Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2015
Запольских
Вячеслав Николаевич — прозаик,
публицист, живет и работает в Перми. Публикации в «Дружбе народов»: «В зерцале
пермских вод» (№ 1, 2013); «Покатая глина» (№ 1, 2014).
Уральский Афон
Туда зачем-то карабкается из последних силенок похмельный бомж и туда же, взыскуя неизъяснимого, въезжает на автобусе-«мерсе» многосведущий сенатор. Поэты гурьбой высыпают из легковушек, а степенные прозаики и литературоведы, совершив размеренное пешее восхождение, сбоят сердечный ритм воспоминанием о недавнем кишении калек и безумцев, прибежищем которых было это место в советские времена.
Белая гора
Живописцы предпочитают останавливаться с мольбертами на подступах, снизу панорамируя открывающийся вид в обрамлении летней зелени или в белых кружевах зимы. Над названием долго задумываться не приходится — «Путь к храму».
Птицы и вертолеты, пролетая мимо, описывают почтительный круг.
А это ведь не столь уж намоленное место. Не печерские катакомбы. Не в древних летописях прославленная пустынь. Даже политической волей Петра учрежденная Александро-Невская лавра по сравнению с Белогорским Свято-Николаевским монастырем — чуть не ветхозаветное наследие. Первый крест из сырого дерева здесь поставили в 1890 году. Монастырь открылся семь лет спустя. Но сравнивают Белую гору аж с Афоном! Причем даже те, кто на греческом Афоне бывал.
Паломники — а посещало Белую гору до семидесяти тысяч человек из всех уголков России ежегодно — поклонялись частицам мощей священномучеников, переданным из других обителей для учреждаемого на далеком Урале монастыря. Из Москвы архимандрит Павел прислал икону XVII века Строгановской школы, образ святителя Николая. Палестинский подарок — образ Святой Троицы, писаный на куске мамврийского дуба, реликта той самой дубравы, близ которой Аврааму явились в виде странников три ангела. Пермская епархия командировала в северные вычегодские земли художника, и тот обнаружил в одном из сел икону «Святой Спас», написанную самим просветителем и крестителем Пермской земли святым Стефаном в XIV веке. Найденные редкости воспроизводились копиями для Белогорского монастыря.
Близко подступало то время, когда Белой горе суждено было самой произвести омытые кровью святыни, дать своих преподобномучеников. Только мощи их вряд ли когда-нибудь откроются для почитания. Игумена и монахов казнили способами, перед которыми блекнут человекоубийственные фантазии Нерона, и места их упокоения неизвестны, как того и хотелось палачам. Чаще всего не земля становилась их могилой, а камские воды.
Но даже не зная в подробностях трагической истории монастыря, не находя здесь былого велелепия (реставрация храмов и построек, новое сплочение насельников займут годы), каждый, кто хоть минуту пробудет на белогорской высоте, почувствует и поймет неслучайность своего здесь появления, когда в этой минуте вдруг соединяются прошлое и будущее, а глаз объемлет открывающееся пространство в космической беспредельной ипостаси.
Скитальцы и странники, ищущие закодированный в школьной географии земной вертоград, шастают по следам сокрытого Китежа, обетованного Беловодья. А святые места могут открыться за ближней околицей. Ждут только случая, чтоб их открыли.
Гора дышит. На соседних пригорках и горушках ельник и пихтовник зимой стоит, чуть припорошенный, а на Белой деревья будто густыми сливками облиты, обросли пышными инеями, как от морозного выдоха. Большой купол Крестовоздвиженского собора матово лучится, анодированный поверх золота студеным серебром, прозрачным колючим бархатом обтянуты до ангины выстуженные колокола на временной звоннице. Если ударить — увидишь, как летит и опадает звук. На свеях сугробов, на ровном насте неутихающий ветер выращивает эфемерные ветвящиеся кристаллы, временно отменяющие законы симметрии и равновесия. Снежные кораллы, змеясь, растут вверх по фасаду собора. Гора — ледовитый риф. Айсберг, на котором никогда не тает первый снежок — не лежок.
