Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2015
Снегирёв Александр родился в 1980 году в Москве.
Учился на художника, архитектора, политолога. Прозаик, автор книг «Как мы
бомбили Америку» (СПб., 2007), «Нефтяная Венера» (М.,
2008), «Тщеславие» (М., 2010), «Чувство вины» (М., 2013). Лауреат премии
«Дебют» (2005), премии Союза писателей Москвы «Венец» (2007), премии «Звездный
билет» (Казань, 2014). Сочинения переведены на английский, немецкий и шведский языки. Последняя публикация в «ДН»
— рассказ «Строчка в октябре» (№ 11, 2014).
Пролог
Всё
началось в декабре одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года, когда Верин
дед прочитал в «Правде» стихотворение Сулеймана Стальского
и решил назвать первенца в честь великого лезгинского поэта.
Катерина, в те дни уже его законная, замуж не
хотела. Бегала топиться, но бабка выудила и отконвоировала под венец. Мужик
дурковатый, зато с избой.
Дело происходило в одной западной русской
области, в деревне Ягодка, которая сегодня переживает возрождение. Дома отстроены
заново с применением современных материалов, в русле актуальных
санитарно-бытовых потребностей. Дорога, правда, по-прежнему неважная, но дорог
в этой местности не было никогда: ни при барине, ни при колхозе, ни даже при
немцах.
Коряги древних яблонь кое-где ещё торчат из
газонов, точно старухи, приглядывающие за детками — новыми жителями. Газоны
пока несовершенны: или чересчур плоски, или, напротив, изрыты кротами, однако
появление в Ягодке этой садовой прихоти столь необычно, что изъяны бросятся в глаза
лишь недоброжелателю.
В конце деревни, ближе к лесу — утыканный
кувшинками пруд. С одного края пруда церковь, с другого пустырь. При
внимательном изучении снимков со спутника пустырь обнаруживает правильные
геометрические очертания — это фундамент барского жилого строения, сгоревшего
когда-то по халатности мародёрствующих.
Но в спутниковые фотографии никто не
всматривается, и новые обитатели Ягодки бывают очень удивлены, когда при сносе
очередного сарая под грудами незамысловатого инвентаря обнаруживают то резную,
в форме звериной лапы, мебельную ножку, то осколки изящного фарфора, то
заплесневелый обрывок живописного холста.
Часть 1
В
начале самой страшной войны в истории человечества нелюбимого мужа Катерины
призвали. Однако не прошло и месяца, как он, дезертировав из госпиталя при
отступлении, вернулся на костыле в ещё не занятую неприятелем Ягодку. Катерина
не успела понять, рада она вновь обретённому супругу или не очень, как услышала
тарахтение моторов улыбчивой мотопехоты пятьдесят седьмого корпуса четвёртой
танковой армии, входящей в группу «Центр». Председателя при всём народе
повесили, а хромой папаша трёхлетнего Сулеймана, последний оставшийся в деревне
дееспособный мужчина, сопротивления не оказал и был назначен старостой.
Жизнь сделалась яснее. Новые власти поощряли
за послушание, наказывали за самодеятельность. Связисты повсюду размотали
разноцветные провода, наладили телефонную связь между зданием бывшего
сельсовета, сохранившим административные функции, обустроенным в церкви госпиталем
и городом. Развесили вывески и согнали баб сровнять бугры на единственной
улице, переименованной из «Ленина» в «Кайзер штрассе».
Самая страшная война в истории человечества
быстро ушла на восток и напоминала о себе, пожалуй, только непрерывно работающим
госпиталем, куда вскоре стали поступать бедолаги
из-под Москвы, пострадавшие больше от непригодных климатических условий, чем от
огня защитников столицы.
Сулик был типичным
ребёнком, росшим в оккупации: не тяготился, но ждал своих.
А ещё ему очень понравилась упорядоченность германского быта. С тех пор он
упорядочивал всё вокруг и делал это до тех пор, пока вера навсегда не ушла из
его жизни.
Прочие жители испытывали нечто подобное —
помощи новым хозяевам не оказывали, но и сопротивления тоже. Молодёжь, наверное бы, рыпалась, но молодёжи не было — парней
мобилизовали в Красную армию, девки сплошь были малолетние, бабы помалкивали, а
старики принимали всё, как есть. Одна Лукерья, чьих сыновей-кулаков
безвозвратно арестовала советская власть, Лукерья, которая тянула на себе
внучку Зинку, не стеснялась проявлять позицию — крестила закатные небеса, когда
воздушные армии запада прокладывали золотые лыжни в сторону востока.
За два с лишним года службы врагу муж Катерины
ничего антинародного на своём посту не предпринял. Родилась дочка. Назвали без
выкрутасов Раечкой, может, потому, что «Правда» в те годы была недоступна.
Только однажды староста оступился — осенью сорок второго пленили партизан и
настояли, чтобы он подписался под расстрельным листом.
И он свои корявые буковки вывел.
Тогда мальчишки подсмотрели, и Сулик был среди них.
И он увидел, как люди превращаются в тела.
В скоропортящиеся отходы.
Увидел, как легко это происходит.
А больше ничего отец не совершил. Он вообще
был тихий. Ещё молодым, когда церковь разоряли, он к батюшке подступил и
пожарным багром слегка пихнул в брюхо. Мол, помогай, борода. И в зубы двинул
для аргумента. Батюшка сначала привередничал, а потом вдруг покорился и,
отплёвываясь красным, будто брусничных пирогов наелся, схватил багор и стал
тыкать в росписи, дырявить разукрашенную штукатурку.
Вскочив на алтарь, он вонзал острие в иконы и драл их крюком. Он опрокинул
канун с остатками свечей и оборвал лампады. Он шуровал с такой отчаянной
яростью, так страшно бранился, что вызвал у активистов оторопь и даже испуг, и
тогда принудитель его не без труда багор отобрал. С
открытой брезгливостью к погромщику и с затаённой к себе. Батюшку вскоре
навсегда увезли компетентные товарищи, а будущий отец Сулика
после того раза утих. В партию вступать не стал, хоть и выдвигали, увлёкся
чтением и женился.
