Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2015
Каганович
Михаил Вениаминович — поэт, прозаик. Родился в 1956 г. в Москве. Образование высшее
медицинское. Автор книги стихов «CREDO» (М., 2008), книг прозы «Начало романа»
(М., 2009) и «На конной тяге» (М., 2009). Живет в Москве.
Поэт — звание не важное. Скорее — неважное.
Поэт растворен в воздухе языка, ради которого
существует, без остатка. Величайшие — незаметны. Как Грибоедов, пословно разошедшийся на цитаты. Или Пушкин,
запустивший в русский ум горькую идею маленького человека. Или Блок. Или…
В самом начале семидесятых, еще школьником, в гостях
у папиных друзей, я услышал пару строк, без которых русский воздух с той самой
поры, как они написаны, смею утверждать, не так «сладок и приятен» более:
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
Ленина никто не хаял.
Он был, как на октябрятской звездочке, — только с закрытыми глазками. Автор его
почти любил. Но от того становилось только поноснее (старое русское слово) и… страшнее. А
страх исторгал хохот. И следом… — страх.
Спустя годы, волею судеб, я познакомился с автором
этих строк. Более того — довольно продолжительное время мне посчастливилось
находиться в его присутствии, видеть и слышать его друзей, но главное — слышать
его самого. Как он сам говорил об «…историческом недосыпе»: «Было душно… И
захотелось свистнуть…»
Коржавин живет теперь в Америке и говорит о ней:
«… страна прикладного христианства». И это тоже — взгляд поэта, всем
существом отдающего себе отчет в сказанном самим Господом: «…пусть левая рука
твоя не знает, что делает правая».
Он и в советскую ссылку был когда-то отправлен за
то, что любил свою (нашу) страну не так, как было положено, а как поэт, то есть
— как Бог на душу положил.
И эта распирающая грудь любовь. Дочь его
кишиневского друга Александра Фридмана, Люся Польшакова, рассказывала, что как-то сидит, смотрит
невидящим своим взглядом в пространство и вдруг:
— Дай ей Бог здоровья!
— Кому, Наум Моисеевич?
— Как кому? Русской женщине!
Коржавинский
парафраз:
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд…
Но кони всё скачут и скачут,
А избы горят и горят…
«весит» сегодня едва ли не больше некрасовского
оригинала.
Он настоящий русский Сократ. И мудростью, и любовью
к миру, и удивительным портретным сходством. И даже своей Ксантиппой — Любаней (Любовью Семеновной),
которой не стало в прошлом году, а он в это никак не верит. Потому что, как не
мог без нее дышать, так и не может до сих пор.
Он стар, болен и одинок. Храни его Господь!
Поэту, на сон грядущему
Умирает Коржавин на том обороте Земли,
Где ни дна, ни покрышки, где «всё так» — да не так и не эдак…
И рифмует, рифмует, рифмует… судьбу, океан, корабли,
Что гудят не ему и не то, и не там — напоследок…
Слепотой прозревая, что некому передавать —
Типа лиры-кифары — деревянной сидушки в сортире —
Лишь со струнами. Типа «как Пушкину делал Державин». Кровать
И проход до сортира, наощупь, по чёрт-ногу-сломит квартире.
Умирает эпоха, топочут коней табуны,
Занимаются избы — аж в полнеба — и бабам пора бы…
Но цикута горчит, не кончаясь… И русский Сократ без страны…
Да Ксантиппа-Любаня готовится выть, как на родине бабы.
Любаня
А Ксантиппа взяла и управилась
Раньше Эмочки своего.
Что ей здесь, среди нас не занравилось?
В небесах ли взыскует чего?
«Масло жизни» жевала — кунжутное —
Час-полчас, что ни утро — урок.
Да китайщина эта непутная
Католичкам, как видно, не впрок.
Порассеял овсяные клеточки
Щедрой жменью рачок-мужичок,
Чтоб — как перст — без Любанечки-деточки
Мудрый Эма — слепой дурачок.
Чтоб, когда за последней завесою
Ангел вечности снимет печать,
Дал ей счастье Всевышний — встречать
Православного Манделя мессою.
* * *
Сейчас, сейчас произойдёт —
Толику только лишь терпенья —
Муз полуголый хоровод,
Сатиров из кустов сопенье…
Вот, вот — на кончике пера,
На самой тонкой паутинке…
Но кто-то вдруг шепнёт: «Пора…»
И всё — ни звука, ни картинки…
Безвольный увалень, душа
Засуетится неумело,
Куль неподъёмный тормоша
Деревенеющего тела:
Назад — в ярем. Взвалить… Нести…
Куда ты?! Господи, прости…