Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2015
Михаил Земсков —
прозаик,
постоянный автор «ДН», лауреат Русской премии (2005). Живет в Алматы.
Часть 1
1
Обугленные улицы ломаного города; места пересечения,
обитания и происхождения… Один
закуток на улице Гоголя недалеко от Вознесенского собора запомнится мне до
конца жизни. Для меня этот крохотный объект городской топографии теперь
навсегда пропитан присутствием живого существа. Я подхожу к ничем
не примечательной подворотне и все чувствую — сгущение воздуха, дрожаще-тянущую подвижность и
болезненность невидимой субстанции, обволакивающей землю и стены. Или наоборот
— земля и стены сочатся ею? Подрагивают своей внутренней сущностью — словно
желе. Но это — неважно…
Началось все с невинной фразы. Лия, моя девушка,
сказала, что в город приезжает танцор и мастер буто из Японии, и что она хочет пойти на его
танцевальный семинар.
В те дни мы оба чувствовали, как что-то уходило из
наших отношений. Я чаще задерживался на работе. Лия чаще ходила на различные
тренинги и курсы — актерского мастерства, танцевальные, по женской энергетике… Мы
становились более раздражительными друг с другом. Бегбедер писал, что любовь живет три года. Нашим
чувствам не исполнилось еще и восьми месяцев, но что-то в них уже начало
умирать. Необходимо было некое нестандартное действие, усилие, чтобы спасти их.
По этой причине я решил пойти вместе с Лией на мастер-класс буто.
Чтобы хотя бы примерно узнать, что меня ожидает, я загуглил «буто японский танец». То, что увидел, зайдя на
различные ссылки, меня насторожило. Некоторые видео казались записями сбежавших
из психбольницы пациентов. Особенно
запомнился перфоманс, в котором худые, лысые, выкрашенные белой краской люди,
привязанные за ноги, висели головами вниз над столиками открытого кафе.
Видеозаписи насторожили, но не изменили мое решение пройти вместе с Лией через
необычный опыт.
Лия не проявила никаких особенных эмоций, когда я
сказал, что хочу вместе с ней пойти на семинар буто. Улыбнувшись, проговорила:
— Здорово… Не
боишься?
— С чего бы… — усмехнулся я в ответ, стараясь в
усмешке скрыть неуверенность в голосе.
— Смотрел в интернете?
— Ага.
— Ну
классно, — Лия отвернулась обратно к экрану планшета.
Лия была татаркой. Очень красивой, с точеным лицом — словно с классических скульптур.
Я всегда представлял ее наследницей каких-нибудь татарских ханов, восточной
царевной. Когда сказал ей об этом однажды, она только рассмеялась. Но я
заметил, что ей понравилось, и мои слова как-то отложились у нее внутри. Лия
была слегка гламурна, но
немного, как раз в нужной пропорции. Возможно, благодаря небольшой порции гламура, но, возможно, и вопреки ей, у нее было отличное чувство
вкуса. В меру и удачно экспериментирующая со своим гардеробом и макияжем, в
любой обстановке и обстоятельствах — от торжественного приема в пятизвездочной
гостинице до поездки в лес на шашлыки — она всегда выглядела превосходно. Мне
это нравилось. Нравилось, когда мы шли рядом
и я ловил восхищенные и завистливые взгляды прохожих мужчин.
Я тоже любил модно и красиво одеваться. Не
выспренно, напоказ, как какой-нибудь хипстер, а с неброским мужским шиком.
Восхищенные женские взгляды на себе я тоже ловил довольно часто. Думаю, внешне
мы с Лией хорошо дополняли друг друга.
Характером Лия тоже напоминала восточную царевну. Чуть
надменная, но при этом
великодушная, эмоциональная, увлекающаяся и вспыльчивая. В некоторые моменты
казалось — будь у нее сейчас в руках острая кривая сабля — не задумываясь взмахнула бы ею, чтобы
срезать чью-то глупую башку. В то же время она легко отходила от приступов
гнева и легко прощала. Еще она легко поддавалась влиянию мужчины и подчинялась
ему. В этом было что-то исконно женское по своей природе — и тоже восточное и
трогательное. Хотя эмансипационная болтовня и феминистская пропаганда, льющаяся
сейчас со всех сторон, задели и ее очаровательную головку: «я не собираюсь
сидеть в пещере и хранить очаг, пока ты бегаешь за мамонтом — сейчас не тот
век! И вместо очага есть лампочки…» Но я знал, что это были только слова.
Родится ребенок — и будет, как милая, сидеть с ним в пещере у очага…
Задумывался ли я уже о том, чтобы в какой-то момент
мы начали жить вместе и даже создали семью? Да. И это часто казалось мне
неплохим вариантом развития событий.
Вечером в нужный день мы приехали в танцевальную студию,
где должен был проходить семинар. У закрытых дверей стояло несколько человек.
— Привет! — Лия пожала руку странноватого вида
девушке с волосами неопределенного цвета (точнее, они были пестрыми, как
выглядит иногда оперение у птиц — пепельный цвет перемежался с почти черным
и с вкраплениями почти белого) — что, еще не начинается?
— Не знаю. Может быть, это такое начало, —
усмехнулась та.
— Познакомься — это Аида. А это — Артур, —
представила нас друг другу Лия. Аида протянула тонкую руку и посмотрела мне в
глаза. В ее взгляде было что-то тревожное и как будто вибрирующее. Мне
показалось, что она похожа на японскую куклу — неестественно белым цветом кожи,
резко контрастировавшим с темными волосами, и идеальными чертами лица с
неуловимо восточным разрезом больших глаз. Образ дополняли необычно яркая
голубизна глаз и словно нарисованная розовость щек. Эта «кукольность» вызывала довольно странное ощущение —
как будто пропадала уверенность, что говоришь с человеком.
— Здравствуй, Артур, — неуверенно произнесла она и
быстро оглядела меня всего. Я подумал, что, возможно, такими взглядами мужчины
«раздевают» женщин.
— Так вообще будет мастер-класс? — Лия нетерпеливо
посмотрела на часы.
— Я же говорю — возможно, он уже начался, — Аида наконец перевела взгляд с меня
на мою спутницу.
— Как у тебя дела? — спросила у нее Лия.
— Наверное, хорошо. Тем более, что я здесь.
— Давай все-таки узнаем, когда начнется, — Лия
отошла к основной группе ожидавших.
Аида снова посмотрела на меня изучающим взглядом,
потом опустила голову, сгорбилась и как будто закрылась от окружающего мира.
Если бы у нее был панцирь, как у черепахи, она в этот момент, наверное,
полностью бы в нем скрылась. Но панциря у нее не было, и я спросил:
— Откуда вы с Лией знакомы?
Аида подняла голову и теперь посмотрела на меня
совершенно другим взглядом — непонимающим и почти пустым. Эта разница поразила
меня.
— Совместные танцы. Иногда даже удачные, — равнодушно проговорила она.
К нам вернулась Лия:
— Похоже, сегодня мастер-класса не будет. Самолет
прибыл с задержкой. Они только выехали из аэропорта. Думаю, можно идти домой.
Или давайте в кафе какое-нибудь сходим, раз уж собрались вместе.
— Если там будет фруктовый чай — я с удовольствием, —
встрепенулась Аида.
Мы зашли в кофейню неподалеку. Заняли свободный
столик. Я взял меню.
— Сходим в женскую комнату? — предложила Лия Аиде.
— Я не хочу.
Лия, грациозно лавируя между столиками, ушла вглубь
зала. Аида осторожно положила свой рюкзачок на пол рядом со стулом. Посмотрела
на меня, потом потупила взор. Как ни странно, возникшее молчание казалось мне
совсем не тягостным, как обычно бывает с новыми знакомыми, а совершенно
естественным, но я все равно решил его прервать:
— Чем вы занимаетесь в жизни?
Аида подняла на меня глаза и, неопределенно поведя
плечами, ответила:
— Трудно так сразу сказать… И перечисление может занять много времени…
Она снова опустила голову, но тут же подняла ее и
посмотрела на меня:
— Ты жил с птицами, — произнесла то ли
вопросительно, то ли утвердительно.
— С птицами? — переспросил я. В детстве у меня
действительно был желто-зеленый попугайчик.
Она медленно наклонилась ко мне.
— Тебя что-то связывает с ними… И вызывает чувство тревоги.
— В смысле? — Не понял я.
— Нет, ничего… Извини…
Лия вернулась из туалета:
— О чем воркуете?
Я очень хорошо запомнил тот момент и эту фразу.
Точнее, как она была произнесена Лией. Это был последний раз, когда я слышал
беззаботность в интонации ее голоса. Возможно, из-за того, что в моей памяти
слишком хорошо отпечатались те секунды — словно их выжгли как микроскопическое
тавро на какой-нибудь нейронной цепочке моего мозга, я не запомнил почти ничего
из случившегося позже в тот вечер. Даже ответа на вопрос Лии, и кто из нас —
Аида или я — ответил. Помню только, что Аида быстро ушла, и мы с Лией остались
вдвоем за большим дубовым столом.
Я тогда работал журналистом и редактором в
оппозиционном интернет-издании (говорю «тогда», хотя прошло всего восемь
месяцев). Вдобавок к этому регулярно писал статьи для различных вебсайтов и порталов. Кроме того,
я был автором четырех опубликованных книг. Одной фантастической и трех
реалистичных и даже остро-социальных.
Работал над пятой — романом о событиях в Кызыл-Таше.
Она должна была стать самой острой и самой социальной.
Тиражи и продажи выпущенных книг были довольно
скромными. Но я уже знал, что быстрый литературный успех — это редкое
исключение, тем более в наше время, и не строил иллюзий. Постепенно наращивал
себе аудиторию журналистикой и блоггерством,
пробовал себя в политической деятельности и искал бизнес-ангела, который мог бы
профинансировать рекламу и пиар бренда «Артур Танеев» и его книг.
Примерно в то время я совершил две крупные и символичныедля меня покупки.
Самые дорогие туфли и самую дорогую машину в своей жизни. Черные, из матовой
кожи, туфли стоили тысячу долларов. Бежевый пятилетний «Лексус» — в двадцать пять раз дороже. Три небольших
гонорара и один большой кредит. Я почему-то был уверен, что для нахождения
бизнес-ангела хорошие туфли и хорошая машина — самые необходимые предметы.
Как журналист и как оппозиционер я участвовал во
многих акциях протеста перед выборами мэра в 2013-м году. Был на Старой
площади, Ботаническом бульваре, у памятника Пушкину. Меня раздражали действующий
мэр и сложившаяся при нем система власти, повсеместное беззаконие и пришедший
из зоны общественный порядок «по понятиям». «Кто угодно — лишь бы не Беркеев», — так рассуждали мы с
друзьями-соратниками. Пусть либерал, пусть коммунист, пусть националист — лишь
бы разрушить гнилую систему.
Поэтому, когда начались выборы мэра и оппозиционным
кандидатом на них стал неожиданно отпущенный после обвинительного приговора
суда Марат Сапиев, в
окружавшем меня пространстве — физическом и виртуальном — возникло небывалое
воодушевление. Нам казалось, что это первый за последние десять-пятнадцать лет
реальный шанс что-то изменить в нашем городе.
Более того, первый реальный шанс за все
время сознательной жизни нашего поколения — родившихся в восьмидесятых и позже.
— Подожди… Почему
ты не говоришь о главном? — Она отошла от меня на пару шагов назад и уперлась
спиной в облезлую стену трансформаторной будки.
— Осторожно, запачкаешься, — предупредил я, но она
только равнодушно посмотрела на меня. Ссутулилась, словно хотела вжаться спиной
в кирпичную кладку стены, вытащила из кармана правую руку, плавно отвела в
сторону, медленно взмахнула вверх-вниз, вверх-вниз — как будто разминала крыло.
— О чем «о главном»? — спросил я.
— О том, что ты избран.
— Кем и куда? — насторожился я.
— Вселенной. Чтобы создавать новые миры и тем самым
расширять ее. А куда это приведет тебя — я не знаю. Ты разве не чувствуешь
желтое щупальце Вселенной, которое проникает через череп в твою душу,
хозяйничает там, извивается, как змея, и выплевывает образы, знаки, слова и
маленькие, но очень важные точки?
Двенадцать часов ночи. Около дома, в котором жила
Аида. Я рассказываю ей о своей журналистской и писательской работе. Мы приехали
сюда на моей новой машине, но теперь машину нужно было менять. Или хотя бы
сиденья…
Два часа назад закончилось третье занятие семинара буто. На нем присутствовало
восемь человек. Лия и еще шестнадцать записавшихся сегодня не пришли.
— Я никогда не представлял это в таких картинках, но
слова об избранности очень приятны, — усмехнулся я.
Аида бросила на меня быстрый взгляд и опустила
голову.
— Я очень устала, — проговорила она.
Я подошел к ней и взял за плечи.
— Все в порядке. Это приятная усталость. Еще я хочу
когда-нибудь услышать о твоей избранности от тебя самого. Этот будущий рассказ
уже волнует меня.
— Хорошо, я когда-нибудь расскажу. — Я улыбнулся и
хотел ее обнять.
— Извини, мне нужно идти сейчас, — она нежно ткнулась носом мне в грудь, но тут
же мягко высвободилась из моих рук и направилась к подъезду двенадцатиэтажки. Я понимал, что, как бы мне ни
хотелось, сейчас ее нельзя останавливать и нельзя больше ничего говорить.
Позже я думал, что если бы познакомился с Аидой не в обстановке легкого
безумия на семинаре буто, а
в любое другое время, то принял бы ее за сумасшедшую и исключил из круга своего
общения. По натуре я человек рациональный и здравомыслящий. Люди с психическими
отклонениями вызывают во мне смесь настороженности и брезгливости. Вдобавок рядом
с ними у меня возникает странное чувство вины — мол, у меня все хорошо, я
нормальный, могу жить и радоваться жизни. А кому-то не повезло — сломалось
что-то в мозгу, и, скорее всего, уже не исправить, всю жизнь будут и сами
страдать, и родственников мучить. Поэтому общаться и находиться рядом с ними
мне неприятно.
2
Мастер буто
выглядел молодо, лет на тридцать пять, хотя позже я узнал, что ему сорок
восемь. Худое жилистое тело, бритая голова, подведенные черной тушью
внимательные глаза. Перед началом первого занятия он попросил нас сесть на пол,
в кружок, представиться, рассказать о своем опыте в танце и почему мы оказались
в этом зале. Рассказы учеников были похожи. Почти все занимались каким-либо видом танца и почти ни у кого не было
опыта в буто. Почти каждый
хотел узнать, что это такое и попробовать для себя. Лия сказала, что видела
много видео танцоров буто и
слышала очень разные истории об этом танце. Аида сказала, что хочет
почувствовать возможность нового движения для своего тела и что это нужно для
ее занятий актерским мастерством. После знакомства мастер коротко сказал, что буто, или по-другому «танец
тьмы», — это не только танец, но и медитация, и непрерывный поиск своих корней
и глубинного ядра своей сути. А с другой стороны — поиск корней и глубинного
ядра Вселенной, и процесс взаимодействия своей внутренней сути с внутренней
сутью всего окружающего. Хотя на самом деле это нужно только для того, чтобы
осознать их единство, а потом — то, что они вообще не существуют, и в мире есть
только пустота. Потом мастер попросил в течение семинара просто следовать его
инструкциям, а если что-то будет непонятно — спрашивать.
— Для более легкого и полного вхождения в особенное
состояние «танца тьмы» и концентрации на своих ощущениях танцорам, особенно начинающим,
удобнее выполнять все движения с закрытыми глазами, — мастер медленно сомкнул
веки, плавно повел головой в одну сторону, потом в другую — словно уже начал
танец. Через несколько секунд открыл глаза и продолжил:
— В начале танца движения всегда должны быть очень
медленными. Лучше начинать с шагов — со специальной походки. Полусогнутые ноги
по очереди медленно движутся вперед. Ступни лучше не отрывать от пола, пусть
они еле заметно скользят по нему, — мастер показывал движения, основная
сложность которых оказалась в том, чтобы делать их в таком же неестественно
замедленном темпе, как делал это он.
— Главная цель, почему походка должна быть такой
медленной, — для вашего танца нужно, чтобы духи мертвых смогли войти в ваше
тело. А духи мертвых движутся очень медленно. Настоящий танец буто начинается только тогда,
когда в ваше тело входит какой-нибудь дух и начинает в нем танцевать, — мастер
говорил на английском с мягким акцентом; его ассистентка, выполнявшая
упражнения вместе с группой, переводила на русский.
— А как почувствовать, вошел уже в твое тело дух или
еще нет? — спросила одна девушка.
— Прислушиваться к своим ощущениям и довериться им.
Вы обязательно почувствуете.
Ученики угловатыми и неестественными движениями
скользили от одной стены зала к другой — гораздо быстрее, чем показывал мастер.
— Медленнее, еще медленнее, — повторял он.
К концу трехчасового занятия эта медленность
изменила во мне что-то.
С самого начала предвыборной кампании наш новостной вебсайт давал много материалов о
Марате Сапиеве и о работе
его штаба. Мы публиковали репортажи с его встреч с избирателями, обсуждали
скандалы с отменой таких встреч и неуклюжим вмешательством различных госорганов
в проведение его кампании.
Моего начальника звали Антон Буров. Формально он был
главным редактором интернет-издания, но я думаю, что он также был и его
совладельцем, хотя почему-то это скрывал. Основным же владельцем являлся один
крупный бизнесмен. За исключением частностей с Буровым было приятно работать.
Общаться — в меньшей степени. Чувствовалась в нем какая-то гнильца. Хотя,
возможно, эту гнильцу в нем замечал я один. Остальные сотрудники редакции,
партнеры, клиенты или просто знакомые обычно относились к нему с уважением и
симпатией. Так что, вполне возможно, меня просто посещали приступы паранойи на
фоне необъяснимой личной антипатии к шефу. Замечал ли он мою антипатию?
По-моему, нет. Иногда после работы мы выходили в ближайший бар попить пива. Я
смеялся его шуткам (он любил шутить), после второй кружки — почти искренне.
— Спасибо! Я не хочу! Мне нужно домой! — Тональность
каждой фразы стремилась вверх, но в крик не переходила. Лия резко закинула
сумку на плечо, развернулась и быстро пошла по улице прочь — в ответ на мое
приглашение зайти вместе с Аидой
в кафе (после буто часто
хотелось зеленого чая). В ту минуту, погруженный в себя после длинного
сюрреалистичного танца, которым закончилось второе занятие буто, я не понял, что с ней происходило. В другой
ситуации я бы остановил ее, обнял, расспросил, рассмешил какой-нибудь шуткой.
Но тогда я только посмотрел ей вслед, предполагая, что психоделический танец вызвал в ней какие-то глубокие
переживания, которые ей лучше осознать и обдумать в одиночестве. Но вскоре я
понял, что дело было в
другом.
Последний длинный танец был парным, и я танцевал его
с Аидой. Задание мастера
для него прозвучало так:
— Во время этого танца прогуляйтесь по бритвенному
лезвию ностальгии. Часть танца может быть совместной с партнером, и вы будете
переступать ногами по лезвию друг за другом, вторая часть — индивидуальной, и
каждый из вас будет сам нащупывать следующий шаг. Вы с партнером должны сами
решить, когда вам танцевать вместе, когда — отдельно. Главное — прислушиваться
к себе и к партнеру. Постарайтесь дойти до конца лезвия — вдвоем с партнером или
в одиночестве — и ощутить, как на следующем шаге под вашей ногой окажется
пустота.