Его не оскорбляло, что остановившийся у них на
постой германский офицер-фотолюбитель к Катерине благоволит. Танцевать зовёт
под патефон и без всякого пренебрежения славянский стан обнимает.
На карточках, найденных годом позже в ранце
этого самого, к тому времени уже бездыханного, фотографа, есть и её
изображения. Босая, недоверчивый взгляд из-под
косынки. Запечатлена за подобающим занятием — ворошит
сено.
Болтали про них, а про кого не болтают.
А может, и не зря болтали.
У Катерины даже бумажка, припечатанная
страшным круговым крестом, одну ночь хранилась. Фотолюбитель оформил
дарственную, вручил Ягодку ей и потомкам. И рукой повёл, будто всю Россию
отписал.
Наутро Катерина бумажку сожгла.
Вступление освободительного войска
осуществилось не только без боя, но и вообще без какого-либо присутствия
противника. Большей частью сжатые, поля кое-где ещё колосились, хвоя зеленела,
пыльная листва сначала пожухла, потом стала опадать. Солнце не светило ярче,
погода не бунтовала.
Ягодка одинаково отдавалась каждому новому, не
делая различия между пьющими её воду, мнущими её
траву, оставляющими следы в её пыли.
Въедливые оперативники, напротив, оказались
настроены не столь философически и сразу принялись вычёсывать изменников.
Соседи в своей народной массе помалкивали, но кто-то выдал.
Четырнадцать заяв,
круглыми женскими буковками писаных, следователь принял.
Это на семнадцать дворов.
Один сожжённый партизанский, в другом
безымянная слепая бабушка, в третьем старостино
семейство.
Двое светлых юношей в синих фуражках пришли,
когда Суликов папаша валенки подшивал.
Только ремень велели скинуть.
И похромал тихий староста, будущий Верин дед,
на далёкие лесозаготовки.
* * *
Скоро
маленькая Раечка померла от того же, от чего половина шестой армии фельдмаршала
Паулюса.
Дизентерия.
Голодали сильно.
Братья Катерины, ступив на боевой путь в самом
начале, дошли по нему аж до Валгаллы, которую, небось,
у немчуры и оттяпали.
Соседи стали мать с сыном дразнить фашистами. Сулик начал киснуть, замкнулся, сжёг дарёный фотолюбителем
противогаз, фляжку бросил в реку, но она не утонула, а поплыла, как не тонуло,
выныривало, его одиночество, как не тонула тяга к порядку и разноцветным проводам.
Будучи мальчиком
отверженным, он в редкие минуты деревенского досуга бродил по разгромленным,
пахнущим медикаментами помещениям церкви-госпиталя, неподалёку от которой,
рядом со старым кладбищем, из земли выступали холмики умерших от ран.
Сначала в них были натыканы аккуратные крестики, но их пожгли. И остались одни
холмики, которые быстро зарастали.
Скоро пошёл слух, что в гробах сокровища.
И стар и млад
принялись холмики потрошить и косточки просеивать.
И нашли.
Сашка перстенёк содрал вместе с ошмётками и на внутренней стороне надпись разобрал — Edvin und Linda.
В райцентре сказали «серебро» и три буханки
дали.
Сергевна сапоги
почти неношеные с подгнивших конечностей стащила.
А Колька нашёл наградной кортик, которым
пощекотал Олежку.
Не до смерти, конечно.
Сулика отгоняли,
кидали комьями. Ему доставались только объедки этого археологического пиршества
— без всякой надежды он осматривал гробы уже вскрытые.
Однажды внимание привлёк разъехавшийся,
недоукомплектованный скелет. Из четырёх положенных конечностей он имел лишь
одну — левую руку.
Пнув со злости, от
скуки и просто забавы ради эти жалкие останки, Сулик
увидел в серой трухе лицевых тканей блеск.
И упал коршуном.
Не тронутый санитаром, по невероятной
случайности пропущенный односельчанами, пасть мертвеца озарял золотой, задний
нижний зуб, именуемый дантистами моляр.
Сулик вышиб находку
доской, спрятал в гильзу, запечатал глиной и, не сообщив
матери, зарыл под задним венцом.
С тех пор каждый раз, когда представлялась
возможность, он раскапывал жевательную принадлежность из драгмета и не мог насмотреться на мятый, льющийся,
тяжёленький блеск.
* * *
Когда
сообщили, что Первый Председатель Совета министров
скончался, Катерина велела Сулику надеть на себя всё,
что потеплее, и двигать за ней в сторону Колонного зала Дома Союзов.
Шли не торопясь, заночевали у стрелочницы и
всего успели преодолеть километров тридцать, когда их настигло известие —
бальзамирование завершилось, тело выложено в Мавзолее.
Облегчённо вздохнув, Катерина повернула
обратно.
В Ягодке самоволку оценили. Одна только
Катерина проявила рвение такой силы, осмелилась без разрешения покинуть колхоз
и отправиться пешком проститься с любимым вождём.
Измену Родине и смутные отношения с врагом не забыли, но злобное шипение
поутихло, лай превратился в тявканье.
По исполнении Сулику
четырнадцати Катерина свезла его в интернат.
Вверила государству в связи с недостатком
корма.
Они и в самом деле недоедали, но не это
подтолкнуло Катерину к решительному шагу. Она знала — после армии паспорт Сулика вернут в колхоз, что гарантирует ему неоплачиваемую
занятость до конца дней, а интернатовским документы
выдают на руки. Сулик сможет пойти на завод,
поступить на вечерний, и Советский Союз распахнёт перед ним все свои безграничные
возможности.
Катерина была патриоткой, но сыну желала
добра.
