Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2015
Яшуркаев Султан Сайдалиевич — чеченский поэт и прозаик. Родился
в 1942 году в селе Эшилхатой Веденского
района, ЧИАССР. Окончил Грозненский пединститут и юридический факультет
Московского государственного университета им. Ломоносова. Работал учителем, следователем
прокуратуры, в Верховном Совете ЧИАССР. Пишет на чеченском и русском языках.
Лауреат премии «Дружбы народов» за журнальный вариант книги «Царапины на
осколках» (Книга вторая, «ДН», 2010, №№ 6—7). Произведения Султана Яшуркаева переведены на французский, немецкий, польский,
чешский и ряд языков стран СНГ. В настоящее время живет в Бельгии.
Апрель в восточном Казахстане — месяц не теплый,
неяркого еще солнца едва хватает на расплавку свинцовых слитков посеревшего
снега, тяжело осевших в низинах промерзлой степи. Да и светит оно неполный
день: то прорвется сквозь толщу тоже свинцовых облаков, то эти облака
обматываются вокруг него так, что ни один луч не может пробиться к земле. И все
равно на проталинах сквозь серую прошлогоднюю траву первой бородкой на лице
юноши пробивается чуть заметный пушок зелени…
Босые ноги переносят мальчика от одного
серо-зеленоватого островка к другому. Тяжелый для детской спины, наполовину
заполненный мешок пригибает хрупкое тельце к земле. Рубашка и штанишки на нем из
тонкого выцветшего ситца, с плохо заметными рисунками. Ситец этот — подарок
дальнего родственника Сайд-Хамзата. Он и его друг
Али, проникнув через крышу, обворовали сельский магазин. Штуку ситца поделили
между чеченцами, что живут в этом селе, давая только тем, у кого есть дети.
Перед тем как сшить из него одежду, ситец долго мяли, терли, валяли в пыли,
потом стирали — делали его старым, неузнаваемым… некраденным.
Мальчик устал, он бы остановился и, опустив мешок на
землю, передохнул, но боится, что потом ему не поднять его снова на спину, а
ему во что бы то ни стало надо донести его скорей до дома.
Стадо коров, что он пасет, не будет ждать его —
далекими красными пятнами по краям горизонта разбредется по всей степи, но он
вернется, быстро обежав вокруг всю степь, соберет эти «пятна» снова в стадо.
Что в том трудного, когда нет на спине этого тяжелого мешка. Это даже лучше,
чем стоять на месте и смотреть, как отощавшие за зиму коровы пытаются откусить
грязные остатки прошлогодней травы. И ногам хуже, когда стоишь, они прилипают к
мерзлой еще земле и деревенеют от холода. Бегать — тепло! Недавно он сделал
хорошее для себя открытие: знает теперь, как отогревать ноги,
не бегая. В первый раз это вышло у него непроизвольно. Издали он увидел,
как от свежего коровьего помета, круглой жидкой «лепешки», стал подниматься
пар. Его осенило, что это тепло, и он побежал к нему — замерзшая нога радостно
замерла в дымящемся паром помете, тепло ласково потекло вверх по телу.
Позавидовавшая первой, другая нога тоже окунулась в это тепло. И ему
показалось, что его уложили в колыбель и стали тихо качать. Теперь, после
такого открытия, когда женщины, выгоняя по утрам за ограду скотину, причитали:
«Бедный мальчик, смотрите, он же босой», — он не считал себя бедным…
«Вот донесу мешок, — думает он, — и мама будет
жить». Она очень удивится, когда он принесет и покажет ей много куриных яиц,
крашенных во все цвета. Подумает, что он принес их из сказки. Он и сам не знал
раньше, что такие бывают, что их почему-то красят в разные цвета. Интересно,
сколько их в мешке? Много. Плохо, что он умеет считать только до десяти. Это
потому, что в школу не ходит.
Только бы донести. Маме он сразу даст три яйца:
красное, синее и желтое. Самое красивое выберет для Хеди.
Он и Мусе дал бы, но тот еще совсем маленький, ему молоко нужно. Съест мама
сразу три яйца и тут же выздоровеет, у нее в груди появится много молока, и
тогда она покормит Мусу. Теперь все будет хорошо.
От такой уверенности мальчик чувствует радость, и
нести тяжесть ему легче, ноги его, хотя и гнутся, как сырые прутья клена, но
пытаются даже бежать, это мешок на них давит, а они рвутся из-под него.
