Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2015
Существует столбовая дорога государственных реформ и псевдореформ — и обочина, на которой произрастают порой цветы необычайной красоты. Многие относятся как к чудикам к людям и сообществам, которые не укладываются в стандарты то одного, то другого поколения, и всякий раз кажется, что сочиненное на бумаге — самое лучшее, а жизнь — досадное недоразумение. Ну, как в той старой истории про научное лесоводство, когда в позапрошлом веке в Пруссии, чтобы получить прибыль, стали выращивать норвежскую елку, высаживая в армейском порядке деревья одного вида и возраста, а все остальное, что было в живом лесу, убирали прочь. И первая генерация «научного леса» дала превосходные результаты: росла прибыль, а главное, лесом было удобно управлять — лесничий мог даже не покидать конторы. Но со второй генерацией стали происходить досадные недоразумения. Исчезнувший подлесок, бурелом и сухостой сократили разнообразие лесных обитателей, от которых зависит почва, она стала истощаться и беднеть. В старом живом лесу штормовой лесоповал валил деревья одного возраста, но могли устоять другие. В смешанном разнообразном лесу эпидемия вредителей превращала в труху одних, но не трогала других. В научно выращенном лесу картина стала иной, и в итоге с лесом было покончено.
Этот пример легко проецируется на педагогику эпохи «модернизации» и трех «Е» — единоначалия, единообразия и единомыслия, наглядно присутствующих в уже начатых осуществляться мечтах отечественного бюрократа (едином государственном экзамене, едином учебнике истории и единой форме одежды).
Но вопрос остался — чего мы хотим: простого, понятного «научного лесоводства» или сложного и разнообразного, живого леса образования?
Опыты, или лучше сказать, жизненные явления, о которых речь ниже, относятся ко второму виду. В свое время я ввел для их обозначения полушутливый термин НПО — «неопознанный педагогический объект». То, что на поверхности вроде не имеет никакого отношения к педагогике, а заглянешь внутрь…
Разные сюжеты и герои в ситуации «НПО» роднит одна особенность — эти люди уходят от агрессивного государства и пассивного общества и начинают выстраивать в отдалении свои особенные, доморощенные формы жизни. А в ее складках возникает живая педагогика!
Слово «доморощенный» может вызвать снисходительную усмешку, но в этом понятии, по-моему, нет ничего уничижительного, «доморощенный» означает выращенный в доме, где ты живешь, на твоей родине, это строительство своего дома. В одиночку, без кооперации и взаимопомощи оно вряд ли возможно, о чем говорит русская история. И не только русская. Недавно я подумал: то, что мы называем чудачествами, артефактами, отклонениями, в иных местах — норма. В предместьях города Хельсинки, где живет моя добрая знакомая, возродившая, к слову сказать, в России Монтессори-педагогику, есть окруженная парком старинная вилла, половину которой живущая там хозяйка передала безвозмездно чудесному детскому экологическому музею. В трех километрах от этой виллы есть другая, хозяин которой разместил для публики картинную галерею. А во дворы обыкновенных финских домов временами приезжает машина, и служащий приспускает на мачте государственный флаг. Я думал — какое-то национальное бедствие, а оказалось, что в этом доме просто покинул мир старый человек, и государство в лице муниципальной службы выражает скорбь о нем вот таким образом…
Из таких ниточек связываются другое общество и другая педагогика.
Мне кажется, что представленные здесь картинки нашей неопознанной, доморощенной педагогики сигналят о том же. Конечно же, это — не столбовая дорога правительственных инноваций, но общественные процессы, известно, редко являются средним арифметическим, а чаще вырастают неожиданно из чего-то, возникшего на обочине, вначале разового, а потом все более наполняющего будущее…
В заключение хочу признаться, что со времени, когда я оказался в этих местах, прошло сколько-то лет… Что-то произошло. Миши Караваева из Спасской Губы уже нет, пусть земля ему будет пухом.
Но мы-то, странные люди в странной стране, остались?
Вознесение Спасской Губы
Когда все умирает, можно ли жить? Не бежать от ситуации, а вырастать из нее, складывая с детьми новые формы жизни. Чтобы ответить, надо подняться на горку — оттуда виднее.
Ориентировка на местности
Поначалу я ничего не увидел. То есть что место необычное, почувствовал, но фигур, летящих над озером, не разглядел и только подумал: «Чудесно». На повороте когда-то стояла церковь, отсюда и название села — Спасское. А название Мунозеро — по-саамски «муноярвинлахте» — значит «утиные яйца». Местные, впрочем, придерживались другой версии. Говорят, будто царь Петр, искавший в этих местах железо, его не нашел и в сердцах послал озеро со всеми окрестными жителями на три буквы. По-карельски — «мун». В деревнях и сейчас можно услышать: «Пошел на мун!»
В петровские времена место, впрочем, было никак не захолустьем. Процветали металлургические заводы, разрабатывалась мраморная ломка в Белой горе, а малиновый гранит поставлялся ко двору. В Марциальных Водах, где сам царь поставил часовню, — уникальный целебный источник, первый в России курорт. Крепостной неволи местный народ не знал. Был мастеровит, умел работать с железом. В начале века село входило в Спасопреображенскую волость, а после семнадцатого года стало райцентром Петровского района (в честь не Петра I, а комиссара Петрова).
Большое было село, с несколькими церквями, с больницей, санаторием, даже собственной типографией. От всего этого — одни руины. Славилось знаменитым петровским хором, в котором пели сто человек, да и теперь, хотя нет руководителя, временами собираемся и поем, рассказала Александра Федоровна Дорофеева, проучительствовавшая тут полвека. И даже спела для меня вместе с учениками и школьным директором Раисой Эймоновной Дьячковой старинные советские частушки о Спасской Губе, где в магазине пусто, а в школе холодно, хоть раздевайся и пляши.
В учительской, где мы сидели, было самое теплое место, да и вообще чувствовалось, что в этой глазевшей на озеро деревянной, с огромными свисающими с крыши сосульками школе жизнь теплится. Стены в коридоре любовно расписаны узорами, имелся и школьный музей — карельская горенка с собранной по дворам утварью, а на двери кабинета истории — лозунг на листочке: «Вместо нового говори нужное».
Понятно, решил я. В чистом виде «бывший очаг культуры». Так я когда-то сформулировал для себя то, что видел в разных местах России, в некогда процветавших, а затем пришедших в упадок городках и селах. Культурные традиции еще живы, история местности уникальна, а вокруг все разваливается. Школа пытается хоть как-то противостоять неизбежности. Отсрочка деградации… А что еще можно тут сделать, я не знал.
Так бы и уехал в неведении, если бы Раиса Эймоновна уже на пороге не обмолвилась про каких-то «крылатых кузнецов». Я решил, что это местный фольклор, спросил про источник и услышал в ответ: «Да это не сказки, люди такие у нас живут».
Тут я внимательней поглядел на место. Оно и правда было чудесное. Завораживающее озерным разворотом, на котором располагалось село с бревенчатыми карельскими избами, дымками труб, прорубями, лесами, горками. Одна звалась Мишиной.
Мишина горка
Одни в деревне зовут его Маугли, другие — Левшой, третьи — Карлсоном. Миша Караваев — худющий, с длинными патлами, весь черный от копоти — Маугли и есть. У горки, на краю села — кузня, там Миша чудодействует. Оттого — Левша. А третье прозвище — за вращающийся пропеллер за плечами, обычное Мишино средство передвижения. Выглядит это так: встает на лыжи, надевает рюкзак с мотором от бензопилы «Урал», к которому прикручен винт, — и понесся со скоростью 50 верст в час! Зрелище, особенно издалека, не для слабонервных: винта не видно, руки скрещены на плечах, как у индийского философа, — и летит по озеру. Бабки только крестятся: «Cвят-свят».