Годы в интернате пролетели, и Сулика отправили служить на Камчатку, на радиолокационную
станцию.
Аэродром — укатанное снежное поле, рота
рядовых, офицеры и техники. Двухметровый забор заносило с горкой, и
представители коренных народов Севера на собачьих упряжках срезали через
территорию.
Когда советская ракета сбила американский
самолёт-разведчик, начальник занервничал.
Полковник, прошедший самую страшную войну, не
был паникёром, но бескрайние снега, белые бури и три типа блюд из кеты,
которыми в произвольной последовательности кормил повар, растормошили его
фантазию.
Услышав о пленении лётчика, полковник на
некоторое время заперся у себя, а потом собрал весь личный состав на
взлётно-посадочном снегу.
Был май, припекало так, что, кинув поверх
сугробов полушубок, можно было закрыть глаза и представить Сочи. Но полковнику
было не до солнечных ванн, он выступил с краткой речью.
Международная обстановка накалилась до
предела. После потери самолёта американцы обязательно нанесут ответный удар.
А по кому наносить, как не по нам?
От Аляски рукой подать.
Не сегодня-завтра всплывёт подлодка, благо лёд
встал, высадят десант и..
Тут полковник добавил, что получил секретные
сведения.
Сведения и вправду были получены. И не
как-нибудь, а по самому секретному из всех возможных каналов — голос Верховного
Главнокомандующего, уже семь лет почивающего в Мавзолее, заговорил прямо в
голове полковника. Прежде такого не случалось, и ветеран решил прислушаться.
Усиленные патрули, составившие один большой
хоровод, днём и ночью кружили вокруг нескольких построек станции. Отражённое от
снега солнце нещадно слепило даже сквозь тёмные очки, многие получили ожоги
лица.
Не дождавшись десанта, полковник через неделю
отменил осадное положение и сник, а вскоре был отозван и сменён другим, точно
таким же, только женатым.
* * *
Неподалёку
от станции располагался посёлок сезонных женщин-работниц. Посёлок состоял из
жилого барака, цеха и магазина с неизменным армянским коньяком в ассортименте.
Там произошёл второй за годы Суликовой службы
инцидент.
Продавщица держала курицу, а при бараке
обитала кошка. Продуктовый вопрос перед кошкой не стоял, курица же требовала
зерна, доставляемого с Большой земли. Неясно, что подтолкнуло кошку к
преступлению. Видимо, достаток и скука, когда чего-то хочется, а чего — не
знаешь. Хочется прыгать и размахивать, промчаться голой
под громкую музыку в открытом экипаже, лизнуть на морозе железяку и не
прилипнуть.
Обнаружив эти вполне человеческие,
декадентские свойства, кошка украла курицу.
Продавщица сначала подумала на медведя, потом
на приходящего майора.
Осознать несостоятельность этих гипотез ей
помогли сладко жмурящиеся глаза и усы в перьях.
Продавщица схватила несчастное существо и
принялась трясти.
Сулик находился
поблизости, было свободное время, он дышал свежим воздухом.
Сулик видел, как
продавщица, перехватив воровку за хвост, стала колотить ею об угол барака,
обитого для защиты от ветра распрямлёнными консервными банками, которых, как и
рыбы, было в избытке.
Сулик даже научился
резать из распрямлённых консервных банок профили.
Очень похоже
выходило.
В казарме над каждой койкой к стенке крепился
исполненный им силуэт невесты. Новый полковник тоже повесил на видное место
своё и супруги жестяные изображения на манер знаменитых профилей герцога Урбинского
и Баттисты Сфорца. Любой
профиль неприятно напоминал полковнику фотографии из следственного дела, но
супруга настояла, и он уважил.
Ослеплённый
сверкающей жестяной чешуёй, Сулик разом вспомнил
курносые, носатые, лобастые, кадыкастые жестянки. Он видел — несчастную воровку
умертвил первый удар. Продавщица молотила измочаленным лоскутком и никак не
могла остановиться.
Вскоре в клубе произошёл погром. Неизвестный
изорвал бумажные шахматные доски и, что самое крамольное и вместе с тем
удивительное, вручную располовинил толстые журналы
политинформации.
Многие дивились не столько поступку
таинственного психопата, сколько его физической силе. Разорвать журнал плотной
бумаги способен не каждый атлет, а проделать это подряд с целой полкой и вовсе
невозможно.
Под видом силовых соревнований пытались
провернуть следственный эксперимент, выявить злоумышленника, а то и целый
заговор. Кто разорвёт пачку бумаги, тот и злодей. Однако простодушный план
провалился.
* * *
Тем
временем Катерина писала Сулику, что отец год как
вернулся из Пермского края и устроился в колхозе плотником.
Коллаборационизм ему не забывают, но
мужиков-то нет, вот и взяли.
Отец тяжёлый стал.
Раньше «Правду» читал, а теперь ничего не
читает. Не попивает особо, но трудно с ним.
Демобилизовавшийся Сулик
продал грузину на трёх вокзалах бидон красной зернистой, приобрёл
матери пальто с цигейкой и поехал в Ягодку.
Пришёл ночью, задами, чтобы не тревожить
собак.
Шарик оказался ещё живёхонек: поднялся, звякая
цепью, тявкнул и заскулил.
Чиркая спичками, Сулик
нашёл место у заднего венца и раскопал.
Вытряхнул из гильзы на ладонь, опустил в
карман и уже собрался уходить, когда его окликнули.
Накренившаяся хромая фигура. Висящие вдоль
корпуса руки.
—
Здравствуй, Сулейман. Закурить есть?
Интернатовское
отрочество и три года службы так и не приучили Сулика
к табаку.
—
Не курю, — ответил он, зная, что за такой ответ получают даже от родителя.
Они постояли, а затем сорокапятилетний старик
повернулся к сыну спиной и поковылял в сторону крыльца.