Мы с Аидой
весь танец протанцевали вместе. Я не знаю, дошла ли она до конца лезвия и
ощутила ли пустоту под ногой. Мы никогда не обсуждали то, что чувствовали во
время буто. Это, наверное,
и невозможно объяснить. Я, например, закрыв глаза, медленно наклоняясь к полу и
соприкасаясь плечом со спиной Аиды
(ее тело тоже опускалось — она медленно приседала), видел мартовский черноватый
снег, очень близко. Видения во время танца возникали от вхождения в особое
медитативное состояние, а также от музыки — всегда необычной и непредсказуемой,
то расслабляющей и космической, иногда с умиротворяющими звуками природы, то
резко психоделической, с
электронными запилами и индустриальным шумом. Когда мы опустились на пол и Аида вытянула руку вдоль моей
спины, я лег лицом на снег, и его жесткие кристаллы, расцарапав мое лицо, вдруг
проникли под кожу и растаяли под ней. Вместе с ними моя плоть начала таять и,
превратившись в воду, стекала в землю и таким образом уходила в прошлое. Во
всем моем теле — ощущение умирания. Это течение воды происходило долго, мы с Аидой снова двигались, с
закрытыми глазами, но не
теряя контакта друг с другом. Импульсы движений приходили неожиданно,
подхватывали то ее, то меня, то обоих одновременно. Потом Аида, схватив меня за
шею, валила на пол, поднимала, тянула за собой. Мы встали на ноги, она
продолжала тянуть меня куда-то, ее сильные тонкие пальцы не отпускали мою шею.
Череда картинок промелькнула перед моим внутренним взором — деревянная детская
кроватка, сломанные качели, молодая мама с длинными пышными волосами,
размеренный голос бабушки, потом все почернело, я быстро двигался в
пространстве, а невидимое лезвие проходило через меня. Я не мог на него
наступить, потому что не видел его, но чувствовал, как оно разрезало меня.
Вдруг я увидел Надю — девушку, в которую был долго и безответно влюблен в
старших классах школы. Мне представлялось, что сейчас она держит меня за шею и
тянет за собой. Потом рука ее стала дряхлеть, Надя повернула ко мне свое
стареющее на глазах лицо. У меня к горлу поднялось судорожное рыдание.
Проглотив его, я схватил Надю/Аиду за руку, потом за плечо, притянул ее к себе,
потом оттолкнул, но тут же снова схватил ее за плечи. Но теперь она оттолкнула
меня и словно сломалась вся, опустившись на пол. Сжавшись, прислонилась
лопаткой к моей ноге. Я замер, потом медленно опустился на пол рядом с ней. Я не знаю, вселялись ли в меня во время того
танца какие-нибудь духи мертвых, но в те минуты, когда я очень медленно
опускался на пол к Аиде, стараясь не потерять контакта с ее лопаткой, а потом
осторожно перехватывал это соприкосновение сначала рукой, затем плечом, ухом,
виском, лбом, внутри меня отчетливо присутствовали три ощущения.
Первое, самое сильное, было связано со смертью — как будто я запустил ее в себя
и почувствовал суть ее природы. Эта суть заключалась в том, что смерть — не
финальный момент в жизни живого существа, а она растянута во времени и
пространстве до бесконечности, как бескрайний серый океан, заполняющий всю
Вселенную, и каждое живое существо плывет в
нем, постепенно умирая. Вторым было ощущение страдания — которое, как я теперь понимал, тоже
длится бесконечно — и которое физически сдавливало что-то в моей груди. Третьим
ощущением была огромная радость от того, что я как будто бы видел смерть и
страдание со стороны, и значит — поднялся над ними, взлетел из океана, словно
летучая рыба, хотя и неминуемо упаду в него снова. Подтверждением того, что я
находился вне океана и наблюдал за всем сторонним объективным взглядом, было
присутствовавшее все время осознание соприкосновения с живым телом моей
партнерши, ее лопаткой. Это касание, являясь чем-то самым важным в тот момент,
наполняло меня счастьем и вызывало невероятную благодарность Аиде.
Я не заметил, как Лия, чьей партнершей
оказалась Наташа — небольшая худенькая девушка, на середине танца вышла в
туалет, а вернувшись в зал, не продолжила прогулку по ностальгии, а села на пол
у стены и просидела так до конца занятия, наблюдая за Аидой и мной.
— Я не очень хорошо себя чувствую. Поеду домой, —
Аида отставила недопитую чашку зеленого чая.
— Что случилось?
— Не знаю… Давление.
— Голова болит? У тебя пониженное или повышенное?
— Не знаю… Давление окружающего… Давление всего
этого мира. Тебе не кажется, что на этой планете все очень тяжелое, плотное и
объемное? Густой воздух, вязкая вода, навязчиво квадратные и грубые предметы?
Я пожал плечами.
— Никогда не обращал на это внимание. Хотя
несовершенство встречается во всем.
— Да, несовершенство…, — задумчиво повторила Аида,
потом поднялась со стула и взяла свой рюкзачок.
— Давай я подвезу тебя.
— Только если это тебе несложно, если у тебя есть
свободное время и если ты этого хочешь.
— Да, все примерно так, — усмехнулся я.
Мы больше молчали, чем говорили.
— Как ты себя чувствуешь? — после долгой паузы
спросил я.
— Лучше.
— Давление проходит?
— Ты знаешь, что во время полета пульс у птицы больше тысячи ударов в минуту? А
кровяное давление такое, что от резкого испуга могут разорваться артерии и она
умрет.
Я выжимал педаль газа. Очень странно себя
чувствовал. Представлялись кадры лавы, стекающей из жерла вулкана. Снаружи —
темный плотный застывающий слой, а внутри ярко-красное,
горящее — движется, кипит, колышется. Кажется, что сейчас взорвется все изнутри
и красные брызги полетят в стороны. Но не взрывается, хотя и переполнено
энергией. Такой лавой я чувствовал себя в тот вечер. Подрагивающая и
переполненная энергией нога выжимала педаль газа.
— Ты все-таки куда-то торопишься? — спросила Аида.
— Нет, — с усмешкой выдохнул я и сбросил газ. —
Просто странное чувство внутри, и хочется ехать быстро.
— Я совсем не против,
мне нравится. Просто стало интересно.
Мы снова замолчали.
— Я иногда не знаю, зачем я делаю следующее движение.
И в такие минуты хочется лечь и больше никогда не двигаться, — тихо сказала
она.
Необычная естественность и откровенность общения с Аидой вызывали странные и
волнующие ощущения, которые при этом казались очень знакомыми. Хотя я понимал,
что очень давно ни с одним человеком не общался так просто, с эксгибиционистской искренностью
до предела, и о чем-то самом главном. Позже я догадался, откуда эти ощущения
были мне знакомы. Таким же образом я общался в детстве с друзьями, лет в
пять-шесть. Без задних мыслей, выговаривая все, что хочется сказать, и замолкая, когда сказать нечего. И
все, о чем мы говорили тогда, казалось самым главным.
— У тебя в машине что-то не так, — вдруг сказала
она. — Присутствие смерти.
Я с тревогой посмотрел на нее. У меня уже возникали
подозрения, что Аида не совсем психически здорова,
и теперь внутри екнуло — не начинается ли у нее какой-нибудь приступ. Она
подалась вперед:
— Можно отстегнуть ремень?
— Отстегни. Что происходит? Остановиться?
— Нет. Наоборот, езжай быстрее.
Она отстегнула ремень, еще сильнее сдвинулась
вперед, выпрямилась и положила руки на приборную панель:
— Так лучше. По крайней мере, легче дышать, —
оглянулась назад, — у тебя кожаные сиденья… — проговорила расстроенно.
— Да, а что?
— Здесь душа животного, с которого сняли эту кожу. Я
ее чувствую. Она страдает и враждебно настроена к нам, потому что мы живые.
— Мы скоро приедем. — Спокойно сказал я. — У тебя
часто такое
бывает — что чувствуешь души мертвых, и всякое такое?
— Всякое такое? — Непонимающе посмотрела на меня.
— Ну не знаю… Может быть, что-то еще с тобой
происходит… Из ряда вон
выходящее — как видеть души мертвых. Это же ненормально.
— Не знаю, что ты имеешь в виду под ненормальным и
из ряда вон выходящим… Происходит.
Все время что-то происходит, каждую секунду что-то происходит. Вот сейчас из-за
порыва ветра с березы около моего дома сорвался лист, который должен был упасть
только через месяц. Разве это нормально? Разве это не из ряда вон выходящее?
Представляешь — вся последовательность событий этой Вселенной, все ее
взаимоотношения со временем нарушены. Вселенная теперь погибнет раньше.
— Может, он не сорвался. Или сорвалось еще триста
листьев.
— Нет. Сорвался только он. Я знаю.
— Да, в этой жизни много странностей. Но что
касается душ мертвых?
— Что… касается… душ… мертвых? — Медленно повторила
она. — Это мертвые касаются меня. Иногда
кажется, что они меня специально преследуют.
— Часто они тебя касаются?
— Почти каждый день, когда не пью таблетки.
— Таблетки тебе психиатр прописал?
— Да, но это было давно. Я их не пью.
— У тебя шизофрения? Или паранойя?
— Нет. У меня первичные признаки шизотипического расстройства. Это может перерасти в
шизофрению при определенных условиях. Но может и не перерасти. Только я этого
не узнаю.
— Почему?
— Когда шизофреники становятся шизофрениками,
думаешь, они это осознают? Особенно точное время, когда они ими стали.
Допустим, вот
сейчас, — она посмотрела на часы, — в двадцать три двадцать восемь ты стал
шизофреником. Две минуты назад, в двадцать три двадцать шесть, еще не был,
минуту назад — еще не был, а тридцать секунд назад — ты уже шизофреник. Теперь можно наконец стать свободным,
расслабиться и делать все, что хочется. Поздравляю.
Я усмехнулся — то ли искренне, то ли наигранно.
— Так что если у меня вдруг начнется шизофрения, ты
мне скажи об этом. Не знаю, будет ли в тот момент эта информация полезна для
меня и смогу ли я ее осознать, но на всякий случай…
Мне хотелось задать еще много вопросов, но я
почувствовал, что сейчас не время для них. Мы
молча доехали до ее дома. Аида быстро выскочила из машины и захлопнула дверь. Я
тоже вышел из машины и, щелкнув сигнализацией, подошел к ней.
— Как ты?
— Лучше.
Она опустила голову и посмотрела на мои туфли.
— Нет, только не про них… — С легкой усмешкой
проговорил я. — Я только купил их… за дикое количество убитых енотов…
Она подняла на меня пустой непонимающий взгляд.
— В смысле, у.е.
— осекшись, быстро проговорил я. — Убитыми енотами на жаргоне называют у.е. — условные единицы.
— Да, я знаю, слышала, — задумчиво проговорила она и
еле заметно улыбнулась — улыбкой более таинственной, чем у Джоконды.
Некоторое время мы стояли друг напротив друга,
ничего не говоря. Аида, опустив голову, рассматривала что-то на земле, потом на
двери машины, потом снова на моих туфлях. Хотя, возможно, и не рассматривала, а
находилась в это время где-то далеко. Я смотрел на ее лицо, потом на плечи,
руки, всю ее фигуру. В ее красоте, казавшейся идеально-кукольной, удивительным
образом совмещались податливая мягкость плюшевой игрушки и изломанность
марионетки.
Я подошел к ней вплотную, чтобы обнять, но она легко
толкнула меня головой в грудь и отошла на шаг:
— Можно не так?
— А как? — Я хотел снова приблизиться к ней и
повторить попытку, но потом все-таки решил, что лучше этого пока не делать.
Она отвернулась.
— Вот эта береза. — Проговорила после паузы и
кивнула в сторону. — Из-за
которой Вселенная умрет раньше.
Береза показалась мне чахлой.
— Может, срубим ее? — улыбнулся я.
Аида посмотрела на меня долгим странным взглядом и
вдруг заливисто рассмеялась.
Мы снова молча
стояли друг напротив друга. Аида в медленном ритме двигала пальцами поднятой к
груди правой руки — словно выполняла ими миниатюрный
хореографический перфоманс.
— Ты работаешь актрисой? — спросил я.
— Пока это вряд ли можно назвать профессиональной
деятельностью. Занимаюсь в одной студии, играла в нескольких постановках, даже
снялась в одном сериале. Но…, — она замолчала.
— Что «но»? — спросил я после паузы.
— Я пока даже для самой себя не могу сформулировать
это «но», но оно есть. Так что пока я просто называю его «но». — Указательный и средний пальцы правой руки Аиды
выпрямились, остальные сжались в кулак: ладонь превратилась в «шагающего
человечка». Этот человечек прошагал по моему телу от живота к
левой ключице. Здесь ладонь раскрылась, и тонкие пальцы осторожно обхватили мое
горло.
— Некоторые народы верят, что душа живет в горле, —
Аида мягко провела подушечками пальцев по моей сонной артерии. — Хочу погладить
твою душу.
Продолжая поглаживать мое горло, она медленно
положила голову мне на грудь.
3
Лия не звонила. Пока я отвозил домой Аиду, пока мы
потом долго стояли с ней на улице, мой разум, словно радиомаяк, периодически
посылал сигнал «сейчас должна позвонить Лия». Но в то же время неожиданно возникшее во мне шестое чувство
(интуиция? — хотя я никогда в нее не верил) наполняло меня странной
уверенностью: «она не позвонит». Лия действительно не позвонила в тот вечер.
Мы с Аидой
около получаса простояли, обнявшись, без слов и почти без движения. Потом она
отстранилась, сказала, что ей нужно идти, и, неловко ткнувшись носом в мое плечо (словно клюнула), быстро
зашагала в темноту двора. Я вернулся в машину и долго сидел за рулем. Мне
казалось, что мой рациональный ум после двух занятий буто и после происходящего между мной и Аидой (а что именно происходило?
— я не мог дать этому ни названия, ни объяснения), взял небольшой тайм-аут.
Наконец я завел машину, посмотрел на часы. 00:33.
Звонить Лие было поздно. Я
решил отправить ей эсэмэску.
«Как ты? Что с тобой происходит после буто?»
Несколько минут я ждал ответа, но телефон молчал. Я
включил первую передачу скорости и медленно поехал к выезду на улицу.
Через полчаса я был дома. В очередной раз проверил
телефон. «Новых сообщений нет». Сходил в душ, потом, обернувшись полотенцем,
прошел на кухню, включил чайник. Пискнул телефон. Я взял трубку, вошел в меню.
«Новое поступление в сети магазинов "Спортмастер". Получите до 1,000 бонусов при
покупке до 30.08.2013». Усмехнувшись, я бросил телефон на кресло, и в этот
момент он пискнул снова. Трубка снова у меня в руке, снова меню сообщений.
«Пока не знаю, что это и зачем. Но не получается не
думать о тебе. Возможно, паранойя приходит раньше шизофрении. Аида»
Я быстро набрал ответ: «Аида, я тоже сейчас думаю
только о тебе. Жду завтрашний семинар, чтобы скорее увидеться с тобой».
Несколько минут тишины ночной квартиры. Писк
телефона.
«Ты не понимаешь…
Это ведь не только мысли. Расширение пространства в геометрической
прогрессии и разрушение системы координат. И пока непонятно, что с этим
делать».
Я опоздал на работу. Буров что-то сказал мне, и в
его замечании упрек смешался с очередной шуткой. Что именно он сказал, я не то
чтобы не запомнил, а, по-моему, не очень и понял. Почувствовал только по
интонации эту смесь упрека с юмором. Добравшись до кофемашины, я налил себе большую кружку «американо», потом отпил немного и
добавил туда еще две порции эспрессо.
Вернулся к своему рабочему месту. Нужно было отредактировать два материала о
выборах мэра и статью одного политолога о мигрантах — по следам двух последних
преступлений с участием кавказцев. Еще дописать свою статью — посвященную
коррупции в прокуратуре.
Пил кофе. Читал текст. Застревал на каких-то фразах,
словах. Правил их. Потом CTRL-Z — отменял свою правку. Снова менял текст предложения. Снова CTRL-Z. Не
выдержал — опять пошел к кофемашине,
хотя в чашке еще оставалась
чуть ли не половина. У кофемашины
встретился с Буровым.
— Видел уже статью Ковтуна? — спросил он.
— Нет.
— Посмотри. Гондон
старый, для него, говнюка,
каждый пук — повод для того, чтобы себя пропиарить
и на себя одеяло потянуть. Ему уже на пенсию давно пора — памперсы своим засранным правнукам менять, а он все…
Мне вдруг представилось, что я растворился, а вместо
меня перед Буровым стоит Аида. Как она спокойно произносит мягким мелодичным
голосом: «Я не понимаю, о чем вы говорите», опускает голову и уходит в себя,
исчезая для окружающего мира.
Но я не мог так ответить. Налил кофе:
— Прочту.
— Ты бухал вчера, что ли?
— Нет.
— Что-то выглядишь, как задроченный медведь. Соберись. Сейчас не до пьянок.
— Знаю. Говорю же — не бухал. Просто бессонница.
— Ну
смотри… Снотворное выпей, если что…
— Ага, — я пошел обратно к своему месту.
Прочтя абзац, я откатился на кресле к окну.
Посмотрел в глубину зеленой кроны большого развесистого дерева, на серую стену дома напротив, на серое небо в
просвете между зданиями. Где-то в этих каменных пределах городской геометрии
находилась Аида, преследуемая бесплотными душами, подавленная грубой плотностью
материальных объектов, пытающихся загромоздить собой все окружающее
пространство.
Неожиданно для себя самого я поднял руку и
дотронулся до стекла окна, медленно провел по нему подушечками пальцев.
Зазвонил телефон. Я поднял трубку.
— Ты че…
материалы еще не на сайте? — Недовольный голос Бурова.
— Заливаю.
— Давай быстрее…
Я открыл программу веб-сайта, закачал на нужные страницы
неотредактированные тексты, закрыл интерфейс.
Нужно было позвонить Лие. Но не хотелось. Я не знал, что ей сказать. Не
знал, что скажет она, но предчувствовал, что она будет говорить неприятные для
меня вещи.
Дотянул до обеда. В час дня вышел на улицу, сел во
дворе на лавочку. Еще несколько минут просидел, бессмысленно теребя в руке
телефон. Наконец выбрал в списке контактов «Лия», нажал «позвонить». Тянулись
долгие гудки, но потом она ответила.
— Здравствуй, — приветливо и даже ласково сказала
она, но в интонации ее голоса мне почувствовалась неискренность, — как дела?
— Хорошо. Только устал. Бессонница была ночью, —
почти честно ответил я. — Как ты? Мою
эсэмэску видела?
— Эсэмэску?
Нет, я ничего не получала.
— Странно. Вчера вечером тебе отправил. Как ты
чувствуешь себя после буто?
Так быстро убежала вчера…
— Нормально. Просто было еще одно дело вчера
вечером. Но буто… да, это
не мое.
Она замолчала. И я не знал, что сказать. Наконец
после паузы выдавил:
— Да, буто
это… Странно. Со мной никогда ничего подобного в жизни не происходило. Сегодня
не пойдешь на семинар?
— Нет. Больше не пойду.
— Чем сейчас занимаешься? — я снова скорее натужно
выдавил, нежели произнес, слова.
— На работе.
И опять глухое напряженное молчание телефонного
эфира.
— Ладно, мне пора, — сказал я. — Пока.
— Пока. Хорошего дня, — с той же, показавшейся мне
неискренней, ласковостью в голосе проговорила Лия.
— Тебе тоже хорошего дня, — я отключил телефон.
На третьем занятии буто возник вопрос о корнях и внутреннем стержне
моей личности. Эти два слова — «roots»
и «core» — мастер повторял
часто. Чувствуйте roots,
прислушивайтесь к core… После чего ученики ходили по залу
с глуповатыми взглядами, которые они хотели устремить внутрь себя, но по
физиологическим причинам не могли, и потому устремляли их то в пол, то в стены,
то куда-то еще.
На третьем занятии буто мне казалось, что я уже многое понял об этом
танце. Особенно после того, когда увидел танец мастера. и
сразу после него — танец одной из учениц. В танце мастера, как я отметил для
себя, были доведены до предела четыре вещи:
— концентрация на своем внутреннем состоянии;
— концентрация на преобразовании своего внутреннего
состояния в физические движения тела;
— абсолютная откровенность в выражении всех эмоций;
— отсутствие жалости к себе.
После того, как он закончил танец и дал ученикам
следующее задание — «импровизацию», одна из учениц попробовала повторить
движения мастера. Выглядело это фальшиво и убого. Она пыталась красиво
двигаться, притом что боялась
открыть свои чувства перед чужими людьми и наполнить движения хотя бы какой-то
эмоциональностью. По ее лицу было видно, как она старается выглядеть красиво и как этому желанию посвящены все
ее мысли. Ни о какой концентрации на внутренних переживаниях и их взаимосвязи с
движениями речи не было…
После ее выступления я решил, что главное в буто — полная откровенность и
самоотдача в движении и танце.
