Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2015
Мама стремилась сделать из меня интеллектуально развитого
человека, и позже ей это, в целом, удалось, но речь о том, что она все время
норовила сводить меня в какой-нибудь музей, или на выставку, или в театр.
Я же все эти выставки
и театры просто терпеть не мог. Но как-то раз мама повела меня в театр, ради
которого мы даже поехали из наших дорогих Люберец в Москву, а назывался этот
театр, по-моему, «Линкольн».
Название спектакля, я,
к сожалению, не помню. Но все остальное помню просто прекрасно, и поскольку
история в театре «Линкольн» произошла интересная, я вам ее расскажу.
Мы сидели во втором ряду, всех артистов было видно близко,
все, что они говорили, было отлично слышно, но все равно через десять минут
после начала спектакля я уже абсолютно ничего не понимал.
На сцене все были в средневековых костюмах и шапках (это в
мае-то месяце!), эти шапки все то и дело снимали, кланялись друг другу и
разговаривали без остановки. Предположим даже, что их разговор был о чем-то
важном, но это было важно исключительно для них, а меня как-то совсем не
касалось.
В общем, я перестал смотреть спектакль и пошел рядами. Очень
хотелось самому залезть на сцену, чтоб на меня тоже зрители посмотрели. Почему
бы и нет? Я вообще всегда очень любил, когда на меня люди смотрят.
Ну вот, хожу, значит, рядами, и спрашиваю, у кого получается, нравится ли им спектакль. А они мне
улыбаются и ничего не отвечают! Думают, если я маленький, то со мной и
разговаривать не надо!
Потом начали сажать меня на место.
— Мальчик, успокойся и иди!
— Чей ребенок?! Успокойте баловника!
— Да посадите вы его, черт, назад!
Чего только, в общем, не говорили.
Я сел обратно на
место, и мама дала мне яблоко, потому что знала, что если мне было что-то
неинтересно, то надо чем-то меня занять.
Яблоко было очень вкусное, и скоро в моих руках оставался
только огрызок, в котором, естественно, были косточки. И вот эти косточки я
засунул себе в правое ухо, потому что подумал, что если у барона Мюнхгаузена на
голове росло вишневое дерево, то и у меня может вырасти тоже, только яблоневое
(ну, я же яблоко ел), просто надо его правильно посадить. И посадил.
А маме я про яблоню на своей голове решил ничего не говорить,
думаю, вот яблонька вырастет, и удивятся и мама, и папа, и все вообще, кто меня
будет видеть. Естественно, у кого еще яблоня на голове?!
Спектакль вскоре кончился, после нашего с мамой похода в
«Линкольн» прошло около десяти дней, и у меня заболело ухо. Еще через четыре
дня оно начало распухать, я рассказал обо всем маме, и мы пошли к врачу. (Папе
это все рассказывать было нельзя, потому что он бы меня в этой ситуации
стопроцентно не понял.)
Врачом ухо-горло-носом в нашей
поликлинике оказался молодой парень Дима.
— Садись, Мюнхгаузен, — сказал он мне с еле заметной иронией,
в которой я услышал что-то для себя очень приятное, а именно, это было
признание Димой моей, как минимум, остроумности, а может, и чего-то даже
большего.
— А очень будет больно? — спросил я Диму.
— Нормально все будет, — ответил Дима, на этот раз уже
совершенно серьезно и как бы даже не обращая на меня внимания.
Дальше было все-таки больно, потому
что Дима своим специальным металлическим инструментиком
лазил прямо в самую глубину моего уха и доставал с его дна яблочные косточки.
По пути домой мама со вздохами
облегчения говорила мне, что конечно же она родила очень непосредственного и,
предположительно, оригинального человека.