Вчера, когда зашел к соседке тете Кахе, он слышал, как женщины говорили о маме: «Кончается
бедняжка». Они-то думали, будто он не знает, что это означает. О смерти он
знает давно, с тех пор, как умерла Меда…
Меда была младшей сестрой его матери, еще совсем
молодой. Она вся горела, плавилась в жаре, с лица ее струйками лился пот. Она
попросила воду, и он дал ей напиться. Схватив посиневшей рукой алюминиевую
кружку, Меда, стуча зубами о край, жадно глотала воду. Потом рука ее, вместе с
кружкой, упала. Он потянул кружку, но пальцы Меды не отпускали ее. Она вся
напряглась и больше не шевелилась. Он плакал, вцепившись в кружку. Ему
казалось, если он отберет у Меды кружку, она снова
заговорит, но от руки через кружку шел холод… Тогда ему и шести лет не было.
Меда говорила: «Скоро, Юса, тебе будет шесть». Теперь она так не скажет, и ему
никогда не исполнятся эти шесть лет. Он тогда долго плакал, потом уснул на
груди умершей Меды. Сколько прошло времени, пока пришел дядя Алман, он не знает, кажется, уже было утро. Дядя Алман — старший брат его матери и брат Меды — поднял его на
руки. Он снова плакал…
Бабушка, дядя Алман, дядя Имран и Меда жили в горах. Его забрали к ним, когда
родилась сестренка Хаза. Потом ему рассказывали: он
сердился, что родилась эта девочка и отобрала у него мамину грудь, хотел, чтобы
мама давала грудь только ему, а не ей. «Ты же уже большой», — стыдила его мама.
Тогда и приехал дядя Алман, увез его к себе, еще выше
в горы.
Уже потом он узнал, что маму, сестренку Хазу, его самого и всех людей из аулов выселили на эту
холодную землю, называющуюся Казахстаном. Он долго оставался с родственниками
матери. Когда бабушка была жива, она рассказала ему сказку
про страшного царя, который куда захочет, туда и выселяет много людей.
«Его зовут Сталин?» — спросил он у бабушки, но она замахала руками, а потом
закрыла ему рот своим изорванным клетчатым платком.
Бабушка вскоре умерла, и сказки ему стала
рассказывать Меда. Его дяди и другие мужчины на худых-худых колхозных лошадях,
запряженных в длинные телеги, уезжали из дому на два-три дня за керосином для
колхозных тракторов. Меда сажала его себе на колени, обнимала за голову и,
раскачивая, не то пела, не то причитала. Сказки ее были не страшными, а
красивыми, он и сейчас помнит их.
«Когда мой родненький вырастет
большим-большим, высоким-высоким, я наряжу его в белую черкеску, серебряным
опояшу кинжалом, на коня посажу длинногривого, белою накрою буркою, на
красавице Мелх-Азни, у которой косы из солнечных
лучей, женю его и сама на свадьбе буду танцевать в белокрылом габали*. Жить мы будем высоко в горах, где реки текут
молочные и медовые, на деревьях яблоки растут золотые, на
склонах гор играют ягнята и белая девушка по имени
Счастье ходит из аула в аул с большой корзиной и раздает людям красивые
сказки», — напевала ему Меда.
Потом она заболела. Вместе с ней заболела и сказка.
Тогда, по ночам, он пробирался в деревенские огороды и приносил охапками зеленый
лук, чтобы Меда поела его и выздоровела. Однажды он поленом убил крысу. «Ты
будешь у меня смелым», — сказала Меда. И он стал смелым. По ночам уходил все
дальше и дальше от дома. Было ему и страшно, но он знал, что ничего не должен
бояться, и разные ночные чудовища его не трогали.
Дядя поднял на руки мертвую Меду и ушел. Вернулся не
скоро. Мальчик плакал и требовал отвести его к Меде.
Дядя прижал его к себе, и он подумал, что тот сейчас отведет его к Меде. Он схватил дядю за плечи. Они дрожали. Он понял, что
дядя тоже плачет, и ему стало его жалко. Все говорили, что мужчина плакать не
должен.
Однажды у них появился незнакомый мужчина. Ему
сказали, что это его отец. Он думал, что его обманывают. Его дяди были
молодыми, красивыми и высокими, а пришелец был не молодым, не красивым и не
высоким. Но дядя Алман сказал, что он должен уехать с
ним. Он бы ни за что не послушался, если бы ему не сказали, что он прокатится
на железной телеге, которая сама, без лошадей, может ехать от одного края света
до другого и называется «огненной почтой». Тогда он согласился.
