Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2015
Митя лежал под летним покрывалом, закрыв глаза, легкий после
сна, и каждый домашний звук был легок и плыл прямо к Мите, каждый можно было
подробно рассмотреть со всех сторон.
«Что, йок — генеральскому?»
— перевернулся он на живот.
По субботам завтрак был «генеральский». Ма
накрывала стол не на кухне, а в «большой» комнате, перед телевизором,
включенным без звука, на подтанцовывающем низком столике. Митя усаживался за
него не на стул, а седлая большую деревянную черепаху — она улыбалась смуглыми
губами, а на лапах у нее блестели перламутровые коготки. Родители же занимали
диван. И все было, как обычным утром: творог, йогурт или яичница с колбасой, но
по субботам почти всегда и ватрушки, аппетитно дырявые на укусе, разнеженные
сметаной и сахаром в кастрюле под тремя полотенцами. Ма
и па никуда не спешили, улыбались, подначивали друг
друга и Митю, и он тоже пытался шутить с набитым ртом, и жизнь была утренняя,
генеральская — и вокруг, и за окном, и надолго.
Но сегодня Митя слышал, что ма
стучит тарелками без опаски его разбудить, вот приказала отцу: «Дай чашку! Не
эту, синюю!» И снова: «Синюю, я сказала, а не серую!», а тот,
слышно, протягивает ей посуду, но ма не сразу,
специально не сразу, берет ее, а отец все равно — молчком.
«Йок — генеральскому,
точно — йок», — подумал Митя, уже пиная тапки в
сторону ванны.
Там он проваландался.
Промямлил:
— Доброе утро, — и присел на табуретку, втиснутую между
шкафом и столом, стал поглядывать исподлобья на заставленный чашками-плошками
стол.
— Доброе. — Ма ворочала, нажаривала
котлеты.
Па усмехнулся, хлебнул чай не из любимой кружки с белым
грибом, а из стакана с застарелыми жилками, осевшими на гранях паутиной, где
такой и нашелся. Па сидел за столом спиной к окну, и поэтому его большое лицо
было темным, а еще виноватым, однако на нем плавала какая-то настырная
улыбочка, па постукивал пальцами. Жирно пахло котлетами, хоть зажимай нос в
кулак.
— Поезжай к своим
Губаренкам, поезжай, — кинула ма
из-за спины, не Мите, отцу. И уже с едким, горестным вдохновением: — А у меня
дел — как там? — за гланды!
Отец причмокнул, подзывая взгляд Мити и пытаясь улыбаться
шутливо, сграбастал яйцо в кулак, принялся слегка его мять, дунул — и выпал на
тарелку голенький овальчик, мягкий, с одной маленькой
скорлупиной на боку. Фокус такой.
— Ешь, — пододвинул к сыну чистой рукой.
«Ладно, — подумал Митя, — ладно» и попинал носом яйцо в
тарелке, постарался забить в ворота из кругляшей огурца. Глазом косил на отца:
ты тоже в команде.
— Хватит баловаться! Шутихи тут строят! — И оборотясь, перемазанным котлетами ножом ма
разбила яйцо на две ровные половинки.
На каждой зажелтело по два глазка.
«Как это?» — Митя посмотрел на отца.
— А вот, брат, значит, счастливчик! — хохотнул тот,
наконец-то свободно выпуская погуливающую в нем на цыпочках радость, заодно
радуясь и странноватому яйцу. — Так сказать, подарочек от счастливой
Рябы.
— От счастливой Рябы! — бормотнула мать и уже тише: — Ну да! Ну, конечно, у Губаренок этих ряб…
Отец сгримасничал, пошел курить на балкон. А ма спряталась в холодильник, зарылась, принялась стучать
масленкой.
На Митю глядели четыре желтых глаза. Они были совсем не
счастливыми, а как у близнецов этих, Губаренок-младших,
— никакими, глядят и глядят. А яйцо оказалось заметно больше обычного. Из
такого, наверное, и дракон мог бы вылезти, да нет, две же, конечно, змеючины — желтков-то пара! Половинки яйца стали
неприятными и, может быть, ядовитыми, хотя пахли мирно. Митя скомкал их и
просунул в висевший на дверной ручке пакет, под капустный лист. Вытер о шорты
влажную, бархатную ладонь.