Здесь, стоя на обрыве, вдруг можно остаться наедине с самим собой. Осознать, что вокруг горы нет ни единого признака существования человеческой расы, в окоеме только дикое пространство, сглаженный рельеф последней тектонической гримасы палеозоя, ныряющие в лощины мглистые облака, дремучая щетина леса. Время остановилось. Зато пространство пребывает в метаморфозах, озаряемое и омрачаемое резкими переменами погоды, неритмичной чередой сумрака и сияния.
Летом дыхание горы удивляет метеорологов тягостной сушью, непредсказуемыми ливнями. Что там, в ее бронхах? Святое место и в дохристианскую эпоху — а в этом краю значит: в первобытную — не могло не считаться местом сакральным. Есть предание, будто в баснословные времена славяне со всей Евразии раз в полвека собирались здесь на празднества. Живут легенды о подземных храмах гонимых староверов. Может статься, нас еще ожидают археологические сенсации, сталактитовые колонны биармийских святилищ в хтонических пустотах. Обширные карстовые гроты вполне вероятны, знаменитая кунгурская ледяная пещера — в полусотне километров по прямой. В окрестностях залегают медистые песчаники, петровско-екатерининский век расплодил здесь медеплавильные заводики. Муравьиные штреки рудознатцев тоже буровили темные недра Белой горы. А уж монашеские пещерные кельи да тайные ходы… Здесь и легендарных преданий немало, и документальных достоверностей. Подземный пятиверстный ход точно соединял обитель с отдалившимся обок горы Серафимо-Алексеевским скитом. Шел тайный лаз из Крестовоздвиженского собора к часовне, что стояла на склоне горы. На склоне же, у речки Бырмы, был вырыт пещерный храм. Еще в пятидесятые годы прошлого века жители окрестных сел будто бы видывали выбиравшихся из замаскированных нор монахов, вопреки десятилетиям атеистических репрессий подспудно дливших скрытую от мира жизнь запрещенной обители.
Почему-то именно на изломе веков, накануне предощущаемых страшных перемен внутреннему взору народа открылось на загадочной священной горе видение твердыни православия. Нельзя достоверно установить, кто именно задумал строить монастырь. Похоже, мысль эта озарила многих и почти одновременно. Невозможно вычислить конкретное авторство архитектурного проекта Крестовоздвиженского храма — по мере строительства первоначальный зодческий замысел менялся кардинально. Непонятно, как на малообжитом диком Урале смогли за пятнадцать смутных быстротекущих лет совершить на пустом дремучем месте чудо, преображающее природу и человеческую душу. Подвиг строительства громады Крестовоздвиженского собора, вмещающего до пяти тысяч человек, сопоставим с возведением пирамид всеми цивилизационными ресурсами фараонов Египта.
Будто по Аристотелевой телеологии цель сама породила причины своего достижения, неподвижное горное время и переменчивое место наконец-то реализовали свое извечное предназначение. И именно в канун эпохи испытаний и скорбей, безверия и святотатства.
Кризисы и всплески надежд в истории России совпадали со значительными датами жизни Белой горы один в один.
Некое благочестивое кунгурское семейство посетило в 1890 году отца Иоанна Кронштадтского. Просили благословения. И услышали ужасающее пророчество: Иоанну увиделся черный крест, висящий над Пермью.
В том же году протоиерей отец Стефан (Луканин) встретился в Бымовском заводе с местными священнослужителями и интеллигентами. Они рассказали ему про находящуюся поблизости Белую гору. Был уже поздний вечер, но все «в порыве восторга» двинулись в путь, прошли двенадцать верст только к рассвету — в ту пору пробраться по чащобам на знаменитое место редко кому и удавалось. Постояли над крутизной северо-восточного склона, с которого открывается беспредельный земной и небесный простор, и Стефан решил: «Нет, это не место для праздного гуляния и отдыха, а здесь должен быть выстроен мужской миссионерский монастырь, как твердый оплот православия, как неугасимый светильник».
Тогда же и установили первый поклонный крест, импровизированный, из подвернувшихся деревяшек, тоже — «в порыве».
Луканин точно запомнил время: «9 числа июня, в 3 часа поутру, совершилось избрание Белой горы в принесение Господу Богу».
Следующий, 1891 год. Японский полицейский ударил саблей по голове наследника-цесаревича, будущего императора Николая II, совершавшего в образовательных целях кругосветное путешествие. Тогда в обывательский кругозор втекло осознание, что вот есть где-то такая страна — Япония; спустя тринадцать лет память встрепенулась, японские миноносцы торпедировали линкор «Цесаревич» на рейде Порт-Артура.