Сулик смотрел вслед,
но отца не видел, а видел что-то смутное и неопределённое.
Зрение ему вернул скрип затворившейся двери.
Очнувшись, он положил на крыльцо свёрток с
пальто, накрыл корытом, чтоб Шарик не разворошил, и поторопился в сторону
шоссе, пока местные не оторвали тяжёлые головы от набитых соломой тюфяков.
* * *
Сулик
сунулся в несколько высших учебных заведений, но ни в одно принят не был.
Год работал подмастерьем на производстве. На
следующих вступительных повезло. Утаив от анкеты деятельность отца в годы самой
страшной войны в истории, Сулик поступил на химфак.
Увлёкся электролизом, разноцветных проводов
оказалось предостаточно. Его завораживало, как под воздействием электричества
тот или иной металл покрывает предмет. Цинк ложится на сталь, медь на гипс,
золото послушно окутывает любую форму.
Из затюканного деревенского мальчика Сулик превращался в видного молодого человека приятной
славянской наружности, что в те года уже становилось редкостью.
Матери писал к праздничным датам, отцу вовсе
не писал.
Приобрёл вкус к элегантному быту, на танцах
познакомился с обладательницей пропорционального лица в обрамлении роскошных волос.
Смотрела она жёлтыми, ярко очерченными глазами. Целовалась тонкими, но
страстными губами, которые вкупе с заметным подбородком выдавали волевые
свойства натуры. Короткое платье обхватывало скульптурный бюст и вполне изящные
бёдра. Каблуки возносили её макушку к его носу.
Она оказалась старше Сулика
на три с половиной года и жила с жалующейся на слепоту матерью, военной вдовой,
в двух комнатах коммунальной квартиры в одном из кривых центральных переулков.
Стеснительностью подруга нашего героя не отличалась
— после второго свидания в кафетерии пригласила терзаемого дерзкими
помышлениями тихоню к себе.
Мать, носившая имя Эстер,
временно обрела зрение, и весьма острое.
Разглядев Сулика,
крадущегося в одних чёрных сатиновых трусах из комнаты её единственной, мимо
буфета из массива ценной породы, прямиком в санузел, Эстер
учинила скандал.
Отшвырнув влюблённого, она ворвалась к дочери,
однако тут же была бесцеремонно выпровожена.
В самый разгар схватки мимо по коридору прошаркала с кастрюлькой обитательница третьей комнаты
коммунального жилища.
Старушка-доходяга нрав молодой соседки не
осуждала, не замечая вокруг себя ничего, кроме ежедневной пищи. Это свойство
она, по слухам, приобрела в пору давнего и навечного
ареста сына — врага народа.
* * *
Любовная
связь долго не продлилась и была прервана по инициативе прелестницы.
Молода, хороша собой, она хотела просто жить.
Если с первыми двумя фактами Сулик был целиком согласен, то третий принять не мог.
«Просто жить» означало частые, порой совершенно непредсказуемые связи с
мужчинами, многие из которых могли бы сверкать в коллекциях самых знаменитых
любительниц этого дела.
Рыночные торговцы, руководящие работники,
студенты Консерватории имени Петра Ильича Чайковского и даже дворник ближайшего
детсада составляли эклектичный любовный список Суликовой
избранницы.
Если бы она взимала плату, то разбогатела бы
не хуже народной артистки, однако, будучи натурой увлечённой, барыша не
извлекала.
Столкнувшись с фактами, Сулик
возмутился, затем неожиданно для себя расплакался, из глаз полило, как будто на
мотоцикле без очков, и ушёл, что называется, в сторону, оставив Эстер наедине с темпераментом единственной ненаглядной.
Учение Сулик
закончил с отличием.
Его распределили на столичное предприятие, выделили
комнату в общежитии, записали в поликлинику, положили оклад.
В Ягодку он не ездил. На похоронах отца
отсутствовал, работа не пустила.
Мать наведывалась редко, стеснялась своих
калош и платка, надолго не задерживалась.
Когда задор первых трудовых лет в лаборатории,
полной реактивов, стеклянных ёмкостей и разноцветных проводов, прошёл… Когда
первые грамоты за трудовые успехи перестали греть честолюбие
и были сложены в папку с другими рутинными бумагами… Когда самому Сулику стало ясно, что великим учёным он не рождён…
Именно в те дни подступающего разочарования и случился в его жизни интересный
поворот.
Гуляя в один из майских выходных по опустевшим мостовым, Сулик
встретил ту самую, из кривого переулка.
Спросила — как дела?
Ответил — хорошо.
Не женился?
А она замужем.
Сообщив о своём семейном статусе, скорчила
знакомую гримаску, означающую мимолётность и её
нынешнего брака, и вообще всего.
Кстати, не поможет ли он ей перевезти
небольшой гардероб? Двустворчатый. Подруга разрешила забрать, здесь рядом, у
неё и транспорт есть.
И она кокетливо продемонстрировала
двухколёсную тележку для продуктовых покупок.
Засомневавшись, что тележка увезёт на себе
шкаф, Сулик, однако, согласился, и вот они уже стояли
близко друг к другу на тёмной площадке третьего этажа незнакомого дома, и она,
хихикая, никак не могла попасть ключом в скважину. Он предложил помощь, она
отказалась, и между ними завязалась милая кутерьма, которая, впрочем, не
помешала проникнуть в квартиру.
Его немного удивила неопрятность проживающей
здесь девушки, которая так любезно решила отдать подруге шкаф. Постель была
разобрана и даже на расстоянии поражала несвежестью, кухонный стол украшала
переполненная пепельница, края умывальника были в брызгах засохшей мыльной пены
с тёмной щетиной. Окончательная ясность наступила, когда Сулик
увидел, как его деятельная подруга выгребает на пол содержимое гардероба —
сплошь брюки, галстуки и пиджаки.
Попадались и платья, одно Сулик
вспомнил. Платья она запихивала в сумку.
