Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2015
Фрумкин Константин Григорьевич
— культуролог, журналист. Публикации
в «Дружбе народов»: «Парадоксы традиционализма. По следам одной дискуссии» (№
2, 1998); «Традиционалисты: портрет на фоне текстов» (№ 6, 2002); «Политкорректность
— это судьба» (№ 3, 2010).
Всякая революция имеет смысл лишь постольку, поскольку воплощает некую важную и исторически перспективную тенденцию общественного развития. Именно поэтому значимость революции нельзя оценить сразу, но лишь по прошествии лет, когда становятся ясными ее последствия и видны направления исторического движения, ускоренные или задержанные политическим переворотом. В этой связи Великая Октябрьская революция — независимо от оценки ее последствий — была безусловно исторически плодотворной, поскольку не только привела к превращению России в социалистическое государство на многие годы, но и послужила началом формирования «мировой социалистической системы». То же самое можно сказать и о кемалистской революции в Турции, резко ускорившей процесс европеизации этой страны.
Об историческом смысле украинского Евромайдана говорить пока слишком рано. Одни воспринимали его как движение антикоррупционное и демократическое, другие — как националистическое и антироссийское, но оценки сами по себе ничего не значат, поскольку в нашем распоряжении пока нет сведений о десятилетиях развития Украины после Майдана.
Хотелось бы, однако, обратить внимание на один аспект. Майдан, как известно, начался из-за вопроса о подписании договора между Украиной и Евросоюзом об ассоциации. В рамках самой революции вопрос этот, казалось бы, сыграл роль раздражающего символа, не имеющего содержательного значения. Однако также ясно, что за вопросом о «евроассоциации» стоял несомненно важный выбор, перед которым стояла Украина, а именно — вопрос выбора между европейской и российско-евразийской системами международной интеграции. Волею судеб Украина оказалась на границе двух этих макрорегиональных интеграционных систем и — в отличие, скажем, от Швейцарии — могла выбирать между двумя международными союзами. Если окажется, что политический кризис 2013—2014 годов окончательно укрепил движение Украины по пути интеграции в Европу, то это будет означать, что Евромайдан имел — в данном контексте неважно, положительное или отрицательное, — но однозначно важнейшее историческое значение, поскольку стал началом длительного движения Украины в сторону присоединения к европейским структурам, заимствования европейских стандартов и адаптации к европейским институтам. Превращение страны в часть единой Европы несомненно судьбоносно и для самой страны, и для Европы как географически расширяющейся интеграционной системы, выходящей (учитывая Турцию) за свои географические рамки.
Все это важно именно потому, что наше время есть эпоха строительства крупных региональных интеграционных, экономических и политических союзов, которые — если вглядеться в футуристическую перспективу — с большой вероятностью являются переходной формой к общепланетарной политической системе. До мирового правительства дело пока не дошло, однако Европейский союз показывает, как может выглядеть региональная международная конфедерация, вслед за которой идут такие организации как МЕРСОКУР в Латинской Америке, Транс-Тихоокеанское партнерство или АСЕАН в Юго-Восточной Азии.
Успехи России в создании интегративных структур, выразившиеся в образовании Евразийского экономического союза, Таможенного союза и т.п. объясняются именно тем, что эта деятельность соответствует важнейшему современному историческому тренду — образованию экономических блоков и межгосударственных торговых и политических союзов, в перспективе берущих на себя часть функций национальных государств. Можно сказать, что российское правительство «оседлало волну истории», двигаясь, впрочем, в кильватере стартовавшей полувеком ранее объединенной Европы.
Парадокс в том, что тайной идеологией интеграционных процессов в Евразии часто выступает идея восстановления Российской или советской империи, и это отнюдь не приносит пользу самой евразийской интеграции. Наоборот: опасность превращения экономического союза в империю отталкивает многих тех, кто не хотел бы жертвовать суверенитетом своих стран ради российских имперских амбиций. При этом «имперская опасность» пугает политиков не только в таких странах, как Грузия и Украина, демонстративно покинувших «евразийский процесс», но и в Казахстане и Белоруссии, в евразийской интеграции участвующих, но соблюдающих сугубую осторожность, чтобы не дать возможность России установить над ними политический протекторат. Пример — нашумевший демарш президента Нурсултана Назарбаева, который в конце августа 2014 года заявил, что Казахстан может покинуть Таможенный союз, если тот будет угрожать независимости страны.
