Рубрику ведет Лев АННИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2015
«По отцу я армянин, по маме — украинец, родился
в 1952 году в Эстонии, с 11 лет в России, одним словом — русский!»
(Амаяк Тер-Абрамянц).
Цитата
— из письма, которым Амаяк Павлович сопроводил
присланный мне свой новый роман.
«Эстонский
роман», как сказано в подзаголовке.
Для
равновесия укажу, что недавно вышел и его роман из истории Армении.
Эстонский
же меня в данном случае интересует, потому что… «одним словом — русский!» Хотя
всецело посвящен послевоенным годам Эстонии, то есть Эстонской Советской
Социалистической Республики, как она в те годы называлась.
«Разгар
сталинских репрессий, пронизывающие всю толщу жизни страх и недоверие…
Сопротивление, казалось бы, в самых невероятных условиях».
Должен
сразу признаться, что эта издательская аннотация не вызвала у меня энтузиазма.
Одно дело, когда Шаламов и Солженицын первопроходчески
исследуют пути и тупики сталинского времени, и другое дело, когда нынешняя
беллетристика в сотый раз утаптывает эти темы… Да и от
названия романа пахнуло на меня не лагерной баландой, а скорее нынешним сладким
потребительством и тусовочным энтузиазмом:
«Шоколадный вождь».
По
ходу чтения эстонцы, впрочем, быстро вернули меня к реальности. К тогдашней
реальности, вроде бы отошедшей от нас на полвека с лишним. Конечно, я не могу
следить за всем тем, что у них теперь пишется и издается, но более сильных
страниц о жизни эстонцев при советском режиме мне читать не приходилось.
Хотя
в центре повествования супружеская пара вполне интернационального покроя:
русский (инженер-лейтенант флота) и эстонка (со школьных лет хранящая ему
любовь и верность) — реальность, в которой они живут (и растят ребенка) —
сотрясает их испытаниями. Если эстонец не готов перестать быть эстонцем, — ему
некуда деваться: энкаведешная метла заметет его по
любому поводу. Найдется же какой-нибудь идиотский
повод для энтузиазма, и если эстонец не примкнет, его возьмут под прицел и
упекут в ГУЛАГ, и тогда сыну такого «врага народа» не останется других путей,
кроме как к «лесным братьям», да много ли продержишься в лесу? Изведут,
выведут, угробят… Вот и сопротивляются эстонцы, глядя
«сквозь» эту власть, в упор ее не видя, а при первой же возможности — норовя
прыгнуть в припрятанную лодку и скользнуть ночью мимо пограничников — через
залив, через море — туда, где сигналят финские суда…
А
больше выхода нет. Бежать. Или затеряться. Переждать эту власть как дикое
наваждение.
Но
откуда эта власть и откуда ее дикость?
Марта,
эстонка, жена нашего флотского лейтенанта, ненавидит и презирает все советское
и русское: «она не разделяет эти понятия».
И
автор романа — не разделяет?
Прослеживаю
краски. Вот эстонцы бросают оружие в 1939 году. «Советские моряки и офицеры
что-то помечают у себя в планшетах и улыбаются». Русские? Нет, советские. А
«азиаты-охранники», конвоирующие арестованных, тоже улыбаются? А осведомители
из эстонцев, работавшие на Гестапо и перешедшие на такую же работу в НКВД? А
кто работает в этих наших органах? «Пареньки из Рязани, Тамбова и Закавказья…»
Неспроста Закавказье помянуто: кончится лес эстонский — зашумит лес чеченский
две эпохи спустя…
Да,
русских мордоворотов хватает в смирительных органах.
Одного из таких блюстителей режима, «замполита» по фамилии Полубаков убивает
инженер-лейтенант Климов. Из чистой ненависти. Другой «замполит» по фамилии Хрипоносов продолжает наводить режимный порядок. Кто ему
помогает? Сотрудники: один по фамилии Ломидзе, другой
по фамилии Озолиньш (явно не эстонец, хотя и прибалт).
И
когда по кагебешной лестнице взбирается апологет
режима душой до самого верха, — кто отечески улыбается ему с портрета? Русский Держиморда? Нет, «чудесный грузин». И орет страна «Ура!»
этому грузину…
Русские,
где вы?