Сборы происходили стремительно, и спустя
минуту он двигал опустошённый предмет мебели к выходу.
Когда половина шкафа оказалась за порогом, а Сулик, находясь в квартире, выталкивал из нее вторую,
послышался шум лифта — и голоса, её и незнакомый мужской.
Не будем приводить здесь словесный сумбур,
который случается между рассорившимися супругами, когда один из них, а точнее,
она, тайно съезжает с квартиры, похищая при этом шкаф. Заметим лишь, что Сулик немного разволновался. Он не был нюней, но и наглецом
его тоже никак нельзя было назвать, а ситуация сложилась деликатная. Сулик попробовал было дёрнуть шкаф обратно в тесный
коридорчик, освободить себе выход и объясниться с невидимым противником, но она
громогласно запретила это делать. Напротив, потребовала продолжить вынос. Тогда
Сулик толкнул шкаф вон из квартиры, но встретил
сопротивление хозяина, который, видимо, упёрся плечом с противоположной
стороны.
Неизвестно, сколько бы продолжалось
противостояние, если бы не сообразительность затеявшей авантюру красотки. Отчётливо выговаривая слова, с верной долей дрожи
в голосе, не слишком громко и не шёпотом, она сообщила мужу, что беременна. И
отец ребёнка не он, а тот, который зажат теперь в коридорчике и может там
умереть, так и не увидев своего сына или дочь.
Удивительное действие оказывают на мужчин эти
женские выдумки. Какие бы умные и хитрые мужчины ни были, слёзы, беременность и
прочее подобное, пусть не существующее, а лишь упомянутое, отменяет любые
аргументы разума. А если польстить мужчине, намекнуть на его благородство и к
этому благородству легонько подтолкнуть, то самые, казалось бы, невероятные
мечты претворяются в жизнь.
На недолгое время воцарилась тишина, которую
нарушил её деликатный призыв.
—
Двигай, — сказала она голосом даже немного жертвенным, и Сулик
подчинился.
У окна лестничного пролёта, живописно
облокотившись о перила, стоял импозантный брюнет в импортном кожаном пиджаке.
Сразу было ясно: брюнет считает себя красивым мужчиной — и совершенно, надо
заметить, заслуженно. Большое гладко выбритое лицо походило на лица с античных
монет из музея. Густые итальянские волосы блестели. Сигарета, крепко сидевшая
между крупными пальцами, то и дело отправлялась в брезгливо надувшиеся красные
губы.
Сулик кивнул.
Курящий отвернулся.
Шкаф вдруг сделался тяжелее, стал цепляться за
неровности пола и никак не хотел помещаться в то и дело захлопывающемся лифте.
Сулик потел,
испытывая стыд и унижение, но одновременно ощущал себя победителем. Торопясь
вниз по лестнице вслед за унёсшим груз лифтом, он с каждой ступенью наполнялся
уверенностью, что всё сложится. И её рука, которой она, бегущая рядом, сжимала
его руку, её смех эту уверенность укрепляли.
Вопреки его опасениям, шкаф устойчиво встал на
тележку. Сгорбившись под ним, Сулик покатил прочь и
не увидел, как она в последний раз посмотрела на окно лестничного пролёта, от
которого в этот момент отвернулся выпустивший последнее облачко монетный
брюнет.
И вот Сулик, ставший
за несколько лет куда меньшим идеалистом и теперь
вступивший в права, уже не крался, а вальяжно шагал по коридору вовсе без
всяких трусов, как шагают мужчины, знающие себе цену.
В полумраке гранями резьбы по-прежнему мерцал
буфет, старушка-соседка не показывалась, Эстер молча поворачивала ему вслед выкрашенный хной череп. Годы
брали своё, и если её слепые глаза оставались по-прежнему зоркими, то силы были
не те.
Новая страсть разгорелась не на шутку. Её брак
в отличие от беременности оказался вполне реальным и потребовал расторжения,
которое и было незамедлительно осуществлено. И вскоре в законном статусе в
квартиру в кривом переулке заселился Сулик.
На свадьбе приехавшая накануне Катерина, с
зачёсанной назад сединой, в тесных, только купленных в ГУМе
туфлях, сидела прямо, ничего не пила, не ела и на следующий день отбыла
восвояси.
Даже в Третьяковку не сходила.
А что ей с офицерской вдовой обсуждать — у той
траурная подушечка вся в его орденах, а у неё от мужа только ложка деревянная
лагерная.
Когда Сулик сообщил,
что женится, она одобрила.
Когда узнала, что на полукровке,
сказала, что он уже взрослый и вправе жениться хоть на кошке. Лишь бы по любви.
Самый ценный подарок новобрачным преподнесла
соседка — померла.
Резвость ума молодой жены позволила оперативно
подать заявление, и скоро в квартире в кривом переулке отмечали вступление в
права на третью, освободившуюся комнату.
* * *
Эстер,
в отличие от своей решительной и дальновидной библейской тёзки, просуществовала
жизнь без умысла и расчёта, едва поспевая за эпохой.
Девочкой, когда бойцы одной из множества армий
гражданской войны суетливо прикончили её родителей, она спряталась в чан, в
котором её отец-сапожник варил дёготь.
Во времена коллективизации в составе
студенческих агитбригад призывала вступать в колхозы, желая земледельцам и
животноводам лучшей жизни.
Ни до, ни после она столько не ела — селяне
задабривали агитаторов, чуя, что всё равно пропадёт. Наутро студенты покидали
населённые пункты, и, оборачиваясь, она видела, как следом идут армейские
отряды, чтобы окончательно закрепить обобществление имущества.
Слыша удаляющийся гвалт, она убеждала себя,
что всё правильно, что она сама отдала бы стране и муку, и кур, и корову.
Если бы могла.
Но у неё ничего, кроме светленького платьица,
не было.
Вскоре встретила на танцах молодого военного.