На Белой горе в 1891-м был установлен крест «в память чудесного избавления», который в народе стали называть «Царским». Семисаженный, крытый жестью, он встал на самой высокой точке, где изгибы природного рельефа будто воспроизводят очертания пастырского амвона.
Серафимо-Алексеевский скит у Белой горы основан в 1903-м. «Алексеевский» он в память о рождении царского наследника, «Серафимовский» в честь торжественного открытия мощей преподобного Серафима Саровского в том же году.
Сестра последней императрицы, великая княгиня Елизавета Федоровна посетила обитель в 1914-м. Пожаловала скиту икону с частицей камня, на котором Серафим Саровский молился тысячу дней и ночей. Великая княгиня пробыла на Белой горе всего два дня, но именно здесь она, беседуя с игуменом, вдруг получила телеграмму от царственной сестры, которая просила молиться, дабы Бог отвел от России войну. Шел к концу последний мирный июль.
Достроен и освящен Крестовоздвиженский собор был именно в 1917 году.
Черный крест. Белая гора
Возрождение уральского Афона тоже началось в переломные годы. «Когда стоишь во главе управления столь обширного русского края, как пермский, и ежедневно наблюдаешь проявления полного упадка религиозности и морали в просвещенных слоях населения и глубокой индифферентности и неудержимого хулиганства на низах, начинаешь с тревогой себя спрашивать: куда же приведет нас этот разрушительный поток, уже так заметно, по-видимому, подмывший главнейшие устои христианской цивилизации? Не наступает ли уже конец?.. В такие минуты тревожных сомнений особенно радостно и утешительно побывать в святой Белогорской обители. Возникла она на наших глазах за последние какие-нибудь 20 лет, в самый разгар грустного времени — «переоценки всех ценностей». Сказано пермским губернатором Иваном Францевичем Кошко, но почти слово в слово сей спич, как общественный диагноз, мог бы повторить постперестроечный губернатор, дающий отмашку на возвращение горы церкви, на реставрацию собора, на возрождение обители.
Замученный большевиками первый настоятель монастыря Варлаам будто бы с приходом советской власти пророчествовал: «Скоро разгонят монастыри, убьют царя, верующих будут уничтожать, церкви разорять — тогда плачьте. Потом будут жить без Бога, по планам, а там начнутся нестроения, будут меняться власти, начнут церкви открывать — тогда рыдайте. Это ненадолго, близок конец…»
В 1991 году настоятелем возвращенного церкви Свято-Николаевского монастыря назначен отец Варлаам.
Варлаам второй.
Обоих судьба непредсказуемым креном вывела с обыденных житейских дорог на горнюю тропу. Первый, крестьянских корней, в миру был крепок в старой вере. Василий Коноплев пользовался необычайным авторитетом среди окрестных старообрядцев. Но стал настоятелем православного монастыря. Несмотря на возраст и болезни, был первым в работе и молитве среди своей братии. Прославлен церковью, как преподобномученик. Второй, Александр Передернин, тридцать лет проработал прокатчиком на Лысьвенском металлургическом заводе. От старца в Сергиевом Посаде услышал, будто ему назначено совершить большое богоугодное дело. Этим делом для него, получившего церковное имя в память о первом белогорском игумене, стало восстановление монастыря. Варлаам второй походил на первого и неутомимым трудолюбием, и харизматическим авторитетом.
Память о существовании монастыря, географический факт существования Белой горы семьдесят лет будто стирались усердно из обихода нескольких поколений. Многие даже просвещенно-культурные, краеведческих интересов не чуждые жители края просто не знали о существовании этого сокровища. А те, кто знал, содрогались при виде разорения обители и не верили, что ее возрождение когда-либо возможно.
Когда совершилось возвращение на Белую гору монахов, засохший тополь на ее вершине пустил зеленые ростки.
Висит ли до сих пор над Пермью черный крест, который прозревал Иоанн Кронштадтский? Способен ли его развеять свет, исходящий из монастырской Белой горы?
Не так уж много свидетельств или хотя бы поэтических преувеличений относительно зримой светоносности Белогорья. Напротив, иной раз замечали, будто из нее порой исходит дымный столб. Угрюмо коптящий, как фабричный выхлоп.