За окном клен поймал солнце, подбрасывал в своей зеленой
корзине, щекотал листочками, дворники бурно разговаривали не по-русски…
— Зойка, — в дверях появился отец, пахнув табачной горечью,
уперся в косяки руками и сказал весело и вкрадчиво: — Зойка, ну какие курицы?
Что ты, ей-богу? Потом, я же с Митькой буду. — Усмехнулся: — Он за мной
присмотрит. Порыбалим…
Половина спины матери, выставляющаяся из уже пищавшего
холодильника, подумала-подумала, подумала еще покрепче и вдруг тоже захотела,
чтобы Митя «присмотрел» за отцом. Но эта половина спины не была уверена,
согласится ли Митя, и ждала, что он скажет. И отец тоже ждал. «На худой конец и
с Губаренками можно поиграть на ноуте»,
— подумал Митя. И вздохнул:
— Угу. Порыбалим.
— Только на плотину чтобы ни ногой, — вылезая из
холодильника, приказала ма таким голосом, будто
расхаживала уже по Губаренковской даче, поглядывала
по сторонам.
…Автобус останавливался за два квартала от их дома. Ехать — самое большое минут сорок. Отец говорил о футболе, знал,
Митя это любит, и поэтому говорил, говорил… Но все
было давно известно Мите. С заднего сиденья отца перебил старушечий голос, не
соглашаясь с перспективами «Спартака». Па с облегчением примолк и, шевеля
бровями, смотрел в окно, разглядывал там свою мечту.
Тогда Митя сам повернулся, чтобы строго сказать: «Нет». Но
старушка успела превратиться в толстого дядьку со
взмыленными, пьяными глазками. От неожиданности Митя хихикнул. И дядька
приветственно приподнял красную бейсболку и тоже хихикнул, и потом еще
несколько раз тоненько дребезжал старушечьим смехом, и еще сильнее дребезжал,
видя, как топорщатся погончики на Митиной клетчатой рубашке, он ведь тоже не
мог удержаться. Мите хотелось, чтобы отец снова заговорил про футбол, а дядька
заспорил бы, и тогда он вновь оглянулся бы — а вдруг тот превратится в
кого-нибудь еще. Но мечта отца не отставала от автобуса, и он продолжал с ней
шептаться через окно густыми бровями.
…Они шагали по улице со старыми домами, некоторые «играли» —
выгнулись волной, как растянутые в песне меха гармошки, а в окнах ровно стояли
цветки в горшках. И вот он вам — коттедж Губаренок,
из светлого кирпича под черепичной дородной крышей.
…Митя стеснялся, когда вокруг столько людей. Носили тарелки
на стол под яблонями, что-то уже нажевывали, смеялись, курили… Пестро и шумно,
все сразу не охватить. Отца пристроили вертеть шампуры, он неловко поулыбывался над дымком, мельком, как невзначай, поглядывал
по сторонам, все-таки и правда ждал кого-то… Митя
пошел от него, сердито разгребая низкие ветки яблони, свернул за угол дома.
И почти натолкнулся на спины младших Губаренок.
Серега и Сашка о чем-то сговаривались с Максом, Митя знал — сегодня есть и
какой-то Макс.
— …И его надо брать, этого шындехвоста…
Близнецы обернулись вслед за быстрым взглядом загорелого
Макса.
— Митяй, пойдешь на реку? — буркнул Серега небрежно, даже вот
так: — Йдешь на рку?
Отказываться было еще глупей.
И они, конечно, пошли: Губаренки и
Макс — сразу было видно, что он не захочет быть другом Мите, слишком ловкий,
все у него получается, а если что не получится, он плюнет и дальше пойдет.
Серега и Сашка, Макс метелили, переплетя руки на плечах друг друга, переговаривались, сзади тащился Митя,
будто бы сам по себе. Думал, успокаивая себя: «Четвертый в компании всегда
лишний дурак».