Он её в столовую пригласил, а кость потом ничейной собаке отдал. И она за него
пошла.
Прилепилась.
Дочку родила.
А он стал подниматься по освобождённой
репрессиями карьерной лестнице.
Не разоблачал, в исполнение не приводил,
просто с рабоче-крестьянским происхождением повезло и нервы крепкие.
Туркменистан, Халхин-Гол, в сентябре тридцать
девятого оперативно встали на защиту интересов жителей восточной Польши.
Окрылённый доверчивостью сдавшихся поляков и
легко доставшимся королевским городом, он однажды разомлел после ужина и
сболтнул.
Мол, впереди такое — учебники истории
позавидуют.
Ещё годика два-три, и мы рванём.
Ширину нового танка аккурат
под европейские дороги подгадали. Гитлер-то дурак,
дорог настроил. Недели не пройдёт, как мы на Париж наши семидесятишестимиллиметровые
наведём. Доставим мировую революцию в буржуйско-фашистское
логово.
А поняв, что лишнее брякнул, схватил её за
немного поношенное зелёное платье, которое сам подарил, когда сюда перевели, аж шов под мышкой треснул.
Попробуй только растрепать.
Оба пойдём.
И она.
И в малышку спящую ткнул.
Эти разговоры прекратились двадцать второго
числа первого летнего месяца — жён и детей военных едва успели на Урал вывезти.
Гитлер, может, и дурак, но мужа Эстер
опередил. Через полтора месяца после вторжения немцы загнали остатки их части в
болото.
Они держали какой-то пункт, пока боекомплекты
не иссякли, потом он, старший по званию из выживших,
принял решение.
А карт нет.
Вот и увязли.
Немцы орудия навели, а ответить нечем.
И он выбрался из люка и неловко спрыгнул на
мох.
Минувшей весной Эстер
затащила его в театр во Львове, актёры громко кричали
фразы, принимали позы и делали лица, и когда она в антракте спросила, как ему,
он смутился, сказал, неуютно.
И она посмеялась. Мол, завидуешь, что не ты на
сцене, не тебе цветущие охапки бросают.
И вот пришёл его черёд оказаться в центре
внимания — животные обитатели леса таращились из зарослей, три неполных экипажа
и его механик глядели в спину, а фашистские оккупанты сквозь смотровые прорези
— в лоб.
Последние годы он каждый день ждал будущее, а
за эти полтора месяца устал ждать. Он рванул будущее к себе, прижал, как тогда Эстер, и стал гнуть будущее под себя.
Он не щурил глаза, не закуривал и не
сплёвывал, как пристало перед подвигом. Он не хотел повышать голос, уже
догадавшись, что война вроде того театра — большая пошлость, и тихо, одними
губами, сказал «ура».
И загрёб перчаткой, обернувшись.
Будто деток за собой звал.
Мол, покажу кое-чего.
Разминая комбинезонные ноги, он пошёл в сторону
дрожащих в дизельном мареве германских коробок. И подчинённые, которые сначала
решили, что молодой трухнул и собрался руки в гору сделать, прониклись его
абсурдным задором, повылезали из машин и пошли за ним — если уж умирать, то не
от холодных пуль, а от тёплых, пускай вражеских рук.
Немцы хотели сработать из пулемётов, но их
командир приказал отставить.
Германского командира захватило.
Несвойственный его народу авантюризм, любопытство, скука, которая приходит
неотвратимо, если половину лета вместо отпуска дырявишь
спины варваров.
Он прятал от подчинённых карту страны, в
которую они сунулись. Не хотел, чтобы они видели, сколь ничтожны стрелочки их
победных маршей по сравнению с общими размерами тела, которым они пытаются
овладеть. Он знал, у них уже появился страх, вызванный необъятностью
окружающего пространства. Он хотел вернуть подчинённым осязание жизни и смерти,
и этот русский годился в подельники.
И подданный панцерваффе
взял на себя риск, дал команду, и его люди нетерпеливо повыпрыгивали из родных
и постылых железных чрев.
Муж Эстер быстро, не
целясь, выпустил все пистолетные заряды, не оставив себе последний, и жал ещё на спусковой, издавая губами «бдыщь-бдыщь».
Через годы он увидел, как чужие дети, играя, делают точно так же, и очень удивился,
откуда дети узнали.
Он бежал вперёд, бурча под нос горячие, самые
главные, какие знал, слова. Нецензурные названия женских и мужских половых
органов. Нецензурные названия любовного соития и гулящей женщины. Вспомнил
смешное слово «курощупъ», которым мать обзывала
бабников. Вспомнил и засмеялся.
Он упал и увидел галочки прошлогодней хвои,
изогнутые, как ноги вихлястых танцоров. Увидел исчерченный линиями палый лист.
Вспомнил, как Эстер водила пальцем по его ладони,
сулила счастье и свершения. Он развернул к себе ладонь, сличил с листом и
вскочил на ноги.
В те первые месяцы он ещё не научился убивать,
действовал устрашающе, но неловко, хорохорился, но торопился скрыться, чтобы
избавить и себя, и противника от смерти.
Впрочем, один герой среди них нашёлся.
Застенчивый башнер. Он тогда подумал, что было бы здорово, если бы его увидела
Зойка-соседка или даже сам товарищ главнокомандующий. И башнер действовал с
некоторым пижонством, будто позируя несуществующему
художнику, и продолжал мечтать даже после того, как неприятельское лезвие
навсегда нарушило работу одного из его жизненно важных органов.
А муж Эстер и ещё
четверо сбежали, продрались, скрылись.
Их не преследовали, победители осматривали
трофейные механизмы, а командир, которому так и не удалось сцепиться с
предводителем красных, сочинял рапорт.
Да и к чему гоняться за столь незначительной
добычей, не преследует же рыбак выскользнувшую из рук мелюзгу.