Но видны бывали и световые столбы, стоящие над горой. И сияющий в небе, подобно солнцу, крест. И лучащееся облако с фигурой монаха. Только происходило это сто и более лет назад.
Белая гора — самая высокая точка на полтораста километров вокруг. Далеко видно. И Крестовоздвиженский собор, ее венчающий, царит над округой. Откуда ни глянь.
Только не всегда.
Погода здесь исключительно переменчива. По дороге к горе чаще не под ноги смотришь, а глаз от ожидающей тебя, будто невесомо парящей в промежутке земли и неба красоты не можешь оторвать. Опустил глаза, а невесть откуда взявшееся мглистое облако уже насело, скрадывая не только путеводный образ собора, но и саму гору, и бугристые плечи горизонта по обе ее стороны. Кажется, будто за внезапной мглой клубится пустота, кривляется обман ложной памяти, аукается хохот блаженного, что бродил век назад среди каменщиков и плотников, повторяя: «Зря строите, все провалится».
Но страха или отчаяния даже на подступах к Белой горе не испытываешь никогда. Потому что знаешь, на неожиданном шагу терпеливого восхождения она вновь откроется во внутреннем своем свете и очевидном величии.
Верхнекамский Карфаген
В 2006 году строгановскому Усолью исполнилось четыреста лет. О древней вотчине Строгановых, об Усолье, которое «Петербургу брат», которое с восторгом описал Грабарь в своей «Истории русского искусства», а Мельников-Печерский замечал, что здания его не оказались бы лишними и в столице — так вот, об этом уникальном средоточии природных, исторических, архитектурных и религиозных сокровищ мало кто из жителей Пермской губернии не слышал. И столь же мало кто в Усолье бывал и своими глазами его видел.
Несколько лет назад великолепную выставку, посвященную Усолью, устроили ведущие пермские фотохудожники. Местность на их снимках представала ареной героических теогоний, оперной декорацией на драматические сюжеты человеческих вызовов судьбе и силам природы. Выстроенная венециански на островах, подвергаемая ежегодным затоплениям, выжигаемая катастрофическими пожарами, какая-то аваллонски эфемерная и в то же время осязаемо материальная едва ли не до брутальности, эта затерявшаяся в Верхнекамье обитель мифов и неподдающихся разгадке тайн представала в фотоэкспозиции равновеликой маниакальному масштабу Чудес света, величественным развалинам сгинувших империй, мегалитам забытых цивилизаций.
Вот в такой трактовке — благодаря профессионально выбранным эффектным ракурсам — привыкли воспринимать Усолье. Знакомство devisu производит совершенно иное, угнетающее, на грани психической травмы впечатление.
Во-первых, совершенно неожиданно оказывается, что силуэт центрального ансамбля проецируется через Каму на самое средоточие индустриального кошмара березниковского левобережья. И никуда от этих адских дымов и железобетонной инфернальной готики не отвернуться. Во-вторых, большинство памятников архитектуры XVII — XIX веков накануне четырехсотлетнего юбилея не подпадали даже под благородное наименование «руины». Это было какое-то терроризирующее психику преддверие преисподней, воплощение мерзости запустения, залежи человеческих и скотских фекалий, проросшие репьем и крапивой. Все попытки местных энтузиастов и насельниц здешнего Спасо-Преображенского монастыря удержать Усолье от дальнейшей деградации не внушали оптимистических надежд. Работники музея «Строгановские палаты» жаловались: едва закончат приводить здание в порядок, как выясняется, что палатам опять требуется реставрация. Цикл «разрушение — починка — разрушение» замыкался в дурную бесконечность. Вроде бы привели в божеский вид Спасо-Преображенский собор, но купола будто лиловыми чернилами покрасили, и они смотрелись вылинявшей нищей пародией на лоск Загорска. Устроили под куполом шикарные хоры с балясинами под орех, а откуда ж певчим-то взяться, если даже простых прихожан у собора раз, два и обчелся…
И монахиням, и неравнодушным усольцам не хватало сил, ресурсов, может быть — профессионализма, порой — вкуса. Но за то, что они работали день за днем неустанно, и за их продолжающийся сизифов подвиг надо свечки во их здравие ставить в каждой прикамской церкви и часовенке.
