Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2015
Валерий Былинский. Риф: Повесть и рассказы. — М.: Дикси-пресс, 2014.
Передо
мной книга, что называется, с трудной судьбой — создавалась она с перерывами в
течение двадцати лет (в промежутке у автора успел выйти объемный роман
«Адаптация» — разными людьми и с полным на то основанием объявленный выдающимся и стилистически
неумелым, любимым и непонятым, скандальным и переворачивающим душу). В итоге в
состав сборника «Риф» были отобраны повесть и двенадцать рассказов,
объединенные темой взросления, непрерывного пути и постоянного, внешне порой
схожего с бегством, поиска.
Мое
внимание с детства привлекали писатели, способные осваивать, делать близкими и
осязаемыми удаленные пространства, места и страны, где я не бывал: рассказать,
познакомить и заочно «свести» с живущими там людьми. Валерий Былинский — из этой породы.
Потребность перемещаться с места на место, из страны в страну у его героев в
крови. Для них это даже не сформулированный признак свободы, а естественное
состояние: как для рыбы — плыть, а для птицы — лететь.
В
связи с этим и география в книге Былинского непривычно широка:
не считая вымышленного города и сказочного снежного дома, здесь представлены и
Куба, и только что распавшаяся воюющая Югославия, и бастующая Болгария, и
Турция, и Украина, и гостиница «Беларусь» в Бресте, а также Питер, Москва и
«маленький город на берегу Тихого океана».
И каждое из этих мест действия ощущается тревожащим
и по-особому прекрасным.
Открывает
книгу «Июльское утро» — большая многоплановая повесть (некоторыми критиками она
зачислена в романы), названная по одноименной песне группы Uriah Heep
— и созвучная ей. «Было время, когда мы жили все вместе: отец, мать, Вадим и
я», — такой идиллической фразой начинается первая глава. Автор исследует
здесь окружающий мир взглядом ребенка; мир этот неповторим и первозданен, как и
во всяком детстве. Наблюдательность рассказчика проявляется в точных, как
уверенные карандашные штрихи, деталях: «к отцу приходили друзья — такие же,
как и он, горные мастера, с въевшейся угольной пылью под глазами», «я
<…> наблюдал за превращением цвета его ушей в естественный. Вскоре он обернулся, и я увидел
румяное, важное лицо повидавшего кое-что храбреца», «мне казалось, что я
совершенно, даже как-то чрезмерно, как бывает после приступа сильной болезни,
выздоровел».
Сюжет
развивается неспешно, побуждая к неторопливому чтению и постепенному осознанию
того, что основной смысл этой истории находится отнюдь не во внешнем измерении,
а во внутреннем, глубинном — рефлексивном:
«Может
быть, меня и вправду задумали как надежду рода. Когда родился Вадим, на его
необычность никто не обратил внимания, и шесть лет ждали меня, ведь в младшем
часто воплощается золотая мечта какой-нибудь крови. Мое рождение послужило тихим
взрывом, повредившим почву, на которой нам с братом предстояло вместе жить.
Едва меня привезли из роддома, как Вадим, войдя в свою комнату и увидев меня на
своей кровати, злобно ухмыльнулся и ткнул указательным пальцем в окно. "Я
отнесу его в будку к собаке", — сказал он и, повернувшись, вышел из
комнаты».
И
эта изначальная ревность в отношениях между братьями сохранится вплоть до
смерти одного из них.
Однако
даже упомянутая собачья будка, благодаря эпизоду со старым ослепшим псом
Пиратом, оказывается не знаком презрения, а моментом не понятой до конца
искренности.
Семья
для ребенка — начало его личностного мира, система координат, с которой в
будущем предстоит сверяться; и вначале она представляется ему дружной, любящей
и крепкой. Нужно только постараться, чтобы проявить себя, оправдать возложенные
надежды.
«Родителей
соединяла общая любовь к застольям, дом и мы — сыновья»,
— как бы между делом сообщает рассказчик. Но в итоге этих привычных связей
оказывается недостаточно. Медленный и неотвратимый распад конкретной семьи Ромеевых происходит на фоне
распада всей страны. При этом сходство всеобщего и частного автор не педалирует; явно небезразличный
по натуре, здесь он крайне далек от страстных публицистических порывов. Он
занимается тем делом, для которого, главным образом, и предназначена
литература: изображая как будто бы только частную жизнь, улавливать внутренний
пульс эпохи, добираться до сокровенных человеческих страхов и побуждений. Он
пишет летопись, одну из книг Ветхого Завета, действие которого пришлось на
последнюю треть ХХ века. И Каин здесь оказывается способен на жертвенность, в
то время как Авель получит возможность остаться в живых.