— Изобразите нечто вроде картины Дали — как дышащие
часы плавятся на солнце и стекают со стола, словно сыр… — дал задание для
следующего импровизационного перфоманса
мастер, — исходная позиция — сидя на легком складном стуле.
Четверо учеников, в том числе и я, поставили стулья
в центре зала и сели на них.
— У вас есть вопросы? — спросил мастер.
Вопросов не было. Зазвучала музыка — сначала
негромкая и спокойная. Через несколько минут она станет резкой и психоделически визжащей, и я
сделаю то, что делать не следовало бы…
Но в начале упражнения я закрыл глаза и погрузился в
тихие, едва различимые ритмы на космическом полотне композиции (звучал
электроорган, напомнивший мне ранний Pink
Floyd). Начал нащупывать
ритм руками и плечами. Я — часы, сделанные из сыра, и мне нужно растаять. Оказалось сложно представить
сделанные из сыра часы, и я представил просто сыр. Я — сыр, и мне нужно
растаять…
Неожиданно я почувствовал дискомфорт в глазах. Дискомфорт скоро перерос в чешущуюся
боль, как будто на слизистой глазного яблока оказался песок. Медленно сползая
со стула на пол (сыр плавился), я холмами Венеры и Луны и даже запястьем
принялся тереть закрытые веки. Чем больше тер, тем сильнее зудели глаза. Потом мне представилось, что на их
месте открылись большие темные дыры (сырные дырки?), и я понял: «Все…» Все
прошло. Все кончено. Упал со стула животом вниз и обнял руками пол. Земля
круглая, и, значит, хоть какая-то доля округлости есть и в этом полу.
Прижимался к нему; хотелось соединиться с его древесиной, раствориться в ней. А
задняя внутренняя стенка черепной коробки продолжала пульсировать и посылать в
окружающее пространство сигнал «все… Все
кончено…» В музыкальной композиции наметился более четкий ритм. Мои шея и горло поддавались ему,
двигались вперед—назад. От движения вперед череп немного закидывался назад,
сигнал «Все кончено» от стенки черепной коробки ослабевал, и это было приятно. Я
увеличивал амплитуду. Мое сознание плыло где-то в космосе между звездами. Ритм
музыки неожиданно нарушился, и совершенно нелогично вступил скрежещущий запил
электрогитары. Терпеть дальше сигнал «Все кончено» было невозможно. В пустоту
черных дыр за моими глазами нужно было что-то бросить, чтобы заткнуть ее или
заполнить хоть чем-то. Я резко перевернулся на спину. Левая нога оказалась
между ножками стула, коснувшись одной из них — холодной, металлической. Черным
дырам как раз нужен черный холодный металл. Я опять резко перевернулся, и сразу
же — еще раз. Скрещенные ноги зажали ножки легкого стула, и в тот же момент —
раскрутившись из перекреста, придали ему молниеносное
поступательно-вращательное движение. Я не видел, куда улетел стул — не открывая
глаза, продолжал свой наполненный безысходностью «все кончено…» танец. В голове
за долю секунды мелькнуло: «Никто не вскрикнул — значит, все нормально», и я-сыр
продолжал плавиться. Потом в действие вступили стрелки часов, острые, жесткие и
колкие, и мое тело стало изгибаться под их уколами. Они кололи, подгоняя жир
моего тела к аду, к пышущему жару. Здесь все должно было расплавиться, но не
закончиться. Капли не испарялись и перетекали по полу, который вдруг стал
качаться, как палуба корабля в шторм. Мое тело повторяло движение капель и перекатывалось
по полу слева направо и справа налево. «Мальчик, почему ты не умираешь?» — ясно
прозвучал в моей голове звонкий старушечий голос. — «Мальчик, почему ты не
умираешь?»
— У тебя слабая связь со своим внутренним стержнем,
и ты не чувствуешь свои корни, — сказал мне мастер после окончания упражнения,
— это очень плохо.
Брошенный мною стул попал в стену рядом с одной из
учениц, его ножки проделали в хлипком
гипсокартоне две дырки.
Ученица от неожиданности даже не успела вскрикнуть. Но к концу моего танца она
вышла из зала и на занятиях больше не появлялась.
— Почему в буто
так много связано со смертью? — Спросил кто-то из учеников после упражнения с
тающими часами, которое, как мне показалось, всех сильно задело.
— Потому что мы все умираем, и ничто в нашей жизни
не имеет такого значения, как смерть. Потому что смерть — это в то же время и
рождение. Рождение и смерть взаимосвязаны.
Они происходят постоянно и постоянно сменяют друг друга. Возможно, в этой их
смене — самый прекрасный танец на земле.
4
Мы танцевали. Или обнимались, медленно перемещаясь в
пространстве. Вечернего парка. Вечернего города. Между деревьев и кустов. Каждое из которых могло неожиданно
сбросить листву, нарушить что-то во Вселенной или учинить еще неизвестно что.
Если это все-таки был танец, то он был странным,
одновременно похожим и не похожим на буто
— медленным, полным внутренней эмоциональности и напряжения тел, но и, в то же
время, гораздо более гармоничным. Мы начали его сразу, как только сошли с аллеи
на газон.
Пятый день нашего с Аидой знакомства. Перерыв в занятиях буто. Поэтому вечером мы в парке.
Мой телефон отключен.
Я останавливаю движение. Смотрю на лицо Аиды и хочу ее поцеловать. Но
она, опустив голову, не позволяет.
— Я хочу тебя. Поехали ко мне? — говорю я.
— Это очень много сейчас.
— В каком смысле?
— Иногда мне кажется, что я не понимаю, зачем нужен
секс. Он ведь так обесценивает, так загораживает собой все. Это все равно, как
если ты изучаешь роспись по телу, тонкие узоры и штрихи, и вдруг в этот момент
на тело выливают банку с белой краской. Точно так же после секса исчезают все
тонкости и нюансы. С некоторыми людьми мне достаточно одного пожатия руки,
одного взгляда, чтобы наполниться ими и переживать их внутри снова и снова всю
жизнь. Я не могу себе представить, что было бы, если я вдруг после этого
позанималась с ними сексом. Это было бы разрушением всего.
— А со мной? Чего тебе достаточно со мной?
— Пока не знаю. Пока я многого с тобой не знаю. Я
долго переживала наши касания руками и твое горло с душой. Может быть, мне их
одних хватит на всю жизнь… Наше
совместное буто… Чтобы
пережить это, мне тоже понадобится очень много времени, невероятно много
времени. Секс с тобой сейчас — это будет безумством. Это все разрушит, как в
мясорубке, перемелет всю точность и тонкость переживаний. А точность и тонкость
ощущений и переживаний — это то, что мне очень нужно, как актрисе, и то, что я
больше всего боюсь потерять.
Не показывая разочарования, я погладил ее по плечу:
— Я тоже долго переживал наши касания и наши танцы.
Это было необыкновенно прекрасно. Но мне кажется, что секс и усиливает
ощущения, делает их острее и глубже.
Аида высвободилась из моих рук:
— Солнце садится, — и пошла навстречу ему по поляне.
— Хочу стать солнцеедкой.
У меня есть знакомые — они питаются только солнцем. Смотри на него, — она
обняла меня сзади и повернула прямо против теплых мягких лучей, — чувствуешь,
как от него идет прана?
— Прана?
— Энергия, которой заполнен этот мир. Солнце — один
из основных источников праны
для землян. Вечером она особенно густая и добрая. Ты это чувствуешь?
— Да, что-то чувствую. А как эти твои знакомые
солнцем питаются?
— Обыкновенно — как у Чуковского, помнишь:
Крокодил-крокодил солнце в небе проглотил, — усмехнулась она, — хочу так же. По-моему,
это очень разумно и экологично.
Не нужно тратить деньги на еду. Не нужно мыть посуду. Никаких отходов. И
никаких голодающих Африки. Только крокодил тогда опередил свое время. Его не
поняли, избили. Не помню уже кто — медведь, по-моему, его поломал и бока ему помял. Это консервативное монструальное общество никогда не
принимало прогрессивных индивидуальностей, опережавших время. Не зря это был
медведь — символ дремучести, лени и отсталости.
— И России, — вставил я. — нет, в самом деле,
расскажи, мне интересно. Они ничего не едят, что ли? Только солнечную энергию?
— Да, стоят перед солнцем и смотрят на него. Солнце
активизирует у них работу эпифиза — железы, которая находится в мозгу, и в
которой, как до сих пор многие считают, находится душа. Под воздействием
солнечных лучей эта железа начинает выделять какое-то особое вещество, которое
питает и душу, и физическое тело человека, и еда ему больше не нужна.
— По-моему, это бред. И долго они уже так, на одном
солнце?
— Один три месяца, другой — год.
— И до сих пор живы?
— Я не знаю, кого называть живым. Многие из тех,
которых принято называть мертвыми, мне кажутся живее, чем абсолютное
большинство тех, которых принято называть живыми. По-моему, тебе хватит солнца.
А то еще объешься и будет расстройство эпифиза, — она прикрыла мои глаза
руками.
— Наступила темнота — не ходи за ворота. Детские
стихи иногда экзистенциально жутки. Может, это специально — психологическая
подготовка к экзистенциальному ужасу этой жизни?
— Я думаю, ты преувеличиваешь ужас жизни. Точнее,
концентрируешься только на темном. Но в ней ведь есть и много прекрасного.
Обнявшись, мы шли к выходу из парка.
— У нее был фотофильтр,
который оставлял на изображении только черный цвет. Ты это хочешь сказать?
— Хочу раскрасить этот фотофильтр во все цвета радуги. Но еще я хочу
сказать, что темное в этой жизни — это повод стать сильнее, чтобы бороться с
ним и победить. Например, меня неприятности обычно вдохновляют — для того,
чтобы собраться с силами, нарастить мышцы, дать ответный бой и победить. Я еще
в школе сказал себе однажды — я всегда буду только победителем. И с тех пор моя
стратегия — никогда не отступать. Точнее, делать только тактические отступления
— чтобы набраться новых сил и снова вступить в бой и победить.
— Это забавно, — усмехнулась она.
— Что именно?
— Это все… Нападения, отступления, стратегии,
тактики… Столько суеты для
такого короткого промежутка времени перед черной бездной вечности.
— Каким бы коротким он ни был — это все, что у нас
есть. И хотя бы на нем я хочу быть победителем, а не проигравшим.
— Кто на улицу попал — заблудился и пропал.
Из темного тихого парка, в котором можно было
потрогать любое дерево и убедиться в его реальности, — к шумному, залитому
огнями фонарей, размытому и не поддающемуся осязанию, проспекту.
— Только раки пучеглазые по земле во мраке лазают.
Да в овраге за горою волки бешеные воют, — Аида продолжала читать детские
стишки.
Я временно поменялся машиной с Андреем — своим
институтским другом. Он ничего не понял (впрочем, я почти ничего и не
объяснял), но, не скрывая радости, сел за руль моего «Lexus». Я сел за руль его «Daewoo»… Но зато теперь, когда мы с Аидой ехали по городу, она была
спокойна. С улыбкой смотрела на меня, что-то говорила или слушала.
Вдруг достала из своего рюкзачка стеклянную колбу,
зажала ее в ладонях.
— Что это? — Спросил я. Колба оказалась
запечатанной.
— Пустота.
— В смысле?
— Вакуум. Один знакомый физик для меня сделал.
— Зачем?
— Средство первой психологической помощи. Она меня
успокаивает.
— Колба с вакуумом?
— Пустота. Когда осознаешь рядом с собой абсолютную
пустоту, — это очень отрезвляет, и беспокойство исчезает.
— Ты сейчас нервничаешь?
— По-моему, да. Когда я рядом с тобой, у меня часто
ощущение, как будто маленькие невидимые мышки покалывают меня мелкими
иголочками.
Я погладил ее по коленке:
— Сколько я их сейчас раздавил?
Она быстро глянула на меня и усмехнулась. Я вырулил
к обочине и остановил машину. Сел вполоборота к Аиде, чтобы лучше ее видеть. Она тоже повернулась
ко мне, продолжая держать в ладонях колбу. Мы оба замерли в таких позах и
только смотрели друг другу в глаза. При этом во взглядах было столько всего,
что мне казалось — дрожаще-сияющие
радужные оболочки глаз Аиды
сейчас либо взорвутся, либо выскочат из глазных яблок, оторвутся от нее и
станут жить сами по себе. Наверное, что-то подобное она видела в моих глазах.
Мы как будто целовались взглядами и обнимались душами. В тот момент мне
казалось, что действительно не нужно никаких более грубых движений рук, ног,
физических тел. Только оставаться как можно дольше в этом пространстве самых
тонких ощущений, ничего не проговаривая и не делая.
Мы просидели так довольно долго. Потом Аида тихо
сказала:
— Извини, мне нужно домой. Мама ждет меня. Нам
сегодня нужно созвониться по скайпу
с родственниками в Польше.
— У вас там много родственников?
— Нет, — сухо ответила она.
Я завел машину, и мы поехали в сторону ее дома.
— Хочу познакомиться с твоей мамой, — вдруг сказал
я.
— Зачем? — Настороженно и неожиданно холодно
спросила Аида.
— Просто так…
— В знакомстве с моей мамой нет ничего интересного.
В детстве она побеждала во всех олимпиадах по математике, в которых
участвовала, после чего стала всю свою жизнь представлять как бесконечную
череду каких-то турниров. Хуже всего то, что она считает себя проигравшей все
самые важные матчи.
— У тебя сложные отношения с мамой?
— Нет… У
нее сложные отношения со мной. Я — ее главный проигранный матч…
Молча проехали три
светофора.
— А мои родители — простые советские люди, — сказал
я, — обыкновенные честные работяги,
отдавшие всю жизнь государству, которое ничего не может дать им взамен, кроме
нищей подачки, называемой пенсией.
— Ты часто с ними разговариваешь?
— Не так часто, как хотелось бы. Но раз в неделю
созваниваемся. Они живут в Караганде.
Молча проехали два
светофора.
— Ты обещал рассказать мне о своей избранности. Ты
уже готов к этому?
— Пока нет, — улыбнулся я, — если честно, я не верю в гениев. Верю в труд. Если усердно
работать — то обязательно чего-нибудь добьешься. Вот и все. Поэтому, когда ты
мне сказала об избранности, — это было чем-то новым для меня, я никогда об этом
не думал. Но сейчас на буто
я начинаю чувствовать некоторые необычные вещи о себе. Так что, возможно, через
несколько дней я буду готов к тому, чтобы рассказать тебе, какой я гений.
— Гениальность и избранность — разные вещи. Ты сам
решаешь, что ты гений, но избирает тебя Вселенная. При этом одно без другого
работает плохо.
— Откуда ты все это знаешь?
— От Вселенной.
— Ты тоже избранная?
— Нет, у меня с ней более сложные взаимоотношения.
Подъехали к ее дому, остановились на парковке во
дворе.
— Зачем я тебе? — Спросила, словно всхлипнула.
— Ну… Не
задавайся такими вопросами, малыш. Сейчас мне трудно представить, как я мог существовать
без тебя.
Аида грустно улыбнулась.
— Слова такие странные… Никогда не сможешь сказать больше, чем слова. Но их
так мало в этом мире. Это ужасно. И еще ужаснее понимать, что человек напротив
тоже никогда не сможет сказать больше, чем это малое количество слов, и ужасно
ощущать эту инвалидность.
— Что с тобой? Что ты имеешь в виду? — Я погладил ее
по щеке.
— Ты только не обижайся. Это не о тебе, а о словах.
С ними я такая же инвалидка, и часто кажется, что лучше без них…
— А зачем я тебе?
Она посмотрела на меня и не ответила.
Мы вышли из машины, обнялись.
— Мне нужно идти…
Пока… — Оттолкнулась от меня, привычным прощальным движением
ткнулась носом в грудь — клюнула, потом вдруг в быстром порыве поцеловала меня
в губы и тут же отпрянула. — Сейчас мыши заколют меня до смерти… До завтра… Я пока не знаю, зачем
ты нужен мне, но знаю, зачем я нужна тебе, — она отошла на шаг, продолжая
держать меня за руку.
— Зачем?
— Быть фокусирующим ретранслятором Вселенной,
направленным на тебя.
— Что ты имеешь в виду?
Она улыбнулась.
— Вселенная — это безграничный океан любви, а мы —
только фокусирующие передатчики-ретрансляторы. Сейчас случилось так, что
Вселенная через меня транслирует на тебя много любви. Надеюсь, ты получаешь
все, что я должна переслать, — она еще раз быстро поцеловала меня и снова
отпрянула. — Быть ретранслятором, когда через тебя проходит вся вселенская
любовь — это необыкновенно… До
завтра… — развернулась и быстро зашагала к подъезду. Я наблюдал за ее
удаляющейся фигуркой, ожидая, что она обернется, но она не обернулась. Скрылась
в подъезде, потом мелькнула в окнах лестничных пролетов.
Сев в машину, я достал телефон, который бросил в бардачок перед тем как пойти с Аидой в парк. И только включил
его — моргнул значок новой эсэмэски (архив показывал еще
несколько пропущенных за вечер звонков и эсэмэсок).
Я быстро вошел в меню, ожидая увидеть сообщение от Аиды. Но сообщение было от Лии:
«Привет! Как дела? Соскучилась. Увидимся завтра?»
Я бросил телефон на соседнее сиденье, завел машину и
поехал домой.
5
Я не очень долго думал над текстом ответа Лие. Вернувшись в свою квартиру,
написал ей эсэмэску:
«Лия, привет! Извини, но мы должны расстаться. Все
изменилось. Если можешь — прости, я буду рад, если останемся друзьями…»
Ответа я не получил, а следующий эпизод эсэмэс-общения с Лией случился
только через четыре месяца.
Приняв душ, лег в постель. «Думаю о тебе все время,
солнышко… Доброй ночи» — отправил эсэмэску
Аиде. «В тебе просыпается крокодил? Странный вечер. Шлю любовь» — пришел через
минуту ответ.
— Ты знаешь, я типичный либераст во многих вопросах, включая график работы.
Но график он все-таки — чего? — Буров протягивает в мою сторону открытую ладонь
— как будто передает слово, и одновременно с этим мелко кивает головой.
Я молчу — не из протеста, а потому, что
действительно не понимаю, что он имеет в виду.
— Правильно — работы, — якобы подтверждает мой якобы
ответ Буров. — Потому что мне нужна работа. Выплачивая тебе зарплату, я не твое
время покупаю, а твои способности и твой труд. И хочу, чтобы они были высокого
качества и окупались. Ну и вообще, разве ты сам не понимаешь — в эти дни,
возможно, вся судьба нашего демократического движения решается.
Я думаю о том, что у меня, наверное, самый занудный главред. Говорю что-то о бессоннице, потом о большой
нагрузке, потом опять о бессоннице. Отказываюсь работать в ближайшие вечера —
так как у меня мастер-класс.
— Что за мастер-класс? — Грубо спрашивает Буров.
Надо было бы солгать — что-нибудь о журналистике или
сценарном искусстве, или хотя бы о бухгалтерских курсах. Но в этот момент я до
нелепого простодушия честен. Танцы. Нет, не совсем обычные танцы… Японский
танец буто… Известный
мастер из Японии, только несколько дней… Нет,
не кабуки… Связано с буддийской философией и медитацией. Слово «медитация»
неожиданно выручает чудесным образом.
— Да, медитация — это то, что нам всем иногда нужно.
И особенно сейчас, — Буров говорит это серьезным тоном. — Ну ладно, надеюсь, ты
все понял.
Я выхожу из его кабинета с навязчивой мыслью: что
было на листе A4, который он вертел перед собой во время нашего разговора —
клал на стол, потом снова брал в руки, делал какие-то пометки.
Вчера вечером, когда мой телефон был отключен, а мы
с Аидой танцевали на траве
парка Горького, полицейские взламывали дверь в квартиру активиста штаба Сапиева. Буров звонил мне четыре
раза и прислал три эсэмэски.
