Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2015
Виной всему, конечно, были туфли.
Надо же, высмотрела их на чердаке, в корзине среди дырявых
галош, облысевших фетровых тапок, ботиков «прощай, молодость», сандалий,
похожих на заплесневелые сухари, и еще не пойми каких обносков, давно
потерявших название и какое-либо практическое значение.
Зачем полезла в корзину? Теперь не важно. Главное, нашла
туфли. Прямо-таки напала на них, выхватив из кучи, прилепилась взглядом и
обмерла: без сомнений, французские, на высоченном каблуке, замшевые, с такой
изящно изогнутой колодкой, что в профиль напоминали пару черных лебедей. Была в
них какая-то тайна: туфли из жизни, пахнущей дорогими духами и любовными
романами. Откуда они здесь, на бабушкином чердаке, в стенах, увешанных сухими
крапивными вениками, чтобы зимой добавлять курам в ячневую кашу как зеленые
витамины, от чего яичный желток становился полноценным зрелым солнцем. На
чердаке доживали свой век старые чемоданы с ржавыми замками, санки с плетеной
спинкой и пара продавленных раскладушек, на полках — банки, большие бутыли для
браги, керосиновая лампа и часы фирмы «Мозеръ» без
стрелок.
Перво-наперво она примерила
туфли. Обе ступни легко проскользнули, уперлись в круглые носы, и только
большие пальцы глазели из специально вырезанных дырочек.
Несколько нетвердых шагов по некрашеным половицам. Так вступают во взрослую
жизнь. Она удивилась своей фигуре и походке, звуку шагов на этих немыслимых каблучищах и не узнала свои полные коротковатые ноги —
лодыжки стали тоньше, икры подтянулись. Покрутилась. Оглядела ноги сбоку, сзади
и… пошла. На цыпочках. И если бы чердак был подлинней, она бы взлетела,
особенно в прозрачном платье с рукавами-крылышками… На
ней было точно такое же платье, но она не знала, куда и когда в нем взлетит.
В драмтеатре давали премьеру. Самый подходящий выход для
туфель. Вся их компашка расселась в первом ряду
партера. Она время от времени вытягивала ноги, любуясь туфлями и давая
возможность полюбоваться другим. Игорь отреагировал сразу же:
— Откель туфляндии?
У мамусика заняла под проценты?
— Дубина. И ноль воображения.
— А что? Антиквариат. За версту видно.
Она подобрала ноги.
— Так лучше. А то похожа на
легкомысленную, в некотором смысле, женщину.
— Я?
— Не совсем ты, только ноги…Они как бы отдельно, в этих кокоцких туфлях.
— Каких-каких?
— Кокоцких, — он прихватил губами
мочку ее уха и жарко выдохнул. — Французы кое-кого называют кокотка. Читай
классику. По-французски это совсем не оскорбительно. Нет, это нежно, интимно.
Они и деток своих — цып, цып,
цып — зовут: ma petitе сосо…
курочка моя, цыпочка! Все. Началось! Потом расскажешь, откуда такое сокровище?
Олька напрочь забыла даже название того спектакля. Внутри нее
разыгрывалась другая пьеса.
После окончания восьмого класса она уехала на выходные в
Черноголовку вместе с учительницей пения Агнессой Александровной и с Юркой
Смагиным, своим одноклассником. Юрка — надежный. Олька не забыла, как он
занимался с ней алгеброй, когда из-за болезни она сильно отстала и перебивалась
с двойки на тройку. Даже в разгар зимы Юрка прибегал на большой перемене к ней
домой — без пальто, запыхавшийся, краснощекий, с блестящими веселыми глазами…
хотел повидаться, сообщить домашние задания и школьные новости. Бабушка
заворачивала ему горячие пирожки:
— Возьми, милок, на дорожку!
Олька не забыла, что первые цветы на день рождения ей подарил
тот же Юрка. Едва живые — в декабре — мелкие сиреневые хризантемы. Надо же…
успел на электричке смотаться в Москву, нашел цветы — экзотика по тем временам
— и довез их… в газете. Она даже ойкнула от восторга и навсегда запомнила, как
пахнут мороженые хризантемы. Вот это друг! Но, оказывается, она ошибалась. Юрка
был по уши влюблен в нее, о чем скороговоркой признался в театре Станиславского
и Немировича-Данченко во втором акте балета «Лебединое озеро», который они
смотрели всем классом. На них шипели и шикали, а они все выясняли и выясняли
отношения… Олька, максималистка, дико обиделась, что он так легкомысленно
предал их дружбу — влюбился, видите ли! Больше они об этом не говорили.
Агнессу, Ольку и Юрку нельзя было назвать компанией, они были
семьей, вернее, ядром большой семьи — школьного хора, которым руководила
Агнесса. Хор гремел на всю Московскую область. Агнесса — гордость и слава школы
— привозила дипломы и почетные грамоты со смотров и конкурсов. Откуда она
взялась, такая нездешняя, с таким чувством собственного достоинства, что сильно
выделяло ее среди учителей? И учителя чувствовали эту разницу — завидовали,
сплетничали, подкалывали, что мол, хор в школе — самый главный предмет, если
учеников снимают с уроков ради каких-то спевок.