Появился он тут четыре года назад вроде бы случайно — заехал на горке покататься и остался. Миша — странник. Из своих тридцати шести лет двадцать странничал. В юности не сошелся в каких-то материях с родителями и очень им благодарен, что не стали хватать за фалды, отпустили (родители у него потомственные педагоги, дед учительствовал всю жизнь, пока за ним из ГПУ не пришли).
Восемь лет Миша был, как говорит, в ссылке на острове Кижи, плавал по Енисею… Образование в процессе скитаний приобрел
разностороннее. Художник-реставратор «с допуском к самостоятельной работе с
историческим материалом» (это значит — может вести раскопки и, если какую
железку откопает, — реставрировать). Врач-педиатр, хирург, хоть и не
доучившийся, но и сейчас, если понадобится, может удалить аппендикс или зуб
вырвать в кузнице местным способом. Подрабатывал акварелями («это я бросил, для
меня плоский мир перестал быть интересен»). Самое последнее занятие — кузнец;
поставил кузню с горном и кует что заказывают: ограды, каминные приборы,
самолетный винт может сделать, холодное коллекционное оружие. Еще — тренер по
горным лыжам и мотоспорту, саксофонист… «Ну, это
так, — говорит, — я дипломы получал автоматически, просто был увлечен тем, чем
занимался».
— А теперь, — спрашиваю, — определился?
— С чем, с профессией, — уточняет он, — или концепцией жизни?
Ну вот, еще и философ. Концепция такая: с детства мечтал о деле, которое по душе, а значит, не рабский труд. Теперь он здесь, и все получилось. Сейчас самолет строит и скоро полетит. «А как же кузница?» А это, объясняет, просто мастерская, где можно деталь сделать, чтобы подняться на своем самолете.
У Миши одиннадцать учеников, которые в его кузнице днюют и ночуют. Катаются с горки на горных лыжах, которых раньше в глаза не видели. Смотрят горящими глазами на Мишины виндсерфинги, летающие пилы, мотопарапланы…
Педагогические взгляды Караваева таковы. Главное — не навреди. Прежде чем детей с горки спустить, сам голову сломай. Личный пример выше всяких догм. Упаси бог вдалбливать что-то. Но поставить железные условия: да — будем дружить, а нет… «Школьный педагог, — говорит Караваев, — из меня бы не получился, я сам придурок порядочный…»
Дистанции между ним и подрастающим поколением, короче, не наблюдается. Миша был и рокером, и бритоголовым, и тусовался, и бегал по острову Кижи с топором («искал собеседника»), и ходил по Питеру с мечом под мышкой — пытался наводить порядок. «Потом я пришел к тому, что не могу никого тронуть. Пришел к добру». Так что шум молодости у него еще не настолько из головы выветрился, чтобы не понимать пацанов и чтобы они его не поняли. Смотрят на него пацаны, куют что-то в кузне и до чего-то доходят.
«А потом приходят домой и отцам говорят: можно ведь жить, что вы все водку глушите!»
Деревня его приняла благодаря детям. Ему говорят: «Мой тебя больше всех уважает. Если надумаешь церковь строить, только скажи». В день своего тридцатитрехлетия Миша поставил на горе поклонный крест. По правилам теперь надо бы часовню срубить. Впрочем, святость жизни в Мунозере преувеличивать не стоит. «Летать тут надо бы поменьше, — замечает Миша, — не мозолить глаза. Люди, небось, думают: вон они летают, а мы вымираем…»
Хотя кроме пацанов находятся у Караваева и другие последователи. Почтальон Яков ходил к Мише, ходил, присматривался к виндсерфингу, потом выдернул жердь из ограды, натянул верблюжье одеяло — и помчался в деревню Мунозеро. Там Мишин знакомый у окна сидел, видит: несется что-то к избе со страшной скоростью, подлетело к кустам — тр-рах! Потом стук в дверь: почтальон Печкин.
В другой раз Яков решил стать вторым Карлсоном в Спасской Губе: вытесал из доски винт, тормоз от велосипеда поставил, но что-то там у него не сработало. Зарылся в снег, пропеллер крутится, рев, дым — вся деревня сбежалась. «Почему я почтальона Якова не знакомлю с Чупиковым, — объясняет Миша, — боюсь, он самолет из дерева сварганит — деревня сгорит».
Командир эскадрильи Чупиков — еще одна здешняя достопримечательность. Вместе с Мишей служил в армии, а через десять лет встретились здесь. Чупиков прилетает в деревню на истребителе-перехватчике «Су-27» и рисует в небе «ромашку» — доброе утро, мол, люди. Раз на лету сапог скинул. В общем, компания подобралась.
Сашина горка
В Мунозере, куда на Мишином пропеллере можно добраться за четверть часа, на всю деревню пара дымков из печных труб: один — местного деда, другой — Саши и Лены Петлеваных.
Они переехали сюда из Питера, когда родилась дочка. Саша устроился в заповедник охранником, а потом занялся берестой — изготовлял на продажу сувениры. И так здорово стало получаться, что в магазинах, на ярмарке Сашины берестяные поделки шли нарасхват. Тут подросла дочка, пошла в школу на лыжах (шесть километров туда, шесть обратно), и директор Раиса Эймоновна пригласила Сашу вести уроки труда. В селе никто даже корзины не умел плести. И вот Саша с женой Леной, мастером спорта по плаванию, начали учить деревенских детей работать с берестой, делать игрушки (история при всей своей незатейливости — фантастическая: горожане селятся в деревне и создают «народный промысел»).
В отличие от Миши, склонного к философии, Саша Петлеваный не словоохотлив. Меня принял настороженно: в рекламе не нуждаемся. Телевизионщики тут порывались про него фильм снять — отказался. Но когда Миша объяснил Саше, что из Москвы не репортер приехал, а доктор педагогических наук, профессор — поговорить, пригласил к чаю. Дети — другое дело. Саша даже поехал со мной в Спасскую Губу на ночь глядя — отпереть мастерскую в школе и показать, что дети умеют делать.
Ходит к нему постоянно тридцать учеников — это половина спасогубских, а так больше. Ярмарку организовали, так детских поделок даже не хватило — раскупили учителя, родители. Но смысл не в этом. Саша против конвейера. Важно, что делают своими руками и понимают: это стоит столько-то, а это не продадим (много изделий оседает дома).
Ничего сложного в работе с детьми, по его мнению, нет. Ребенок приходит и полностью тебе доверяется, замечает Саша, сплетая из бересты мне в подарок северную розу. Прекрасная, она дрожит на тонкой ножке, но долговечна. И бесценна, как эти вещи, сделанные детьми, — букет хризантем и роз, лукошки, бусы, куклы, картины в берестяных рамках с необычными пейзажами из засушенных цветов и ягод…
Село угасает? Все разорено? Да не в этом дело! Болезнь, считает Саша, у людей в голове. Вот Раиса, говорит он про школьного директора, другие до нее плакались — результат ноль. А она пришла — людей зажгла. Откуда-то швейцарцы появились. Посмотрели и создали в своей Швейцарии фонд друзей Спасской Губы. Дали немного денег, в школе их сразу превратили в материалы, краски, расписали голые стены. Швейцарцы удивились: так быстро?
«Вы спрашиваете, что делать? — говорит Саша. — Мы три года с детьми занимаемся, те, что с самого начала ходят, уже мастера. Могут вещь сделать, продать, к жизни готовы лучше, чем их отцы-матери».