Впрочем, роль имперской идеологии в евразийской интеграции двояка: с одной стороны, она тормозит ее, отпугивая потенциальных участников и заставляя их быть более осторожными; с другой стороны, она придает больше энтузиазма российским политикам, являющимся главным «двигателем» евразийского процесса. Чего больше — торможения или ускорения — сказать трудно, однако ясно одно: те, кто принимает евразийские структуры за эмбрион империи, ошибаются, ибо время империй миновало, а время торговых союзов, перерастающих в торгово-политические, — наступило.
Кстати, «российские имперцы» ошибаются не только на свой счет, но на счет Европы, ибо российская пресса, меряя весь мир «по себе», иногда готова объявить объединенную Европу чуть ли не Германской империей, в простоте душевной выдвигая предположение, что коль скоро Германия — самая сильная, большая и богатая страна Евросоюза, то она в нем доминирует и им управляет, подобно тому, как Россия в реальности или мечтах действует в Евразии. Так, один из блогеров назвал еврозону «четвертым рейхом», написав, что «проект "Единая Европа" под названием "Еврозона" фактически целиком и полностью контролируется Германией в ущерб другим странам блока»1 .
Смешение империй, управляемых правительствами метрополий, с межгосударственными союзами, реализуемыми через консенсусные решения многих правительств, вполне понятно, поскольку раньше империи выполняли примерно ту же самую функцию, что ныне экономические союзы, в частности — обеспечивали снижение торговых барьеров, уменьшение таможенных пошлин и вообще «гармонизировали» экономические связи. Сегодня историки экономики говорят, что между 1870 годом и Первой мировой войной возникла так называемая «первая волна глобализации», в ходе которой мир достиг высочайшего уровня экономической интеграции, который, к сожалению, понизился из-за последовавших мировых войн. В этот период важнейшим орудием глобализации были колониальные империи, вовлекающие в торговлю большое число стран по всему миру, даже если это была всего лишь торговля со своей метрополией. В этом смысле экономические союзы действительно являются преемниками империи. Другое дело, что вовлечение страны в экономический союз, предполагающее согласие ее элиты и правительства — дело деликатное и сложное, и неосторожность в этом деле порождает кризисы, подобные украинскому 2013—2014 годов.
Политологи, анализирующие украинский кризис в тактическом плане, неизменно утверждают, что речь идет о соревновании России и Запада за влияние на Украину. Однако эта тактическая борьба за влияние выглядит совершенно иначе, если вспомнить что в России очень многие, начиная с президента Владимира Путина, вполне осознают или, во всяком случае, говорят, что осознают: в некой отдаленной перспективе Таможенному союзу предстоит интегрироваться с Европейским Союзом, Евразии — с Европой, и в итоге должна возникнуть «Общематериковая зона интеграции от Лиссабона до Лондона» с перспективой подключения стран Азии2.
Как бы ни относились к этой идее те, кто ее озвучивают, что бы они при этом ни думали, сам прогноз вполне соответствует наблюдающимся трендам развития человечества. Если принять его всерьез, то можно понять, что любой создающийся сегодня экономический союз является лишь временной и промежуточной ступенью к некоему другому еще более широкому союзу, а в пределе — к общемировому государству. Если так, то в долгосрочной исторической перспективе речь идет не столько об имперском влиянии России на Украину, сколько о значимости постсоветского евразийского сообщества государств как «рабочего участка» общемировой интеграции. Рано или поздно и Евразии, и Европе придется объединяться, и речь идет лишь о том, как будут соотноситься размеры «договаривающихся субъектов», когда вопрос о более тесной интеграции станет реальным. В конце концов, и Россия, и Украина, и Европа окажутся в одном пространстве, но накануне Россия как «естественный центр евразийской интеграции» хотела бы иметь более сильные переговорные позиции — то есть иметь за спиной больший участок «интегрированной территории». Вот для этого евразийскому сообществу и нужна Украина. В некотором смысле Украина стала разменной монетой в вопросе о том, кто и как будет писать будущие законы «общематериковой экономической зоны», а затем и «мирового государства».
Российские политики, рассматривающие международные экономические союзы как реинкарнацию имперского проекта (и, надо признать, делающие это не без некоторого основания), забывают об одном важном обстоятельстве: в центре каждой классической империи — Римской или Османской, Британской или Российской — стояло исходное централизованное государство-«метрополия», создавшее эту империю. Между тем современная глобализация — и надгосударственные союзы как ее наиболее важное институциональное выражение — подрывают государство и правительственную власть.
