Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2015
Ирина
Ермакова. Седьмая: Книга стихов. — М.: Воймега,
2014.
Не
все пишущие стихи считают необходимым выстраивать из них целое. Составление
книги — искусство объемное, подобное архитектуре, говорить только о поэтике,
языке автора, влияниях и шлейфах — значит не видеть всего здания. В этом смысле
Ирина Ермакова — поэт в какой-то мере непрочитанный. Тому доказательством,
например, реакция на ее предыдущую книгу «Алой тушью по чёрному шелку».
«Простой» читатель в массе своей отнесся к этим ста восьми танка, как к
красивым камешкам, уложенным в не менее красивую японскую коробочку, и по
очереди любуется каждым. Критики, сосредоточившись на структуре книги, упускают
из виду сквозную поэтическую идею. По-своему прекрасная
рецензия Елены Погорелой («Арион», 2012, № 2)
абсолютно точно фиксирует прививку к русскому языку элементов японской
культуры, сапфические мотивы, культурный сквозняк,
возвращение к условности, но совершенно не касается того, что в стихотворном
пространстве создается новая целостность: книга построена как эротический роман
с двумя героями, со своей завязкой, кульминацией и развязкой, с развернутым во
времени трагическим сюжетом. Не увидела никакого сюжета и другой
рецензент — Мария Галина. С ее точки зрения это всего лишь «мягкая насмешка,
обращенная к общекультурному представлению о "японском"», а то и
вовсе «прелестная "валентинка"» («Новый
мир», 2012, № 5).
Об
особенностях поэтики Ирины Ермаковой и высочайшем уровне версификации, как и о
постоянных отсылках к античности, естественно вплетающихся в живую ткань речи,
писали уже неоднократно — все это «кирпичики». У книги стихов другой масштаб:
автор возводит конструкцию, которой предназначено быть моделью мира. Хочется
осмыслить целое, которое выстроено в «Седьмой». И тут я сильно рискую. Ермакова
— поэт герметичный, избегающий прямых высказываний, «моралей», объяснений. О
стихах подобного рода очень точно выразился однажды Леонид Костюков:
«… есть специфическое содержание поэтического высказывания — нечто
невербальное: настроение, ощущение, возможно — мелодия, возможно — зыбкий образ
или контур. Неважно, как мы опишем это вне поэтического акта, главное — это
содержание невозможно транслировать иначе, как через стихотворение». В таких
стихах нет кончика нитки, потянув за который, размотаешь весь клубок, но
присутствуют слова-маркеры, позволяющие догадаться, в какую сторону на этот раз
движется работа души. Трудность в том, что большинство стихотворений Ермаковой
не поддаются препарированию, сопротивляются, их невозможно «рассказать», а те
ассоциативные связи, которые включаются при чтении, у разных читателей
оказываются разными. И все же попытаюсь.
«Седьмая»
построена на магии числа семь. Она у автора седьмая по счету, в ней семь глав
(отметим эти главы в поэтической книге), в каждой главе по семь
стихотворений (кроме последней, но тут особый смысл, и
о нем позже). Что это — игры с фольклором, где семь — число сказочное,
счастливое, или с физикой — семь цветов спектра?.. Каждую «семерку» завершает
набранное курсивом стихотворение, имеющее сложную функцию — это квинтэссенция
сказанного, комментарий, подсказка и мостик к следующей главе. Вся непростая
конструкция оконтурена «рамкой» из вступления и послесловия, к сюжету прямого
отношения вроде бы не имеющих.
Первые
строки вступительного стихотворения: «Как я жила до сих пор, ничего не зная,
вечно за целый свет принимая части». Дальше почти невербализуемые ощущения: вспышка — огненный полет в чью-то
ладонь (на тот свет?) — и спуск на этот. Во всяком случае, теперь есть рабочая
гипотеза: путешествие лирической героини (или проще — души?) туда и обратно.
Ермакова
разворачивает поэтический сюжет своей книги в мифологическом пространстве — как
путешествие «на ту сторону» с целью найти «то, не знаю что» и вернуться обратно
— не просто живой и невредимой, но обогащенной чем-то новым и ценным.
Конкретная цель просматривается — найти возможность соединения света, разбитого
на части, в одно целое. Отметим, кстати, полисемантику
образа: свет — это, с одной стороны, физическое понятие, поток фотонов, с
другой — весь мир, а с третьей — метафора добра.
Глава
первая так и называется — «Части света». Тему разбитости, фрагментации
высвечивают несколько ключевых мотивов и образов, мрачноватых и дискомфортных.