Бересту Саша берет с сухих, сваленных деревьев, живые не обдирает. Провожая, не утерпел, показал, какой здесь ему вид на жизнь открывается. Завез на свою горку высотой девяносто метров. Саша ее сам обмерил.
Ветер-помощник
И еще есть возвышенность… Тоже, вроде, не больно заметная, а пока доберешься с вещами до вершины, сердце, кажется, из груди выскочит. Метель заметала тропу, и, проваливаясь по колено в снег, я брел на огонек. Горка стояла над селом. Была она обитаема. На ней топили баню. Пели под гитару. Летали с детьми на горных лыжах, на сноубордах, на парапланах…
Много лет назад несколько семей — когда-то студенты университета, заводилы, стройотрядовцы, а теперь педагоги, врачи, инженеры — вычислили эту горку по карте. Надоело ютиться на чужих, выпрашивая место под солнцем, решили найти свое. Зарегистрировали общество — горнолыжный семейный клуб «Луми», по-фински — «снег», и начали обустраиваться. Таскали на горбу бревна для дома, тянули провода для подъемника, расчищали склоны — горка вышла замечательная. Делали они это для себя и детей, а вышло нечто большее. Нужно тут пожить, тогда почувствуешь атмосферу, ту, что они называют «общенческой средой». Здесь много педагогов, которые утверждают, что эта среда развивает и воспитывает детей и взрослых.
Я прожил на горке только два дня с несколькими семьями (а вообще в этом их сообществе, считая друзей клуба, двести человек в возрасте от четырех до пятидесяти), но, прислушиваясь к разговорам, воображал, как тут бывает, когда соберутся все. Нескончаемый праздник общения… И никому ничего не надо напоминать, каждый может попробовать себя в чем-то, и обязательно найдется кто-то, кто поможет научиться прыгать с трамплина или кататься по озеру на лыжах под парусом. Хочешь не хочешь, а несколько часов в день надо отработать на склоне, или на кухне, или на огороде. «А бывает, что отлынивают?» — спросил я у педагога из Кондопоги Элины Романовой. «Это их образ жизни, — ответила Элина. — Куда они денутся?»
Утро, все уже встали, кажется, только я на правах гостя еще под одеялом. Общий любимец спаниель Буран кладет мне морду на грудь, но с поцелуями не лезет — тактичный. «Он обычно есть хочет, — сообщает мой новый знакомый Виктор Вийри, — а вчера ласки хотел». Виктор, бывший военный летчик, чем-то напоминает мне Саню из каверинских «Двух капитанов».
Огромное багровое солнце поднимается над горкой, как аэростат. Пролетает, нежно посвистывая, стайка свиристелей — живет эта птичка теперь только на горке. Здесь много чего редкостного встречается: трехсотлетняя липа, кедр, королевский клен, елки и сосны, с чем-то скрещенные. Ландшафтный заказник. Перед походом на Северный полюс тут тренируются полярники — те же метели, торосы. Когда-то был детский санаторий, туристические маршруты с просеками, тропинками, избушками, с первым снегом набивавшиеся студентами. Теперь все это заброшено, но один приют у подножия семейный клуб начал восстанавливать, и уже есть лагерь для ребят из Петрозаводска и Кондопоги.
«Луми» — сообщество открытое, деревенские тоже приходят на горку. Детский сад под Новый год навещал Дед Мороз (в городе — он к детям, тут — они к нему сами). Учитель физкультуры Анатолий Мещанский привозит из города трудных ребят. В семейном клубе всегда несколько ребятишек из специальных школ, с проблемами в развитии (иногда это просто запущенные дети, считает Мещанский, попади они сюда раньше, может, и проблем не было бы). Двух ребят с церебральным параличом поставили на лыжи, потом они в Канаде на олимпиаде получили медаль. Любимые и брошенные, тепличные и растущие, как сорная трава, здоровые и хронически больные — здесь, на горке, все они ближе к небу.
Ветер надувает оранжевый параплан. Виктор готовится к прыжку. Леха, Катя и другие стажеры от девяти до двенадцати лет присматриваются, как управлять стропами. «Всего тридцать секунд лететь, — замечает председатель клуба Володя Дербенев, — но для ребят это, конечно, необыкновенно, такого не купишь».
Мне объясняют: как на лыжне привыкаешь к снегу и он становится теплым, так тут — к ветру. На серфинге или параплане относишься к нему как к помощнику. Дети на горке все время прислушиваются: откуда ветер, какой силы. Чтобы взлететь, нужно уловить миг, почувствовать восходящий поток.
А под горкой жизнь у них — как у всех. Не могут, как раньше, свозить детей на море. Даже сюда из Петрозаводска стало накладно приезжать. Главврач районной больницы каждый отпуск отправляется на отхожий промысел во Французские Альпы, строит из разобранных карельских изб горнолыжные пансионы. Педагог работает посудомойкой. Но какие бы сюрпризы жизнь им ни подбрасывала, у них есть своя горка…
Просится самолет
«Я посредник», — говорит Миша Караваев, имея в виду тех, на горе, и деревенских. Его избушка стоит у подножия, на краю села, к нему заходят по-приятельски те и эти. «Уча других, учимся сами», — поясняет, хозяйничая у плиты, Мишина жена Оля. Миша привез ее сюда из шикарного дома в городе. Здешний домик у озера, купленный у канадского финна, некогда опрометчиво прибывшего в Союз по путевке Коминтерна, не столь роскошен, но есть в доме столетняя печка, висит медное блюдо с крестом, что-то домотканое, по стенам картины — жилище со вкусом. Оля занимается карельской росписью, в туристических проспектах ее мастерская в Кижах, где она проводит лето, значится как объект, который непременно надо посетить. «Когда Оля там, — говорит Миша, — домовой совершенно распоясывается. Скрипит, вещи переставляет, занавески дергает».
В ответ на мое недоумение наливает сто граммов и ставит в укромное место за печку:
— Сам утром увидишь.
Место здесь, конечно, волшебное. Тишина, покой.
— По-моему, — говорит философ Караваев, сидя на корточках у горячей печки, — российский менталитет начинает вопреки жизни меняться сам по себе…
— Но жизнь-то от этого не меняется.
— Меняется. Человек просыпается, осознает, что свободен от скотских догм, и так радостно становится.
— Но избы, — киваю за окно, — остаются, как в прошлом веке.
— Нет, избы меняются. Например, мне нужен самолет — я строю в деревне ангар. Другому еще что-то надо — он берет топор и начинает избу перекраивать. Жизнь, как и избу, можно перекроить только под себя.
— Тебе кажется, то, что происходит в стране, ведет к другой жизни?
— К другому человеку ведет. Здесь никогда не будет хороших дорог, зато мы научимся летать. А может, нужно просто лечь, закрыть глаза…
— Вот это скорее, — замечаю я.
Миша смеется, подбрасывая в огонь полено, и размышляет об экологически чистом транспорте.
— В ступе с помелом, может быть, будут летать над этим лесом. — И добавляет: — А весь мир будет нас бояться. Но вообще-то я думаю, — утешает меня Миша, — все у нас, в Спасской Губе, получится потихоньку. Годы пройдут, у детей внуки появятся. Гора у нас так и будет, если с места не сойдет.
И о другом:
— Знаешь, есть способ: берешь ручку, пишешь, что тебе нужно, собираешь в мешок, а остальное оставляешь. А что нужно? Топор, кованый гвоздь, дрова… Да на плечах голова — помнишь сказку? — и заметь, среди этого нужного нет ничего для войны. Что бы ты сделал в кузнице? Топор. Ни в коем случае не меч. Потому что в лесу дикому зверю можно посмотреть в глаза, и он не тронет.
— Может быть, возьмете это в школу в качестве концепции развития? — спрашиваю я Раису Эймоновну, зашедшую на огонек.