О силах, подтачивающих могущество современного государства (и прежде всего — о транснациональных корпорациях), написано очень многое, но обратим внимание на самый бросающийся в глаза аспект: военную безопасность.
Политические союзы людей и человеческих сообществ возникают прежде всего из соображений безопасности. Возможно, эта мысль тавтологична, поскольку до исторически недавнего времени только союзы, связанные с безопасностью, могли считаться политическими. Недаром Карл Шмитт говорил, что в основе политического лежит разделение друга и врага3. Там, где безопасность обеспечивается, у «политических единиц» нет оснований искать себе покровителя и становиться частью какой бы то ни было военной или малой империи.
Это положение, думаю, особенно интересно проиллюстрировать примером, далеким от внешней политики. В «Истории римского права» И.А.Покровского сообщается, что сословия клиентов и плебеев в Древнем Риме возникли из двух разных типов чужаков, переехавших жить в Рим4. Плебеи возникли из выходцев из городов Латинского союза, которые пользовались в Риме (как и в других городах Союза) правовой охраной, и поэтому обладали более-менее полноценными гражданскими правами, за вычетом политических. Клиенты возникли из прочих иностранцев, которые считались врагами, не пользовались никакими правами, не могли совершать сделки и даже не были защищены уголовными законами. Единственный выход для них — становиться юридически членами семей римских патрициев, в которых они считались чем-то большим, чем рабы, но меньшим, чем родственники. Своим положением они отчасти напоминали позднейших вассалов. Тут важно следующее: латиняне, имевшие больше прав, жили отдельными семьями, а иностранцы, у которых прав почти не было, были вынуждены присоединяться к чужим семьям. Отсюда «мораль», обосновать которую можно множеством иных примеров из истории других эпох и народов. Объединение в тесные сообщества, корпорации, государства и прочие «соборности» происходит не от хорошей жизни. Это способ доступа к дефицитным ресурсам, например, к безопасности. Если жизнь относительно хороша и комфортна, если существует некая общедоступная инфраструктура, обеспечивающая необходимыми ресурсами, то люди склонны к атомарному бытию.
Эта закономерность ставит на повестку дня вопрос, ответ на который способен пролить свет на проблему кризиса национального государства. Вопрос этот следующий: по-прежнему ли могущество национального государства является важнейшим фактором безопасности для него самого, его граждан и входящих в него территорий?
Простого ответа на этот вопрос не существует, поскольку мы имеем дело с многоуровневой и многофакторной реальностью. Но можно сказать с достаточной долей уверенности, что хотя национальное государство и сохраняет свой набор функций, но существуют отчетливые тенденции, уменьшающие его значимость главного «оборонителя» всех, кто находится внутри.
Прежде всего, население становится все более мобильным, а это порождает у многих уверенность, что от войны можно уехать, сбежать, что вполне можно жить и в чужом государстве — и даже вообще без родины. У этих людей возникает чувство, что поскольку родина перестала быть единственным условием выживания, она сделалась «заменимой», экспатрианты переживают за нее гораздо меньше, чем те, кто решили не покидать отечество.
Еще один фактор — уменьшение экономических причин для войны. Процессы внешнеторговой глобализации и открытия рынков, начавшиеся после Второй мировой войны, — в частности, создание ВТО — дали возможность одним странам раскрывать для себя рынки других стран без особых усилий. Войны и колониальные захваты сделались менее эффективным инструментом. Этот тренд был еще более усилен в результате того, что потоки капитала в XX веке изменили свое направление от метрополий к колониям, от развитых стран к развивающимся. Для того чтобы «выкачивать ресурсы», действительно нужен военный контроль над покоренной территорией, который не столь необходим, если богатая страна инвестирует средства в бедную и переносит в нее производство, как это происходило начиная со второй половины ХХ века. Еще в 1957 году философ и сотрудник французского МИДа Александр Кожев пишет статью «Колониализм с европейской точки зрения», в которой, во-первых, предсказывает перераспределение богатств от западных стран к африканским и азиатским, и, во-вторых, обращает внимание, что в послевоенный период Франция и Англия вкладывают в свои колонии гораздо больше, чем из них изымают5. Этот указанный Кожевым вектор более или менее подтвердился дальнейшими событиями — во всяком случае, оказался верным в отношении большого числа наиболее успешно развивающихся стран, и «апофеоз» предсказанной тенденции наступил в конце ХХ века, когда в ходе «деиндустриализации» западных стран огромные производственные мощности были переведены в страны «третьего мира».