Отец привез его в большое село, которое называлось
«станцией», и там они сели на «огненную почту», которую русские называли
«поездом». Ехали они долго-долго. В вагоне все ели больших рыб, перевязанных
веревочками, будто боялись, что они снова убегут в воду. Люди и ему давали
кусочки. Говорили, что эта рыба печеная. А еще люди угощали его сухарями. У
одного дяди, что ехал с ними рядом, был мешок, он прятал его под полкой, на
которой спал. Но из мешка шел запах — он не хотел прятаться. Запах дразнил его,
звал к себе таким сладким шепотом, какого он никогда не слышал, и ему хотелось
забраться под полку, откуда тот звал. Чтобы не слушать его, он забирался на
самую верхнюю полку, но запах тоже умел ходить и лазить — забирался к нему
наверх, звал, тянул вниз — к мешку, в котором жил.
Однажды ночью сосед достал мешок и засунул в него
руку. Тогда запах выскочил весь из мешка и бросился на него. Он стал
отбиваться, но тот не отставал. Дядя схватил запах и стал его
есть, запах был красный и круглый, потом он узнал, что называется он
яблоком. Этот дядя думал, что все спят, поэтому и начал есть его, а запах
вырывался у него из рук и шел к нему. И он ел его…
Когда они с отцом сошли в городе Семипалатинске с
поезда, запах тоже сошел с ними. С тех пор они всегда вместе, и когда ему очень
голодно, он ест его, и становится легче… Еще он помнит, как в том же поезде
один русский мужчина прищемил ему дверью палец. Было больно, и он плакал. Этот
дядя был хороший, очень жалел, что так получилось, гладил его по голове и
говорил много слов, ни одного из которых он не понимал. Потом, когда поезд
где-то остановился, купил ему большую печеную рыбу и сказал: «Ну, не плачь,
будь мужчиной». Хотя он и этого не понял, но сразу стал мужчиной — перестал
плакать и стал есть рыбу. Эта рыба и запах долго его
кормили. Но потом рыба кончилась. Тогда он пошел к двери и целый день стоял у
нее, чтобы ему еще один палец защемили, но никто не сделал этого.
В большом, пыльном, жарком городе Семипалатинске
отец купил ему стакан красного напитка — он назывался «морс» и оказался таким
вкусным, что ему захотелось выпить сразу десять стаканов, но у отца не было
больше денег.
В село Семеновку, где их ждала мама, добирались они
с отцом долго. Много дней шли пешком по песчаной
дороге. Идти было трудно, ноги вязли в песке, но не мерзли. Поздно ночью они
пришли в какой-то дом. В маленькой темной комнатке, куда они вошли, было три
женщины. Одна — совсем маленькая, старая, будто свернутое рваное одеяло, другая
была моложе и самой высокой, третья — совсем молодая, но не такая красивая, как
Меда. Все они были в старых, со многими дырами, платьях, и лица у них были
желтыми. Он знал этот цвет, это был голод. Одна из этих женщин должна была быть
его мамой, но он не знал которая. Они ему не понравились все, и ни одну из них
он не хотел взять себе в матери, но та, высокая, кинулась к нему и стала
обливать слезами. Ему сделалось ее жалко, и он стал смотреть на нее. Ее лицо
медленно начало походить на лицо Меды.
На нарах лежали двое детей, обернутых в тряпки. Они
оказались его сестрой и братом. Ему сказали, что девочке Хеде
два года, а мальчику Мусе три месяца, а сестренка Хаза
давно умерла.
Утром он обошел весь дом. В сенях увидел небольшой
фанерный ящик, в нем обнаружил зерно ржи, но его было так мало, что виделось
даже дно ящика. Он понял, что в доме съестного ничего нет. А он-то думал, что
голод остался там, на другой земле, откуда отец его увез.
Семья их перешла жить в саманный дом, состоявший из
двух низеньких комнатушек и маленьких сеней. Фанерный ящик отец оставил тем
двум женщинам… и они голодали.
Однажды пришел сердитый мужчина в военной форме,
которого звали Комендант и которого все боялись. Страшно кричал, ругал отца за
то, что тот без разрешения поехал за сыном. Одно слово он произносил много раз.
Он этого слова не знал, оно было длинное, как поезд, в котором они ехали, и
называлось «са-бо-таж-ник». Он его запомнил, потому
что первая половина этого слова на чеченском языке означает «мыло». Потом
комендант увел отца с собой, и отец не вернулся.
Недалеко от их дома живет дядя Миколай.