Она смеется (но что-то, видимо, берет, все они, на разных горках, пишут в сущности одну концепцию).
— Ни в коем случае, — серьезно возражает Миша, — к этому надо прийти
самостоятельно: как сделать следующий шаг, не наступив другому на горло. А
вообще буддизм гласит, — подытоживает он, — человек до двадцати лет — ученик,
до сорока — воин, до шестидесяти — хозяин дома. Только после этого свободен.
— Ты не свободен? — удивляюсь я.
— Нет, я сейчас воин. Все эти железки, пропеллеры — борьба с самим собой. Когда надоест размахивать кувалдой, пойду в огород.
— Наконец-то баню поставишь, — замечает Оля.
— Я воин, хотя ловлю себя на мысли, что лучший выход из тупика сейчас — в земле копаться. Будь я постарше и поумней, сказал бы себе: Мишуля, вот когда научишься в земле копаться, тогда иди к детям, учи летать.
Дети вьются вокруг Миши, а он ходит вокруг будущего самолета с двигателем от бензопилы «Урал». А что такое «Урал»? Книгочей Миша говорит, что это слово в романе Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» расшифровывается как Условная Река Абсолютной Любви. Условная… А тут пила «Урал», мотоцикл «Урал» — создатели техники забили в них одноразовые программы. Десантная одноразовая машина — чтобы автоматчиков один раз доставить в зону артобстрела. Одноразовая пила — чтобы зекам свалить триста стволов и бросить ее на просеке. А он, Миша Караваев, дает моторам вторую жизнь. Находит на свалке изувеченную пилу, и она, эта пила, начинает у него по-другому работать, в ней душа оживает. Ее создатель-инженер не мог и представить, чтобы на этой бензопиле летать по озеру.
К пиле Миша Караваев прилаживает новый винт, он его уже сделал — лежит на подоконнике. Крылья — от дельтаплана. «У Ричарда Баха есть, — говорит, — "хочешь самолет — обязательно будет". Или детали станешь находить, или наследство свалится. Он, как ребенок, просится, самолет…»
Теперь, когда я пытаюсь понять, что происходит в Спасской Губе, вижу одну и ту же картину. Человек залезает на гору, привязывает крылья, прыгает и, если сразу не расшибется, может взлететь — над деревней, озером, лесами, горками, вознестись из обыденной жизни к небесам, подняться над самим собой.
И ведь не один, не два взбираются на горку, прибывают в эти края. Что это за место, где они все собираются? И что тут делают, спасая детей, себя, Спасскую Губу или, может, это она спасает их, давая и нам надежду…
Село угасает? Это как посмотреть. Тут рождается новая жизнь. Что-то все тянет и тянет сюда людей.
Может, и мне податься?
Истребители чертополоха
Мы все думаем, что большую свалку, которую устроили, расчистят после нас ангелы в белом. Но когда уборщики являются, мы замечаем на них спецодежду. В придачу они сами не стерильные. Тут мы понимаем: это не ангелы. А чего бы вы хотели? Уборщик — тоже продукт свалки.
Появились «ангелы» на свалке под Тарусой, несколько лет назад. Приобрели заброшенный, загаженный участок животноводческой фермы, поставили вагончик, наблюдательную вышку, отгородились. Через год на месте, прошу прощения, «жижесборника» появилась оранжерея, на месте помойки — 500 видов растений, цветы необычайной красоты, как в песне Высоцкого про нейтральную полосу.
Местные принимали преображенную свалку то ли за плантацию, то ли за академгородок. А сами эти, из оранжереи, говорили местным, чтобы к ним не лезли: «Мужики, здесь экологический полигон. Радиация!» Местные перепугались еще больше…
Я вначале сам не разобрал, зачем им помойка. Могли же свой чудо-сад разбить где угодно — нет, почему-то свалка, пустошь. И называются они чудно: СЛУЖБА ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ РЕСТАВРАЦИИ ДЕГРАДИРОВАННЫХ ЛАНДШАФТОВ. Подумал: какая-то фантастика…
Неоконченная повесть о настоящем человеке
Земли у нас в России — хоть ешь! Что едим-то, хоть знаете?
На закате CCCP из общей площади сельхозугодий в 605 миллионов гектаров 157 было засолено, 113 — подвержено эрозии, 10 — заброшено из-за истощения, 2 миллиона — нарушено открытыми разработками. 814 миллионов гектаров лесных угодий на 70% заняты вырубками, гарями, свалками и болотами. Картина усугубляется челябинским, чернобыльским и семипалатинским радиоактивными пятнами. Образовался стремительно расползающийся архипелаг пустошей — земель, оставленных жителями в связи с исчерпанием природных ресурсов. Скорость его распространения составляет 6—7 га в минуту. (Справка СЭР — Службы экологической реставрации.)
Безумная идея осенила Александра Выговского после того, как в 1983-м его арестовали и осудили по статье 190-прим — за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй». До этого Выговский работал на биостанции в горах северного Тянь-Шаня. Прикладывал теорию Дарвина к «мировому бульону», где все кипит, клокочет, борется за существование, и вдруг выяснил, что спасаются из «котла» наиболее неприспособленные.
Коротко говоря, мироздание по Выговскому выглядит таким образом: Силурийское море, колыбель планетарной жизни, уходило, наступала адская жара, сильные отстаивали свое право на каплю воды. Они выпирали слабых — и тем ничего не оставалось, как стать первыми землянами. С огромным количеством жертв они выкарабкивались на берег: «Мы наш, мы новый мир постро-о-им!..» Предок наш с вами был, мол, самый дебильный среди приматов. Менее ловкий и закаленный, чем остальные хвостатые и мохнатые, под страхом смерти он был оттеснен в пироценоз — гигантское пространство горящих торфяников. Благодаря этому в эпоху очередного похолодания получил возможность стать настоящим человеком. Свою теорию о наименее приспособленных как эволюционно продвинутых Выговский применил к советской действительности и сделал такой смелый вывод: нравственный облик современного «хомо сапиенс» обратно пропорционален уровню его приспособляемости. Чем выше облик, тем ниже статус…
Эти спорные тезисы, которые Выговский излагал студентам, заинтересовали КГБ. Так что же, спросили там, по-вашему, товарищ Андропов — самый большой негодяй? Про Андропова не скажу, ответил он, а ваш начальник — точно! По словам Выговского, им это жутко понравилось. Его посадили. В дополнение к двум гражданским он окончил тюремный университет: полугодовой закрытый процесс, институт Сербского, пять пересылок и зона в Центральном Казахстане.
Встретился в лагере с братом опытного «сидельца», баптиста Кулакова, директора Института перевода Библии, с которым дни и ночи напролет обсуждал эволюционный принцип, заключенный в Нагорной проповеди. Христос говорит ученикам о блаженных — гонимых, алчущих и страждущих, и политзэк Выговский вспомнил вдруг о первом человеке, который прятался от злой судьбы на границе бесконечных пожарищ… Он задумался: куда же деваться всем этим алчущим и страждущим, живущим на грани вымирания по чести и совести, всем этим блаженным, которые стоят первыми в очереди на квартиру двадцать, тридцать лет, но квартиры дают всегда почему-то «блатным»? Куда деваться тем страждущим, к которым, по его мнению, принадлежали Шукшин, Высоцкий, Бродский? Куда им деваться? И вот в зоне эта мысль блеснула, когда он узнал, что существует огромное число мест, которые погублены, превращены в свалку, истреблены вырубками и пожарищами и в которые люди возвращаться не собираются. Ах, нет, говорит Выговский, это было уже после зоны. Он, ссыльный, жил с дочкой в горах, на Тянь-Шане, работал кочегаром на маленьком заводе, в 86-м, когда рвануло Чернобыль, подумал: а кто в начале ХХI века будет осваивать «чернобыльское пятно»? И два года спустя пришел на биолого-географическую станцию на Иссык-Куль.