Агнесса, полька из Литвы, строго подбирала не только
музыкальный репертуар — сугубо классический, без никакой эстрады и тем более
джаза, этой музыки «для толстых»… Она отлично понимала, что такое хорошая
одежда, обувь, украшения, духи. Носила
дорогие очки, экзотический китайский зонтик от солнца и сандаловый веер. А уж
сумочки… Настоящая пани. Даже зимой Агнесса не расхаживала по
в школе в толстых шерстяных рейтузах и сапогах. Нет, она переобувалась и легко
порхала на каблуках, как летом. Однажды за этим переобуванием-переодеванием ее
застал директор школы Панков:
— Агнесса Александровна, дорогая, давно любуюсь… Уж и ножки, и туфельки! Позвольте, помогу!
Он ловко примостился рядом и обхватил снизу ее полные ноги с
маленькими, как у девочки, ступнями.
— Что вы себе позволяете? Директор, фронтовик… Уберите руки или я вас ударю! — вспыхнула Агнесса, и ее
завитые прядки выпрямились от негодования.
Панков отпрыгнул, как ошпаренный, огляделся — не слышал ли
кто? — и зашипел по-змеиному:
— Конфликт с директором?
— Похотливый павлин, пошляк!
Настоящие директора такого себе не позволяют! — припечатала
Агнесса, поспешно обуваясь.
— Советую прикусить язычок, уважаемая!
Грядет сокращение штата. Таких «певичек», таких фифочек, только свистни…
Агнесса очень расстроилась.
У нее, кроме хора, были только кот Пуся,
любивший растянуться на три октавы клавиатуры, да высоченный муж, геодезист —
она по-старинному называла его землемер — по фамилии Баранов. С
колоратурным хохотом она поясняла, что вышла за своего дражайшего Александра
Васильевича только потому, что он, хоть и не агнец, но — Баранов.
Ей казалось забавным быть не только Агнессой, то есть — овечкой, но Агнессой
Барановой. Для нее, бездетной учительницы пения, главной любовью были хористы, которые стали частыми гостями в ее «однушке». Они не только вместе пели. Агнесса их воспитывала:
учила правильно есть, не позволяла брать хлеб вилкой и кусать от целого ломтя,
показывала мальчишкам, как подавать пальто девочкам, что с чем носить и какие
цвета сочетать… Обязательно на прощанье то одному, то другому совала газетные
вырезки со всякими интересными или поучительными
статьями. С Агнессой запросто говорили обо всем, потому что родители вечно
заняты и им было не до детей.
Жизнь хора, как жизнь семьи, не только в буднях, но и в
праздниках: Большой театр, зал Чайковского, музеи, конкурсы, домашние вечера с
чаем и пирогами, фотографии. Агнесса была необыкновенная! Некоторые родители
страшно ревновали, а иные страшно скандалили: роди, такая-сякая,
своих детей, а наших — при живых-то родителях — к рукам не прибирай… Агнесса
не понимала и плакала.
После поездки в Черноголовку, где они попали под непроходимый
холодный ливень, Олька слегла с ангиной. Долго держалась температура, распухли
суставы. Ее увезли в городскую больницу с пафосным названием — Первая
Советская.
Палата на двенадцать человек даже обрадовала. Окна выходили в
городской парк с березками подросткового возраста, ее ровесницами. Прохладный
полумрак успокаивал и примирял всех с диагнозами и друг с другом. Тетки в
палате лежали терпеливые и услужливые. Ее называли «сердечница», давая волю той
материнской жалости, которая составляла их природную суть. Кроме того, вскоре
стало известно, что ее мама — врач, да не простой, а кандидат наук в самой
Москве, хотя сама местная…И дочка растет здесь же, у
бабушки. За Олькой стали присматривать по-особому. Она была на постельном
режиме, читала книжки, однажды придумала стихи «про бледноликую луну», записала
их и показала соседкам. Они молчком переглянулись и кивнули.
Давно должна была приехать мама, такая замечательная, умная,
красивая мама, которая непременно возьмет ее в Москву, в клинику и вылечит.
Но мама все не приезжала и не приезжала, даже после
телеграммы. Кроме бабушки, Ольку навещала Агнесса с целым выводком хористов и с
Юрой. В конце концов бабушкино терпение лопнуло, и она
сама поехала в Москву — уж не случилось ли чего?
Дочери в Москве не было. Припозднившийся с работы зять был
навеселе:
— Три дня назад вернулась с Балатона, поменяла чемоданчик,
маникюр-педикюр и тю-тю в Сочи… видимо, не наотдыхалась.
— Ничего себе, — возмутилась бабушка, — а телеграмму
получили?
— Конечно.
— И что?