…Когда-то к Усолью удобнее всего было подбираться по воде. И это, наверное, тоже роднило его с Петербургом, всеохватно открывающимся со стороны Финского залива. Именно ради вида с Камы и вычерчен силуэт центрального ансамбля: барокко Спасо-Преображенского собора с колокольней, подпертой кирпичными арками торговых рядов и остатками часовни Спаса Убруса, классицизм усадеб и контор князей Голицыных и Абамелек-Лазаревых, графов Шуваловых… Особо знаменита соборная колокольня. Она имеет в плане традиционный восьмиугольник, но — неправильный. Это для того, чтобы с разных ракурсов колокольня каждый раз открывалась в новом виде. Толщина стен — два с половиной метра. И, разумеется, вполне отчетлив ее угрожающе пизанский крен.
Ряды колонн под классическими фронтонами — и русский «жучковый» орнамент на средневековых палатах. Начальное российское барокко эпохи Петра — и явственно различимый зодческий почерк Воронихина. Импозантные дома управляющих и заводские конторы, барские особняки с гербами князей и графов лучших русских фамилий в кружевном железе оград, заставляющих вспомнить решетку Летнего сада, — и обнесенные вполне деревенскими дощатыми заборами сундукоподобные хоромы купцов, не лишенные тяжеловесного комодного изящества лабазы и лавки. Чуть поодаль отражают в воде свою неимоверную угловатую тяжесть Строгановские Палаты. Когда Петр I строил новую столицу, по всей остальной империи запрещено было возводить каменные сооружения невоенного характера. Однако правил без исключений, как известно, не бывает, и Строгановы упросили царя сделать им послабление… К моменту постройки в 1724 году Палаты стали, пожалуй, самым крупным гражданским зданием в русской провинции, одна только столовая в них имеет площадь в сто четыре квадратных метра — кажется, это рекорд для жилых помещений всей русской архитектуры — и XVIII века, и предыдущих эпох, вплоть до Киевской и Новгородской. Палаты и посейчас напоминают крепостной бастион, вдвинувший себя в необжитое пространство враждебного края, по которому совсем недавно прохаживались огнем и кривой саблей кочевые племена, местные и сибирские.
Никольский храм воздвигался в честь победы над Наполеоном, портал его украшали скульптуры евангелистов, фриз — куранты, а внутреннее убранство — живописное полотно, изображающее батальное посрамление французов. Когда монахини взялись за восстановление храма, приключилось немало чудес. Крест на купол одна из березниковских фирм-благодетельниц сумела изготовить за три дня, хоть сперва думали, что и за две недели не управятся. На Рождество во время крестного хода к Никольской церкви сами собой вновь зажигались погасшие свечи. Наконец, колготки настоятельницы монастыря, матушки Ариадны, порванные на работах по восстановлению храма, имели обыкновение самовосстанавливаться. Воистину, неисповедимыми путями проявляет себя высший промысел. А сколько претерпел подвал этой церкви-памятника из-за легенд о якобы зарытых там сокровищах!
Одним из самых удивительных обычаев жизни в Усолье в старые времена был… праздник наводнения. Городок каждую весну изрядно заливало, ущерб хозяйству приключался немалый. Но усольцы вместо того, чтобы предаваться унынию, загружали в лодки корзины с рейнским и водочкой и отправлялись в плавание по улицам, превращенным в протоки, распевая песни и наяривая на гармошках. В этом они, конечно, сильно отличались от петербуржцев, для которых наводнение всегда числилось только бедствием, но никак не поводом для веселья и гулянки.
Откуда же здесь, на окраине империи, было взяться столичному по своему облику архитектурному ансамблю? А дело в том, что со времен, когда соль ценилась едва ли не на вес золота, именно тут концентрировались богатства баснословные, соперничающие с сокровищами государственной казны. Длинная рука Строгановых потянулась сюда еще в царствование Ивана Грозного. Они прослышали про богатые соленосные горизонты подземных вод в здешних краях, и Аника, Федоров сын, сольвычегодский купчина и промышленник, выпросил у царя якобы «пустующие» земли по Каме и Чусовой. Территория, отданная для освоения в частные руки, оказалась обширней, чем иные европейские государства.