Он работает на колхозной подводе, в которую впрягаются две лошади. Осенью этот Миколай возит зерно в деревянном кузове подводы, вечером
выметает из кузова то, что остается после разгрузки на
колхозном току. Однажды, когда совсем стемнело, мальчик забрался в этот кузов и
стал выковыривать из щелей между досками зернышки. Набралось целая горсть. Он
стал делать так каждый вечер. Потом в деревянной ступке соседа Акбедая делал из зерна крупу и готовил кашу, давал ее
больной маме, сестре и брату. Так телега Миколая
кормила их целый месяц. Но однажды Миколай подстерег
его и так стегнул по спине шестиколенным бичом, что
он воробушком взвился над телегой и камнем упал на землю. Шрам от этого кнута у
него и сейчас на спине под мешком, что нарочно упирается, чтобы он не донес его
до дома.
Мешок становится тяжелей, а село будто стало на ноги
и убегает, а он должен догнать его. Их дом стоит почти на краю, но все равно, если
мерить дорогу этим тяжелым мешком, идти еще много. Он пытается обмануть себя,
будто гнется не под тяжестью мешка, а мешок сам несет его по степи, как тот
поезд, в котором они когда-то ехали с отцом. Он и глаза зажмурил, чтобы
сэкономить силы, не видеть, как далеко еще до села.
Отвисший на спине мешок тянет назад, пытается
осадить его на землю. Решив подтянуть его выше к плечам, он изо всех сил
дергает его наверх, но мешок не поддается, это он нарочно, чувствует, что у
него почти не осталось сил. Мешок вырывает из его рук свой скрученный конец и,
как усталый человек, садится на землю и его сажает рядом с собой. От обиды
хочется заплакать, но он не делает этого, чтобы мешок не подумал, что он его не
дотащит.
Сырой, белесый туман еще стелился над землей. Ни в
село, ни из него никто не шел и не ехал. Сквозь туман холодным пятном половинки
незрелого арбуза пыталось выглянуть утреннее солнце. Нагревшееся под тяжелой
ношей тело мальчика начало стыть. Ему захотелось взять что-нибудь из мешка и
съесть, но вспомнились мама, сестренка и братик, которые были очень голодны, и
он дал себе слово, пока не накормит их, себе ничего из мешка не брать.
В пастухи его никто и не нанимал. Он днями ходил по
селу и степи. Иногда приносил что-нибудь съестное: то сладкую траву, то коренья
какие-нибудь, которые пробовал сам и считал съедобными, а съедобным было все,
что можно было жевать, не ощущая во рту противной горечи.
Однажды он увидел возле колхозных амбаров Большую
Марфу. Все ее звали так. Она действительно была большой. В селе еще одну тетю
звали Марфой, та была худой и маленькой; отличая их, и говорили: «Большая
Марфа» и «Маленькая Марфа». Большая Марфа звала свою корову, пасшуюся далеко, у
забора МТС, та не хотела идти домой. Тогда он сбегал туда и пригнал корову, ему
все равно нечего было делать. Большая Марфа поманила его пальцем, привела к
себе во двор и вынесла горсть квашеной капусты и почти толстый ломтик ржаного
хлеба. Когда она в следующее утро выгоняла со двора корову, он уже стоял там.
Большая Марфа ничего ему не сказала. Он подобрал с земли хворостинку и погнал
корову в степь, прихватив еще коров бабы Зины и старой учительницы, имени
которой не знал. Большая Марфа долго качала ему вслед большой, закутанной в
пуховый платок и оттого похожей на копну сена головой. За околицей маленькое
стадо его пополнилось еще несколькими коровами. Весь день он пас их, выбирая
самые травянистые места.
Вечером встречавшие коров женщины качали головами,
как и Большая Марфа утром.
На следующий день Большая Марфа дала ему молока в
стеклянной банке и велела банку вернуть. Он сразу снес молоко матери и вернулся
с банкой. Теперь каждое утро ему что-то давали, вечером тоже. Были и вредные
женщины, ворчавшие, что им пастух не нужен, но Большая Марфа так смотрела на
них, что они сразу замолкали. Так он стал пастухом. Сосед Году вырезал ему из
старого комбайнового ремня кнут. Обычно он прогонял стадо мимо русского
кладбища. У чеченцев тоже было свое кладбище, но оно находилось по другую
сторону села, далеко. Взрослые говорили, что та сторона ближе к Кавказу, где
они родились.