Большую роль в снижении военно-политической значимости национального государства сыграло появление международных военно-политических союзов, и прежде всего НАТО. Североатлантический блок никогда на практике не защищал своих членов от агрессии — то есть не выполнял функции, ради которых, как провозглашалось, он был создан, но именно этот факт и является доказательством его эффективности. Ни одно из государств НАТО за всю историю существования блока ни разу не подвергалось внешней агрессии, в том числе и потому, что потенциальные противники не решались вступить в конфликт со столь большим военным союзом. Платой же за это стало снижение военного суверенитета большинства стран-членов НАТО, чьи армии уменьшились и потеряли универсальность. В несколько меньшей степени то же самое можно сказать и о других существующих в мире военных блоках, например АНЗЮС, объединяющий США, Австралию и Новую Зеландию. Агрессии подвергаются только государства, находящиеся за пределами эффективных военных блоков, а в случае с организацией Варшавского договора — только со стороны других стран-членов блока.
Есть еще одно странное, до конца не объясненное явление, на которое обратил внимание видный историк и военный эксперт Мартин ванн Кревельд: начиная со второй половины ХХ века военные вторжения становятся неэффективными, рано или поздно иностранным войскам приходится эвакуироваться с территории захваченного и, казалось бы, побежденного ими государства. Столкновение регулярных армий одной страны с систематическим партизанским сопротивлением в другой несмотря на техническое и финансовое превосходство регулярных войск обычно заканчивается их поражением и отступлением, хотя военный конфликт может длиться годы6. Возможно, отчасти это объясняется «демократизацией» и «либерализацией» западных стран, которые стали не готовы нести большие военные жертвы, однако наблюдение ванн Кревельда относится не только к военным экспедициям западных стран — таких как французская оккупация Алжира или американское вторжение во Вьетнам. В той же степени оно относится к военным поражением стран отнюдь не либеральных. В качестве примера можно привести крах индийской интервенции в Шри-Ланку в 1990 году, отступление советских войск из Афганистана, признание Индонезией независимости Восточного Тимора.
Еще одним соображением, опираясь на которое можно предположить снижение военной опасности, становится наблюдение, что страны с развитой демократической формой правления не воюют одна против другой. Как сказал Билл Клинтон, «демократии не нападают друг на друга». Поскольку планетарная тенденция к распространению демократии, пусть медленная и нелинейная, но все же имеет место, то, соответственно, медленно и нелинейно снижается опасность войны. Одновременно с этим ученые выдвигают предположение, что военные потери и вообще насилие постепенно играют все меньшую роль среди факторов человеческой смертности7.
На фоне действия всех этих факторов мы имеем любопытную, но уже не удивительную тенденцию: в мире растет количество государств, страны дробятся и средний размер территории государства на планете уменьшается.
С конца Второй мировой войны и до начала украинского кризиса в мире был зафиксирован наверное всего один случай эффективной аннексии территории одного государства другим — это оккупация Тибета Китаем. В остальных случаях попытки оставались неудачными: войска ЮАР вышли из Намибии, войска Вьетнама — из Камбоджи, а поползновение Ирака аннексировать Кувейт привело к возникновению международной антииракской коалиции и свержению политического режима Саддама Хуссейна. Были также случаи воссоединения государств, ранее расколотых социалистическим проектом: воссоединение Германии, поглощение Южного Йемена Северным, в перспективе на повестке дня возможно стоит воссоединение Северной и Южной Кореи. Однако, процессы дробления были куда более значительными. Вторая половина ХХ века началась с распада колониальных империй и появления на их базе множества новых независимых государств. Другим массовым способом было отделение от метрополий и обретение независимости: от Индонезии отделился Восточный Тимор, от Судана Южный Судан, от Эфиопии Эритрея, от Пакистана Бангладеш, мы видели распад СССР с последующим отделением Абхазии и Южной Осетии от Грузии и Приднестровья от Молдовы, распад Югославии с последующим отделением Косово от Сербии, распад Чехословакии и Кипра, отделение Намибии от ЮАР. Существует множество территорий с сепаратистским потенциалом — Квебек, Тибет и Восточный Туркестан, Шотландия и Уэльс, Фландрия и Валлония, Страна Басков и Каталония, Венеция и Северная Италия, Прованс и Корсика, тамильские территории Шри-Ланки и прочее, и прочее.