Первый научный полигон Выговского был в горах,
Этот полигон снесло селевым потоком. На другом запил руководитель, и команда распалась. А в Аришане, в ущелье, и сейчас живут двое: она математик, он художник, плюс временные работники. Один гончарную мастерскую открыл. Блаженствуют в земном смысле слова. На площадке, где идет экологическая реставрация, и у людей меняется отношение к миру, и животные становятся им подобными: умные, сильные, необычно ловкие коровы, гуси, куры. Загадка…
«Ну, вот, — продолжает Выговский, — а потом я пошел дальше, окунулся в биохимические процессы».
Существует, оказывается, возможность целенаправленной трансформации генома. В экстремальных условиях, при наличии, например, повышенной радиации или токсичных стоков, могут возникнуть мутанты с необыкновенными способностями. Блаженный изгой из Нагорной проповеди начинает эволюционировать. «В какую сторону?» — спросил я. «В сторону кричащей необходимости!» — ответил Выговский и пояснил: бедную ящерицу так загоняли на земле, что единственный для нее выход — рост перьев… И в небо! Ну почему рожденный ползать летать не может? Потому что Максим Горький так сказал? А Выговский говорит, что в России и странах ближнего зарубежья формируется высшая потребность. «В чем?» — «Она неоднозначна — тут целый спектр. У кого-то потребность летать, у кого-то покидать привычный ареал и появляться в других местах. И, получается, — подытожил Выговский, — что гносеологическая потребность срослась с социальной — убирать мусорники».
Написали c единомышленниками обращение к людям, бегущим из городов, ищущим выход в «чистое место». Таких сейчас много, рвущихся на природу. Природа между тем совершенно не ждет человека. «Мы, — говорит Выговский, — призываем идти в отвалы, на терриконы, в заброшенные деревни, на химические полигоны и там строиться, жить…»
Между адвентистами и трактористами
Чтобы жить, надо сначала понять — где. Потом уже — как…
Тарусская районная администрация выделила Службе ЭР в бессрочное
пользование территорию бывшей помещичьей усадьбы площадью
И вот, стало быть, огораживают они участок свалки, выпускают на нашу российскую почву калифорнийских червей, превращающих заросли в гумус, высаживают растение эхиноцистис, применявшееся дореволюционными помещиками для маскировки отхожих мест. Разбивают грядки и сажают на них кедры и туи, рододендроны и лилии, тюльпаны и жарки… Получается — рай.
На полигоне под Тарусой штатных одиннадцать человек и две собаки — доберман по кличке Нота и московская сторожевая Скиф. Экспедиционный лагерь на самообеспечении: овощи со своего огорода, грибы, мед с пасеки. Все виды коммуникаций, включая интернет. По нему они узнают данные аэросъемки и сами вычисляют погоду.
Народ у Выговского разный: есть специалист-историк (изучает историю ландшафта), юрист (оформление документов, консалтинг), психолог (отработка сценариев поведения — приезд налоговой полиции, встреча с рэкетирами). Есть врач. Один человек в отъезде, временно руководит хором министров в Германии. Постоянно тут обитают четверо в вагончиках, остальные отходят на зимние квартиры. Это плохо, говорит Выговский, экологическая реставрация — не служба, а образ жизни.
Непривычный, прямо скажем.
Лучше всего их понимают ученые-дачники из биоцентра Пущино и городка физиков Протвино, где «доращивают» тюльпаны реставраторов. Есть у них друзья и в поселке Заокском — там, в Академии адвентистов седьмого дня, экологи-реставраторы построили теплицы на болоте. За рекой, в усадьбе Поленово, реставрируют ландшафт, высаживая с детьми из окружающих деревень боярышник, жимолость, жасмин, как было при великом пейзажисте.
На месте бывшей свалки живут замкнуто, не вступая в контакты с аборигенами. Разве что в деревне кого-то начинают убивать по пьянке — тогда вызывают по телефону милицию, а если пожар — пожарную команду. Приглашения в гости отклоняют, сами с просьбами не обращаются. Это кажется странным, но, если представить себе экспедицию на другую планету, именно так, верно, должны вести себя члены экипажа. А свалка — разве не другая планета? А живущие на ней — разве не инопланетяне?
Так они кто, спрашивали меня знакомые, — сектанты? Не знаю. Я не заметил на свалке Выговского ни агрессивности, ни веры в свою исключительность.
Слышал и другое, не менее жесткое мнение: Выговский свою теорию высосал из пальца, сидя в заключении. И ничем его теория не отличается от прочих «лагерных учений» — Кибальчича, Морозова, Даниила Андреева, Льва Гумилева… На нарах утопию создавать приятно — спасаешься от гнусной реальности. Но попробуй-ка воплоти свою теорию в практику на воле!
Вековая практика в России такова, что на свалку выброшен весь «уставный капитал человека»: дом, земля, совесть, семья…
Семью они, почти все разведенные, не жалуют: «А что, вы где-то видели нормальные семьи?» — спрашивают простодушно. Когда идут ночью по деревне, во всех домах — скандалы, крики. На этом держалась колхозная экономика, и сегодняшняя держится: жены не дают житья мужьям, поэтому мужики идут утром в гараж. А бабы чешут на ферму. Такая форма жизни, говорят экологи-реставраторы, себя исчерпала. Они ищут другую…
Тыква вместо сына
Самое интересное, что они размножаются. У них есть ученики.
От всех стажеров требуется:
— не допускать на территорию полигона посторонних лиц;
— не входить без приглашения на жилые и аграрные секторы коллег;
— соблюдать гармонию пространства, акустическую и санитарную гигиену;
— минимизировать контакты с местными жителями;
— при работе в пан-тайм режиме беспрекословно выполнять требования пан-дея… (Из регламента СЭР.)
По замыслу реставраторов, каждый такой пятачок должен стать школой, порождающей экспедиции, высаживающиеся на новые участки. «Сколько ж надо экспедиций, чтобы охватить всероссийскую свалку?» — спросил я Выговского. «Четыре-пять, — не моргнув глазом, ответил он, — а потом процесс пойдет сам, в геометрической прогрессии».
Учеников подбирают тщательно. Предпочтение отдается горожанам, испытывающим отвращение к свалке, но что-то при этом умеющим делать. А возраст, образование и национальность значения не имеют. Учатся стажеры год, из которого шесть месяцев — теоретическая подготовка на курсах Тимирязевской сельскохозяйственной академии (учредителя Службы экологической реставрации), остальное время — практика на полигоне. Программа обучения, предупредили меня, ноу-хау. Ну и ладно, расспрашивать не будем, так даже интересней. Немногие стажеры, пройдя все испытания, собираются в команды с индивидуальными программами. Одна, скажем, арендует в Пущино бомбоубежище и разводит шампиньоны. Другая выделяет из весеннего леса запахи, лечит ими больных; сосновый запах, говорят, хорош для легочников, а горьковатый полынный — для сердечников. Есть программы: «Пища богов», «Флора-уникум», «Супер-улей»…
Со стороны может показаться, что у них «поехала крыша». Но в мировой истории тьма полоумных предшественников. Среди них Пифагор, который оставил след не только своими «штанами», но и памятью о пифагорейских общинах, две с половиной тысячи лет назад превращавших пустыни в оазисы (впрочем, впоследствии истребленные местными «трактористами»). В предтечах числят психолога Георгия Гурджиева, пытавшегося создать в России в начале века Институт усовершенствования человека, но после революции уехавшего на Запад. Особенно почитают вышеупомянутого Даниила Андреева, написавшего во владимирском централе знаменитую «Розу мира». Из этой книги (с дарственной надписью жены философа-писателя) Выговский взял понятия «планета-сад» и «человек облагороженного образа».