А
вот: Ленин. Который первые лагеря на Соловках открыл (так думают герои романа,
хотя на самом деле не Ленин их открыл, он их унаследовал от предшественников,
но это дела не меняет). Ленину в романе предстоит отдуваться за все, что
делалось и при нем, и после него от его имени.
В
финале романа — грандиозная пьянка в КГБ.
Непроницаемые официанты-эстонцы вносят «сурприз» —
голову Ленина, изготовленную из шоколада. Может, они и не хотят скандала, но Хрипоносов чует провокацию:
—
Эт-то что?! Вождя — жрать?
Официанты-эстонцы
мгновенно исчезают. Затем с криками «Отравлено!» разбегаются подвыпившие
гебешники. Затем, не скрою, и мне, читателю, хочется
сбежать куда-нибудь от этой сцены, от которой разит не безумием послевоенного
времени, а нынешним парфюмерным духом безнаказанного разоблачительства
— на спрос.
И
вся эта, как говорят артисты, продажа номера идет в параллель здравым
рассуждениям о том, что причина бед — война, и любая война — это «подлость и
разбой, потому что убивают невинных». А если уж война, то все решает — Сила.
А
когда проявилась настоящая Сила в этих краях? «Со времен Чингиз-Хана,
— напоминает автор романа, — кто силен, тот и прав». Увы, так и было в истории:
татаро-монголы Силой
укрепили государство на этой евразийской равнине. А русские где были? — не могу
удержаться от вопроса «по теме». Так их еще не было, они появились как Сила и
сложились как народ в ходе последующей смены Сил. Тут я с автором не без горечи
соглашаюсь… транспонируя тему в русское поле.
Ну,
так все-таки в романе что-нибудь о русских напрямую сказано? О Силе, которая
сплющила эстонцев при Советской власти, а перед тем сплющила Россию царских
времен, так что само слово «русский» стало пахнуть провокацией?
Сказано.
Немного, но так, что есть смысл вдуматься.
Во-первых,
сказано: «у русских все просто». Принято лезть в душу, то есть входить в
чужую жизнь без приглашения». Чего никогда не позволит себе корректный эстонец.
Есть
такой грех? Есть. Если тебе приходится общаться (конвоировать) множество людей,
которых ты видишь впервые и вряд ли встретишь потом, — то это при русском
общительном характере компенсируется компанейской безоглядностью и невменяемой
беспардонностью. Иногда с помощью спиртного. Что и использовал честный Климов,
угробивший забулдыгу-замполита Полубакова.
Во-вторых,
сказано — я думаю, справедливо, хотя и «фигуристо»:
Издревле
в народе русском существовали, вза-имно боролись две ипостаси — святость,
стремление к правде и — разбойная лихость…
Тоже верно. При таком размахе до правды втихую не доберешься, а лихим прыжком — можно. Если
получится. И святость при таких масштабах не удерживается — добывать ее
приходится через лихой грех, без которого у нас и святости нет. Не согрешишь —
не покаешься, не покаешься — не спасешься. Честных нет. Но все святые. В
принципе.
И
третье, самое поразительное для меня рассуждение о русских:
—
Вы не думайте, что я только легкие книги читаю, я, между прочим, даже этого,
самого умного русского читала!
Анни
постучала указательным пальцем себе по лбу.
—
Кого же? — удивился Рауль.
—
Господина Достоевского! — Анни гордо и даже
надменно посмотрела на Рауля. — Эта вещь… Идиот! —
указатель-ный палец сделал пируэт и покрутился у виска.
—
Вот как! — ахнул Рауль. — Ну и как?
—
Ах, Достоевский! — Анни неожиданно расстроено мах-нула
рукой…. —Как можно быть таким жестоким! Я читала и все
время плакала, пока читала, читала и плакала, такие у не-го люди жалкие,
беспомощные, будто в ловушке все, и выхо-да нет!
Так,
может, и «беспомощность» отдельно взятого русского — плата за ту гигантскую
ношу, которой его наградила История? И без этой ноши русские не появились бы
как народ? И чтобы согласиться на такую роль, надо было согласиться прослыть идиотом?
Недаром
же эстонка Анни так выразительно крутит пальцем у
виска.
А
Амаяк Тер-Абрамянц,
родившийся от армянина и украинки и выросший в Эстонии, называет себя русским —
не потому ли, что чувствует тяжесть роли, которую великий народ налагает на
тех, кто согласен ее нести?
Или
кто-то другой возьмет на себя эту роль…