Не преследует, потому что знает, там, на дне,
она не отлежится, не наберёт вес, не отрастит клыки, чтобы потом выбраться на
берег и разодранной его крючком пастью пожрать и его самого, и его семейство, и
дом.
Предполагал ли азартный германец, что
необычный противник умрёт на больничной койке спустя годы, а его собственный панцерваген уже в ноябре остановит снаряд. Всего в десятке
километров от едва бьющегося, но недосягаемого сердца географической туши,
которую он себе на погибель растормошил.
А по Европе муж Эстер
всё-таки прокатился. Париж повидать не пришлось, зато Германию рогом Первого Украинского фронта он хорошенько боднул.
Поначалу он любил свою механическую мощь.
Любил давить гусеницами, бабахать орудием, дробить пулемётом, добивать из личного вальтера. Любил разрушать,
превращать человеческое обратно в природу. А ближе к
занавесу, когда ему наперерез бежали дети с фаустпатронами, его, краснолицего,
уже не пронимало. Разве что один полдень запомнился. Торопились очень — надо
было остатки очередной дивизии с громким названием отсечь, а впереди гора.
Красивые у них там виды — открытка. Справа
красиво, слева красиво, а впереди эта самая гора.
А в горе туннель, битком набитый гражданскими.
И куда эти немцы пёрлись
с чемоданами и патефонами.
Хоть бы туннели пошире
строили, уж больно практичные. Не стоять же из-за них.
А дивизия та сдалась ещё до их прибытия. Зря
торопились. Организованная нация, главком капитуляцию подписал и всё — никакой
самодеятельности.
Потом хотелось, конечно, поговорить, обсудить.
А дома бабы одни, а во дворе ветераны, дружки
шахматные, у которых у самих на дне такое, лучше не баламутить. И военный
пенсионер бродил по дворам, собирая с помоек вполне пригодное добро, мебелишку,
от которой тогда массово избавлялись жители выселяемых под снос домов.
Только однажды лишнюю рюмку себе позволил и
про туннель завел при Эстер.
А она сказала, что вечно он за столом о всяких
гадостях начинает, тарелки убрала и фигурное катание
по центральному телевидению включила.
А больше он никому не рассказывал.
Даже сестре в больнице, где, прицепленный к поплавку капельницы, доверчиво дожидался
последнего призыва.
А Эстер жила,
выдумав слепоту.
Насмотрелась, хватит.
Ещё бы от звуков избавиться.
И память обнулить.
Не надо было тогда на деревни оборачиваться,
да что уж теперь.
Смотри, слушай, запоминай и живи.
Со временем покойный супруг стал наносить ей
визиты, и она впервые за годы брака и вдовства вела с ним долгие разговоры,
скрывая, впрочем, эти встречи от дочери и участкового врача.
* * *
Молодая
семья тем временем делала первые шаги на извилистом пути совместной жизни.
Потомством обзаводиться не спешили.
Проявив усидчивость, талант и невесть откуда
взявшуюся аппаратную ловкость, Сулик вступил в
партию, был обласкан научными и профсоюзными руководителями, планировал защиту докторской. Поговаривали, что если не оступится, то со
временем вполне может организацию возглавить.
Теперь уже не Сулик,
а Сулейман Фёдорович обзавёлся личным автомобилем, дублёнкой, а изъятый у
предшественника гардероб наполнился его импортными вещами. Кроме того, у него
имелся пускай короткий, но постоянно обновляемый список любовниц.
Успехи кружили голову, и он бесстрашно
знакомился в столовых, кафетериях и на международных конференциях.
Тут супруга и забеременела.
На третьем месяце процесс, однако, прервался.
Она настояла, и в поликлинику явились вместе.
Доктор спросил про аборты.
Не моргнув туманным персидским глазом,
благоверная Сулеймана Фёдоровича назвала круглую цифру двадцать.
Доктор постучал по столу самопишущей ручкой,
закрыл медицинскую карту пациентки и посоветовал не оставлять попыток.
Сулейман Фёдорович понял, что не знает о своей
жене ничего.
Знает имя, тело, с биографией вроде знаком.
Характер её был ему известен и в целом предсказуем, но эти двадцать абортов
перечеркнули всё.
Весь его собственно нажитый и полученный в
приданое налаженный быт с машиной, дублёнкой, масляной живописью на стенах,
буфетом в коридоре и Эстер в комнате осыпался от
одного только слова «двадцать».
Это всё до меня? Или уже при мне? Или при мне
только десять? Она что, мне изменяла?! — удивился Сулейман.
Осознание жениной неверности ударило так же
ярко, ослепило на миг, как когда-то ослепил блеск германского зуба, как блеск
жести на углу барака.
И всё в Сулеймане прекратилось.
Обеденный перерыв, которым они оба воспользовались
для визита к врачу, закончился.
Она вернулась на службу, он пошёл домой.
Пройдя мимо двери тёщи, за которой та, как
обычно, вела разговор с невидимым собеседником, Сулейман взялся за дело.
Всё у неё подсчитано.
Сколько, с кем.
Наверняка письма хранит, записочки.
А чего он хотел? Будто не ясно было, с кем
связывается.
Сначала он вынимал и складывал аккуратно,
потом принялся бросать как попало.
Духи, блузки, чулки кружевные, лифчик розовый
игривый с прозрачными чашечками.
Так это он сам ей купил по случаю.
Разворошив шкафы, рассыпав на кухне крупу,
скинув с полок книги, разбушевавшийся Сулейман ничего
бросающего тень не обнаружил. Только Эстер
напугал — она, приняв происходящее за давний обыск, погубивший родителей,
принялась издавать истошные звуки.
Когда ключ жены повернулся в замке, муж сидел
на полу, обхватив голову руками, не зная, куда деться от воя старухи.
—
Что здесь происходит? — поинтересовалась вошедшая
голосом психиатра.