Русские могилы красивые. Каждая обнесена оградой из
крашеных колышков. В изголовье одних возвышаются кресты, других — звезды. Они
тоже покрашены. Чеченцы говорят, что кресты ставят тем, кто верил в Бога,
звезды — верившим Сталину.
Сегодня утром на русском кладбище издали он увидел
много народу. Подумал, что кого-то хоронят. Он подошел поближе. Он знал, что на
русских могилах плачут так же, как и на чеченских. Но эти люди почему-то не
плакали, а смеялись, обнимались, целовали друг друга, им совсем не было
печально.
Первым его заметил и позвал высокий мужчина, имени
которого он не знал, но много раз видел, как тот ремонтировал колхозные
железные бороны. Тот был высоким, и на нем был длинный пиджак. Он не хотел
подходить слишком близко, ему помнился кнут дяди Миколая,
но у этого лицо было не такое, и он решился.
— Ну-ка, держи, постреленок! — сказал мужчина и
положил ему в ладонь маленькое круглое солнышко и добавил: — это сам Христос
тебе дает!
Солнышко оказалось крашеным куриным яйцом! Потом
этот Христос указал на него другим людям и что-то им сказал. И все стали
протягивать и давать ему цветные яйца, румяные калачи, красные булочки, кусочки
сахара, и везде вокруг слышалось: Христос воскрес… Христос
воскрес… Христос… Христос… Христос…
Он растерялся: куда ему все это положить? Край его
ситцевой рубашки переполнился доверху, а ему все протягивали и протягивали. Тут
подошла Большая Марфа и сказала:
— Беги домой и принеси мешок.
Он растерялся: как он все это оставит и пойдет
домой?! Большая Марфа подтолкнула его в спину. И он побежал так быстро, как не
бегает даже жеребенок, отставший от матери.
Когда он вернулся, Большая Марфа помогла ему сложить
подарки в мешок, а Христос взвалил наполовину заполненный мешок ему на спину,
спрашивая при этом: «Унесешь?»
Не отвечая, он побежал под мешком в сторону села.
Теперь мешок сошел с его спины и не хочет идти
домой. Он пытается подлезть под него и встать, но тот сползает и снова ложится
на землю. Тогда он решает потащить его волоком. Это у него получается, но
вскоре он замечает, что мешок мокнет. Он начинает бояться, что все в нем
попортится, и останавливается. Ведь ему надо дать матери три целых яйца, тогда
она сразу же выздоровеет и ему не придется, как тогда у
Меды, тянуть из ее холодной руки кружку.
«Хороший человек этот Христос, — думает он, — как и
Большая Марфа». От этой мысли ему становится легче.
Вдруг на горизонте появляется всадник. Он медленно
приближается. Но он едет по дороге, до которой от мальчика далеко, и ему не
успеть до нее добраться. Мальчик тянет мешок к дороге. Мешок идет за ним
несколько шагов и останавливается, прилипая к холодной и сырой земле. Всадник
скоро проедет. Но лошадь останавливается, потом медленно поворачивается в его
сторону и идет вперед. Ему становится страшно: «Сейчас этот человек подъедет и
отберет мешок!» Всадник приближается. Мальчику становится еще страшней, но тут
он узнает всадника: это дядя Гани. Тот тоже его
узнает и улыбается ему издали, маша рукой, с которой свисает короткий кнут. Про
него все говорят, что он не боится и самого Коменданта и русскую грамоту знает
лучше русских.
— Ты что здесь делаешь, Юса? Что это у тебя? —
спрашивает Гани, подъезжая и указывая кнутовищем на
мешок.
— Христос кое-что дал, — отвечает он тихо.
Гани
смеется, свесившись с коня, поднимает мешок, потом и его, приговаривая:
— Э, да ты раза в два легче
своего мешка.
Лошадь трогается. Гани
заглядывает в мешок. Мальчику это не нравится.
— Кто, говоришь, дал? — продолжает он посмеиваться.
— Христос…
— Это где же вы встретились?
— Там, у русских могил. Он такой высокий, с белыми
волосами… И сам дал, и другим тоже велел, тогда и те дали…
— А ты знаешь, кто такой Христос?
— Знаю, он весной колхозные бороны ремонтирует.
Гани
смеется. И снова:
— Да ты знаешь, мальчик, кто такой Христос?
Он молчит.
— Эх ты, — Гани уже не
смеется. — Христос же у христиан — Бог. У них сегодня праздник — Пасха.
Гани
еще что-то рассказывает, но мальчик его не слушает, он знает лучше, сам видел
того, кто дал ему красное яйцо…