Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2015
Виктор Коваль. Персональная выставка: Стихи. –
Самара: Цирк Олимп + TV, 2014.
В
старину существовало понятие «лирический герой». Без него не обходилась ни одна
статья о поэзии. Сейчас это понятие безнадежно отдает нафталином. В самом деле,
почему не сказать просто «автор»? Правда, с приходом постмодернистской эстетики
возникли затрудне-ния — благодаря идее «смерти автора» вся литература
(и поэзия) считалась производным от некоего
«коллективного бессознательного». Хотя в дальнейшем обнаружилось, что автор
оказался более живучим, чем предполагалось.
Благодаря
яркой индивидуальности и артистизму Виктора Коваля, как на негативе проявляются
все случайные и неслучайные черты поэтической речи, которая по определению не
может быть лишена автора. Должен же кто-то произнести эти «лучшие слова в
лучшем порядке» (Кольридж).
У
Коваля существенна интонация фразы, фрагмента. Например, такого:
Меня
тут нет. Я отслужил — и хватит!
Мне зав. учебной частью — не жена.
Так что ж она гундит, как
старшина?
Зачем безличный воздух виноватит?
К
услугам пишущего для передачи интонации — знаки препинания. Просодия точнее
всего воспринимается на слух. Это верно по отношению ко всякому поэту. Не
случайно Надежда Яковлевна Мандельштам сказала: «Губы — орудие производства
поэта: ведь он работает голосом». Конечно, традиционное поэтическое «пение»
(как у Бродского) не похоже на артистическое
чтение игравшего в детстве в кино Коваля («Дело Румянцева»,
«Дружок»). Хотя если уж называть Коваля «артистом», то только в широком смысле
слова.
И
вот тут видится конфликт между лирикой и эстрадой: тихим внутренним делом — и
«работой на публику». Наряду с горячими поклонниками у Коваля есть критики,
ставящие поэту в вину чрезмерное акцентирование, именно что эстрадность в исполнении, сделавшуюся, по их мнению,
частью поэтики. Во время чтения Коваля часто раздается смех — такова реакция и
на его парадоксы, и на его абсурд обериутовского
толка. (Для сравнения: чтение «подельника»
Коваля по альманаху «Личное дело» Михаила Айзенберга смехом не
сопровождается никогда, соответственно, и репутация у Айзенберга —
«тихого» и «чистого» лирика.)
В
эпоху поэтических слэмов и
авторов вроде Валерия Нугатова
эти рассуждения кому-то покажутся странными. Однако то, что Айзенберг назвал в статье «Вдогонку Ковалю» (самое
существенное из написанного о поэте) «фокусничеством» (для Айзенберга это не минус), мешает некоторым читателям всерьез относится к стихам
этого автора. А напрасно.
Новая
книга Коваля «Персональная выставка» задумывалась именно как книга, единое
пространство, а не просто «сборник стихотворений». Конечно, деление на разделы («Портрет», «Пейзаж», «Московские
зарисовки», «Подмосковные зарисовки», «Метафизическая живопись», «Натюрморт» —
тут уместно вспомнить, что Коваль «по совместительству» еще и художник-график)
несколько условно, но «работает» это деление именно на целостность корпуса
представленных текстов. В книгу вошли как ранее публиковавшиеся
стихи, так и совсем новые, что позволяет наблюдать «траекторию» развития
автора.
Новые
стихи в основном о детстве. Опорными пунктами (этакими прустовскими «пирожными Мадлен») для Коваля
оказываются, к примеру, имена дворовых мальчишек.
Был
и Насер у нас — Авдеев.
Потому что Авдей — Абдель —
Насер.
И Труп — Тихомиров. Потому что бледный.
Приезжал на каникулы из Ленинграда.
Что ещё? Под ноль
всем подстриженным не говорили: — Хрущёв,
только — Бубукин!
Сквозь
личную биографическую историю в стихах Коваля открывается перспектива не только
на историю страны (что естественно и распространено), но и на внеисторическое, бытийное
мироздание. «Да, я о фатуме, конечно,
повествую», — пишет автор «Гомона» и «Поликарпова». В этом свете
понятен намек на гомеровский гекзаметр в ритме нескольких стихотворений. Есть в
книге и свой эпос — и пародийный, и «всамделишный», смотря с какого ракурса
взглянуть. С этого эпоса под названием «Ешкин
кот» начинается раздел «Подмосковные зарисовки». Здесь как раз соединяется,
сопрягается, «рифмуется личная история с общей»: «совместная ловля» лягушки
котом и ежиком, необходимость переоформить право автора на собственность — на
дачный участок, мешающий этому ураган — «двенадцатибальный,
со шквалом» и рассказ его отца об участии в «Финской кампании в тридцать
девятом» и дальше — в Великой Отечественной. За бытовыми и историческими
деталями проступает иная картина. Какая? В ответе на этот вопрос кроется
суть поэтики Коваля.
Автору
необычайно дороги как раз подробности. Он, «биожитель», по собственному определению, с
удовольствием ходит по земле. Коваль везде хочет быть «своим в доску», «нашим
человеком». Но при этом, как сказал в устном выступлении другой его «коллега»
по альманаху «Личное дело» Сергей Гандлевский,
одной ногой Коваль ходит по земле, а другой — по воздуху. Пограничное положение
между бытовым и бытийным
порождает полифонизм его стихов. Поэтому как-то даже неловко слышать об «эстрадности» автора, главная
задача которого — выжить среди завораживающего ужаса действительности.
Получается,
что Коваль — какой-то символист акмеистического толка (конечно, в новых
поэтических условиях). В книге он объявлен «постконцептуалистом», но мне это определение кажется
несколько расплывчатым. Как акмеист Коваль считает печной горшок печным горшком
— и ничем больше, а как символист в этом несколько сомневается.
Уже
упомянутый мною полифонизм выражается в сосуществовании в сознании поэта двух
(и больше) реальностей, из которых еще неизвестно, какая «субъективная», а
какая «объективная». Сам Коваль как-то написал, что оскорбить объективную действительность
можно, если крикнуть ей в лицо, что она субъективная. Отсюда, например, взгляд
на облако, «похожее на Черчилля, курящего сигару». («И всё это были подобья» —
по слову Пастернака).
Безусловное
отличие от символистов в том, что, повторюсь, Ковалю дорог тварный мир. Реальность лягушки, ежика и кота и
данность облака-Черчилля для автора равно несомненны, но границы между вымыслом
и «объективной действительностью» часто размыты. И именно это порождает ужас,
который испытывает читатель этих непростых стихов. Ужас превосходит комический
эффект. Повествование о фатуме — дело нелегкое.
Новые
и уже изданные, но недавние стихи Виктора Коваля больше напоминают прозу
(такова заключительная часть книги «Натюрморт»). И тут он оказывается в
«тренде» современной литературной ситуации. Но Коваль, в отличие от многих,
поэт по преимуществу. Его «личные песни об общей бездне» «не задушишь-не убьешь», как и
авторское начало в стихах, которые — никогда не угадаешь — какими чреваты
открытиями.
Поднять
Нечерноземье!
Подняли Нечерноземье,
А там — Средиземноморье!