— А то самое — тю-тю и в Сочи. Через неделю, говорит,
вернусь, тогда и разберемся…
— Выходит, бросили Ольку. Девчонка в больнице загибается,
отец в Москве погуливает, а мать аж в Сочи… Пусть
только заявится, я ей все волоса повыдираю. Да и ты, рохля, распустил жену.
Совсем она тебя не боится. Адрес-то хоть оставила?
— Кому? Зачем? Адрес известен: до востребования.
— На жопе ей бы давно это написать…
С утра бабушка уже снова была в больнице.
— Кушай, набирайся силенок, — выкладывала на тарелку еще
теплые сырники, — мамочка прихворнула, но на днях приедет.
Тетки в палате оживились. Олька повеселела и сочинила
стихотворение про сирень, а перед ужином вышла в больничный двор, там в траве резвились котята, кошка-мать играла с ними,
вылизывала мордочки и кормила.
Ночь беспокоила, как грубая скомканная простыня. Луна висела так
низко и так запросто заглядывала в палату, что с ней хотелось дружить. Олька
рассказала ей и про одиночество, и про обиды, и про то, что такое ждать.
Слезы расползались по щекам и, если не хватало места, щекотали ноздри.
Следующая ночь обещала ту же картинку. И когда в палате
потушили свет, Олька заплакала сразу. Лежала с открытыми глазами и плакала
молчком, как взрослая женщина.
Но отворилась большая тяжелая дверь, зажегся свет, и в
палату, энергично стуча каблуками, вошла мама. За ней — дежурный врач. Тетки
заворочались, проснулись, кто-то заворчал, кто-то прицыкнул.
— Девочка моя, здравствуй!
Мама улыбалась, разведя для объятия загорелые руки, но Олька
увернулась и упрятала лицо в подушку, потом села в кровати и увидела, какая
мама красивая, счастливая, какие у нее лучистые глаза… и разревелась в голос:
— Я здесь одна. Бо-о-лею. И жду-у. Д-а-вно.
А ты… все не едешь, не едешь.
— Дочура, родная! Я же приехала!
Вытри слезки. Мы немедленно, сейчас же поедем в Москву, в клинику.
— Сейчас? — оторопела Олька. — Но ведь ночь!
— Ну, не такая уж ночь. Собирайся, нас ждет такси.
Олька не успела опомниться, а к маме уже подходили и
подползали соседки по палате, что-то спрашивали, показывали какие-то анализы и
справки, просились на консультацию. Мама села на стул посреди палаты и стала
вчитываться в их бумажки, отвечать на вопросы, делать назначения, что-то
объяснять дежурному врачу. Мама устала. Олька видела, как она сбросила туфли и
пошевелила затекшими пальцами с ярким педикюром. Вот это туфли! Как пара черных
лебедей. С высоченными каблуками. С дырочкой для большого пальца… Ну и туфли!
Уже в такси Олька спросила:
— Откуда такие шикарные туфли?
— У-у, глазастик! Все видишь. У
тебя хороший вкус, — похвалила мама. — Это мне в Венгрии один знакомый подарил.
Настоящие французские туфли. Никогда в жизни у меня таких
не было.
Игорь больно толкнул ее локтем в бок:
— Ты где, дарлинг? В каких
эмпиреях? Финита!
Она нашарила под креслом туфли, обулась и неизвестно чему
зааплодировала.
Игорь с жалостью смотрел на ее ноги:
— Ты хоть стоять-то можешь?
Она кивнула и счастливо разулыбалась.
— Ну, рассказывай, откуда эти кокоцкие
туфли?
Рассказывать было нечего: просто мамины туфли.
И только через
несколько лет, когда Олька на свою первую зарплату купила бабушке люстру, а
себе — черные вечерние туфли, все прояснилось.
— Боже, какая прелесть! — заверещала мама, едва Олька открыла
коробку. — Модельные! Настоящий французский каблук, колодка… и, погоди, погоди,
это же жутко похоже… Может, помнишь, мои черные
замшевые туфли? Шик, шедевр, Голливуд!
— Еще бы не помнить… Тебе их подарил кто-то в Венгрии.
— Да не кто-то, а сам Шандор,
роковой мужчина, скрипач! Лучше него никто не играл чардаш Монти.
Сколько же лет прошло?
Она перешла на шепот, и ее зеленые в крапинку глаза засветились
узорами из детского калейдоскопа:
— У меня с Шандором был роман.
Безумный, дикий, стихийное бедствие… Оторваться друг
от друга не могли. Он должен был лететь на гастроли в Сочи… Так я, веришь,
вернулась в Москву, дура невменяемая, и уже через
день мотанула к нему в Сочи… А
дальше что? — Дальше тупик. У него — семья. У меня — семья. Только туфли и
остались… Все мужики на меня оборачивались. Я их долго
носила, даже ты помнишь.
В памяти легко сложился незатейливый
пазл: Первая Советская больница, бабушка
с сырниками, Агнесса Александровна, Юрка и луна, и котята, и мама — все, что
было, наверное, ее семьей.