В ту пору «усолье» обозначало вообще тип населенного пункта, где из местного сырья производят соль — как много позже «завод» стал названием для особого вида поселения горнозаводской уральской цивилизации. Вот одно такое усолье было основано в 1606 году внуком Аники — Никитой. И на два с лишним столетия сделалось столицей торгово-промышленной империи «именитых людей», а потом баронов и графов Строгановых.
Со временем к соледобыче добавилась весьма прибыльная скупка «мягкой рухляди», в тугую Строгановскую мошну потекли капиталы с медеплавильных и железоделательных заводов. Здесь родилась знаменитая Строгановская иконописная школа, расцвело золотошвейное мастерство, расходились по градам и весям муравленые изразцы усольской работы.
Род Строгановых рос, ветвился, наследники делили между собой нажитое предками, выходящие замуж девицы приносили своим вельможным мужьям в качестве приданого частицы родовых богатств, нужда в деньгах заставляла продавать доли в солеваренных промыслах. Так Усолье оказалось связано не только с фамилией Строгановых, но и с древним родом Голицыных, с вознесшимися в аристократы благодаря царскому фавору Шуваловыми или с купившими себе знатность армянскими миллионерами Абамелек-Лазаревыми. И каждый из вельмож, которые в Усолье, конечно, постоянно не проживали, а то и вовсе в свои прикамские владения никогда не заглядывали, считал должным прибавить к почти столичному облику сего городка толику собственного архитектурного тщеславия.
Что осталось от былого усольского великолепия? Свободный разлив воды, нетоптаная трава, которую шевелит никогда не стихающий ветер, высоко вознесшееся над таежным и речным краем аквамариновое пустое небо. Тонкая жилка дороги, перескакивая низкий мостик, соединяет безлюдное Усолье с райцентром, унаследовавшим то же название, но благоразумно отступившим за черту ежегодных наводнений.
К Никольскому храму по-прежнему можно подобраться только по узкой дорожке, которую с обеих сторон сжимают разлитые паводком озера, не уходящие до зимы. В этой церкви, спроектированной Воронихиным, еще недавно прятались от летнего зноя и слепней козы да овцы. Сейчас над храмом снова поднялся купол, заблистал шпиль на колоколенке. Приведены в порядок кое-какие из дивных классицистических особняков, восстановление иных застопорилось на полдороге. Но еще очень и очень многих построек совершенно не касалась рука реставратора. По-прежнему Кама подмывает фундамент особняка Абамелек-Лазаревых, неосторожно выстроенного на самой береговой кромке. Наверное, никогда уже не обретет прежний вид древнейшее каменное строение Усолья, часовня Спаса Убруса, от которой остался лишь невзрачный кирпичный осколочек.
В пустоте нетронутой природы камский прибой пошевеливает у бережка десятидюймовые кованые гвозди, в траве прячутся большеразмерные кирпичи — клейменая плинфа. За бурьянными пригорками вдруг открываются облезлые классицистические фасады, а дальше снова пустыри и невысыхающие лужи, осколки храмов и обомшелых кладбищенских камней, фундаменты харчевен и кабаков. А то вдруг едва ли не из пустоты возникает угол мощной кирпичной кладки, сквозь разрушенные стены ползут и змеятся полосы черного гнутого железа. Это так называемые связи — металлические ленты, пронизывавшие средневековые здания и державшие огромную массу толстых стен и сводчатых потолков, которая бы без них могла расползтись — и расползалась — под собственной тяжестью.
Обезлюдевшая местность представала ареной героических теогоний, оперной декорацией на драматические сюжеты человеческих вызовов судьбе и силам природы. Построенная на островах, подвергаемая ежегодным затоплениям, выжигаемая катастрофическими пожарами, какая-то эфемерная, словно остров Аваллон кельтских легенд, и в то же время осязаемо материальная едва ли не до брутальности, эта затерявшаяся в Верхнекамье обитель мифов и не поддающихся разгадке тайн даже в запустении своем представлялась равновеликой руинам сгинувших империй, величественным развалинам фантастического Средиземья.
Нечастым туристам, имевшим смелость исследовать брошенную цитадель былой славы и богатства, следовало прихватить с собой бутерброды и термос, потому что здесь нельзя было отыскать даже глотка питьевой воды. Ведь единственными обитателями Старого Усолья оставались чайки да домашняя скотина, забредающая из Усолья Нового.