Неширокая река юлила
по лесу причудливой загогулиной. На середине ее
толкались-прыгали солнечные мальки, а у берега вода была гладкой, густо
коричневой, и на широких зеленых блюдцах-листьях белые, едва приоткрытые,
головки кувшинок лежали крупинками сахара.
Губаренки и Макс
стащили шорты и кинулись в воду, с воплями.
Митя вошел в реку отдельно. Холод сразу оттяпал
ноги до коленок, а тело еще оставалось теплым, сонным. И чтобы скорее
избавиться от этой неприятной разницы, он бухнулся в ледяной чай, поплыл, тычась коленками в махровое песочное дно. И вода забурлила,
засверкала вокруг и в самом Мите. Он залупил руками по шуршащей, кипящей
коричневой чистоте, лупил и лупил, выбивая, взбивая
мокрые искры и радость. Потом, оглушенный, встал по грудь в воде, промытый
насквозь, очухался, смел двумя руками потоки с лица,
чтобы раздышаться. И опять задохнулся, увидев, как в огненном, блистающем
вареве кричат три Мити. Три очумелых и чистых Мити. И
бросился к ним, различая уже, кто Серега, кто Сашка, кто Макс, поплыл. И они
вместе барахтались, бухались с плеч друг друга в реку, и она, потешаясь над
ними, швыряла пригоршни мокрого стекла.
Потом поплыли к плотине. И Митя тоже поплыл. Ему тоже
хотелось испытать, как погонится за ним водяной черт, как дернет его за ногу,
потянет в Проклятую яму, ухнувшую на дне реки почти «до самого ядрышка Земли,
точно тебе говорю». И лягнуть мутную морду захотелось — но уже уцепившись за
край бетонного остова плотины, «тут чур меня, уже
чур». Затем вползти, сжав зубы, вползти наконец-то на твердь, пролезть, вильнув
плечами, меж ржавых прутьев, не поскользнуться на сопливом ехидном мхе,
спрыгнуть на мысок и прижаться спиной к стене… И вот
тогда над головой взревет, польется гладким крылом солнечная волна, и под ней
Митя станет разноцветным облаком — в прошлый раз с берега он разглядывал таких
трепещущих мальчишек-облаков — и тогда он увидит мир через эту несмолкаемую
волну. И какой волшебный мир через нее, как гремит и переливается — это
удивительно интересно было познать и познать можно было
только на этой плотине и нигде больше. И он поплыл за мальчишками, поплыл, как
же иначе.
И только когда надо было обогнуть клин берега, въехавший в
реку, вспомнил слова ма: «Только на плотину чтобы ни
ногой!» Серега и Сашка, Макс плыли к несмолкаемой волне, быстро окуная руки в
черно-белое колыхание. А Митя обещал ма — ни ногой…
Па ведь тоже ей чего-то там обещал, наш мечтатель…
Митя хрипло, устало выкрикнул:
— Ногу свело!
— Сейчас пройдет, — выглянуло из брызг лицо Макса. — Ты пальцы
вверх тяни! Тяни сильней!
— Не получается… — прошептал Митя, уже выбираясь, выхлябываясь через заросли кувшинок на берег.
Спины близнецов и Макса расталкивали золотых мальков на воде…
Митя посидел на трухлявом, негожем ни на что бревне. Будто бы
струсил, так получалось, но он же не струсил… «Водяной
черт намутил», — так он подумал, мотнув головой. И побрел к пляжу. До песочка
было с десяток шагов.
Возле куста шиповника с розоватыми цветами, развешанными, как
тряпочки, сидел на корточках мальчишка и прилаживал цепь к синему велосипеду,
лежавшему в траве диковинным насекомым. Мальчишка недовольно взглянул на Митю
снизу вверх, а на самом деле будто бы сверху вниз. И Митя заорал:
— Мишка! — Потому что
перед ним сидел на корточках Мишка, его лучший друг, с которым они вместе
ходили в детсад №78 «Василек». Они два года не виделись после того, как мамы
увели их, машущих друг другу машинками — подарки такие им выдали на прощальном
утреннике.