—
С кем? — спросил Сулейман, непоправимо страдая от её подлинного, выдержанного в
бочке семи лет семейной жизни спокойствия и собственного, бултыхающегося
внутри, бешенства.
Один
с работы.
На
вечере у Ларисы с её знакомым.
Игорь
из твоей лаборатории.
В
санатории с двумя военными…
Она
охотно загибала перчаточные фаланги, заведя по-детски глаза к потолку.
Коричневая кожа поскрипывала.
—
А ребёнка я сама убрала. Чтобы тебя не обманывать. Чтобы ты чужого не растил.
В её недрогнувшем голосе, в спокойствии не
было гнева, мстительности, истерики, от неё исходило пережитое, продуманное, и
это Сулеймана изничтожало.
—
Ты, сука! — крикнул он патетически, осознавая нелепость и своих слов, и своей
злобы, и всего себя целиком.
Она стянула перчатки, похлопала ими о ладонь и
сказала, что сама наведёт порядок, а он пусть котлеты ставит — ужинать пора.
И пока Сулейман, погрузившись в полузабытьё,
переворачивал подгорающие мясные комки, пока хрустел тапками по рассыпанной
гречке, пока она собирала с паркета шерсть, шёлк и крепдешин, с ним случилось
не озарение, нет, но что-то на него снизошло.
Что часто снисходит на людей, ищущих и живых,
когда возраст катится к сорока.
Сулейман Фёдорович понял — он неправильно
живёт жизнь.
На следующий день это не покинуло Сулеймана
Фёдоровича, а, напротив, окрепло.
Он стал молчалив, любовниц забросил, на работе
сделался рассеян, разноцветные провода и научные
достижения больше его не тешили.
Он увидел всю беспорядочную карьерно-стяжательную суету, в которую сам себя вверг, и
зрелище это его поразило.
Вскоре, продвигаясь по маршруту работа-дом, он
остановился у церкви.
Запах лекарств, прохлада и пустота.
Ступая под разрисованными сводами, от свечницы до солеи и обратно, он что-то припоминал и бубнил
сам себе.
Хаотично мечущиеся в голове мысли образовали
отчётливый узор. Он решил произвести генеральную уборку, расставить всё по
местам, а в помощники призвал Бога — в отдалённом от центрального района храме
Сулейман Фёдорович принял крещение и обрёл имя в честь святителя Василия
Кесарийского.
Факт крещения, осуществлённого согласно закону
по предъявлении паспорта, в скором времени стал известен в первом отделе.
Одно дело здоровый карьеризм и краткосрочные
романчики, другое — православный господь.
Тут и папаша-предатель с анкетного дна всплыл.
И новый христианин подвергся гонениям — его
исключили из партии, а затем уволили. Впрочем, именно за такую
последовательность этих двух карательных мер никто не поручится. Может, сначала
уволили, а потом исключили. А вернее что одновременно.
Могли бы, кстати, из очереди на квартиру
вычеркнуть, если бы Сулейман Фёдорович в таковой состоял.
И тогда он открылся жене.
Не из страха перед неясными перспективами
дальнейшей жизни и заработка, хотя и поэтому тоже, а ради возможного для них
двоих духовного спасения.
Жена, с которой жили рядом, но как бы на
бесконечно далёком расстоянии, бок о бок, но избегая
прикосновений, не удивилась. Будучи внимательным наблюдателем, она давно
заметила в муже накопление критической массы и выбор его приняла. Да и вообще,
она за него в своё время пошла не потому, что шкаф помог приволочь,
а потому что предчувствовала — с этим не соскучишься, что-нибудь да выкинет. А ещё потому что хрен здоровый.
Преображённый Сулейман принялся подрабатывать:
подвозил поздних гуляк, ремонтировал радиоаппаратуру, мог и позолотить, если
надо, любой предмет, хоть ложку, хоть браслетик.
Соорудив дома простое устройство, он путём
электролиза вполне удовлетворял частные потребности в позолоте.
Жили этим и её зарплатой, которая, впрочем,
скоро прекратилась — она последовала его примеру, приняла крещение и лишилась
места.
Освободившееся время она теперь уделяла
престарелой матери и домашнему уюту. Строго соблюдала посты, в чём
контролировала и мужа. Склонный к хаотичному разговению, он вполне мог налопаться «докторской» прямо перед сочельником.
* * *
В
одиночестве новообращённая пара не осталась — многие тогда начинали почитывать
Евангелие, похаживать в церковь и помаливаться Богу.
Тайные кружки обеспечивали досуг. На собраниях читали вслух Писание, смотрели
слайды из жизни Спасителя, пели псалмы и обменивались фотографиями семьи
последнего императора. В те бедные глянцевыми фотосессиями времена эти благообразные лики вызывали
светлое умиление.
Обретённая вера не мешала супругам продолжать
попытки, одна из которых завершилась зачатием. Будущей матери шёл пятый
десяток.
Доктора констатировали благополучное
вынашивание, но роды обещали нервные — возраст, а кроме того двойня.
Прогнозы сбылись — во время схваток акушер
сообщил покрытой испариной, хрипящей проклятия и молитвы роженице, что обоих
спасти не удастся, и предложил выбрать.
Видимо, он испытывал несвойственное волнение и
не подумал о нереализуемости своего предложения и
некотором даже издевательском его тоне.
Хапая воздух ртом,
она передала право выбора ему, и он оставил девочку, хотя вторая тоже была
девочка, но она ему не приглянулась, впрочем, он и не вглядывался.
Вернувшись со смены рано утром, акушер выпил
не обычную свою рюмку, а все оставшиеся в бутылке полтора гранёных, и сын,
поднявшийся в школу, его застукал. В конечном счёте, он никого не выбирал,
просто пуповины перепутались, и сестрёнка задушила сестрёнку, а он только
извлёк трёхкилограммовую победительницу утробного противостояния.
Назвали Верой…
Полную версию романа «Вера» вы можете
найти в книжных магазинах.