Но восстановление «Верхнекамского Карфагена» все же началось и мало-помалу движется вперед. Теперь даже не склонный к экстриму турист может отправиться в Усолье без опаски. Здесь уже можно отыскать пару-другую торговых киосков, купить нехитрую снедь и минералку, а в каретном помещении на первом этаже Строгановских Палат открылось вполне приличное кафе. Хотя, признаемся, в отношении туристической инфраструктуры сделать предстоит гораздо больше, чем уже сделано.
От Березников до Усолья не более получаса на автобусе, причем на правом краю автомобильного моста перед вами еще мелькнет памятный знак: здесь морозной зимой 1965 года из-за нештатной ситуации приземлился в глубокий снег спускаемый аппарат космонавтов Беляева и Леонова. Краевые пермские власти всерьез подумывают о восстановлении в крае малой авиации, и прежде всего — рейсов до Березников. А там, глядишь, снова примнут камскую волну исчезнувшие было «метеоры» и «ракеты». Когда (и если) с Усольем будет восстановлена нормальная туристическая связь, встанет вопрос о цели его реставрации и о смысле дальнейшего существования. Представляется, что «братом» бывшая строгановская столица может сделаться уже не Петербургу, а –Царскому Селу. Или Павловску. То есть явить собой музейную и ландшафтно-парковую среду, в которой постоянно происходят разнообразные культурные события.
Сравнение с заповедными местами петербургских окрестностей в какой-то мере оправдано тем, что Усолье, островным своим расположением отъединенное от современной цивилизации, не обросло позднейшей советской архитектурой, как это случилось во многих других исторических городах Верхнекамья, и по завершении реставрации должно сделаться оазисом чистого стиля. Кроме того, поездка в Царское Село всегда ведь была культурным ритуалом петербуржцев, он актуален до сего времени, обязателен не только для рафинированных интеллигентов, но даже для рокеров и «митьков». Однако дабы сложился ритуал вояжей в Усолье, необходим повод для возникновения традиции, первичный смысл поездки в неблизкое место. Вероятно, органичнее всего здесь виделся бы элитарного характера творческий заповедник, пригодный для проведения разного рода художественных акций: поэтических праздников, вернисажей, театральных фестивалей, концертов.
Первые шаги на этом пути предприняла общественная организация «Классик». Та самая, что устраивает вечера камерной музыки в пермском особняке Грибушиных. В Строгановских Палатах выступили камерное трио из Добрянки и пермский квартет «Хорус». Потом в Строгановских Палатах начала складываться традиция художественных выставок. В них не гнушаются принимать участие современные венгерские скульпторы, студенты и преподаватели Московской художественно-промышленной академии им. Строганова, экспозицию подлинных оттисков офортов Гойи сменяют малоизвестные полотна Айвазовского. Акустика Строгановских Палат равно благосклонна и к камерным концертам классической музыки, и к ритмам современной поэзии. Территория Старого Усолья становится площадкой то для выступлений рок-музыкантов, то для колокольного фестиваля «Звоны России». Здесь проходят конные соревнования и парусные регаты, зимой крепкий камский лед служит ареной для соревнований по сноукайтингу, а в мерзлое небо взмывают на своих пестрых крыльях отважные парапланеристы.
Глядишь, и туристы из столиц станут заезжать сюда почаще. И волонтеров из побратавшихся с Пермью иноземных «таунов» и «сити» уже можно без стеснения приглашать в Усолье помахать лопатами, мастерками и рубанками. Какие дивные воспоминания могла бы оставить у жителей Луисвилля и Оксфорда, Дуйсбурга и Циндао безвозмездная гуманитарно-каторжная помощь, оказанная древнему и таинственному краю, еще ждущему своего Толкина!
Между прочим, выросший в Усолье писатель-фантаст Дмитрий Скирюк подумывает, а не взяться ли ему за колоритную фэнтези на местном материале. Глядишь, такая книга лучше всяких открыток, брошюр, альбомов и телерепортажей закрепила бы в общественном сознании миф Верхнекамья: вслед за «Чердынью — княгиней гор» Алексея Иванова.