Хотел, чтобы я был в подъезде той квартиры рядом с полицейскими. Если бы я не
был с Аидой, то тоже
захотел бы там оказаться. Все конкурирующие агентства дали репортажи. С утра я
проглядывал опубликованные материалы, смотрел на фотографию светящегося
радостью мужчины лет сорока пяти, который гордо демонстрировал журналистам
наклейку «Сапиев». Это
некий сторонник действующего мэра предъявлял доказательство незаконной агитации
за Сапиева — на наклейке не
было пометки, что она оплачена штабом.
— Все эти странные места, где не было тебя…
— Какие места? О чем ты? — Я перехватил удобнее
телефон и откатился в кресле к окну.
— Сегодня ночью мне снились места, где не было тебя.
Они все казались мне невероятно странными. Это не было нарушение геометрических
пропорций, или цвета, или функциональности. Но нечто, что можно назвать их
внутренней сутью или душой, ощущалось невероятно странным. Когда я проснулась,
то поняла, что, действительно, абсолютное большинство мест на этой нелепой
планете не отмечены
присутствием тебя. Это дико и ужасно.
— Малыш… Давай
будем отмечать их вместе, — с нежностью улыбнулся я.
— Я не уверена, как… Надписями на стенах «Здесь были
Киса и Ося»? Метками мочи в углах? — Грустно проговорила она. — Этот мир
меняется быстрее нас. В этом проблема. Нас в нем уже почти нет. Разве ты не
чувствуешь?
— Мы есть, малыш. Мы говорим сейчас друг с другом.
Ты произносишь слова, и я произношу слова. Мы мыслим — значит существуем. И
плевать на весь мир и то, как он воспринимает нас.
Пауза.
— Я хочу музыку вместо слов. Если бы музыку можно
было надевать на себя и снимать, как платье…
— В чем бы ты ходила?
— В фортепьянных катышках. Сегодня. Но вообще я
люблю ходить голой. Ходила бы
в «четырех тридцати трех» Джона Кейджа.
Я не знал, кто такой Джон Кейдж и не ответил.
Пауза.
В этот раз я прервал молчание:
— Ты идешь вечером на буто?
— Да. А ты?
— Тоже иду.
— Что ты больше всего любишь делать в жизни?
Я неопределенно что-то буркнул, потом проговорил:
— Даже не знаю…
Люблю разное… Смотреть хорошее кино, читать хорошую книгу, ездить
на рыбалку, играть в бильярд, кататься на велосипеде…
Аида еле слышно вздохнула — как мне показалось,
разочарованно. Мы снова замолчали. Потом я спросил:
— А что ты больше всего любишь делать в жизни?
— Делать этот мир отдаленным.
— Это как?
— Надевать очки сантехника Гаврилова, вставлять в
уши «четыре тридцать три» Джона Кейджа
и, прижавшись к рассветному или сумеречному оконному стеклу, смотреть на мир. В
очках сантехника Гаврилова и под «четыре тридцать три» Кейджа он такой тихий, размытый и нежно-серый…
Достаточно отдаленный для того, чтобы его можно было принять и полюбить…
— Что такое «очки сантехника Гаврилова»?
— Очки, которые подарил мне сантехник Гаврилов.
— Что в них особенного?
— Толстые-толстые линзы в 18 диоптрий и шикарная
роговая оправа.
Несколько секунд тишины в трубке, потом Аида
продолжила:
— Мне нужны лодки.
— Уплыть на острова?
— Для этого хватило бы одной. Всего лишь
сфотографировать. Ты не знаешь, где можно сфотографировать много лодок?
— Не знаю, не сталкивался. Поспрашиваю в редакции, фотокоры должны знать. Если
узнаю, я тебе сообщу. Ты фотографируешь для какого-то журнала?
— Спасибо. Нет. Я иногда фотографирую для журналов,
но не в этот раз. Что выйдет из этого проекта, я пока сама не знаю. Может быть,
выставка…
— Пригласишь на выставку?
— Да, если она состоится… До вечера?
— До вечера, — отключаю телефон.
Отложив телефон, я подкатился на рабочем кресле
ближе к столу и придвинул к себе ноутбук. Набрал в Гугле «Джон Кейдж
четыре тридцать три» и посмотрел видео, в котором мужчина неподвижно сидел в
тишине перед роялем в течение четырех минут тридцати трех секунд. Усмехнувшись,
вернулся к редактуре небольшой статьи о вчерашнем происшествии в квартире
активиста штаба Сапиева. В
течение ближайших пятнадцати минут ее нужно было выложить на сайт.
Через пять минут — звонок по внутренней линии.
Поднимаю трубку с недобрым ожиданием, но голос Бурова спокоен:
— В субботу интервью с Сапиевым. Я сам хотел поехать, но никак не могу.
Брат приезжает, и там… разные заморочки, короче. Поезжай вместо меня.
Познакомишься с ним лично, автографы, наконец, возьмешь нам на майки, — смеется
он.
— Окей,
не вопрос, — облегченно смеюсь над его шуткой.
С Маратом Сапиевым
я несколько раз пересекался в интернете и пару раз в жизни, но лично
познакомиться так и не довелось. История про майки — почти анекдот. Наш
знакомый журналист Олег Кузовкин еще до суда над Сапиевым хвастался передо мной и Буровым своей
майкой «Друг Сапиева» с
крупной подписью Марата, сделанной маркером. Предложил «за пиво» достать нам с
Антоном такие же майки с автографами. В результате мы, кроме того что уже раз
пять угостили его пивом, еще и на свои деньги купили такие майки и по пьяни
отдали их Кузовкину («пацаны, завтра утром с Маратом встречаюсь, после обеда —
у вас с автографами, отвечаю…»). Ни Олега, ни маек с тех пор не видели…
Тот рабочий день выдался продуктивным. Пожалуй, я
успел сделать больше, чем за все остальные дни, в которые шли мастер-классы буто.
На вечернем занятии присутствовало семь человек.
Мастера, похоже, совсем не смущало, что количество человек в группе сократилось
с первого дня занятий почти вчетверо. Он приветствовал каждого коротким кивком
головы, в котором читалось одобрение. На мне он задержал свой взгляд, и его
кивок получился более медленным и низким (но, возможно, это мне только
показалось…).
Всю первую половину занятия мы ходили по залу. Медленно, на полусогнутых ногах, на цыпочках, в
сторону, еще медленнее, с опущенной головой, с высоко поднятой головой, с
руками, разведенными в стороны, с руками, тянущимися вперед, еще медленнее, на
полностью согнутых ногах, на абсолютно выпрямленных ногах, с протяжным
напеванием звука «о», звука «а», звука «у», звука «ы», и потом все то же самое,
только еще медленнее и медленнее — словно завязнув в какой-то
самой болотистой точке Вселенной. А окружающее пространство вдруг стало во
много раз быстрее нас и теперь уносилось прочь.
Во время перерыва Аида пила воду.
— В субботу я поеду в Чапаево. Небольшая тусовка современных хореографов.
Если хочешь, можешь поехать со мной, — она не смотрела на меня, смотрела на
воду в своей бутылочке.
— Во сколько?
— В восемь утра.
— Черт… Я не смогу, малыш. У меня на субботу
назначено интервью с Сапиевым.
— Кто это?
— Ты что, не знаешь? Кандидат в мэры от оппозиции.
— Он умеет танцевать?
— Не знаю, — рассмеялся я.
— Что ты будешь у него спрашивать? — Она продолжала
смотреть на воду в бутылочке.
— Про суд над ним и про то, как он собирается
победить.
— Тебя это волнует?
— Конечно. Я хочу, чтобы он победил и чтобы у нас сменилась власть.
— Зачем?
— Ну…
чтобы победили честные и умные. Чтобы разрушилась эта авторитарная система…, —
я замолк, чувствуя, как моя речь почему-то становится примитивной и пафосной.
— Мне тоже здесь плохо, но это нельзя изменить так,
как ты себе представляешь.
— А как ты представляешь, это можно изменить?
— Танцевать. Петь. Сочинять симфонии. Писать
рассказы, — Аида резко перевела взгляд с воды в бутылочке на меня.
— Это, конечно, тоже помогает, я не сомневаюсь. Но
это слишком долгий путь. Иногда нужны более конкретные и радикальные действия.
Как сейчас. Этот режим не переваривает ничего яркого, ничего нового и
нестандартного. Не переваривает таких,
как ты. Будь его воля, он просто уничтожил бы тебя. Хотя бы поэтому я должен действовать.
Аида задумчиво смотрела мне в глаза и не отвечала.
— Что, малыш? — усмехнулся я. — Почему ты так
смотришь?
— Ты ведь понимаешь, что источник боли в другом. Настоящая боль так сильна
и бесконечна, что человек панически боится увидеть то, что на самом деле ее
причиняет. Поэтому каждую секунду ему нужно
чем-то отвлекать себя: создавать картонных монстров — политиков, начальников,
кавказцев, соседей, родителей, фанатов «ЦСКА» или «Динамо». Каждую секунду ему нужно бороться с режимом или с
соседом, или торопиться на работу, или покупать новые вещи, смотреть сериал или
чемпионат мира по футболу, пить водку или играть в боулинг, идти в церковь или
к психологу — лишь бы не чувствовать боль и ни в коем случае не увидеть то, что
ее причиняет…
— Это красивые слова, и в них наверняка есть смысл,
— с неожиданным раздражением ответил я. — Но я все равно не могу оставаться
равнодушным и хочу…
— Жаль, — тихо проговорила она, не дослушав моей
ответной тирады, и снова перевела взгляд на воду.
— Что «жаль»? — не понял я.
— Что не можешь. Не вижу здесь ничего, кроме
эмоциональной ловушки для тебя.
— Люди вообще эмоциональны, и этим отличаются от
животных и растений…
Мастер позвал нас в зал.
— Сейчас вам нужно будет станцевать ночную птицу
сомнения, которая потом попадет под холодный дождь, — мастер широко улыбнулся,
— при этом вы должны танцевать так, как будто все ваше тело стягивают тяжелые
железные цепи с тяжелыми железными гирями. Можете начинать.
Так как учеников осталось немного, все вышли
танцевать одновременно. Аида посмотрела на меня каким-то необычным новым
взглядом, который я у нее еще никогда не видел. Смесь удивления, отстраненности
и чего-то еще.
Заиграла музыка. Медитативные электронные переливы и
звук ручья. Я закрыл глаза и прислушался к своему телу — ожидая, чтобы оно дало
импульс к началу танца. Представлял, как тяжелые железные цепи с тяжелыми
железными гирями стягивают мою грудь, руки и ноги. Наверное, у меня слишком
хорошо получилось это представить — я никак не мог начать двигаться. Импульса
не было. Электронные переливы музыки сменились каким-то шуршанием и тихим
плачем ребенка в отдалении. Я продолжал неподвижно стоять с закрытыми глазами.
Прислушивался к своему молчащему, стянутому невидимыми цепями телу. Шуршание
переросло в грозу и ритм электронных барабанов. Я стоял. Музыка стихла.
— Thank
you! — негромко прозвучал
голос мастера. Я открыл глаза.
Ученики отходили к своим местам у стены, вставали с
пола. Меня охватило беспокойство — «сейчас мастер начнет меня упрекать за то,
что я не танцевал и не выполнил его задание…» Но он, словно ничего не
произошло, заговорил о следующем упражнении.
Когда занятие закончилось, я
подошел к мастеру:
— В этом танце ночной птицы… Я
очень хорошо представил, что мое тело стягивают цепи и из-за этого не мог начать
движение. Я не почувствовал необходимого импульса, который был бы сильнее
цепей, и поэтому не смог начать движение.
— Вы честный человек, и вы очень
хотите танцевать буто. Но
вы не чувствуете своих корней. В первую очередь вам необходимо почувствовать
свои корни.
— А что будет, если я их так и не
почувствую? Я не смогу танцевать буто?
— Я не могу сказать. Нужно
пытаться. Я надеюсь, что у вас получится, — он улыбнулся и слегка поклонился.
— Спасибо, — я неуклюже
поклонился в ответ.
Я вез Аиду домой. Она сидела, полуобернувшись ко
мне, подтянув под себя левую ногу, и снова смотрела на меня новым, пока
неизвестно что значащим, взглядом. Мы долго ехали молча, потом я прервал молчание:
— Ты пережила касания? Может быть, готова к тому, чтобы мы занялись
любовью?
— Нет. Я пока не готова вобрать в себя полностью
произошедшее. Но если не вобрать полностью и что-то уронить — это слишком
ценная субстанция.
— Я помогу тебе удержать и вобрать.
— Я знаю, что ты готов помочь, но я все-таки еще не готова.
Извини. Не могу глотать то, что не успела пережевать и распробовать.
Снова замолчали. Потом она спросила:
— Что ты будешь делать завтра? — и выпрямилась,
опустила ногу, села ровно — примерная пассажирка, позирующая для рекламы ремней
безопасности.
— С утра схожу в церковь. Потом…
— М-м, — удивленно хмыкнула Аида, — тебя
стукнуло колстыликом
православия?
— Да, я православный, — с улыбкой ответил я. Но в
улыбке и в моей интонации возник неожиданный для меня самого холодок. — А мой
дедушка даже был священником. Сегодня мне почему-то захотелось сходить в
церковь, возможно, из-за буто.
А ты верующая?
— Религия — это костылики для слабых людей и инвалидов. Один костылик — для тех, кто боится
смерти и страданий, и боится честно признаться себе в их неотвратимости. Второй
костылик — для тех, в ком
нет нравственного абсолюта, и кому нужно, чтобы бородатый дядя в длинном
балахоне сказал: «Убивать — плохо. Воровать — плохо, а иначе попадешь в ад».
Тогда они слушают, и то — далеко не всегда.
— Все не так просто…, — ответил я. — Человек грешен
по своей природе. Иисус принял страдания и мученическую смерть, чтобы снять с
человека грех, а потом явил чудо, показав, что смерть можно преодолеть. Через
Него ученики и другие люди получили возможность приблизиться к Богу и даже стать святыми.
— Да, это еще третий костылик — для тех, у кого нет собственных сил,
чтобы быть святым, и нужна помощь извне.
— Разве можно быть святым без Бога?
— Разве то, что люди называют святостью, не
естественное состояние здорового человека, которому не нужны костылики?
— Ты считаешь себя святой?
— Я не чувствую себя человеком, поэтому не могу
считать себя святой.
— Кем же ты себя чувствуешь?
— Птицей. Последней птицей из вымершего семейства Додо.
— Но если нет Бога, то кто создал этот мир? Тысмотрела
Animal Planet или
National Geographic?
— Что это такое?
— Телеканалы, показывающие природу и животных.
— Зачем их показывать по телевизору? Я тебе
говорила, что не смотрю телевизор.
Я не поверил, что она никогда не смотрела и даже не
слышала названия таких известных телеканалов, но продолжал:
— По этим каналам показывают различные уголки
планеты, разных животных, все невероятное разнообразие природы. И когда это
смотришь, невозможно не согласиться с тем, что такое богатство видов животных и
растений, так логично взаимосвязанных друг с другом по определенным законам, не
могло возникнуть само из
ниоткуда, без некоего высшего
разума и смысла. Что шанс возникновения этого мира без вмешательства Бога равен
одной миллиардной процента. Хотя бы из такого простого математического
умозаключения я понимаю, что Бог есть…
— Ты никогда не думал, что этот мир только человеку
кажется таким сложным, разнообразным и совершенным? Как маленькому ребенку
кажется огромным и сложным пространство окружающего его дом квартала. А на
Землю, например, прилетает регулярно по делам какой-нибудь инопланетянин, в
мире которого не четыре измерения, а семьсот сорок восемь, и форм жизни сто
пять триллионов, и каждое существо проживает не линейную жизнь, а двести
восемнадцать параллельных проявлений. И Земля кажется этому инопланетянину
примитивным голым шариком, невыносимо скучным местом.
— Но мы же знаем, что окружающие нас планеты еще
более голые и пустынные…
— Разве? Возможно, там кипит жизнь, в тех самых
семьсот сорока восьми измерениях, которые мы не видим. А если ты любишь
математические умозаключения, то наверняка знаешь о теореме Шекспира.
— Шекспира? — удивленно спросил я.
— Да, — усмехнулась Аида. — Доказал ее, конечно, не
Шекспир, но теорема о нем. В общем, если бесконечное количество обезьян будут
бесконечное количество времени набивать на печатных машинках буквы, одна из
этих обезьян однажды напечатает такую последовательность букв, которая окажется
полным собранием сочинений Вильяма Шекспира. У Вселенной — такая же
бесконечность времени и пространства. Вот случайно и напечатались солнечная
система, планета Земля и все биологическое разнообразие, которое тебя так
впечатляет.
— А тебя не впечатляет? — Спросил я.
— Жизнь меня часто впечатляет. А значит, и
разнообразие, как ее часть. Но мне все равно плохо здесь.
— Но, кстати, ты ошибаешься насчет бесконечности
времени Вселенной… Был же
большой взрыв, начало, будет и остывание солнца, и конец Вселенной.
— Был взрыв, а до него еще один, и до того — еще
много, и в будущем еще будут взрывы. Кто может сказать, что это не бесконечно?
Может быть, это просто взрывы в чьем-нибудь двигателе внутреннего сгорания,
маленькие такие, которые идут один за другим. А вся Вселенная, солнечная
система и Земля — крошечный
чирк между бесконечными взрывами. И шанс действительно один из миллиарда. Но и
взрывов миллиард, и после одного такого из миллиарда чирк и произошел. Все
родилось, прожило, развилось во все разнообразие, но скоро исчезнет, и потом —
снова взрывы… И больше уже
чирка не будет. Но, может, и будет — еще разок из миллиарда. Миллиард — это
ведь так мало.
Я ничего не ответил. Пауза в разговоре затянулась на
несколько минут. Потом я спросил:
— А ты что будешь делать завтра?
— После того, как проснусь, буду смотреть в окно…
— В очках сантехника Гаврилова?
— Конечно. Очки сантехника Гаврилова — украсить
окружающее теперь просто! Буду смотреть на мир
и ждать сигналы.
— От Вселенной?
— От беглого каторжника Селдена.
Когда мы подъехали к дому Аиды, она отстегнула ремень безопасности и открыла
дверь:
— Спасибо, что подвез. Извини, мне нужно идти, я
плохо себя чувствую. Не провожай меня, — не дожидаясь моего ответа, она вышла
из машины и быстро, почти бегом, устремилась к подъезду.
Вернувшись домой, я
отправил Аиде эсэмэску:
«Как ты себя чувствуешь?» Ответ пришел через несколько минут: «Плохо». «Что
болит?» — сразу же набрал я. Но ответа не получил.
6
Сапиев мне понравился.
Самоуверенный, улыбчивый, с
юмором. Умеет себя подать и расположить к себе собеседника. Мы проговорили с
ним минут сорок. Потом я получил майки с автографами и поехал в офис
расшифровывать запись. Пока ехал, в воображении время от времени возникали
яркие образы Аиды,
танцующей в зале где-то в Чапаево.
К четырем часа дня я все расшифровал, подготовил
материал и разместил его на
сайте. Через пятнадцать минут позвонил Буров, похвалил мою работу и спросил про
майку.
— На твоем столе уже, — с улыбкой ответил я.
— Ну
вот это дело…, — довольно протянул он. — Ну а как Сапиев — будет мэром-то?
— Он мог бы. Но ему не дадут.
— А кому из нас дают? — Неожиданно грубо парировал
Буров. — Это нас раком ставят, и мы даем… Так
что это только обычная отмазка.
Ладно, у меня тут еще дела. До связи.
— До связи, — я отключил звонок.
Некоторое время задумчиво смотрел в экран ноутбука.
Потом набрал смс-сообщение Аиде: «Как твои танцы?» Подождал
несколько минут, листая страницы новостных сайтов, но ответа не было. Тогда я
собрал свои вещи и вышел из офиса.
Сев в машину, открыл окно. Слушал шум листвы.
Наблюдал за редкими прохожими. Хотелось замереть и сидеть так долго, не
двигаясь с места.
Послышался звук полученной
эсэмэски. Я достал телефон.
«Спотыкающиеся», — ответ от Аиды.
«Что не так?» — быстро набрал я. Но ответа не дождался.
В воскресенье — последнее занятие буто. Я прислушиваюсь к себе и
пытаюсь нащупать свои корни. Упражнения групповые и упражнения индивидуальные.