Расспрашивали меня, профессора педагогики, о необычных школах вроде той, что у Михаила Щетинина, — вот откуда можно было бы взять на свалку выпускников или поехать создавать оазис к ним! На полигон приходят пропалывать сорняки деревенские дети, работу им дают, но что с ними дальше делать, пока не знают. Откровенно говоря, не знают, что делать с собственными детьми. Некоторые учатся по индивидуальным программам (дочку одного из экологов-реставраторов учил химии специалист из Протвино, а сама она, освоив компьютерную верстку, зарабатывала себе на курсы английского). Но чаще детей вообще девать некуда («Здесь детская пустыня, — объясняли мне экологи-реставраторы, — в этой деревне школы нет, и в той нет…») и приходится подкидывать отпрысков городским бабушкам.
С одной бывшей москвичкой мы стояли на кусочке планеты-сада, где благоухали цветы со всего мира. Сын ее живет у бабушки. Мама считает, это пошло ему на пользу — стал жестче, самостоятельней. Но, может быть, ребенок и должен какое-то время пожить с другим человеком, который будет относиться к нему мудрее, чем родитель? «Когда у нас будет несколько полигонов, станем обмениваться детьми», — говорит она мне и показывает собственными руками выращенную тыкву, огромную, как в сказке о Золушке.
Впрочем, когда на каникулы дети все же съезжаются на полигон, все кажется не таким печальным. Я познакомился с Максимом — ему восемь лет, он собрал за лето коллекцию бабочек и жуков и все про них знает. «Это носорог, — показывает, — а это жужелица». Еще у него музей окаменевших водорослей, моллюсков, хвостов морских скорпионов и наконечников стрел каменного века — все нашел на свалке. То и дело Максим смотрит в небо и сообщает мне: «Над нами, дядя, дельтапланы летают и такие "жу-жу-жу", с мотором…»
За холмом — частный аэродром, с неба над полигоном то сыплются новые русские парашютисты, то старые выписывают «бочки» и «мертвые петли». «Дядя, вы знаете, — говорит Максим, — на воздушном шаре можно взлететь в любом месте, а опуститься не везде…» — «Как это?» — удивляюсь я. «А вот так! Наша земля не очень удобная для посадки»…
Напоследок — цитируя другую песню Высоцкого — позвольте пару слов без протокола.
О человеке облагороженного образа
Как и Высоцкий, полагаю, что место ему — на пустыре, на свалке. Детей почему-то привлекают пустыри и свалки. Те места, где обнажена изнанка взрослого мира. Где, как заметил один психолог, ничто превращается в нечто или в неизвестно что.
Но о своем ребенке все же думаешь: пусть время от времени он играет на свалке, а живет — в другом месте, почище и подальше…
Места вообще-то здесь чистые. Луга, леса, поля, устремленные в небеса маковки церквей. Фантастические оранжевые рассветы… Можно понять, почему отсюда родом Циолковский, Чижевский и изобретатель противогаза Зелинский. Понятно, почему в Тарусе жили Паустовский, Заболоцкий, Рихтер…
Я все думаю, как относиться к падшим ангелам со свалки.
Была еще такая пьеса у Вампилова — «Прошлым летом в Чулимске». Там юная героиня по имени Валентина, официантка из провинциального шалмана, разбивает под окнами заведения цветник и обносит его хилым заборчиком. Алчущие и жаждущие стремятся кратчайшим путем добежать после работы до распивочной — ломают загородочку, топчут клумбы. Валентина снова и снова чинит сломанное, растоптанное. Понять, зачем она это делает, не в силах ни герой пьесы, ни даже сам автор…
Каждую минуту семь гектаров земли в России становятся свалкой…
Почему так: сажаем вишневый сад, а в итоге — зона или свалка? На огромной свалке профукали мы свой век. Одна надежда — на ангелов.
Приемный родитель подобен небу
Первое, что мне тут понравилось, — нет фанатов. Никто никуда не тащит, а живет в свое удовольствие. Радуется полноте жизни. И то главное, ради чего они собрались, получается не натужно, а как бы между делом.
А что — главное?
Свою идею Дмитрий Морозов озвучил еще в начале 90-х. На радиостанции «Маяк», где он работал комментатором-международником, посмотрели на него как на сумасшедшего, но поддержали марафон для сбора средств на строительство поселения. Общину — семейный детский дом — назвали Китеж. Откликнулось несколько энтузиастов. В 1993 году, получив землю, поселились в ста километрах от Калуги.
Место было совершенно голое.
Посреди лесов и полей
Не скажу, что десять лет спустя, когда я оказался тут, их поселение воспринималось как нечто обыденное, хотя почта в Китеж поступает исправно, даже без упоминания соседней деревни Чумазово. Среди лесов и полей приезжий видит такую картину: с десяток срубов, школа, церковь, ферма, пасека… Может быть, не чудо-град, но и не обычная русская деревня с поставленными в один ряд избами, так что с одного конца не видишь другого. Китеж расходится кругами, и каждый из них — часть целого.
Основатель поселения — кандидат исторических наук, востоковед Дмитрий Морозов — счастливый отец ребенка, названного в честь Рериха Святославом. Когда я приехал в Китеж, Морозов кормил его из соски. Совет, решающий все дела, бесплатная столовая и баня («парнуха» по-здешнему), отсутствие денег, прием в общину до сорока лет, испытательный срок, дружелюбное отношение друг к другу (от мала до велика на «ты») напоминают кибуц ранней стадии развития. Но лишь отчасти — Китеж создан для другого. У взрослых нет денег, а у детей есть, местная валюта «кияне» конвертируема в рубли. Действуют аукцион, бар (чтобы научиться держать себя в обществе), магазин, где торгуют тортами собственного приготовления. Дискотека и кино тоже платные. Подростки, которые их проводят, расплачиваются за аренду помещения. Существуют три банка. Один обанкротился, дав прекрасный повод объяснить детям, что такое «черный четверг». В Китеже хотят, чтобы ребята были подготовлены к реальному миру.
Мир же, в котором живут китежане, отличается от обычного лишь одним — они тут счастливы. Это видишь по лицам, по свету, по голосам, атмосфере такой любви и доверия, как будто над ними купол, оберегающий от ненависти и злобы. Тут и природа такая — непуганые птицы, «краснокнижные» звери и растения, огромный заросший парк, бывшее барское имение — место их обитания.
Здешние края — вотчина князей Барятинских, один из которых, генерал, говорят, пленил в прошлом веке Шамиля и привез в Калугу. Морозов считает, что это место с метками Чечни — на «историческом острие». От войны — не этой, а еще той, Великой Отечественной, парк — в глубоких, медленно зарастающих воронках. Бывшие детдомовцы, когда парк очищают, находят гранаты, мины. Благоустраивали территорию благодаря гранту Института устойчивых сообществ. А так — раздолье, буйство зарослей, на одного человека — целый мир. Природа лечит.
«Том Сойер идет», — кивнул Морозов на некое существо с натянутой на голову майкой и вытянутыми вперед руками, пробирающееся на ощупь по тропинке. При нашем приближении существо, не сбрасывая майки с глаз, издало радостный вопль. «Полгода у нас Андрюша, — объяснил Морозов, — в сравнении с ним вождь краснокожих — пай-мальчик».