Пугают иероглифы-кузнечики, горохом сыплющиеся из книги: «Никому ничего
объяснить невозможно. / Все — другие. Даром, что так похожи».
Холодит до мурашек «малютка-смерть», что изначально живет и растет в каждом
человеке. Тоскует душа, вынужденная живописать «подробности железныя»,
а то и вовсе сбегающая из тела, но узнавшая, что и «там» ничуть не лучше.
Ключевое стихотворение здесь — «Перекресток». «Двойного зренья фокус точный»
позволяет автору не только ощущать себя на перекрестке двух миров, но видеть их
«сдвоенное чудо». У Ермаковой миры пересекаются, ей видны одновременно «и
горний ток и дольний рев», однако в отличие от пушкинского пророка у автора
своя позиция — вовсе не «глаголом жечь». Но какая? В итоговом стихотворении
улетают по воздуху люди — как журавлиный клин. «И чтоб уцелело вернулось
осталось / Давай их любить». Это первый шаг к тому,
чтобы собрать разрозненные части.
Вторая
глава — «Любовь и другие» (мотив «все — другие» уже появлялся в первой главе —
книга прошита насквозь несколькими красными нитями). Сначала мифологический
Эрос браво всаживает Танатосу стрелу под лопатку.
Смерть побеждена? Но… любовь оборачивается то избитой беременной Любой, которой только и остается «держать лицо» среди
невыносимостей жизни, то неким человеком, про которого не поймешь — «Божий
промысел или хлам Божий», то бабой Ганей,
свихнувшейся от потери любимого кота, то плачущей над тазом варенья тульской
гейшей Таней… Маркиз де Сад подвязывает розы в тюремном саду. Приплясывает бомжонок с кукурузным початком в зубах — этот слышит музыку
даже в канаве, где приходится ночевать. И в качестве страшного фона — «в
постоянном поиске урчат темноты зубчатые колеса»… Эрос слаб, Танатос непобедим, любовь никого не спасает, потому что она
просто ни у кого не получается. Никто не умеет любить. Тьма кромешная.
Отчаявшаяся героиня умоляет стучащий в окно дождь: «я ведь тоже вода, забери ты
меня отсюда». И тогда, согласно структуре сказочного сюжета, волшебный помощник
разбивает стекло, унося героиню «в самый полный Свет», где ее ждут все живые, —
на «ту сторону», в царство мертвых, символом которого в книге является вода.
Третья
глава так и называется — «Волна». Это волна, которая смыла всех. Здесь много
разноплановых образов: взрыв на кольцевой станции метро, общий хор мертвых и
живых (влиться в него лирической героине удается далеко не сразу), а еще
святки, когда вспоминаются ушедшие любимые люди: «Столько любови вашей во мне, родные». Видения давно ушедшего
детства, где бабушка рассекает «в небесах замерзшее молоко», и мальчики в
глазах не кровавые, а солнечные. В этой же главе посвящения ушедшим друзьям —
Александру Башлачеву и Татьяне Бек. И пронзительное
стихотворение о травах и ветре, который «делит по ним идущих на правых и
правых, делит лежащих под ними на атомы рая». Кажется, героиня уже спустилась
на самое дно Аида:
Всем-всем-всем
чего-нибудь не хватает
легионы локтей
и ртов и глаз
сводный хор
фрагментов людей
распевает
что история человечества
не удалась
И
тогда она обращается к Господу с просьбой сделать из нее
Своего человека
хоть одного
целого веселого летнего человека
кому
не надо ничего
(«Фонарики»)
Это поворотный момент — именно эти слова
срабатывают, как заклинание. Не просить ничего — и тогда испытание пройдено,
трансформация совершилась, можно возвращаться. «Продираешь
глаза — ну и ночка была». Здесь очень к месту появляется мотив воды мертвой и
живой. Героиня умирала, прошла через тот свет и вернулась в белый день, к этому
свету. И вернулась не просто так, а с найденной на той стороне потерей: «А
говорил: никто никого не любит», то есть обогащенная новым пониманием или видением
происходящего.
Четвертая
глава — «Световорот». Любимый ермаковский
образ, нарастание темы света с многочисленными вариациями. Но начинается здесь
все неожиданно. Катится по свету голова — оторванная, но живая — «лишь бы не
заплывала телом опять душа». Цитата, отсылающая к Гоголю, слишком афористична
для столь фантасмагорического стихотворения, но — маркер. Дальше — свет,
свободно текущий сквозь щели, сквозь щемящие подробности жизни: «Световой
завой. 58-й. Подмосковье / Миф как миф. Прочти его еще раз». Больничный лифт на
небо — и привет от М. Кузмина («Я всегда была счастливее всех в Египте»).