Танец на тонком канате над пропастью общества потребления. Танец с ядовитыми
цветами, растущими из пальцев и из лопаток. Перемещения по залу на коленках и
на груди, без помощи рук…
Последнее упражнение — в парах. Свободный танец, в
котором все время нужно соприкасаться с партнером головой и плечами. Я
прислушиваюсь к себе и пытаюсь нащупать корни. Выбор пары. Смотрю на Аиду и думаю о том, что в танце с ней из-за своих чувств
не смогу сосредоточиться на своих корнях. Выбираю девушку, к
которой ничего не чувствую. Мы танцуем. Я погружаюсь в свои ощущения, ищу во
внутреннем пространстве своего «Я» корни и стержень. В какой-то момент мне
кажется, что нахожу. Что-то теплое внизу позвоночника, на уровне поясницы.
Продолжаю следовать за импульсами тела, в движениях рук, ног, пальцев.
Соединившись головой и плечом с партнершей. Когда заканчивается музыка, мы
лежим на полу. В основании позвоночника и в ногах что-то пульсирует. Давит
виски.
Мастер благодарит всех за участие в семинаре. Кто-то
дарит ему матрешку.
Я переодеваюсь, жду Аиду в коридоре. Она выходит из
раздевалки, мы молча
спускаемся вниз. Когда выходим на улицу, она говорит:
— Мне нужно еще по одному делу сходить. Пока.
— Может, вместе съездим по твоему делу, а потом я
отвезу тебя домой?
— Нет, спасибо. Я сама доберусь. Пока, — она быстро
уходит прочь по улице.
Я еду домой. Принимаю душ. Ужинаю. Перед тем, как
лечь спать, шлю Аиде эсэмэску: «Как ты?»
Жду ответ, но в квартире очень тихо. Даже соседей за
стеной не слышно. Тишина сгущается, становится тревожной, а потом оглушающей. Я
не могу уснуть. Тишина проникает в меня, наполняет беспокойством, — словно
маленькими иголками, и вдруг в какой-то момент отключает мое сознание. Я
засыпаю.
Утром после сна — быстрые нажатия кнопок телефона.
Сообщений нет.
Я услышу Аиду только через месяц. До того момента —
она исчезнет, словно ее никогда не существовало. Телефон либо выключен, либо
отправляет в пустоту долгие равнодушные гудки. Три моих эсэмэски. «Ты получила мое сообщение?», «Не могу
дозвониться, и на смски не
отвечаешь. У тебя ничего не случилось?» и «Я обидел тебя чем-то? Давай
поговорим» — остались без ответа.
Я искал ее в социальных сетях, но безуспешно. Аида,
с ее социофобией и
паранойей, общается в социальных сетях? Это было трудно представить.
Через несколько дней после того, как мы расстались,
я приехал во двор ее дома. Я не знал номер квартиры, но когда она поднималась
по лестнице, видел ее в окнах пролетов до пятого этажа.
Три квартиры на площадке. Три двери — две железных и
одна старая, обитая дерматином. Из двух железных — одна более современная и навороченная,
другая — старая, покрытая клеенкой «под дерево». Я позвонил в самую современную. Открыла женщина
лет пятидесяти, удивительно стройная, с копной вьющихся волос и с
серо-коричневыми веснушками на худом вытянутом лице.
— Здравствуйте. Аида здесь живет?
— Нет. Здесь такие не живут.
— Здесь — в смысле, у вас в квартире или на
лестничной площадке?
— В этом подъезде таких нет.
— Извините.
Я растерянно побрел вниз по лестнице. «Как она может
знать обо всем подъезде?» — думал я недоверчиво. Спустился на четвертый этаж,
позвонил в одну из квартир. Из-за железной двери старушечий голос долго что-то
говорил. Замок так и не открылся. Еще одна дверь. В проеме появился испуганный
таджик маленького роста. О жильцах с именем «Аида» никогда не слышал.
Шестой этаж. Двери. Люди, никогда не слышавшие имени
«Аида»…
Часть 2
— Какой конец ты хочешь?
— В смысле? — Не понял я спросонья. Поздний ночной
звонок и отдаленный голос Аиды
в трубке. Через четыре дня после нашего знакомства.
— Тебе ведь обязательно нужно, чтобы присутствовала
какая-то драматургически завершенная развязка, замершие в красивых позах
персонажи. Нужно, чтобы жизнь подстроилась под правила повествовательного
жанра, как будто сначала была твоя литература, а потом — все остальное. Хотя, вполне
возможно, что так оно и было. Только ты не помнишь — если даже не смог
вспомнить про свою избранность и про желтое щупальце, и не смог рассказать мне
об этом.
— Малыш… — Смеюсь я. — Ты позвонила ради этого в три
часа ночи? Я же говорил тебе, что я думаю и пытаюсь разобраться насчет своей
избранности, и однажды расскажу тебе.
— Ты не понял. Меня пугает другое. Меня сильно пугает другое. Поэтому у меня бессонница. Ты подстраиваешь
свою, а, значит, в чем-то и мою жизнь под свое видение литературного сюжета. Из бесконечного количества возможных действий ты
выбираешь то, которое было бы наиболее интересным для какого-нибудь твоего
рассказа, а не для этой Вселенной. В этом какой-то космический
ужас… Какая-то матрица,
решетка… Еще одна решетка для этого мира, который и так полон монстрами.
— Он не полон монстрами. Он полон людьми. Такими,
как ты, такими, как я. Ну, может, в чем-то немного другими…
— Он полон монстрами и зомби, чья монструальность не в каких-то
клыках, рогах и копытах, а в серости и банальности, в повторении одних и тех же
слов и действий, натягивании одних и тех же масок, уродливом опухании от
осознания собственной важности и значимости, в дегенеративном отсутствии любви…
Я вспоминаю этот ночной разговор другой ночью —
пятнадцатой с момента исчезновения Аиды,
потому что теперь у меня бессонница.
Часть 3
1
— Привет. Я еще живу в тебе?
— Да. А я в тебе?
— Если бы не жил, я бы не позвонила. В какой части
твоего тела ты меня лучше чувствуешь?
Я задумался, прислушиваясь к ощущениям:
— По-моему, в верхней части груди и в горле.
— А в твоем фаллосе? — Аида рассмеялась.
— Да, там тоже есть, — улыбнулся я в ответ.
— Хорошо, люблю жить в фаллических объектах, — снова
довольное хихиканье в трубке.
Я почти смирился с тем, что никогда не узнаю, что
это было — возникновение Аиды,
исчезновение Аиды, совпавшие, вдобавок, по датам с
семинаром буто. Иногда мне
даже приходила в голову фантастическая мысль, что Аида была приставленным ко
мне тайным ассистентом мастера, чтобы изменить мою внутреннюю сущность для
лучшего изучения японского психоделического
танца.
Но вот неожиданный звонок в тихой квартире…
— Почему ты не отвечала на мои звонки и эсэмэски?
— Можно я не буду отвечать на этот вопрос… — Ее голос
становится тише.
— Нет. Это важный для меня вопрос, и я хочу знать
ответ на него. Хочу знать, из-за чего мне было плохо.
— Извини. Ответ простой — всего одно слово. Только
этот ответ вряд ли тебе поможет.
— А именно?
— Депрессия, — выдыхает в трубку и больше ничего не
говорит.
Я тоже молчу. Пауза продолжается несколько секунд
или минуту. Потом я спрашиваю:
— Чем ты занималась все это время?
— Пыталась избавиться от навязчивой линии горизонта.
— В каком смысле?
— Это ведь ужасно — когда выходишь на улицу, и все
время одна и та же линия режет тебе глаза. Линия, отделяющая Землю от неба,
Вселенной и всего остального. Еще ужаснее понимать, что ты все время на той
малой грубой части, которая отрезана линией от неба, Вселенной и бесконечности.
— И как ты пыталась от этого избавиться?
— Летать. Или лежать в темноте лицом вниз.
— Как ты летала?
— Низко — четыре раза на самолете, два раза на
дельтаплане и еще во сне ходила по воздуху.
Снова молчание.
— Я бы хотела увидеть тебя. А ты?
— Я тоже. Встретимся сегодня?
— Сегодня я не могу. Давай в пятницу.
— Хорошо, давай в пятницу. Мне позвонить или ты
позвонишь?
— Позвони.
— Вдруг ты опять улетишь?
— Надеюсь, этого не будет. Пока.
— Пока.
Я бросил мобильный телефон на диван рядом с собой.
А чем я занимался все это время? Саботажем.
После исчезновения Аиды мне стало трудно сосредотачиваться. Я гулял в
скверах, по улицам, прислушивался и присматривался к сигналам и сообщениям
окружающего мира, которые могли бы прояснить хоть что-то об Аиде. Начинал
верить, что, если хорошо прислушаюсь, то почувствую, где она и что с ней
происходит. В этом, наверное, было что-то близкое к паранойе.
Мое состояние вряд ли можно было назвать тоской. В
тоске человек обычно отгораживается от окружающего, погружается в себя. Я,
наоборот, острее, чем обычно, воспринимал все звуки, движения, малейшие
колебания окружающего пространства и чувствовал от этого боль. Потому что
большинство мест окружающего мира были отмечены присутствием Аиды. По одной улице мы ехали
вместе в моей машине. По другой — прошли однажды пешком. В одной сети кофеен мы
пили чай. В другой однажды пообедали вместе. И вообще — она находилась в этом
городе. Ходила по его тротуарам, появлялась то в одном, то в другом здании,
перемещалась между ними. Все пространство города было отмечено присутствием Аиды. Но — Аиды чужой, без единой нити, могущей нас связать.
Такое ее существование в окружающем пространстве без связи со мной казалось
настолько неправильным и нарушающим некие основополагающие законы Вселенной,
что временами вселяло в меня некий космический ужас.
По этим причинам мне было трудно работать. В один
момент даже появилась мысль уволиться. Но выплаты по кредитам, плата за
квартиру… Поэтому я занимался
саботажем. Быть журналистом в интернет-издании, ничего не делать, но создавать
видимость работы практически невозможно, но во мне появилась дьявольская
изворотливость. Материалы задерживались, интервью отменялись, качество
редактуры упало, но каждый раз находились объективные причины. Буров смотрел на
меня с подозрением, но ничего не говорил.
Я хотел продолжить занятия буто. Искал в интернете информацию о каких-либо
курсах или семинарах, но ничего не нашел. Потом выяснил, что регулярные занятия
есть только в Санкт-Петербурге и в Москве. Одно время я хотел поехать на
занятия в Питер, но что-то постоянно отвлекало…
Мы встретились около Ботанического сада. Она была в
длинном темном плаще, застегнутом на все пуговицы. Из стоячего воротника вверх
— словно бутон цветка из обертки — тонкая шея и абсолютно лысая голова.
Я хотел обнять ее, но она бросилась ко мне так эмоционально и широко махая
руками, что объятия стали неуместны.
— Нос растет в течение всей жизни! Ты представляешь,
нос растет в течение всей жизни! — Разведенными в стороны руками она словно
показывала этот некий гигантский нос, который может вырасти у нее к старости. —
Я не хочу, чтобы мой нос становился все больше и больше с каждым днем, а мое
тело оставалось таким же маленьким, вялым и безжизненным. Интересно, а клюв у
птиц тоже растет до конца жизни? Хотя я больше не птица…
— Думаю, вполне логично, чтобы нос к старости
становился крупнее. К старости человек все больше живет воспоминаниями. А
воспоминания часто пробуждаются запахами — синдром Пруста.
— Запахами? Какая чушь… И как их можно пробудить? И зачем?
— Ты хочешь сказать, что ты не помнишь свое прошлое?
И тебе не хочется иногда что-нибудь вспомнить?
— Я хочу сказать, что воспоминаний нет. Есть
множество миров прошлого, которые проживаются бесконечно по кругу где-то за
множеством дверей.
— Идея вечного возвращения Ницше? — Усмехнулся я.
— Да. Эта абсурдная и нелогичная идея не прижилась
бы в этом логичном мире, если бы в ней не существовала некая метафизическая
истина, которая сильнее рациональной логики. И мы даже иногда можем открывать
эти двери, по крайней мере, с воспоминаниями. Хотя чаще они закрыты. Для меня,
во всяком случае, абсолютное большинство этих дверей запечатано — это защита.
— Защита от чего?
Аида ничего не ответила, прижалась ко мне и положила
голову на мое плечо.
— Ты хочешь спастись от этого мира? — Спросила после
паузы.
— Пока вроде нет.
— Мне кажется, ты скоро захочешь. И если захочешь, я
только одно могу посоветовать — стать слабоумным. Это, наверное, лучший способ
спастись от системы. От всех решеток социальных взаимоотношений и троганий. Ты чувствуешь решетки,
когда трогаешь другого человека? Чувствуешь решетки, когда говоришь ему? Я вижу
эти решетки, их толстые ржавые прутья, каждый раз, когда кто-то протягивает ко
мне руку. Когда я пытаюсь протянуть к кому-то
руку… Я не знаю, куда сбежать от этого мира, от системы, от людей
с безразличными лицами. Так хочется видеть живых… Но только решетки и пустота за ними. Никакого
чувства, никакого соприкосновения, никакой жизни… Но слабоумие умеет проходить через решетки.
Слабоумие умеет течь и просачиваться.
— Что-то произошло?
— Происходит каждый день. Каждый день вокруг пыльные
уродливые декорации, размалеванные монстры-актеры и неизменная черта,
отделяющая Землю от всего остального.
Она замолчала. Мы стояли, обнявшись.
— Зачем ты побрила голову? — спросил я через
некоторое время.
— Приехал пан охотник. Пришлось сбрить перья.
Пришлось онеметь. Пришлось замедлить кровь и перестать дышать. Пришлось
погрузиться на дно. В общем — стать рыбой.
— Что за пан охотник?
— Я не хочу об этом. И это на самом деле сейчас
вовсе не о нем, а обо мне. О том, что я делаю и кем становлюсь при приближении
охотника. Оказывается, я сбриваю волосы на всем теле и становлюсь рыбой… У рыб ведь нет волос…
— Ты оставила брови…
— Нужно было оставить что-то, напоминающее, что я не
совсем водоплавающее… А то
забыла бы дышать, а жабры у меня пока еще не выросли.
— Ты перешла на солнечное питание?
— Нет… Какая
из глубоководной рыбы солнцеедка…
— Подожди… Меня
беспокоят твои слова об охотнике. Тебе сейчас грозит какая-то опасность?
— Нет. Не больше, чем в любой другой день жизни на
этой нелепой планете, — беззаботно улыбнулась она и взяла меня за руку, —
пойдем.
— Куда?
— Мне нужны камни.
— Какие камни? Зачем?
— Фотографировать. Я готовлюсь к выставке. Здесь в
лесу есть хорошие камни.
Мы вошли в лес.
Бродили по тропинкам, сходили с них на влажную
траву, искали камни, болтали и молчали, как будто ничего не произошло, и не
было последнего месяца, наверное, самого тяжелого в моей жизни. Набрели на
несколько небольших валунов, частично покрытых мхом. Аида достала из рюкзака
фотоаппарат, принялась их фотографировать с небольшого расстояния.
— Я все-таки не понимаю, что с тобой случилось.
Почему ты исчезла от меня на месяц, а потом снова появилась? — проговорил я.
Она ничего не ответила, продолжая фотографировать
валуны, потом повернулась ко мне:
— Разве я исчезала?
— Не отвечала на мои звонки и эсэмэски, не хотела меня видеть.
— Я не исчезала…
К сожалению… Мне часто хочется исчезнуть из этого мира, но я пока
не могу…
— Что за суицидальные мысли, малыш? Из-за чего?
Она посмотрела на меня непонимающим взглядом:
— Мне плохо здесь. И я сама здесь… ужасная… грубая… Это мое тело… Оно кажется мне
иногда таким неуклюжим, тяжелым и грубым. Оно болит, от него часто плохо
пахнет. Оно какает и писает! Я ведь никогда этого не хотела — чтобы мое тело
было таким.
— У тебя неприятие своего тела? Я слышал о таком
синдроме в психиатрической практике.
— Неприятие? — переспросила задумчиво. — Нет, это
неподходящее слово. Я чувствую и контролирую его, и, значит, не может быть
неприятия. Более того, бывают моменты, когда я получаю от него удовольствие и когда оно кажется мне
красивым. Иногда мне приятно, что его любят мужчины, и приятно то, что они с
ним делают. Правда, то, что с ним делают женщины, часто еще приятнее, — она
усмехнулась. — Но все равно… Там,
куда я хотела бы исчезнуть, все по-другому.
— Откуда ты знаешь про «там» и откуда так про него
уверена?
Аида пожала плечами:
— Оно возникает во мне иногда — образами,
ощущениями. Может, это одна из дверей других миров, которая открыта для меня, и
я могу туда заглядывать.
— Расскажи мне о нем.
— Рассказать невозможно. Я очень хотела бы, чтобы ты
это увидел и почувствовал. Но я не могу в этом помочь. Я только надеюсь, что ты
сможешь открыть свою дверь туда и ощутить все сам.
Я ничего не ответил.
— Эти камни слишком холодны. Нужны теплые, — она убрала фотоаппарат в рюкзак и
посмотрела на меня, — пойдем вглубь?
Зашли в какую-то совсем глухую и темную часть парка.
Набрели на три больших валуна, необычных по форме и живописных.
— Эти камни… — я погладил шероховатую поверхность
одного из них. — Я выбрал бы их для фотографии.
— Да, в них есть энергия. Но здесь плохой свет. И в
их форме что-то тривиальное. Как на всех фотографиях камней. Они не смогут
стать буквами и словом и умрут еще до выставки.
— Что ты имеешь в виду?
— В тривиальном тексте слова перестают нести новый
смысл и умирают. Возможно, в этом есть своя особенная красота, но я не хочу
делать это для своей выставки… Хотя…
Она достала фотоаппарат и сделала несколько
фотографий:
— Может быть, Андрей сможет их осторожно обработать.
— Кто такой Андрей?
— Музыкант и фотограф. Я часто ночую у него.
— В смысле? У тебя есть парень?
— Странная фраза. Я не понимаю. Как у меня может
быть парень? или девушка? или канарейка? или вомбат? Разве может кто-то быть у
кого-то?
— В обычном смысле, — холодно ответил я, — в котором
все понимают. У парня есть девушка. Или у девушки есть парень.
Она посмотрела на меня странным взглядом, потом
снова отвернулась.
— У меня нет парня, — равнодушно проговорила через
некоторое время. — В обычном смысле…
Аида сделала очень много фотографий. Камни, камни,
камни… Мне было трудно представить, какую экспозицию она собирается из всего
этого сделать — ведь если в ней будут только фотографии камней, это будет
однообразно и скучно.
Возвращались через лесопарк к входу, у которого была припаркована моя машина.
Почти не говорили. Я первый раз за все время рядом с Аидой напрягался, подыскивая тему для разговора. Но
ничего не мог придумать. Потом попросил:
— Расскажи про Андрея.
— Он музыкант, только недавно вернулся с гастролей.
Но фотографирует он лучше, чем музицирует.
— Это он охотник?
Аида на мгновение осеклась, потом рассмеялась — то
ли искренне, то ли наигранно:
— Нет. Он — фотограф.
— Вы давно с ним знакомы?
— Два года.
— Ты любишь его?
— Да, для него я давний ретранслятор любви из
космоса.
— А для меня?
— И для тебя. Я ретранслятор-многостаночник. Мне
необходимо быть таким ретранслятором. Чем мощнее — тем лучше, и для меня, и для
окружающих. Мне необходимо быть все время влюбленной — для того, чтобы
производить нежность. Ведь нежность — это все, что стоит производить на этой
холодной планете…
— И во многих ты сейчас влюблена?
— Для тебя важны цифры? Впрочем, да, я помню, ты
любишь математику…
— Просто хочется знать…
— Пять. Не считая мелких влюбленностей. Их
количество бесконечно. Влюбляешься в поворот головы старушки в трамвае. В
бегущего и вдруг споткнувшегося ребенка. В формы рук, изгибы шей, спин. В
брошенные взгляды. Их ведь обязательно нужно ловить, иначе они упадут.
— Кто еще трое?
— Вадим, Лия и Настя.
— Лия? — Удивленно переспросил я. — Вы с Лией
встречаетесь?