В
1997 году повесть «Июльское утро» выиграла первую премию — «Новое имя в
литературе» — на российско-итальянском конкурсе «Москва-Пенне».Это
могло бы стать счастливейшим началом творческой судьбы. «Но успех свой он
превратил в долгое молчание. Скитался чужаком по Европе. Просто потому, что
хотел жить в огромном настоящем живом мире. Как ему не было страшно? Потерять
себя, оказаться забытым. Но он этим не дорожил, потому что понимал свой путь
как настоящий писатель», — с искренним удивлением отмечает в предисловии к
книге прозаик Олег Павлов.
От
кого Былинский ведет творческую
родословную? Задумавшись, понимаешь, что близких ему по духу художников в
русской литературе немного. По глубине,
серьезности и силе поставленных вопросов таким был Достоевский в XIX веке;
затем спустя полвека, уже в XX столетии вспыхнули на литературном небосклоне
эмигранты-одиночки М.Агеев (в описании характера и поведения Вадима Ромеева
ощущается сходство и постепенное расхождение с образом Вадима Масленникова из
«Романа с кокаином») и Гайто Газданов (с его неотвратимостью судеб и завораживающим ретроспективным
взглядом).
При
этом «Валерий Былинский
стоит в стороне от ядра закрытой, во многом московской литературной тусовки последних лет. От этого —
трудность пробивания каждой книги, поиск своего читателя. Хотя, кажется, именно
книга «Риф» — то, что отечественный читатель, уставший от вычурности, ориентальности внешнего
литературного стиля многих модных писателей, захочет перечесть не однажды.
Сложный, не слишком популярный жанр рассказа здесь воплощен блестяще, в них
всегда есть история, мораль или просто — отблеск какой-то красоты этой жизни»
— так, не слишком умело, но верно по существу высказался о сборнике анонимный
читатель на интернет-форуме.
В
открывающем второй раздел и давшем название всей книге рассказе «Риф» — об
удивительном острове Куба и о русском мальчике, который на наших глазах
становится мужчиной, — каждая фраза настолько зрима и выпукла, что кажется —
будь по нему снят фильм, он проиграл бы «исходнику» текста в
наглядности покадровой прорисовки
образов.
В
прозе Былинского (прежде
всего как раз в рассказе«Риф»)
остро ощущается, как хрупко, зыбко и раняще
невозвратимо уходящее от нас время. Но оказывается, что и время наступающее
по-своему прекрасно и неповторимо.
«Малко и Христина» —
история-видение, на несколько страниц всплывшее
перед нами, как вершина айсберга огромной трагедии, называемой «междоусобная
война». Именно пограничье сна и яви точнее всего отражает естественность
происходящего сумасшествия:
«—
Христина, — сказал он, словно пробуя на вкус ее имя, как снег, — ты… Что у тебя случилось?
—
Ничего.
—
А отец, мать…
—
Их убили позавчера.
—
А потом?
—
Что — потом?
—
У тебя… — ему в глаза опять сверкнула белизна ее ног — ты уже спала с
кем-нибудь? — спросил он неожиданно, как человек, который заговорил во сне.
—
Да, вчера, три раза.
—
Это были солдаты?
—
Солдаты…»
«Без
героя», «Зал ожидания», «В дороге» — рассказы, объединенные впечатлениями пути,
как в прямом, так и в бытийном смысле. Кажущийся алогизм их развязок заставляет
сначала удивиться и всерьез усомниться, чтобы затем с наибольшей отчетливостью
ощутить честность и глубину показанных нам сторон жизни.
«Черные
человечки» — притча о жажде любви, живущей внутри даже самой никчемной и
несостоятельной личности. Даже если фамилия человека Грязев и для всех окружающих он «был каким-то
тихим, пустым, неоскорбительным
явлением».
«Я
с тобой» — рассказ-катастрофа, яркий пример умелого использования и преодоления
шаблонов массовой культуры. Здесь изначально не затрагиваются глобальные
этические вопросы (вернее, затрагиваются, но весьма условно), однако подобную
способность создать по-настоящему увлекательную жанровую историю проявляют лишь
немногие современные российские писатели.
Рассказам
из числа самых коротких — «Двое в весне», «Два дня до смерти», «Рождение» — как
мне кажется, не хватает «разбега», сюжет и финалы выглядят скомканными, важные
идеи остаются на уровне набросков. Но вот что интересно — чаще всего от
обнаруженного ляпа или стилистического промаха какого-нибудь автора N надолго
остается досада. В случае Валерия Былинского
огрехи удивительным образом почти сразу забываются, их заслоняют более важные
вещи. «Потому что это — тот самый высший, как у наших классиков, уровень
прозы: когда читаешь, наслаждаешься чтением и прощаешь все», — так объяснил
причину этого эффекта Сергей Федякин.
Закрывая
книгу, долго смотрю на ее темно-зеленоватую обложку (фрагмент картины «Риф»
работы автора), постепенно осознавая, что это вглядывание отнюдь не в бездну
пустоты, а в манящую глубину, наполненную притягательной тайной жизни.