«Вождь» последовал за Морозовым, а я вышел на поле и познакомился с пятиклассником Лешей Молчановым, который пас китежское стадо. Делал он это по воскресеньям (одна из заповедей Китежа — «добро не имеет выходных»). Леша сразу стал звать меня на «ты» и рассказал, какие у коров характеры: белая — самая бодливая. Коровы паслись рядом с «Химерой», к которой мы еще вернемся. Это летняя школа друзей Китежа, вундеркиндов из колмогоровского интерната. После них остались вычищенный пруд, сбитый длинный стол для занятий, кострище и место для палатки. Черная, мохнатая, с оранжевыми и белыми пятнами бабочка села на стол, сложив крылья. Пастушонок Леша Молчанов потрогал ее пальцами — вот чудо, она вздрагивала и не улетала, а потом вдруг раскрылась.
Я не стал Лешу расспрашивать, откуда он.
Аист принес
Попадают они сюда по-разному. Бывает, милиция привезет: куда его, в колонию или к вам? А так сами ездят по детдомам, высматривают. Лариса Аксеновских, ответственная за подбор и оформление детей в Китеж, говорит, что принять в семью сироту не так просто. Вроде ребенок тебе понравился, а документов нет или отец в тюрьме. Если ребенок свободен от родителей, можно брать его в Китеж. Но ребенок не свободен от своих родителей. Отец вернется из тюрьмы и может забрать его. Или не заберет — попадет в тюрьму снова.
По каким признакам отбирают детей? У них есть такое выражение: «взять на пробу». Это значит: когда ребенка в Китеж привозят, ему сразу не говорят, что теперь он будет чей-то. Просто приехал в гости, может погостить и вернуться. Но если между взрослым и ребенком проскакивает искра чувства, вот тогда спрашивают: «Хочешь жить с нами?» Без любви ничего не делается, — говорит Лариса. — Любовь и доверие — главное. Чтобы у ребенка возникло чувство привязанности к взрослому. Чтобы поверил, что его любят. А то, что он в приемной семье говорит через три дня «мама» и «папа», это еще ничего не значит. И в обыкновенной не значит. Ребенок приходит сюда с недоверием к себе и миру. У каждого исковерканная судьба, за каждым — мир ненависти. Как вылечить?
Иван Гошов, психолог-волонтер (есть в Китеже такая категория добровольцев), рассказывал про игровую терапию. Есть такая большая кукла, ребенок надевает ее на руки и на ноги, и получается уже кто-то другой. И с ним можно разговаривать, высказывать то, что тяжело выговорить родителям, тем более не родным: на что я обижен, почему я злой? Нужно, чтобы ребенок выговорился.
Одна девочка, когда с ней занимались этой терапией, — рассказал психолог, — вот что сделала: мысленно положила на пол воспитателей детдома, откуда была. Здесь, сказала, лежит Марья Ивановна, тут — Виктор Петрович. Потом взяла игрушечный меч и начала им ноги рубить. «Что ты делаешь?» — спросил психолог. Она ответила: «Не хочу, чтобы они пришли и забрали нас».
Так отсекается прошлое.
А лекция тут не срабатывает, объяснял мне китежскую педагогику один из ее создателей, Дмитрий Морозов. Если ребенка били в милиции по почкам, то лекция ничего не даст. Ребенок просто должен прожить год в атмосфере абсолютной любви. Он должен оттаять…
Поэтому, чтобы стать приемным родителем, надо пройти год испытательного срока. Если за этот год человек доказывает способность находиться в гармонии с окружающими детьми и взрослыми (человека, который не любит взрослых, в Китеж не возьмут) и не выходить из себя из-за неправильного поведения детей, тогда у кандидата есть шанс остаться в общине, и он получает главную привилегию — право брать приемных детей.
Словом, чистилище перед раем (одна из заповедей Китежа: «Приемный родитель подобен небу, его должно хватать на всех детей»).
Я побывал в семье Ларисы и Андрея Аксеновских. Пока разговаривали, сидя за круглым столом, где помещается двенадцать человек, в комнату то и дело заглядывали дети, и каждый дарил маме цветок. Вышел букет.
Когда Лариса сюда приехала, еще ничего не было, стоял в лесу один дом, а она почувствовала — это ее. До того, говорит, металась, пробовала то, это, но покоя не было, а тут такое ощущение, будто попала на место, ей предназначенное, нашла то, для чего рождена. Ей предложили остаться. Через год она взяла Танюшку.
Потом приехал Андрей, и когда стало ясно, что они поженятся, Танюшка начала ревновать ужасно. А перед самой свадьбой вдруг резкая перемена — такая счастливая, как будто сама замуж выходит. Сразу после свадьбы, в ноябре взяли Женьку, ему было четырнадцать, а в январе — Машу, ей было семь. Женька к своему возрасту отучился в школе полтора класса, Маша тоже очень сложная, у нее постоянно были истерики, больше года прошло, прежде чем истерики стали стихать.
Потом взяли Наташу. В детдоме у нее было четыре сестры и братья, все с тяжелыми психическими заболеваниями, а эта, рассказывает Лариса, — такая девочка чудесная, единственное — не выговаривала пять букв, но через два месяца заговорила.
Все дети удивительно похожи на Ларису. Девочки такие же мягкие, женственные. Мы сидим за большим круглым столом и рассматриваем семейные фотографии. Свадебные, праздничные, среди цветущего луга. Фотографии счастья.
Привыкнув к постоянному несчастью, мы забываем, что бывает иначе. Что это возможно для обыкновенных родителей и детей — жить, испытывая радость сегодня, каждую минуту. Выйдя из дома Ларисы, я увидел аиста. Он стоял в поле, потом взмахнул крыльями и полетел. Скоро, наверное, еще кого-нибудь принесет.
Школа для умственно усталых
Утром детям дают выспаться. Потом все встают в круг: «Мы — плывущие облака, растущая трава, мы — часть всего, и все — часть нас…» (впрочем, эта древневосточная зарядка, которую проводит Морозов, — больше для взрослых, дети предпочитают просто бегать и прыгать). С девяти-десяти до часу дня — уроки, потом час футбола, каратэ или танцы. После обеда еще один урок и полтора часа обслуживания Китежа (вода, дрова, животные на ферме), потом — живопись, резьба, куклы… После ужина что-то вроде самоподготовки — с книгой или в форме ролевой игры: в вечернее время не напрягают голову, но переживают эмоционально. В девять — час общины: игры со взрослыми, пение у свечи, стихи или хороший фильм. В десять-одиннадцать — отбой (но еще час разрешается не спать, если хорошая книжка, маленьким читают взрослые).
Где во всем этом школа — сказать непросто. То есть как помещение, вот она — на полянке избушка с вырезанными на фасаде буквами: «Школа». И в ней то, что положено: счеты, глобус, кристаллическая решетка, все вперемешку. Но традиционных проблем, скажем, семьи и школы, в Китеже нет, потому что тут нет каких-то особых учителей — они все родители. Конечно, приходя в школу и становясь учителями, родители делают все, что положено: задают на дом, спрашивают, даже порой ставят двойки, но дети относятся к этому спокойно, понимая, что дома за это не подвесят за ноги. Когда взрослые не надевают маски и не играют то в родителя, то в учителя, а просто живут вместе с детьми, вечная антитеза семьи и школы исчезает. К тому же часть уроков проходит в Китеже по домам, у разных мам.