— Нет, уже давно не встречаемся. Но я еще влюблена в
нее.
— А Вадим и Настя — кто они?
Аида резко развернулась и быстрым шагом, почти
бегом, устремилась обратно в лес.
— Аида… — Я догнал ее и взял за локоть. Она
посмотрела на меня таким чужим и холодным взглядом, что я сразу отпустил. Она
продолжила свое быстрое движение прочь от меня. Я понял, что преследовать ее
сейчас бессмысленно и невозможно.
«Хорошо, малыш, я попробую без ревности. Прости».
«И ты меня прости. Меня выносит куда-то из
повседневных пространств и я
не успеваю понять, что вынесло только меня одну, а тебя рядом нет».
«Встретимся завтра?»
«Завтра не могу. Я позвоню».
2
Восьмое сентября. Третья неделя после исчезновения Аиды. День выборов мэра. В
Чапаево — «Танцевальный джем-сейшн». Я получил
приглашение на него по рассылке от организаторов семинара буто. С волнением думаю, что этот джем-сейшн, скорее всего,
очередная «тусовка
современных хореографов», на которую в прошлый раз меня звала Аида, а я вместо
этого поехал на интервью с Сапиевым.
Представляются яркие картинки, как восьмого сентября Аида снова танцует в
большом зале, где-то в Чапаево, а я сижу у стены и смотрю на нее.
Еду в Чапаево. Аиды в танцевальном зале нет. Я встречаю одного из
участников семинара Буто, знакомлюсь
с забавной парой, занимающейся контактной импровизацией, потом еще с кем-то.
Смотрю показательные выступления профессиональных танцоров, принимаю участие в
открытом уроке современного танца, танцую с другими участниками джем. Вечером, уставший, но легкий и глупо
веселый, иду с остальными к железнодорожной станции. В какой-то момент
веселость вдруг исчезает и становится до тошноты тоскливо. Незаметно отстаю от
группы, сворачиваю в переулок. Потом — в другой. Лавочка у дома. Сажусь и
бессмысленно смотрю перед собой. Сознание где-то на задворках мозга монотонно —
словно бегущей строкой — проговаривает, что если я потороплюсь и сяду на
ближайшую электричку, то еще успею проголосовать на своем районном участке за Сапиева. Но бегущая строка
убегает и исчезает туда, куда обычно исчезают все бегущие строки (интересно
было бы узнать, куда). Я продолжаю сидеть. Потом неторопливо брожу по улицам
поселка городского типа. Ем купленную в ларьке ватрушку. В поздней полупустой
электричке возвращаюсь в город. В полупустом вагоне метро еду до своей станции.
Опять бреду по ночному асфальту.
Так я предал идеалы оппозиционного протеста и не
помог Сапиеву выиграть
выборы.
— Привет! — Голос Аиды утром медлительный и неуверенный. Во всяком
случае, он звучит так в моем мобильном телефоне. Через два дня после каменной фотосессии в Ботаническом саду.
— Привет! — Тоже говорю негромко и неспешно.
— Ты можешь говорить сейчас?
— Да. Я еду на работу.
— Я отвлекаю тебя?
— Нет. Я уже остановился, припарковался, смотрю в
небо и прислушиваюсь к твоему голосу.
Аида шумно выдохнула
в трубку, довольно усмехнувшись.
— Я хочу пригласить тебя на свою выставку, скоро.
Там будут и твои камни.
— Которые понравились мне, а тебе не понравились, но
ты их все равно сфотографировала?
— Да. На фотографии они проявились другими. Ты
почувствовал это лучше, чем я.
— Спасибо.
— Хотя, честно говоря, меня это удивило.
— Что именно — то, что они проявились другими, или
то, что я это почувствовал лучше тебя?
— То, что ты это почувствовал. Честно говоря, мне
кажется, что ты очень многое забыл — о своей избранности, о своих корнях. Я
ведь видела, как тебе было тяжело на буто.
Иногда мне кажется, что ты вообще ничего не помнишь.
— Но что я должен помнить?
— Себя. До всей мишуры этой нелепой планеты, которая
тебя закрутила.
— А ты помнишь себя и эти пресловутые корни, о
которых говорил мастер буто?
— Да. Чувствую, и иногда даже устаю от этого. Иногда
хочется сворачиваться и разворачиваться — клочком папиросной бумаги на ветру.
Безмятежно и легко. Но мне без корней нельзя. Если я потеряю их на секунду, то
улечу безвозвратно… Как ты
вообще сегодня?
— Хорошо, особенно после того, как ты позвонила. А
как ты?
— Я… как-то неопределенно.
— Волнуешься перед выставкой?
— Да, но не только это.
— Что еще?
— Вся непредсказуемость и хаотичность этого мира.
Иногда кажется странным, что он не разрушается и не исчезает в эту самую
секунду. Или следующую. Прямо сейчас, когда я произношу эти слова. И жаль, что
не разрушается и не отпускает меня…
— У тебя опять депрессия?
— Сегодня нет. Сегодня я полна надеждами.
— Полна надежд, — С автоматизмом редактора поправил
я.
— Мои надежды двигаются, — с неожиданной холодностью
в голосе возразила она, — а в этой фразе их набили доверху в бочку, словно
мертвую рыбу.
— Фонетико-лексический разбор? — Усмехнулся я.
Тишина в трубке. Я тоже не прерывал паузу.
— Мне нужно идти, — через несколько секунд
проговорил холодно-отстраненный голос Аиды,
— хорошего дня.
— Спасибо. Тебе тоже хорошего дня, — и мой голос
прозвучал холодно.
Я бросил трубку на сиденье рядом и непроизвольно
подул на руку, грея ее своим дыханием. Смотрел на проезжающие мимо машины.
Опаздывал на работу. Уже почти традиционно. Впрочем, в те дни и Буров часто
приходил в редакцию позднее обыкновенного. Новости о результатах выборов мэра
отшумели, наступило затишье. Сапиев
проиграл. Но при этом набрал такой высокий процент, какой никто от него не
ожидал. Эксперты говорили, что это стратегическая победа, которая дает Сапиеву значительный политический
капитал и новые возможности. И теперь главное — умело ими воспользоваться. Но
мне казалось, что он не знал, как пользоваться этим политическим капиталом.
Сразу после выборов Сапиев
заявлял о том, что они были проведены с нарушениями, готовил документы для
опротестования результатов в суде. Но на его губах время от времени играла
довольная улыбка, словно говорившая, что он сам не ожидал от себя такого
успеха. Обычный для него в прошлом драйв борьбы почти не чувствовался.
В нашей редакции тоже повисло неопределенное
ожидание. Буров несколько раз ездил на встречи с владельцем. Возвращался обычно
хмурый, но ничего не
рассказывал. Я не расспрашивал — стало все равно. Иногда мне начинало казаться,
что и для меня — как для Аиды
— эта планета чужая.
3
Аида снова исчезла. Не отвечала на мои звонки и эсэмэски. «Полна надеждами. Полна
надежд. Полна надеждами.
Полна надежд…» — часто повторял я тихо вслух.
В это ее исчезновение я был более спокоен. Знал, что
в любом случае увижу ее на открытии выставки, на которое она меня пригласила. А
когда мы увидимся, произойдет обычное, но необъяснимое взаимодействие каких-то
наших внутренних метафизических сущностей, начнется непостижимая, вне пределов
этого мира, химия между нами — как это происходило каждый раз, когда мы
встречались.
«Хочу, чтобы все изменилось сегодня», — получил от
нее эсэмэску в день
выставки. Набрал несколько вариантов ответа, но все стер. В конце концов отправил: «Что-то обязательно
изменится».
Мы встретились на лестнице. Я поднимался на второй
этаж здания, где располагался выставочный зал. Она семенила по ступенькам вниз.
Увидев меня, остановилась. Посмотрела сияющим взглядом. Я смотрел на нее,
наверное, с таким же сиянием глаз. Мы целовались взглядами — как раньше — и
ничего не говорили, не шевелились.
— Я рада, что ты пришел, — через некоторое время
проговорила она. — Поднимайся, я сейчас приду, — и, как будто с трудом отведя
взгляд, снова засеменила вниз по ступенькам.
В зале — неожиданно много людей. На стенах —
фотографии. Не только камни, как я ожидал со слов Аиды. Стены зданий. Перевернутые лодки. Двери.
Разбросанные вещи на чердаке. Мертвые животные. Лысые макушки и затылки.
Мертвая рыба на крупной гальке. Застывшие в разных позах люди. При этом во всех
фотографиях чувствовалась удивительная окаменелость предметов и пространства.
Как будто мир застыл, и следующей секунды не будет — просто потому, что она не
нужна. Еще мне показалось удивительным, что фотографии были цветными, но
создавали ощущение ч/б.
«Наверняка специальная обработка в фотошопе»,
— подумал я, вспомнил об Андрее и, оглядевшись, увидел его. Полноватый, с
немного одутловатым лицом, мужчина лет сорока пяти стоял рядом с вернувшейся в зал Аидой. Она, смеясь, что-то
говорила ему. Я сразу понял, что это Андрей, хотя и был почти шокирован выбором
Аиды — таким невзрачным и
старым он мне показался.
Выступил директор выставочного зала, потом какой-то
искусствовед, и в конце — Аида. Официальная часть закончилась.
К Аиде кто-то подходил,
поздравлял. Подарили два букета цветов, которые она тут же передала
находившемуся все время рядом с ней Андрею.
Меня мучила ревность.
Улучив момент, когда рядом с Аидой никого не
было и даже Андрей исчез куда-то, я подошел к ней:
— Поздравляю, — неловко полуобнял ее, но она порывисто и в то же время мягко
прижалась ко мне, и вся неловкость пропала.
— Спасибо. Все случилось. Почти так, как я хотела, —
тихо проговорила она. — Спасибо тебе за фотографии ботанических камней. Эта выставка
была важной для меня, и я очень рада. Расскажешь потом, какие фотографии тебя
царапнули.
— Лодки, бритые головы и мертвые животные.
Она разочарованно усмехнулась:
— Это плохие фотографии. Я даже не хотела включать
их в экспозицию. Но они почему-то нравятся всем…
Она отстранилась — так же порывисто, как обняла — и
отошла на шаг. Боковым зрением я заметил идущего к нам Андрея.
— Это Андрей, — улыбнувшись, Аида нежно взяла его
под локоть.
— Артур, — протянул я ему руку, он пожал.
— Здравствуй, Артур… — произнес равнодушно. — Какие
работы тебе понравились, Артур?
Я с усмешкой посмотрел на Аиду и ответил:
— Лодки, головы и мертвые животные.
Андрей улыбнулся:
— Это я настоял, чтобы Аида их выставила, а она не
хотела. Маленький компромисс. Жизнь все время навязывает нам большие
компромиссы… Наше искусство
жить — уметь подменять их маленькими.
— Не надо об этом, — попросила Аида тихим голосом, —
не надо об этом сейчас.
— Хорошо, — с легкостью согласился Андрей, — слуги Вицлипуцли1
все равно еще спят.
— Когда они проснутся, напоешь мне их боевой гимн?
— Надо будет узелки поперебирать, а то слова подзабыл.
— Можно без слов, только сонорный рассветный напев.
Я смотрел на них, не понимая происходящего. «Андрей
из ревности пытается выставить меня дураком?»
— мелькнула мысль. Но в таком случае Аида с готовностью ему подыгрывала. Меня
неожиданно охватила злость.
— Вы тоже фотограф? — с вызовом спросил я у Андрея,
прервав их диалог.
— Нет, я музыкант.
Аида, ничего не говоря, развернулась на своих
каблуках и отошла в сторону, оставив нас вдвоем с Андреем. Я увидел, как она
обратилась с вопросом к директору галереи.
Андрей изучающе
смотрел на меня с загадочной полуулыбкой. Чтобы прервать тяготившую меня паузу,
я продолжил расспросы:
— Мне Аида говорила, что вы хороший фотограф.
— Аида преувеличивает, — полуулыбка стала чуть шире.
— А на каком инструменте играете?
— На тромбоне.
— В рок-группе?
— В джаз-бэнде.
— Аида говорила, что вы только недавно с гастролей
вернулись.
— Только недавно.
— Где выступали?
— В Европе.
На его лице — все та же полуулыбка и изучающий
взгляд. Я почувствовал, как на лбу у меня выступил пот.
— Ты — охотник? — спросил я, понизив голос.
— Н-нет,
— проговорил Андрей с заминкой и сощурил глаза. — Я — музыкант.
— Одно другому не мешает.
— Я не охотник, — мягко, но настойчиво повторил
Андрей и улыбнулся. — Нравственный абсолют внутри меня не позволяет убивать
живое.
— Хорошо, понятно. Мне нужно идти. До свидания, — я
протянул руку Андрею.
— До свидания, — он пожал ее с учтивым кивком
головы.
«Зачем я пришел сюда…» — раздраженно вертелось в
голове. Я решительно подошел к
Аиде, беседовавшей с директором галереи.
— Можно тебя на минутку?
Аида мило улыбнулась директору:
— Извините.
Мы отошли в сторону.
— Я хотел поблагодарить за приглашение, — с
подчеркнуто вежливой интонацией проговорил я. — Мне нужно ехать.
— Тебе спасибо, что пришел, — она бросила на меня
быстрый взгляд, потом опустила голову, — тебе понравились лодки… — добавила
тихо и задумчиво.
— Да, понравились лодки, — с надменной иронией в
голосе подтвердил я.
— Я не понимаю… Что-то не так… — совсем тихо
произнесла она. — Что-то нарушает сигнал, и у меня не получается к тебе
просочиться, даже слабоумием…
Резко подняв голову, посмотрела мне в глаза:
— До свидания, — развернулась и пошла к директору
галереи.
4
В начале октября наше издание закрыли. «Нет
средств».
Буров ругался на
хозяина: «Ссыканул,
сука, ссыканул…»
Нервы у того действительно сдали быстро. Сигналы
(иногда примитивно сверху, но чаще просто из самой атмосферы происходящего)
тогда получали многие. Многие делали вид, что не замечают. Другие не замечали
принципиально. Но некоторые — как владелец нашего портала — предпочли
прислушаться и не рисковать.
Нам выплатили компенсацию — месячную зарплату, что
было приятно. Тем более что в первые
дни после новости о закрытии я совсем не представлял, чем мне заняться дальше.
Сначала мелькнула мысль, что теперь у меня будет много времени для того, чтобы дописать
новый роман. Но скоро я понял, что роман о событиях в Кызыл-Таше я вряд ли допишу — сколько бы времени у
меня ни было. В этом тексте мне теперь все казалось надуманным и фальшивым.
Я гулял. В скверах и парках. Звонил Аиде, но она не брала трубку.
Шли дожди. Иногда казалось, что бесконечно.
Потом позвонил Буров. Утром дождливого дня. Сказал,
что нашел финансирование для нового проекта — «запускаемся в ближайшие дни».
Звал на работу. Я принял приглашение.
Новый проект финансировался по несколько запутанной
схеме. Формально — крауд-финансирование,
но существовал и некий гарант, который оплачивал месячные расходы, если крауд-финансирования от
доброжелателей в этот месяц не хватало. Форма и содержание нового веб-портала были похожи на форму
и содержание нашего старого издания. Почти ничего не изменилось. Я занимался
тем же самым, за ту же самую зарплату. Буров радовался и часто хлопал меня по
плечу.
Я стер файл со своим новым романом. Не знаю, зачем. Никакой
необходимости в этом не было — пускай хранился бы в одной из папок жесткого
диска. Я бы о нем и не вспоминал. С другой стороны — вдруг когда-нибудь мне
захотелось бы к нему вернуться… Но
я стер — и текст, и все материалы к нему. Настроение немного улучшилось — на
несколько минут. А потом я забыл. И о романе, и о том, что его стер.
…Впереди шла моя мама и несла большое тяжелое стекло
из металлопластикового окна. Вначале я ей помогал, но потом понял, что она
хорошо справляется и без меня, и отпустил стекло. Продолжая что-то говорить,
она ушла вперед. Позади меня шла Лия и несла такое же гладкое и герметичное двуслойное стекло. Замедлив шаг,
я дождался, пока Лия догонит меня. Когда она поровнялась со мной, я почувствовал себя
неестественно в одежде и легко снял джинсы, рубашку и трусы. Оставшись
совершенно голым, я одной рукой взял у нее стекло, а второй обнял ее. Дальше мы
шли, обнявшись, разговаривая о пустяках и глядя на мою маму, несшую такое же
стекло на расстоянии двадцати-тридцати метров впереди нас. Лия — в легком
платье, я — голый. Не было ни малейшего чувства стыда.
Такой сон мне приснился в одну из октябрьских ночей.
Почти каждую ночь снилась Аида, а тут вдруг приснилась Лия…
— Я запуталась в бесконечных сигналах — входящих,
исходящих, проникших и потерявшихся — и захотела просто услышать твой голос, —
звонок от Аиды утром
следующего дня.
— Я тоже рад слышать твой голос. Мне плохо, когда ты
исчезаешь…
— Прости… Я
ничего не могу с собой поделать. Снова депрессия. Тесные стены,
душные комнаты… Приходят
мертвые, что-то говорят. Хочется завернуться в себя и спать внутри… Впрочем, я и сплю… Много сплю…
Ночью и днем… Но что ты ждешь от меня? Может быть, ты выстроил какую-то
конструкцию ожиданий от наших соприкосновений, и теперь эта конструкция ломается,
потому что она из иллюзий?
— Пожалуй… — усмехнулся я. — Мы так удивительно
быстро сошлись, что мое сознание автоматически нарисовало какие-то идиллические
картинки. Мы всегда вместе, счастливая семья, милые дети и тому подобное…
Возможно, глупо, но такое было.
— Да, глупо, — усмехнулась Аида в ответ. — Мне
трудно представить, что я когда-нибудь выйду замуж. Семья рано или поздно
производит монстров и уродов,
проявляющихся открыто или загнанных глубоко внутрь, и неизвестно, которые из
них опаснее. Загнанные внутрь будут жить с тобой всю жизнь, пожирать изнутри.
— Может быть, ты обобщаешь, исходя из своего
негативного опыта?
— Не думаю. С другой стороны — мы все обобщаем,
исходя из своего опыта.
— Но цивилизация пока не придумала ничего лучше… Семья нужна, чтобы родить и
вырастить ребенка…
— Я не знаю, что нужно, чтобы родить и вырастить
ребенка, но мне кажется, что нечто другое…
Но я об этом не думаю. Все, что связано с детьми, с процессом
рождения, пугает меня. То, что в тебе кто-то растет, распирает тебя, потом
выходит, разрывая влагалище, присасывается к твоей груди, которую начинает
распирать от молока, — все это очень грубо и дико… Так не должно быть.
— Но зачем тогда любовь? Стремление двух людей друг
к другу? Природой заложено, чтобы в результате рождался ребенок.
— Зачем любовь? Просто так… Небольшой, но
эффективный механизм для производства нежности в этой Вселенной. Такой же случайный, как Вселенная.
Хотя взаимопроникновение и совместное горение, когда люди зажигаются друг от
друга и вместе взлетают над нищими на любовь трущобами, — прекрасны и могут
рождать космические вещи… Но
ты часто встречал, чтобы такое совместное горение длилось долго?
— Нет… — после паузы согласился я.
— Я тоже никогда не встречала. Привязанность убивает
любовь. Я за любовь без привязанности.
— А ваши отношения с Андреем?
— Это уже давно не горение…
— А что тогда?
— Я не знаю. И не хочу об этом.
Мы замолчали. Слушали дыхание друг друга.
— Встретимся в субботу? — Спросил я через некоторое
время.
— Я пока не знаю. Давай я тебе позвоню.
— Хорошо.
— Пока, — почти неслышным голосом.
— Пока.
В субботу мы не встретились. Аида прислала эсэмэску «Я не могу сегодня.
Извини».
Я сразу же перезвонил, но оператор-автоответчик
сообщил, что телефон вне зоны доступа.
Встретились неделей позже.
— Моя кожа начала покрываться мелкими трещинками.
Смотри… — Аида подняла руки и показала мне тыльные стороны ладоней. —
Превращается в мягкие рыбьи чешуйки. Когда я окончательно превращусь в
маленькую золотистую рыбку, то можно будет запустить меня в твои вены —
помнишь, как в рассказе Кортасара.
