли мешочек курта — шариков из
молока. Думали, будем там пить чай с куртом и
продержимся, пока миндаль продадим. Прилетаем, видим, стоит арапь
— черный, с пистолетом, у кого перевес — не пускает, на калитку проход закрыл.
Мы ему намекаем, что дадим десять долларов, пропусти. Не понимает. Достали
деньги, показываем, перед глазами ему машем — не понимает. Засунули ему в карман,
сами открыли калитку и пошли. Он стоит, молчит, смотрит. Так и не понял ничего.
Приехали в гостиницу, спрашиваем у арапьев, кому миндаль тут продать. Оказалось, в Малайзии
этого миндаля завались, никому не нужен. Сели мы в
комнате, достали курт, а он немножко в дороге замок и
заплесневел. Пахнет. Положили на подоконник просушить. Тут арапь
гостиничный заходит и спрашивает, чего это на
подоконнике. Говорим, из молока это. Он взял один, понюхал и спрашивает,
сколько стоит. Мы говорим: один динар. Он попробовал и тут же купил пять штук
за пять динаров. Пошел и привел арапьев, и они сразу
купили весь курт по динару штука. Так мы заработали
деньги и поехали обратно. И миндаль обратно повезли. Арапь
аэропортный нас сразу узнал, обрадовался, стал рукой
махать — идите сюда, видно, понял наконец. Дали ему
десять долларов и в Ташкент полетели.
И как только шофер закончил рассказывать, мы
приехали в Наманган и пошли ужинать. В ресторане
подали нам горячие лепешки, плов и зеленый чай с оранжевыми сладкими лимонами.
Ночью приснилось мне холодное Балтийское море, я
стою на плоту, вокруг только волны, заливают плот, и с волной я лечу вниз, в
бездну, и попадаю в прозрачное здание — морскую библиотеку. Морской
конек в темных очках протягивает мне книгу — огромный хрустальный том, в
котором кружится сине-зелено-золотой шар, наша земля, я вглядываюсь в нее и
вижу зеленые поля с дынями, арбузами и синими васильками, и восхищение и
восторг охватывают меня как волны, я глотаю соленую воду и слезы и прошу:
пустите меня домой…
Возвращение
Через два дня я стала собираться обратно в Москву.
На вокзале было тепло, темно, многие отъезжающие и провожающие сидели на краю
перрона, свесив ноги к рельсам, как куры на насесте, вертели головами и
кудахтали по телефонам. Наконец, со скрежетом, пыхтя, приполз поезд, я
поднялась в вагон и закрылась в своем купе. Я всегда беру все купе целиком,
благо моя работа это оплачивает. В дверь все время рвались и пытались
подселиться, я сообщала, что купе занято правительством, и они уходили, озадаченные.
Поезд тронулся и поехал все быстрее и быстрее. Канул
во тьму город, исчезли его улицы и парки, растворились горы и степь вокруг
него. За окнами ночь, ничего не видно, кроме меня самой в темном стекле. И стало мне жаль уезжать отсюда, из этого мира, в котором
ветер еще носит тени моих предков. Слишком мало я тут побыла, не успела увидеть
их улицу, которую помню, как будто это было вчера, — арык, и дерево дикой
маслины, и дом за глиняным забором… Может, еще можно вернуться и найти этот
маленький дом, без стука открыть дверь и зайти в полумрак комнаты с земляным
полом, а там у стола сидит прабабушка Поля, и ее
сестра Фрося, и дядя Гриша, пропавший без вести в первый месяц войны, и моя
юная бабушка Надя с моим маленьким папой на коленях, и Анечка в своем синем
крепдешиновом платье перебирает струны старенькой гитары и поет: «Все васильки,
васильки… Много их выросло в поле… Помнишь, у самой реки…»