— Ты как здесь? —
Мишка хлопал ресницами.
И Митя присел к нему и, толкая плечом в Мишкино плечо, начал
рассказывать о Губаренках, у которых здесь дача, и
Максе, как здорово они сейчас плавали… Рассказывал и приделывал вместе с
Мишкой пахучую от смазки и тяжелую цепь на место. И она быстро послушалась,
натянулась.
— Мне домой надо, — Мишка вскочил на ноги. — Меня отпустили
на полчасика. Купнуться — и назад, а тут эта цепь.
— Давай тебя провожу! — предложил Митя с легкой душой. — Пацаны еще не скоро вернуться. У меня времени — вооот такой вагон!
— Ага, — кивнул Мишка, седлая свой бодрый велосипед. — До
меня парочка километров, мы ж живем не в твоих «Новых зорях».
И он поехал, поехал, иногда Мите приходилось подбегать, чтобы
не отстать. И хотя он запыхался, все равно выкрикивал Мишке их любимые анекдоты
про чукчу. И только уже когда показались дома дачного поселка, остановился и
проорал:
— Миш, дай я покачу, а то устал.
Мишка притормозил, заговорил медленным, объяснительным
голосом:
— Понимаешь, у меня горло болит, мне надо ехать, так сил
тратится меньше, — и звякнул звоночком на руле, ему нравилось все что-нибудь
проверять на своем отличном велисе.
И Митя махнул рукой снова с легкой душой: надо, так надо…
Возле ворот Мишкиного дома стояла Вера Ванна, в джинсах и розовой футболке, держа ладонь над глазами козырьком. И
Митя начал ей издали улыбаться, зная, как она примется его тормошить и
расспрашивать про маму, оказывается, он и по Вере Ванне тоже соскучился. Но она
разглядела его не сразу, первым делом напустилась на Мишку: где был, да что стряслось… Митя стоял и продолжал улыбаться.
— Смотри, это Митька, да Митька же, — заканючил Мишка. — Я
его встретил, мы чинили цепь.
— Митька? Ах, Митя, здравствуй, Митя! — Вера Ванна подергала
Митю за жесткие после реки вихры. И пошла в дом, спрашивая на ходу с
удивлением, недоверчиво: — У вас здесь дача? Как мама? В какой школе учишься?
Она ближе от вашего дома, чем наша гимназия?
И Митя, улыбаясь глупо, довольно, отвечал с подробностями,
которые, на его взгляд, могли быть интересны Вере Ванне.
Она кивала и нарезала широким ножом батон, разложила по куску
кружки колбасы, прозрачные от мелкого сала, вручила бутерброд Мите.
— Садись-ка ты на автобус. Как раз через пять минут отойдет,
видишь — вон остановка, — махнула полотенцем на будку, виднеющуюся в
распахнутое окно. — Довезет прямо до центра ваших «Новых зорь». Мы тут каждые
выходные! Наведывайся.
— Да не хватятся меня, — буркнул Митя и шагнул в сторону,
чтобы загородиться от Веры Ванны стоящим на столе эмалированным тазом с
бордовой клубникой и ей были бы не видны его черные жеваные
трусы, даже не плавки.
Когда уже шли с Мишкой до остановки, Митя запихнул в рот
бутерброд, целиком.
— Ты ешь, как слон, — засмеялся Мишка.
Митя тоже засмеялся и двумя руками размазал по щекам налипшие
крошки.