Возможность появления все новых государств, вероятно, объясняется многими факторами, среди которых увеличение мирового народонаселения не является единственным и исключительным (более того, резкий рост населения в эпоху индустриальной революции привел к появлению централизованного государства и формированию колониальных империй). Увеличение количества государств и расцвет сепаратизма во многом несомненно объясняется снижением общей опасности стать жертвой военной агрессии и завоевания, появлением пусть не самой эффективной, но хоть как-то действующей системы регулирования международных отношений, а также созданием международных союзов и блоков, не оставляющих слабые государства наедине с их возможными противниками.
Разумеется, в наибольшей степени это относится к Европе, где создано уникальное и беспрецедентное в мировой истории «межгосударственное государство». Именно поэтому европейские сепаратисты находятся в совершенно уникальной ситуации, ибо если предположить, что какая-либо из территорий Европы отделится от ныне существующего государства и приобретет так называемую независимость, то она окажется во вполне комфортной среде, образуемой надгосударственными институциями — Евросоюзом, Еврозоной и НАТО. Эти институции отчасти возьмут на себя выполнение функций национального государства, и чем успешнее и полнее они будут это осуществлять, тем меньше у всякого региона останется причин оставаться в составе «материнского» государства.
Некогда государства объединяли территории подобием стен укрепленной крепости, но в наши дни «стены» уже возведены по периметру всей Европы.
К этому следует добавить следующие соображения: небольшим государствам и небольшим территориям в силу меньшего масштаба задач и более тесной обратной связи с населением проще организовывать более эффективную демократию и вообще более совершенное государственное управление.
Все сказанное относится ко всем регионам Европы, а отнюдь не только тем, которые успели прославиться своим сепаратизмом. Сепаратизм, в силу своей скандальности, привлекает к себе внимание, но в Европе он является лишь крайним проявлением более незаметного и «легитимного» явления, которые политологи называют регионализацией Европы, или «Европой регионов», когда субнациональные регионы начинают играть все более заметную роль, даже приобретают некоторые внешнеполитические функции, а в государствах происходит децентрализация. Авторы конспирологической направленности уже начинают говорить, что все это коварные замыслы мировой закулисы, что «балканизация» Европы является хорошо продуманной и далеко идущей стратегией руководящих кругов Евросоюза, стремящейся к ликвидации национальных государств путем передачи их функций наднациональным и региональным структурам, выражающим интересы мировой финансовой элиты8. Правдой в этом утверждении является, по крайней мере, то, что колпак «наднациональных структур» действительно создает «теплицу», в которой расцветает регионализация.
В отдаленной перспективе вполне может возникнуть ситуация, когда создаваемая Россией евразийская интеграционная система приведет к кризису российской государственности и станет де-факто поощрять децентрализацию, регионализм и даже сепаратизм, поскольку некая развитая республика, вроде Татарстана, вполне сможет потребовать прямого членства в евразийском сообществе. С точки зрения российских имперских идеалов развивать международную интеграцию не вполне осмотрительно — полноценный суверенитет в нынешних условиях скорее предполагает изоляцию от крупных международных блоков. Но пока эта перспектива неощутима.
______________________
1Цит. по: http://spydell.livejournal.com/536865.html
3 Шмитт К. Понятие политического. — http://read.virmk.ru/h/Shmitt.htm
4 Покровский И.А. История римского права. СПб., «Летний сад», 1995. С. 30—38.
5 Кожев А. Атеизм и другие работы. М., Праксис, 2007. С. 387—402.
6 Кревельдван М. Трансформация войны. М., ИРИСЭН, 2005.
7 Назаретян А. П. Насилие и терпимость: антропологическая ретроспектива. — http://evolbiol.ru/nazaretyan02.htm
8 Четверикова О. Регионализация Европы: еще раз о теневой стороне проекта «Единая Европа». — Цит. по: http://communitarian.ru/publikacii/evropa/regionalizaciya_evropy_esche_raz_o_tenevoy_storone_proekta_edinaya_evropa/