Ты пустишь меня в свои вены?
— Ты уже в моих венах, — ответил я с усмешкой.
Она стояла у ограды набережной и грустно улыбалась.
Ежик волос на голове. Темное длинное пальто. На фоне темной реки.
— У меня обострение шизотипического расстройства. Возможно, уже начало
шизофрении, — сообщила сразу, чтобы предупредить, если я вдруг не догадался, —
холодность и неадекватность эмоциональных реакций, странное и эксцентричное
поведение. Склонность к социальной изоляции, параноидные или необычные идеи,
болезненная навязчивость, нарушение мышления и расстройства восприятия.
Иллюзорные ощущения и галлюцинации, бредовые идеи, возникающие без видимых
причин…
Говорила, словно выучила наизусть статью из медицинского
справочника.
Я хотел ее обнять.
— Извини, я сейчас не могу обниматься. Холод и синее
недоверие в пальцах.
Мы молчим. Смотрим на воду.
— Я ищу способы выхода из этого мира, но никак не
могу их найти… Какие-то
связи… Какие-то эмоции… Какие-то обязательства… Паутина эмоциональных привязок
множества людей ко мне, которая держит — и их, и меня…
Потом мы обнялись. Ежик ее волос на моей щеке. Щеко-щекотание.
— Человеческое общество пропитано ложью, лицемерием,
насилием и жестокостью — по той простой причине, что без них оно не смогло бы
существовать, оно бы распалось…
Животные едят других животных. Все существа так быстро умирают… Никто не думает
друг о друге… Поэтому мне так
плохо на этой нелепой планете победившего человечества…
Она говорит. Я слушаю. Думаю о том, что нужно дать
ей возможность выговориться — может быть, после этого станет легче.
— Я рассказывала тебе об опыте над человеческим
состраданием? Нет, я не рассказывала тебе об опыте над человеческим
состраданием… Однажды был
проведен такой эксперимент, который лучше всего характеризует людей. В комнате
сидел человек. К нему были подведены контакты электрического разряда. За
тонированным стеклом в другой комнате сидел второй человек. Первый его не
видел, а он первого видел. У второго человека была кнопка. Когда он ее нажимал,
первого било током. С каждым нажатием кнопки сила тока возрастала. Второму
человеку, который нажимал кнопку, говорили, что это просто эксперимент и он должен нажимать ее тогда, когда
первый неправильно отвечает на вопросы. Первый неправильно отвечал на вопрос,
второй нажимал кнопку, первого било током. Первый опять неправильно отвечал на
вопрос, его снова било током, более сильным разрядом. Второй видел, что его
нажатие кнопки приносит боль, и в какой-то момент отказывался от продолжения
эксперимента. Но в этот момент входил исследователь в белом халате и говорил:
«Это эксперимент. Необходимо, чтобы вы продолжили», или «эксперимент требует,
чтобы вы продолжали». И этот человек за кнопкой продолжал нажимать и увеличивать
напряжение. Он видел, что тот за стеклом мучается. Видел, как тот просит
прекратить эксперимент. Но человек в белом халате говорил, что нужно продолжать
эксперимент, и этот чувачок
продолжал жать кнопку и приносить боль тому, кто за стеклом. Шестьдесят пять
процентов принявших участие в опыте довели уровень тока до максимального,
следуя инструкциям исследователя в белом халате и игнорируя страдания того,
кому они причиняли боль. Зомби, марионетки, роботы…
Ежик волос щекочет мою щеку.
— Я больше не общаюсь с Андреем. Он уехал в
Болгарию. С ним что-то случилось, но он не смог рассказать мне. Он был одним из
корней, удерживавших меня в вертикальном положении. А сейчас… В мире стало на одну ржавую решетку больше. И даже
слабоумие не спасает. Мне стало так ужасно от его молчания, что я сбежала.
Бежала потом по улицам, дворам. Остановилась около автобуса. Он меня отвез… Мне
нужна тотальная безусловность соприкосновений… Но я только теряю, и взамен — только решетки… Дурацкая выставка… Компромиссы…
Столько лжи… Все так плохо… И я разбила пустоту…
Ежик волос щекочет мою щеку.
— Выставка была успешной, малыш. Не отрицай хотя бы это, — тихо говорю я. — А колба с вакуумом… Я
закажу тебе новую, и у тебя снова будет пустота — всегда под рукой.
— Не бывает двух одинаковых пустот. А с той мне было
очень хорошо…
— На самом деле, это просто осень, серые дни. А
старые корни, которые перестают питать — их приходится обрубать, малыш. Ты же
сама говорила, что ты за любовь без привязанности.
— Меня раздражает, когда ты называешь меня «малыш»,
— Аида поднимает голову, смотрит на меня, прищурив глаза, отстраняется. — Мне
нужно идти… Пока, —
разворачивается и шагает прочь.
5
В тот раз я догнал ее и остановил. Предложил уехать
к морю — чтобы она быстрее адаптировалась к своей новой рыбьей природе. Гладил
короткие волосы и говорил, что их уже пора побрить, пока снова не превратились
в перья или, еще хуже, в поросячью щетину. Придумывал рецепты духов из
чесночной выжимки с нарезанными полосками лука в нафталине и мандариновой цедре,
чтобы они отгоняли мертвых. Начал разрабатывать бизнес-план по открытию пункта
приема металлолома, который принимал бы только ржавые решетки. Говорил о чем-то
еще и еще… О том, как важно
существование Аиды Радоуцкой для окружающих людей и
для этой нелепой планеты.
— Сейчас мне хочется существовать только в снах, своих и чужих. Просыпаться
лишь для того, чтобы поесть и, может быть, иногда почитать какую-нибудь новую
безумную книгу. Но лучше — вообще не просыпаться.
Мы обнимались, прижимались к ограде набережной. Ее
тело то напрягалось, то изламывалось резкими сильными движениями, словно в
судорогах, то расслаблялось и податливо стекало в мои руки. Я думал — хорошо,
что часть окружающего пространства и река отгорожены чугунными узорами ограды,
на которую мы опирались, иначе я мог ее не удержать.
— Я не слепой. Вижу, что с тобой что-то не так, —
Буров смотрит на меня через очки с нулевыми диоптриями, которые надевает иногда
на светские мероприятия, чтобы выглядеть интеллигентнее. — По результатам твоей
работы, в первую очередь, вижу. Что случилось? Может, я чем-то могу помочь?
— Все в порядке, Антон, — делаю глубокий вдох. —
Кое-какие личные заморочки.
Но все под контролем…
— Из-за девчонки-динамистки
какой-то, что ли?
— В смысле? Почему именно динамистки?
— Уже по опыту знаю: если у пацана проблемы с
девушкой, в девяносто девяти
случаях из ста это значит, что девушка просто динамистка по характеру. То есть стервозная сторона ее натуры доминирует над блядской. В этом случае надо
грубо — либо сразу «до свидания», либо жестко переучивать, как я со своей
Машкой. А то у нее вначале тоже какие-то движения непонятные были…
Я смотрю на Бурова и думаю, что вижу перед собой
человека, у которого нет никаких проблем со своими корнями и внутренним
стержнем. Вижу, как толстые, извивающиеся и переплетающиеся корни уходят в
землю на десятки метров — и в глубину, и в ширину. Твердый несгибаемый стержень
из нержавеющей стали тянется вверх. Это то, что внутри. Снаружи — крепко сбитый
парень среднего роста с короткой стрижкой смотрит на меня маслянистым взглядом.
В тот момент я почувствовал удивительную симпатию к
Антону. «Вот бы ему на буто… С ним и дюжине призраков не
справиться — он бы им такого гопака задал…»
— Да, пожалуй, все так, Антон, — с усмешкой говорю
я.
Вечером того же дня мы пили с Антоном пиво в тесном
и шумном баре. Веселее и дольше, чем обычно.
Снилось поле. Слева — лес. Справа — изгиб реки. Поле
между ними — идеально ровное, идеально зеленое, идеально бесконечное. Не упирающееся даже в горизонт с
какими-нибудь красивостями вроде кучерявых облачков. Бесконечное, с бесконечностью синего неба над ним. Я
сделал несколько шагов по этому полю. Очень неуверенно — рассматривая траву под
ногами, оглядываясь то на лес, то на реку. Остановился, посмотрел на свою обувь
— ослепительно белые кроссовки. И потом вдруг зашагал по полю вперед — раз-два,
раз-два, раз-два — все быстрее и быстрее.
«Забери меня отсюда, пожалуйста. Пока я не добила
свою несчастную голову» — эсэмэска
от Аиды поздним вечером
через пару дней после пьянки
с Антоном.
Сразу перезвонил ей. Она ответила после второго
гудка:
— Алло. Привет, — тихий неуверенный голос.
— Привет. Отсюда — это откуда?
— Мичурина двадцать семь, квартира пять.
Я доехал до нужного места через полчаса. Позвонил в
нужную квартиру, мне открыла девушка с короткими огненно-рыжими волосами и пирсингом в левой брови. Внутри
громко играла музыка.
— За Аидой?
— Спросила девушка без приветствия.
— Да.
— Идем, — провела через коридор, зал, снова коридор,
мимо молодых парней и девушек — таких же неформалов по виду, как и она.
Остановилась перед закрытой дверью. Громко постучала.
— Аида, к тебе приехали.
Дверь слегка приоткрылась, потом — шире. Выскользнувшая из комнаты Аида, с
опущенной головой, двумя руками обхватила мое предплечье:
— Выведи меня, пожалуйста.
Обнимаю ее, быстро идем к выходу — снова коридор,
зал, коридор. Любопытные и неодобрительные взгляды. Дверь за нами закрывается.
Лестничная площадка. Хочу остановиться и расспросить Аиду о случившемся, но она
тянет меня по лестнице вниз:
— Пойдем. Нужно под небо.
Выходим во двор, Аида наконец останавливается, глубоко дышит, и я
замечаю ссадину на ее лбу.
— Что случилось?
— Спасибо тебе, что приехал. Приступ. Неожиданно… Было все хорошо. Квартирник, играли знакомые
ребята. Я смеялась, с кем-то разговаривала. Потом паническая атака, удушье.
Забежала в какую-то комнату. Кто-то за мной бежал, что-то говорил. Я закрылась.
В комнате тоже было плохо. Я упала на пол. Потом продышалась, стало немного
легче, смогла тебе написать. Договорилась с красивой девушкой по имени Вика,
что ты за мной приедешь и чтобы не вызывали врачей. Лежала на полу и дышала.
Потом стук в дверь и твое милое лицо в щелочку. Последующие события тебе
известны, и данным предложением я заканчиваю сочинение на тему, как я провела
этот вечер… Давай подышим.
Просто как животные.
Мы ходили по дворам и маленьким улочкам, дышали
холодным воздухом, подражая разным животным — то как кролики, то как медведи, то как киты, то как
собаки, то еще как самые разные млекопитающие и земноводные.
Со следующего дня начался поиск психиатров или
психотерапевтов. Но ни один из найденных мною специалистов Аиде не подходил. Сначала отпали женщины. «Я не могу
с женщиной-психиатром. Женщина-психиатр меня пугает». Отпали молодые — в
возрасте до 40 лет. «Я не доверяю молодым, у них неокрепшее мировоззрение».
Отпали по территориальному признаку. «Я не могу ездить далеко. Не смогу быть
уверенной, что доеду туда, куда нужно». Пожилые мужчины-психиатры, принимающие
в медицинских учреждениях в относительной близости от дома Аиды, стали отпадать по метафизическим причинам:
«человек с таким именем и фамилией не может быть хорошим психиатром…», «этот
врач принимает только до обеда; до обеда меня еще почти нет здесь, он не сможет
правильно поставить диагноз…», «ничего не чувствую по отношению к этой клинике
и этому врачу в ней…», — и так далее.
В один момент я не выдержал и вспылил:
— Ты не хочешь к врачу и не хочешь вылечиться,
поэтому придумываешь тысячи идиотских
отмазок!
— Да, прости… — почти неслышный голос в телефонной
трубке, — я… я хочу вылечиться, но я не смогу опять пить таблетки… Поэтому так важно найти нужного
врача. И еще… Еще я жду от
Вселенной чуда… Которое все изменит. Даст мне новую кожу — нежные рыбьи
чешуйки. И я смогу глубоко нырять. Может быть
даже достать до дна… Смогу найти новые импульсы и новые поводы для
соприкосновений.
— Так мне продолжать
искать врача или нет?
— Если ты чувствуешь, что сможешь найти нужного, то
я буду благодарна…
Я нашел нужного.
Подошел по всем параметрам — рациональным, иррациональным и всевозможным
прочим. Аиде особенно
понравилось его имя: Карл Иванович. Договорились о приеме в четверг после
обеда. Я пообещал Аиде
отвезти ее к врачу и подождать там.
Во вторник поздно вечером — эсэмэска от Аиды:
«Сегодня я каталась на коньках почти целый день.
Внутри что-то согрелось. Лед нежен. Врач не нужен».
Через несколько секунд вторая:
«Мне действительно лучше. Спасибо тебе за все».
Я ничего не ответил. Позвонил утром следующего дня.
Аида шутила и смеялась. Наотрез отказалась идти к врачу в ответ на мое «может быть, все-таки сходишь,
раз уже записались?»:
— Нет, я уже договорилась о съемках в четверг.
— Что за съемки?
— Буду фотографировать мастер-классы в
хореографическом училище. Им нужно для каких-то архивов и материалов, а мне
нужно для новой выставки.
— Планируешь новую выставку?
— Да. Без помощи Андрея. Это настораживает и
вдохновляет одновременно.
— Вы с ним больше не общались?
— Нет, и уже не будем.
— Так категорично?
— Да, Андрей — категоричное существо.
— А ты?
— Что «я»?
— Ты — категоричное существо?
— Нет, конечно. Категоричность убивает. Впрочем,
сама эта фраза звучит категорично. И еще я иногда категорично играю на губной
гармошке, когда в лесу… Иногда
категорично пускаю мыльные пузыри на солнце. Иногда категорично отмываю свое
тело, закрываясь в ванне на несколько часов. Иногда категорично леплю хлебные
мякиши из черного хлеба…
— Все-все, спасибо, — рассмеялся я — теперь мне все
понятно о взаимосвязях категоричности и Аиды
Радоуцкой.
— Если все понятно
и ты не хочешь больше слушать мой голос, тогда не буду отвлекать. Пока, — она
повесила трубку.
Я позвонил Аиде
вечером. Она не ответила. «Ну и к черту…» — я бросил трубку на диван.
6
Давно поселившееся во мне болезненное беспокойство,
связанное с Аидой и не
отпускавшее ни на минуту, становилось глуше. Наверное, вмешалось чувство
самосохранения. Я больше не звонил ей. В ноябре поехал в командировку на
Каспийское море — сделать материал о конфликте гринписовцев с нефтяниками. Там снова почувствовал
уже почти забытое удовольствие от журналистской работы. Вместо одного материала
привез несколько, на разные темы. Антон с одобрительным удивлением покивал
головой.
Но когда я вернулся в свой город и в свою квартиру,
опять навалилось чувство тоски и безысходности. Несколько раз брал трубку,
чтобы позвонить Аиде, но
потом с досадой отбрасывал ее на диван. «Спортивное кидание телефонных трубок
на мягкие поверхности; залог победы — регулярные тренировки» — придумал себе слоган.
В одну из суббот решил пойти в ночной клуб. Раньше
мы с Лией довольно часто ходили в «Фантомас».
Она любила танцевать, я — пить коктейли. После энного количества влитого в себя
алкоголя я обычно тоже выходил на танцпол
и начинал совершать некие движения руками и ногами. Теперь же мне хотелось и
алкоголя, и музыки, и танцев, и какого еще угодно драйва, лишь бы не помнить и
не думать.
Пошел в привычный
«Фантомас». Поднялся на
второй этаж, и сразу — к барной
стойке. Четыре стопки по 30 грамм. На скорость — одну за другой. Познакомился с
пьяным веселым парнем. Вместе с ним еще по три стопки. Но опьянение не
приходило. Мой новый знакомый отошел к своим друзьям. Я обернулся посмотреть на
танцующих и увидел Лию. Она
весело отплясывала в окружении двух парней и девушки. Глаза блестели, волосы
были собраны в задиристый хвостик на макушке. «Хорошо, что у нее все хорошо…» —
подумал я и удивился тому, что, с тех пор как расстался с ней таким
неджентльменским способом — отправив эсэмэску,
у меня ни разу не возникало чувство вины перед ней. И как только я подумал об
этом, оно вдруг возникло.
Я повернулся к бармену и попросил еще водки. Решил
выпить две стопки и уехать из «Фантомаса»
в какое-нибудь другое заведение. Но не успел.
— Привет, — подошедшая к барной стойке Лия взъерошила мои волосы. — Мачо снова в клубах…
— Привет. Рад тебя видеть.
— Да ну…
— Да… Видел,
как ты танцевала — красиво.
— И даже еще не забыл, как говорить комплименты…
Она волновалась. Разгоряченная, немного пьяная,
эмоциональная. Говорила с вызывающей интонацией, готовая к бою, но я
чувствовал, что внутри — женственная неуверенность и нежность.
К ней подошел высокий парень из ее компании:
— Лия, пойдем…
Она отмахнулась:
— Без меня пока танцуйте.
У барной
стойки было шумно, и мы спустились на первый этаж. Встали, прислонившись к
стене рядом с женским туалетом, закурили сигареты.
— Можешь не рассказывать, как у тебя дела. Могу
догадаться, — заявила сразу.
— Прости, что я тогда так, эсэмэской… — Закурив сигарету, я вдруг почувствовал,
что сильно опьянел.
— Да, я была разочарована, — ее подбородок
подрагивал. — Но хороший урок — не очаровывайся. Я, конечно, не думала, что ты
так легко купишься. Она
хорошо умеет запудривать мозги молоденьким пацанам,
но тебя я считала уже более состоявшейся личностью. Оказалось, что нет.
— Ты про
Аиду?
— Про нее самую. И даже могу рассказать тебе
кое-что. Она принадлежит к определенному женскому типу психологических
паразитов. Им все время нужно внимание. Чтобы их все вокруг любили, жалели, сочувствовали… Тем более, что она
актриса. Хочешь расскажу, как
у тебя все с ней было?
— Попробуй.
— Сначала она проявила к тебе много нежности —
закинула крючок. Потом показала, какая она возвышенная и ранимая и насколько
окружающий мир груб и пошл для такого возвышенного создания, как она. Вызвала в
тебе жалость к ней — подцепила на крючок. После чего — еще больше нежности.
Потом вместо нежности вдруг холод, она оттолкнула тебя. Ты растерян, не
понимаешь, что произошло. Ее холодность распаляет твою влюбленность. Вдобавок у
тебя появляется чувство вины — начинаешь думать, что в чем-то провинился перед
ней, если она стала такой холодной. Вот и все — ты на крючке. Смесь любви,
жалости и вины — гремучая штука. Потом уже все просто. Как мужчина и как объект
любви, ты ей не нужен. Да она, по-моему, и не умеет любить никого, кроме себя.
Но ей, как паразиту, нужна твоя влюбленность и твое сочувствие. Поэтому через
некоторое время она снова появляется в твоей жизни — так же неожиданно, как
исчезла. Теперь она появляется периодически — тогда, когда ей скучно, когда
нужно повысить свою самооценку и подпитаться
чьей-то любовью. И в то же время — удостовериться, что ты все так же на крючке,
и на всякий случай натянуть покрепче леску. Если что-то не так — опять
отталкивает тебя, чтобы сильнее разжечь. Так и будет теперь — то приближать
тебя, то отталкивать, играть в кошки-мышки. Таких жертв, как ты, у нее не одна
и не две, а человек десять, которых она по очереди дергает и пьет кровь. Она
просто пиявка. Ей нужно вытягивать из всех окружающих любовь к себе. Поэтому
всегда образ несчастной перед мужчинами — чтобы пожалели, полюбили.
— Откуда ты все это знаешь?
— Неважно…— Она затушила окурок. — И знаю, что если
бы у тебя с ней все было хорошо сейчас, в ночном клубе я бы тебя не увидела…
— Нет уж, скажи, откуда знаешь. Сказала «а», говори
«б».