Египетский бог Тот — луч, распоровший тьму,
сотворивший письменность и культуру. Сахалин — трудный подъем на скрипучей канатке, чтобы увидеть океан с самой верхней точки. Световорот на Русском острове. И завершение — над головой
легкий веселящий дух крутит огненную восьмерку. «Что б там ни было впереди / Не печалься — лети».
В
пятой главе — «Пролетом» — все, конечно, о том, что «все мы тут из пустоты в
пустоту пролетом». Главный вопрос — как с этим жить и что от нас остается. Эта
глава целиком о творчестве, об искусстве, о «порочной нежности к жаркой красной
глине». Ars poetica, а
из-под клавиш рвется «световая пила». Все те же маркеры: «Свет горит — как
любить любых», «а всех обиженных, Бог мой, прости, / высокой водой
накрывая Шар». И в конце — удивление выходящей из воды «счастливой И»: «непонятно чего на земле так звенит».
Шестая
глава так и называется: «И». Первая буква собственного имени. Здесь все земное,
совсем земное, природное. Не без иронии — то полный намеков разговор с дачным
соседом на фоне бузинного соловья, то срубленная, но вечно лепечущая липка, то
горькая рябина из песни («словно в этой рябине назло счастливой — вся великая
русская литература / (с бесполезной женской инициативой))». Женская тема задета
лишь по касательной, но все же «Инь», панически
бегущая от прожигающего света, стоящего «с косым копьем луча наперевес» —
весьма интересный поворот сюжета. И уже совершенно естественным кажется
появление старой знакомой, героини предыдущей книги Ермаковой — это еко, «самурай-бабочка в радужном платье». У нее здесь свое
предназначение:
заруби на воздухе эту весть
небывалую, два нездешних слова
(только личное, ничего иного —
просто радуга, как всего основа):
счастье есть!
И
кончается глава повисшей на листе каплей, фокусом моментального луча,
выжигающим все «недо-уменья
/ недо-разуменья».
Седьмая
глава («Полный свет») состоит всего из одного стихотворения, сложенного из семи
условных строф, но именно в нем — фокус, как в той золотой капле. Это
действительно полный свет, свет Евангельский. «Двойного
зренья фокус точный» сводит в одно земное и небесное, и Мария с Елизаветой
здесь — обычные женщины, ждущие первенцев («И родится Свет. Но прежде — свидетель Света»), и их болтовня прошита светом, и так
прекрасно-безмятежна картина, хотя и чудятся где-то (читателю, не им!) дальние
громы. Снова «сдвоенное чудо», и фон этой сцены — радость. Радость не только
потому что в доме гостья, потому что красивы браслеты,
потому что щедры «лукум, орехи, гроздь винограда в
каплях розовых, луч в разломе граната», а еще и потому, что подразумеваются
Елизаветины слова: «Радуйся, Мария!». И детсады-валенки-ангины через две тысячи
лет — это ведь тоже радость.
В
финале героиня сидит под деревом на берегу реки, внутри у нее полная гармония,
и слетаются на эту гармонию «разногласные птицы».
Опять сплошные символы — дерево жизни, поток времени. Но чтобы уж не было так пафосно и серьезно:
Стукну затылком по дереву: уф, уф.
Все мы смешны, когда разеваем клюв.
Уф — как трещат пёрышки. Уф — тишина.
Перистая. И времени — дополна.
Остается
повторить, что те проблемы, которые не решаются рационально, вполне разрешимы в
пространстве мифа. Но миф — это по определению такая возвратная, повторяющаяся
штука. Все уже произошло, обо всем сто раз сказано — но ведь не услышано или
забыто. Значит, надо напоминать, и каждый раз по-новому. Поэзия ведь не
«учительное красноречие», а — ритуальное магическое действо. Когда-то Борис
Дубин очень точно заметил, что «современный типовой человек… почти никогда не
мыслит себя как отдельное, сложносоставное существо, соединяющее в себе многих
— вчерашних и сегодняшних, живых и ушедших, вообще придуманных им самим или
вычитанных у кого-то другого». В данном случае автор — как раз мыслит. Миф
«Седьмой» — и поэтический мир Ирины Ермаковой — синтетичен, он не только
античный, но и египетский, и пантеистический, и культурный, и семейный, в нем
легко сосуществуют Марсий и Тот,
Верлен и божья коровка, Башлачев и еко.