Директор школы Наташа Харламова занимается перепиской с районо, как говорили раньше. Проверяющим оттуда все это не очень нравится, но их тоже надо понять: китежская школа не отвечает стандарту. Она может, как все, сдавать ЕГЭ, трижды числиться государственной, а на самом деле — общественно-домашняя. Почему родители решили стать учителями? Потому, объясняли мне, что для них главное то, чего казенный учитель дать не может. Я вспомнил отчаянные письма матерей к министру народного просвещения в начале прошлого века. И проекты — «Материнский элемент в программе школы». Объяснительная записка: литургия как откровение, опыт образного эмоционального преподавания, практическое домашнее освоение языков, живая речь, развитие души. Как это все дать без родителей? Поэтому и знания тут ценятся лишь такие, которые пропущены через сердце. И атмосфера совсем другая. И педагогика, ее принципы: учителя принимают учеников такими, какие они есть, основа взаимоотношений — интеллигентность и взаимное доверие, сотрудничество во всем, включая создание школы.
Это я уже цитирую методический материал под названием «Жизнь и удивительные приключения Химеры в Китеже». В качестве приложения к нему идет курс для студентов педвуза с такими, например, темами: «Эдем (рай) — первая школа человечества», «Смысл воспитания — обеспечить связь добра и свободы».
Все это здешняя педагогика и образ жизни. «Химера», летняя школа МГУ, обитает в Китеже уже не один год. В результате калужские леса и болота заселяются преподавателями и студентами разных московских вузов, учениками знаменитого колмогоровского интерната, «умненькими ботаниками», как называет руководитель «Химеры» Вячеслав Загорский юных лауреатов олимпиад из российской провинции. Про уровень интеллектуальной среды, в которую погружаются китежские воспитанники, говорить нет необходимости. Эту школу дети назвали «для умственно усталых», и день пребывания в ней идет за три.
Основной метод, используемый в условиях дикой природы, песен у костра, стройотрядовских дел, в которых в Китеже недостатка нет, — взаимное обучение. Подтверждается, что студенты и школьники — лучшие преподаватели, чем доценты. Да и чисто психологически: одно дело, говорит Загорский, дядя с бородой втолковывает, что ученье — свет, и совсем другое, если почти ровесник с юношеским пижонством рассуждает, почему при подъеме бревна на сруб блок выгоднее рычага.
Задачки решают жизненные, одна запомнилась. Дано: мешок, который дети приволокли с заброшенного деревенского склада. Определить по химическим реакциям, что в нем.
Что там за кот в мешке, именуемом жизнь, школа, педагогика?.. Что их в действительности интересует, умных и глупых, легких и трудных? (Трудных, может быть, потому, замечают в «Химере», что много знают и этим раздражают учителя? Или вместо учебы любят работать топором, обретают навыки в Китеже, а мы не даем им строить.) По данным проведенного здесь опроса (в баллах: какие курсы «понятны», «полезны», «интересны»), помимо пиротехники и сексологии (ну, это понятно), их привлекают (что понятно меньше) философия науки и история древнего мира и, что уж совсем неожиданно и непонятно, — как устроена современная Россия.
А как она устроена, кто это может объяснить?
Центр Барятинского района
Про Китеж теперь многие знают, я добирался на перекладных с другого конца Калужской области, и попутчики подсказывали, как лучше доехать. Община, но не монастырь, Китеж открыт для людей, которых называют друзьями. Они разные — вундеркинды Загорского и сотрудники Шалвы Амонашвили, бизнесмены и психологи, фотографы и политики, но всем им зачем-то нужен Китеж и они ему.
Предпринимателя Владимира Бухардинова за живописную внешность дети прозвали Карабасом-Барабасом. На самом деле Бухардинов — добрый гений китежского хозяйства. Володя говорит про себя, что он — старый конь, все испробовавший, потерявший веру в страну и нашедший ее здесь. По словам исполнительного директора «Китеж-агро», у них есть все необходимое для успеха: триста гектаров земли, заманчивая программа и… уже установленные огромные ангары для картошки, заметные, наверное, из космоса.
А кандидат наук, геолог Михаил строит тут церковь, как встарь, без единого гвоздя. Ему помогает студент из Бауманского Паша Трошин, которого я сфотографировал, он стоит на скате крыши, а Михаил за кадром в этот момент говорит: «Паша, всей плоскостью ногу ставь, как альпинист, тогда не поедешь». История строителя церкви Михаила такова: приехал в гости, решил поставить часовню, владыка благословил. И вот теперь строитель Михаил учится заочно в семинарии и будет тут священником.
Дурные люди по определению в Китеже не появляются, объект не тот. Можно даже предположить, что друзья Китежа — это лучшие представители окружающего его мира. Протаптывающие дорожки сюда и обратно, чтобы, оказавшись в мире — широком мире, — дети обретали лучшее, а не худшее в нем. Психолог Лайза из Великобритании, побывав в Китеже, нашла в разных странах пожилых людей, желающих иметь племянников и внучат. Теперь у Наташи Аксеновских есть крестная мать, преподаватель колледжа из Англии, у Маши — бабушка, архитектор из США, у Жени — дядюшка, психолог из Шотландии. Почти во всех семьях у детей появились «родственники за границей», с которыми общаются, переписываются по интернету, ездят друг к другу в гости, и, значит, дети Китежа уже живут в открытом обществе.
Может быть, вообще Китеж — ключ к нему? Но это высокая нота, а в километре отсюда есть деревня Чумазово. Для нее-то что такое Китеж — мираж среди калужских полей и лесов? А это как посмотреть. Мне рассказали, что для нужд местной стройки ищут крепких мужиков по деревням. Человек десять местных мастеров, фермеров уже работают в китежском хозяйстве. Попадая сюда, не пьют, не сквернословят. Что для них Китеж среди всеобщего раздрая и разброда — рабочее место? — спрашивал я. «Надежда, — отвечали мне, — что не надо никуда уезжать, и тут жить можно».
Пожалуйста, люди, не уезжайте, не умирайте. Вот будет скоро храм Божий, единственный в Барятине — тоже для кого-то надежда. И летняя школа МГУ — единственная надежда для учителей района. И Китеж — для детей… И выходит, живут себе люди, строятся понемногу, а получается чуть ли не центр Барятинского района. Что же такое Китеж: социальный эксперимент, педагогическое чудо, панацея от бед?
Собрались люди, несущие ответственность за себя и еще за кого-то, и строят жизнь, но не для кого-то, а для себя, как понимают и как хотят, и оказывается, что это возможно. Фантастика! Выходит, всего-то и нужно: не трогать людей, не пытаться народ спасать, и он сам спасется, и накормит, и научит.
И последнее о Китеже, под занавес.
Тут есть традиция: под Новый год ставить спектакль. В том году была рок-опера на английском языке «Иисус Христос суперстар». Постановщик Марина Максимова прокрутила для меня видеозапись, и я увидел бывших детдомовцев, «дебилов», изгоев, танцующих и поющих под фонограмму — Иисуса и Иуду, и апостолов… Все, это было видно даже по записи, здорово играли свою роль, а иногда и несколько. Саша исполняла арию Марии Магдалины и одновременно превращалась в прокаженную. Кирилл, с детдомовской неблагозвучной кличкой, полученной из-за того, что плохо двигался, отплясывал с девочками чарльстон царя Ирода, становился Иудой и гениально вешался на перекладине. И все они приставали к Иисусу: «Помоги, у меня нет ног! Помоги, у меня нет глаз!», — протягивая руки, взывали по-английски бывшие дети-сироты. «Нет, я не могу помочь всем, — отвечал семиклассник Егор в роли Христа, — слишком вас много…»
Это были не дети на сцене — чудо какое-то!
Кто бы мог подумать, что библейский сюжет получит такую интерпретацию. История оживает вновь, потому что она о каждом из нас, в Китеже и за его пределами. Другое тысячелетие, а в России создали мир, где миллионы детей бездомны. Что же мы построили? В заключение рок-оперы все действующие лица выходят на сцену и говорят: мы не ожидали, что с нами такое будет. Может быть, начнем сначала?