…Голубая шторка хлопала по стеклу,
открывая и закрывая коттеджи, потом чем-то желтым поросшее поле, лесок, снова
дома… Митя поджал ноги под сиденье, чтобы не касаться грязного пола, и думал:
почему все так, вот встретился он с Мишкой, а простился будто с каким-то другим
человеком, и если он еще когда-нибудь с ним встретится, то каким тогда окажется
Мишка… И когда вернутся с плотины близнецы Губаренки и Макс, он думал, будут ли они снова говорить про
шындехвоста?.. А на самом деле шындехвоста
ведь никто не видел при свете белого дня. Просто он живет в гроте, куда
заплескиваются зеленые волны океана и по стенам всегда вьются светлые тени — от
свечек в синих прозрачных кружках, от свечек, которые горят день и ночь, потому что уже давным-давно шындехвост
ждет своего брата-шындехвоста, ослепшего после битвы
с драконом Пуревозом и заблудившегося. Брат-шындехвост
рано или поздно, но обязательно, должен вернуться в их грот, в котором они
играли в детстве и который он может найти, почувствовав своими радужными
крыльями даже за тысячу сто километров тепло, тепло от зажженных свечей,
поэтому в гроте их огромный запас, круглых и белых… Митя задумался, почему шындехвост сам не полетел на поиски брата, но понял, что
тот бродил по свету и искал его тридцать лет и три года, но так и не
нашел, неизвестно ведь, что там и как там с братом — может, ему очень плохо, а
может, и очень хорошо, но до поры… И Митя пришел к
выводу, что шындехвост должен терпеливо ждать брата в
гроте, чтобы в любой момент была для него еда и постель, иначе тот, не найдя
его в гроте, сразу умрет от тоски и отчаяния, самое важное — быть там, где
надеется найти тебя брат…
И только когда за окном проехало длинное здание Митиной
школы, шындехвост вылетел из его головы, махая
стрекозьими крыльями. А Митя вскочил с сиденья, вцепился в скользкий железный
поручень. И выметнулся тут же, как только распахнулись двери автобуса. Два
квартала до дома… А Губаренки
с Максом, наверное, уже вернулись, без него, Мити… И отец смотрит на них, вот
прямо сейчас на них смотрит, и над губами у него проступает странная белая
полоса… Улица ныла, как больной зуб, все дома ныли, деревья. И ноги его тоже
ныли, и резало в правом боку. Он натыкался на прохожих, запинаясь
неповоротливыми на асфальте беззащитными босыми ногами. Митя снова вспомнил про
трусы — черные, жеваные. И тогда задышал, как спортсмен, шумно и резко, чтобы
прохожие думали: спортсмен, в чем же еще бегать спортсменам, как не в трусах, и
притом босиком. «Мальчик, тебе плохо?» — вскрикнула какая-та тетенька…
— Митенька, приехали? — мать произнесла это ласково, ведь не
рассчитывала, что Мите с папой будет скучно без нее и
они вернутся так рано. Но ее лицо уже стало вытягиваться, как будто невидимая
рука повисла на подбородке и тянула вниз.
Митя вцепился в пахнущий теплой едой халат и завыл:
— Я не узнал, не узнал… автобус ехал с
другой стороны… Я был с Мишкой…
— С каким Мишкой? — выдохнула неподвижная, отстраненная от
него мать. Она уже думала об отце.
— Мишкой Морозовым, из «Василька»… — простонал Митя,
чувствуя, что беды стало больше, а защиты нет никакой. И он заканючил, еще
противней заканючил, чем Мишка, пытаясь все объяснить.
Ма оттолкнула его.
Запнувшись о стул, подошла к тумбочке, где лежал мобильный телефон, поискала
последний звонок отцу, нажала…
— Одевайся, давай одевайся.
— Нет, не поеду. Ты дозвонишься…
— Одевайся, — бросила ему, почти не глядя, джинсы, футболку,
висевшие на спинке стула после глажки. — Быстрее, быстрее, Митя, одевайся.
Митя подвывал и невпопад толкал в одежду руки и ноги.
Пока заводила машину и на светофорах, ма
нажимала и нажимала на клавишу телефона, добиваясь отца, глядя страдальческими,
взмыленными, как у того дядьки в автобусе, глазами на экранчик.
Митя сглатывал пресное и шершавое во рту, два раза он
даже затрясся, скрученный пополам судорогой, но только закашлялся.
— К речке, наверное, — пробормотала ма,
когда они уже въехали в «Новые зори», теперь Митя узнал место, это было именно
знакомое место «Новых зорь».