— Я была одной из таких ее жертв. Слава Богу,
недолго.
— Жертв? Она мне говорила, что между вами что-то
было и что она до сих пор влюблена в тебя. Может, наоборот, — она твоя жертва?
— Затянувшись сигаретой, спросил я.
— Я не лесбиянка, — резко ответила Лия. — И не
монстр. Она — монстр, хотя и называет монстрами всех окружающих. У нас
действительно были необычные отношения… Которые
могли к чему-то подобному привести. Слава Богу, я все быстро поняла и все
прекратила. Мне жаль тебя.
— Наверное, тебе все-таки больше жаль себя — что я с
тобой так поступил из-за нее.
— Да, и себя мне жаль. «Извини, но мы должны
расстаться. Все изменилось…», — усмехнулась, — дай сигарету.
Мы закурили еще по одной. Молчали. Потом я медленно
проговорил:
— Сейчас дело уже не в ней, а во мне самом. Она
всего лишь каким-то образом содрала с меня полиэтилен, в который я был завернут всю жизнь.
Необъяснимым легким движением открыла мне меня, дала свободу быть собой…
— Вот это не надо… — отгородилась рукой с сигаретой
между пальцев
Лия, — это только иллюзии и фантазии, которые Аида тебе навязала, в чем она
тоже мастер. Но ты не изменишь себя, и она тебя не изменит. Ты реалист, и
только в реальном мире тебе комфортно. В эфемерных пространствах, где все
призрачно и непривычно, тебе долго не продержаться. Они манят, но непригодны
для жизни. Я знаю, что ты чувствуешь…
— В последнее время иногда кажется, что у меня всего лишь одно
чувство — желание исчезнуть отсюда. Не то, чтобы умереть, а просто тихо
незаметно исчезнуть. Чтобы маленький локальный торнадо схватил меня с земли и
унес вверх, куда-нибудь.
— Ты эгоцентричен и банален. Каждый второй на Земле
хочет или когда-либо хотел отсюда исчезнуть.
— И ты?
— И я, — пожала плечами.
— Но тогда зачем? Зачем продолжать находиться здесь?
Лия посмотрела на меня с сочувственной улыбкой:
— Ты действительно еще наивная несозревшая личность…
— Нет, на самом деле — ответь, если ты созревшая, —
почти обиделся я.
— Потому что эти твои чувства и мысли временны и
иллюзорны. Иллюзорен не мир, а наше его восприятие. Сегодня кажется, что
незачем здесь находиться. Завтра узнаешь что-то новое, покажется, что есть
зачем. И так далее. Надо просто понимать, что все меняется. И не забивать
всякой херней голову.
К нам спустился тот же парень, что подходил к Лие, когда мы стояли с ней у барной стойки наверху:
— Лия, ты че,
мы тебя вообще потеряли…
Она затушила окурок:
— Ну и что такого? С одноклассником бывшим
встретилась, заболтались просто. Ладно, пока, — махнула мне рукой и пошла с
парнем по лестнице наверх. Пока она поднималась, я пялился на ее округлую «бразильскую» попку, форму
которой она умела выгодно подчеркнуть любым нарядом, и с пьяно-плотоядной
ревностью думал, что когда-то эта попка принадлежала мне, а сегодня, судя по
всему, будет принадлежать этому верзиле.
Я забрал из гардероба свою одежду и вышел из клуба.
Постоял несколько минут, вдыхая свежий морозный воздух, потом взял такси и
поехал домой.
7
С тех пор как я прекратил работу над новым романом,
а потом и вовсе удалил файл с ним со своего компьютера, я ничего не писал (не
считая журналистских текстов, конечно). Иногда казалось, что я больше не
писатель (да и был ли им — большой вопрос) и вряд ли когда-нибудь напишу что-то
еще. Но после встречи с Лией в ночном клубе неожиданно решил написать повесть
об Аиде, о буто и о событиях последних месяцев.
Короткий — в один абзац — пролог про нечто,
случившееся в некоем закутке недалеко от Вознесенского собора, дался легко.
Хотя я его выдумал. Ничего там не случилось. Когда писал его, задумывал в
будущем сцену, в которой я, стоя в том закутке, буду разговаривать по
мобильному телефону с Аидой,
и во время этого разговора Аиде станет плохо. Паническая атака и приступ
удушья. Она перестанет говорить, но не отключит телефон. Я буду пытаться
успокоить ее, буду в чем-то убеждать, но в один момент тоже замолчу. Молчание
телефонных трубок в двух разных местах города, объединенных неким невидимым
сигналом сотовой связи. Молчание, которое со временем будет становиться глуше и
гуще, как будто эти трубки медленно проваливаются в глубокие колодцы с вязкой
жидкостью. Ощущение боли — не физической, но такой явной и сильной (только где
она находится — в пластиковых, начиненных электроникой телефонах? в невидимом
сигнале? в сотах передатчиков?) — будет усиливаться с каждой минутой молчания,
и в один момент начнет изливаться из трубок в окружающее пространство — на
землю, на грязный забор, на стену дома. Я не выдержу и отключу телефон.
Похожая сцена действительно однажды произошла, но не
на Гоголя, а в другом месте. При этом она плохо вписывалась в композицию
повести, и я от нее отказался. Но от удачного, на мой взгляд, пролога
отказываться не хотелось, поэтому я его оставил.
К концу ноября я написал три главы повести. Писалось
то легко, то сложно. По вечерам обычно приходил домой, ужинал, садился за
компьютер и писал. Иногда перед тем, как засесть за повесть, смотрел
какой-нибудь фильм. Почти ни с кем не общался.
— Почему у тебя такое странное имя — «Аида»? Что оно
значит? — однажды спросил я ее.
Она посмотрела на меня пустым взглядом и ничего не
ответила.
— Аида… Аида…
Аида… — придя в себя после того, как в алкогольной мути окружающего мое сознание
на некоторое время отключилось, я обнаружил, что мои сухие губы повторяют три
открытых слога — три бесконечных гласных, надломленных внутри металлом «д».
В тот вечер исчезли мои туфли за тысячу баксов. Я не помнил, как. Кому-то
подарил? Выбросил? Кто-то снял их с моих ног? Я склонялся к версии, что просто
решил прогуляться босиком по снегу и оставил их на каком-то бордюре. Но какая
разница?
Однажды случайно встретился с Аидой на литературном вечере. Она радостно меня
приветствовала, мы немного поговорили. Потом меня отвлекли организаторы вечера
— мои знакомые. Не могли дозвониться одному из участников выступления, с
которым я был дружен. Когда я вернулся к
Аиде, она равнодушно на меня посмотрела, извинилась и вышла из зала. Вернулась,
когда чтения уже начались. Села на свободное место в том же ряду, где сидел я,
только с другой стороны. Глянула на меня все тем же равнодушным взглядом и
отвернулась к сцене.
Я смотрел на нее и пытался понять, действительно ли
я ранил ее своим невниманием или же наблюдаю
очередные элементы игры в «кошки-мышки», как представляла все Лия. Вне
зависимости от этого, смотреть в ту минуту на
Аиду, такую холодную и
невероятно далекую, было мучительно. Мне казалось, что душевная боль вот-вот
станет физической, и в моем теле что-то безвозвратно изменится.
Она набирала смску.
Я следил за ее лицом, пытаясь догадаться, кому она пишет. Но лицо оставалось
каменно-безучастным. Я больше не мог терпеть происходящее. Встал и быстро вышел
из зала.
В начале декабря я получил в фэйсбуке запрос на добавление в друзья от Андрея
Стародубцева и сразу же вслед за этим сообщение от него:
«Здравствуй, Артур. Полагаю, что ты сейчас проводишь
некоторое время рядом с Аидой
и имеешь возможность заботиться о ней. Хочу помочь тебе в этом — в заботе об
Аиде, так как я такой возможности уже не имею и иметь не буду.
Аиде очень нужна забота, но
заботиться о ней сложно. Как ты мог заметить, она — другая. Она по-другому
чувствует и думает. По-другому любит. По-другому ведет себя с окружающими. Ее
поведение кажется странным. Это иногда трудно понять и принять, и к этому
трудно привыкнуть. Аиде ни в
коем случае нельзя показывать, что ты заботишься о ней — она может начать
подозревать, что ты посягаешь на ее свободу и независимость, а она воспринимает
это очень болезненно.
У нее было сложное детство и период взросления.
Произошедшие тогда психологические травмы, о подробностях которых я не имею
права распространяться, до сих пор сильно влияют на ее поведение и
эмоциональное состояние. У нее постоянное чувство покинутости и одиночества, и в то же время ей очень
трудно довериться другому человеку, даже тому, с кем она уже много времени
провела вместе. Ей все время нужен проводник в окружающий мир, но она ни одному
проводнику не может до конца поверить.
Впрочем, я слишком многословен, и, уверен, многое из
того, о чем я пишу, ты уже и сам осознал. Поэтому перехожу к конкретным
рекомендациям.
Аиде необходимо:
— спать в очень хорошо проветриваемом помещении;
— здоровое и свежее питание и потребление большого
количества воды (алкоголь и любые другие средства изменения сознания ей
противопоказаны);
— всегда минимизировать все шумы вокруг нее. Шумы —
не только звуковые, но и зрительные, тактильные, обонятельные, мыслительные;
— профилактика истерик. При первых признаках
приближающейся истерики желательно найти тихое место для сенсорного отдыха — с
минимальным уровнем любого шума (смотри выше);
— она часто стремится к нестандартному распорядку
дня и спонтанным действиям, но при этом непредсказуемый распорядок дня очень
утомляет ее. Необходим постоянный поиск баланса;
— у нее проблемы с планированием дел и расставлением приоритетов. Для
нее все дела одинаково важны, и это ее путает. Нужно ненавязчиво помогать ей в
планировании и расставлении
приоритетов;
— различные способы коммуникации — не только устный,
но письменный, жесты и прикосновения, рисунки, музыка, и т.д. Она не может все
время использовать один и тот же вид коммуникации и через некоторое время может
выпадать из него. Тогда для возобновления коммуникативного процесса необходим
переход к другому виду коммуникации.
Это основные пункты, о которых я считаю важным тебе
рассказать. Если у тебя возникнут какие-либо вопросы или просьбы, пожалуйста,
обращайся.
С наилучшими пожеланиями,
Андрей.
P. S. Тебя интересовала личность охотника — это ее
дядя из Польши, с которым связаны некоторые детские психологические травмы».
Я ничего не ответил. Прочитав сообщение Андрея,
закрыл программу, потом выключил ноутбук. После этого мне долгое время не
хотелось к нему подходить. Писал в тетради. Часто проверял телефон — к
бесконечному навязчивому ожиданию смски
или звонка от Аиды
добавилось предчувствие, что должен позвонить Андрей. Время от времени я думал
о том, что безумие заразно, и я приобрел от Аиды какую-нибудь параноидальную манию.
«Если хочешь спастись от этого мира — стань
слабоумным…» — вспоминались слова Аиды.
Я выбрал обратное.
Спасаясь от слабоумия, погрузился в мирские дела. Много работал — тем более, что конец ноября и декабрь
выдались горячими на события. Начало противостояния на Украине из-за евроинтеграции и «евромайдан». Теракт в Волгограде.
Активизация Сапиева с
очередными порциями компромата на видных чиновников… И так далее, и так далее…
В декабре я неожиданно узнал, кто был тем финансовым
«гарантом», который одалживал деньги или покрывал расходы нашего нового
издания, когда ему не хватало средств крауд-финансирования.
Им оказался сам Буров. Эта новость меня и удивила, и вызвала уважение к нему.
Антон, в свою очередь, радовался моему профессионально-творческому подъему и
работоспособности. Мы с ним заметно сблизились в то время.
Перед Новым годом я позвонил Лие. Поздравил с наступающим
праздником, предложил как-нибудь встретиться, попить кофе. Она неожиданно легко
согласилась. Новый год мы встретили вместе.
8
«Где ты?» — эсэмэска от Аиды в середине февраля.
«В том же самом городе. А ты?»
Через несколько секунд — звонок. В трубке — бодрый
голос Аиды:
— Привет! Здорово, что ты в том же самом городе. Я
тоже. Хотя я устала от него и от снега. Эта зима такая глухая… Ты не теряешь
слух из-за этой глухости?
— Не замечал. Во всяком случае, тебя слышу хорошо.
— И я тебя слышу. Это радостно… Как ты?
— Я в порядке. Много работы. Мне это нравится. Как
ты?
— Ответственно. Хожу на тренировки, актерские и
танцевальные занятия. И еще играю на колокольчиках. Купила восемь колокольчиков
разного размера и дергаю их за языки. Они замечательно отзываются. Когда людей
дергаешь за языки, они никогда не отзываются так музыкально и так весело.
— Кого из людей ты дергала за языки в последнее
время?
— Я уже давно это не делаю. Пробовала раньше, но в
большинстве случаев это приносило негативный опыт. А ты дергаешь людей за
языки?
— Моя работа иногда только из этого и состоит…
— Тебе это нравится? Как отзываются люди?
— Нравится. Люди — разные, и отзываются по-разному.
Много закрытых людей и много пустых людей. Еще есть просто тихие, которые предпочитают тишину.
— Я устала от тишины. Скоро уезжаю к морю. Там
всегда шум волн. Может быть, там окончательно превращусь в рыбу и уплыву.
— К какому морю
ты едешь?
— К Тирренскому. Еду в Италию с Тони, на следующей
неделе.
— Кто такой Тони?
— Танцор и носонос.
— Кто?
— Тот, кто носит нос. У Тони потрясающий нос. Он
большой, мясистый, все время двигается сам по себе и живет своей собственной
жизнью, а Тони — только транспортное средство для него. Мне кажется, что к
Тониной старости этот нос вырастет настолько, что отделится от Тони,
поблагодарит за транспортные услуги и отправится путешествовать один.
— Ты уезжаешь в Италию насовсем?
— Не знаю, я ведь там не была. Вдруг там воздух еще
плотнее, чем здесь… Или море
слишком соленое… Или еще более удручающая пропорция живых и мертвых… Хотя у
меня хорошие предчувствия.
— Тони говорит по-русски?
— Да, и иногда даже понимает. Он вел мастер-классы в
хореографическом училище, где я фотографировала.
— Какая у него фамилия?
— Оттавиано.
Я взял ручку и записал.
— Я хотела бы увидеться с тобой до отъезда.
— Я не хочу встречаться с тобой сейчас. Извини.
— М-м… Тогда пока?
— Пока, — я отключил телефон.
Следующим утром неожиданно рано проснулся — в
полшестого. Встал с кровати и подошел к окну. Сыпал мелкий снег. Через него и
через старое, чуть потекшее, стекло окна лился слабый размытый свет далеких
фонарей. Темно-серый пейзаж с мягким освещением, скрадывавшим прямые линии и
формы, дарил ощущение покоя. Я подумал о том, что в эту минуту и у Аиды, наверное, утренний сеанс
созерцания — где-то, в какой-нибудь квартире, тоже стоит сейчас у окна в очках
сантехника Гаврилова, слушает «четыре тридцать три» Кейджа и вглядывается расфокусированным взглядом в расплывчатый мир. В
этом мире — единственном, который она соглашалась принять, — такими же
расплывчатыми и отдаленными были и я, и Андрей, и Тони. Хотя… Я вдруг подумал,
что в любых отношениях, когда по-настоящему глубоко погружаешься в другого
человека, всегда однажды наступает момент, когда наталкиваешься на чуждое. И, натолкнувшись, еще
болезненнее чувствуешь свое экзистенциальное одиночество. Но на той глубине, в
которую проник, уже нет ни места, ни воздуха для маневра. Только на дно или
экстренное всплытие.
Я простоял около окна минут пятнадцать. Потом прошел
на кухню, выпил чашку чая. Включил ноутбук, открыл новостные сайты. «После
кровопролитных беспорядков в Киеве начат разгон Майдана». «Осадное положение в
Киеве. Десятки погибших и раненых». «Во
Львове захвачены здания МВД, прокуратуры и областной администрации».
Я выключил компьютер. Прошел в комнату. Там, не
включая свет, прислонился к книжной полке. Ни о чем не думая, ничего не
чувствуя, стоял так некоторое время. Когда закрывал глаза, казалось, что голова
наполняется густой серой жидкостью. Потом в серой жидкости стали появляться
желтые и розовые пятна. Пузырились, меняли форму. То медленнее, то быстрее.
Зазвучали обрывки бессмысленных фраз — то громче, то тише. Что-то двигалось
вверх, что-то — вниз. Параллельные линии. Пересекающиеся линии. В тот момент я
очень хорошо чувствовал свое физическое тело — замершее, спокойное, неподвижное
— словно пластиковая кукла. В отличие от него разум и воображение бушевали — но
уже отдельно от меня. Последней моей мыслью — вялой и как будто висевшей
неподвижно в воздухе — было: «возможно сумасшествие начинается примерно так…».
Осмысленная фраза вернула меня в реальность. Я открыл глаза, добрел до кровати,
лег и очень медленно начал натягивать на себя одеяло. Тянул и тянул…
Проснувшись через полтора часа, я включил ноутбук и
открыл интернет-браузер. Нашел в Фэйсбуке
Тони Оттавиано, хореографа
из Неаполя, и переслал ему сообщение Андрея об Аиде.
9
У Антона красивая невеста. Имя и фамилия тоже красивые — Мария Богушенко. Густые каштановые
волосы, матовая бледность лица, большие зелено-карие глаза.
Мы сидим на берегу реки — Антон, Маша, Лия и я.
Конец апреля, прекрасный теплый день. Яркое ласковое солнце, прозрачный воздух.
Слева в отдалении — лес, его от реки отделяет поле с еще невысокой травой
насыщенного зеленого цвета.
Антон с Машей пригласили нас с Лией на рыбалку. Но
клева почти нет — только мальки объедают наживки. Поплавок слегка уходит под
воду, болтается на мелких волнах, дразнит. Из всех нас Антон — самый упорный
рыбак. Опытный и деловитый. Нависает настороженно над тремя своими удочками,
установленными на специальных треногах. А мы с девушками все время отвлекаемся.
То собираем дрова для костра, то загораем, то неторопливо готовим обед.
Маша с Лией легко нашли общий язык. Щебечут мило
тихими мелодичными голосами. На солнышке, под их неторопливые женские разговоры,
меня клонит в сон.
— Я недавно научилась делать фондю. Оказывается, совсем несложно…
— Фондю?
Обожаю. Во «Французской сырной дырке» его очень люблю.
— «Французская сырная дырка»?
— Да, на Гагаринском.
Хороший ресторан и вполне недорогой. Советую.
— Такое название…
И не скажешь, что название ресторана.
— Есть еще «Швейцарская сырная дырка». Но там хуже.
— Швейцарская еще ладно… А «Французская дырка»…
— Ну не «Французский поцелуй» же…
— Вот-вот… На
что-то такое намекает…
Меня будит восторженный девичий визг. Я открываю
глаза и вижу идущего к нам Антона, и в его руках — большую трепыхающуюся рыбу.
— Лещ… Большой…
Первый раз мне такой здесь попадается, — радостно сообщает он.
— Ура! Значит, будет все-таки уха, а не только
привезенная еда, — хлопает в ладоши Лия.
— Или запечь можно — прямо над костром на прутике, с
солью, с перцем. С дымком получается — объедение! — вторит ей Маша.
После недолгого спора решают запечь.
Меня снова клонит в сон.
Наше издание находилось на грани закрытия. Крауд-финансирование почти
перестало работать и приносить деньги. Антон бодрился, но я уже знал, что после
мая он откажется от роли финансового «гаранта». Так что с июня мне нужно будет
искать новую работу. Может, пойти в фотомодели? Недавно мой приятель-фотограф,
работающий с различными глянцевыми журналами, сделал фотосессию Лии и меня. Получилось довольно удачно, и
несколько фотографий даже будут размещены в журнале «Photo Now».
Вечереет. Запеченная рыба съедена. Мы сидим на
небольшом пригорке. Буров травит анекдоты. Солнце садится над полем, между
лесом и рекой. Я смотрю на траву, теряющую насыщенность своего цвета в
угасающих лучах. Потом разглядываю свои новые белые кроссовки.
____________________
1
Вицлипуцли — бог войны в
мифологии ацтеков.