Из окна машины он увидел, что на пляже много людей. Одни
стояли непод-вижно — все
больше женщины, с прилипшими к ним детьми. Меж ними, как меж деревьев, шел
полицейский в голубой рубашке с короткими рукавами,
планшет на длинном ремне бил его по левой коленке. А другие люди — мужчины —
одни по пояс в реке, другие на берегу, в обычной одежде и синей форме,
организованные и разогретые бедой, говорили что-то друг другу, на что-то
показывали руками.
Никто из этих людей не знал, что вот же он — Митя, никто его
будто бы не хотел видеть, все уже от него отказались
из-за его непрощаемой вины.
Митя не чувствовал, не понимал, что вылез из машины, что мать
взяла его за руку, что они уже идут к пляжу. Когда наступал на камни, они будто
пинали ему в кроссовки.
Подошли ближе к реке — и тогда открылся весь пляж. Митя сразу
увидел отца. Он стоял на коленях, опершись руками в песок, опустив голову над
темной водой, точно устал пить из реки. Отца позвали, он склонил голову ниже и
в сторону, медленно оглядываясь, и тут же дернулся, припал почти к самой земле,
как насмерть перепуганный пес, и по-собачьи же перебрал руками, весь
разворачиваясь к Мите, и побежал навстречу, не сразу встав на ноги, не сразу
распрямившись.
— Только не бей! — крикнула ма. —
Не бей, Павел!
Митя успел скрючиться, уткнулся в ма. И огонь залепил глаза, сотряс его.
Отец выдрал Митю у матери и тряхнул. Отец гудел и
раскачивался, позвоночник в нем ходил ходуном туда-сюда, как язык в колоколе,
плясал и бился в просторные чугунные бока. У Мити туда-сюда болталась пустая
голова.
Ма повисла на отце, утишая,
и Митя вдруг выпал из рук отца, но тут же набросился
на них обоих, захлебываясь в рыде, стараясь и обнять,
и втиснуться между ними. Отец с матерью возились, клокотали, что-то взахлеб бубнили в плечи и грудь друг друга, невольно
отталкивая Митю. Но он не переставал отчаянно, до желтых, огненных кругов в глазах,
злобясь, почти ненавидя па и ма, пробиваться,
проникать в самую горячую их красную середину. Наконец они нащупали его и
больно прижали к себе — и только тогда Митя зажмурил глаза, стал вместе с па и ма одним клубком, колыхающимся.
Весь день скопился вокруг Мити, все люди, которых он видел:
дядька в красной бейсболке, братья Губаренки, Мишка и
Макс, все его обступили. Эти люди крепко обнимали его, стояли все вместе,
ласковые люди, и тоже раскачивались вместе с Митей, ма
и па — как огромный одуван на ветру, как сверкающий
шар в черном космосе.
И постепенно, постепенно эти колыхания укачали Митю, укачали ма и па.
— Людей надо поблагодарить, — выговорил отец еще сжатым
судорогой ртом.
Он осторожно вынул руки из обнявших
его жены и сына, пошел, виновато прихрамывая, снова похожий на собаку, теперь
одинокую. Митя видел, как отец пожал руки высокому мужчине в синей форме…
Мать близнецов Губаренок молча всунула в открытое окно машины одежду Мити. Клетчатая
рубашка, шорты, сандалии кучей развалились на сиденье, как что-то неживое, не
Митино.
И поехали домой, ма села за руль,
отец с нею рядом.
Митя карябал, почесывал указательными
пальцем их тихие затылки, как кошке под мордахой.
Потом устал и улегся ничком на большую деревянную черепаху.
Она разгребала лапами с перламутровыми коготками зеленые мутные волны. Надежный
панцирь черепахи был поделен на неровные шоколадные гладкие квадратики, почти
как на глобусе. Иногда у черепахи раздувалась смуглая щека
и тогда тренькал, тренькал спрятанный за ней велосипедный звоночек. «Поиграю и
верну его Мишке», — подумал Митя, уже утопая в сонном блаженстве.