Мертвая вода, крошеный кирпич
На северной окраине села Покча малоразговорчивый старик строит бутылочный дом. Укладывает рядами пустые бутылки, вмуровывает их в цементный раствор, донца посверкивают на Печорский тракт. Сооружение вырастает медленно. Судя по ироничному отношению покчинцев к необычной затее, хозяин добывает себе стройматериал в лавке, содержимое выпивает, а освободившуюся стеклотару пускает в дело.
Какое время, такая и архитектура. Было другое время, и оно сохранило по себе памятки забытого стиля. Доступного только империям в пору расцвета. Сооружения исполинские, отметающие презренную функциональность и прижимистые мыслишки. В большинстве, конечно, постройки поскромнее, для житейских нужд, но в целокупной мысли и в деталях пронизанные неотступной тягой к красоте. Всего-то полтораста-двести лет назад их возводила какая-то иная раса, ныне вымершая или выродившаяся в нас.
…Прежде знаменитый Печорский тракт проходил сквозь Покчу ближе к Колве, там, где сейчас улица Коммунистическая. На ней и поныне стоят усадьбы местных богатеев: купчихи Анастасии Сокотовой, например, или старосты Алипия Федосеева, коего покчинцы выбирали на эту трехлетнего срока должность четыре раза подряд. Шатровую неорусскую крышу его двухэтажных хором — подобную той, что на здании чердынского ремесленного училища или на Ярославском вокзале в Москве — урезает смотровая площадка, витиевато огражденная кованым железом. Усадьбы строились так, что на одном дворе собирались и лавка, и склад, и особняк помпезного уездного стиля. Неподалеку не менее изукрашенная лекальным кирпичом богадельня, мало что не дворец. Да и покчинские избы почти все окованы деревянным рустом, обросли резными плеоназмами наличников, а есть еще главная архитектурная особинка: конструкции наподобие арочных, оседлавшие почти каждые четырехстолбные ворота. А еще Коммунистическую с «трактовых» времен украшают тротуары-пазлы ломаной геометрии, из местного плитняка.
С позапрошлого века смела тягаться размахом и велелепием с чердынскими храмами покчинская церковь. Алипий Федосеев нанимал артель иконописцев, и они усердно украшали Благовещенскую. Утварь была серебряная позолоченная, а если какая-то вещь железная, то посеребренная. Почти все облачение для священства парчовое. Четырнадцать колоколов общим весом четыреста пудов. По колоколам кругом шли дарственные надписи: в покчинскую Благовещенскую церковь с такого-то завода.
Знаменита эта церковь и сейчас: живописностью своих руин, воспринимаемых едва ли не как совокупный образ нынешнего пермского севера, когда-то самодостаточного, зажиточного, теперь заблудившегося в маятниковых петлях своей памяти. Под высоким берегом, в колвинской глубине, на которую бросает надколотую тень колокольня, торопливая вода дошлифовывает надгробия уважаемых покчинцев — кладбищенские памятники из дорогого камня-лабрадора сталкивали в реку бульдозером. В советское время в храме располагалась МТС, в нефе слева и справа пробили проходы для тракторов. Покчинские ребятишки страсть как обожали лазать по ветшающей церкви, особенно забираться внутрь купола, чтоб почувствовать себя невесомо летящими над распахнутым Колвой небесно-таежным простором. Молния ударила в 1980 году, верх колокольни сгорел за считанные минуты, купол упал на трапезную и обвалил перекрытие. С тех пор Благовещенская и являет собой живописные руины. В июльские жары, в пору нашествия безжалостных слепней внутри ее полуразвалившихся стен находит свое спасение скотина, и вместо священника в парчовой ризе из забранного кованой решеткой окошка с умильным видом выглядывает буренка. Под обрывом прогуливаются с колясками молодые мамаши, облизывая быстро тающее мороженое, да старуха разгребает саперной лопаткой грязь на склоне, выпуская на волю струйки неугомонных родников. Вот, пожалуй, обобщающая картина северного бытия: бесчисленные родники, настырно буравящие малоплодородную землю, да крошеный кирпич разрушенных колоссальных храмов, заявлявших когда-то о богатстве, немалых амбициях и убежденности, что время всегда будет благосклонно к этой гордой земле.
Время — самый ловкий обманщик. Надежды утекли Колвой, Вишерой, Камой, а краснокирпичные колоссы остались, сами собой ветшая, рушась под атеистическими бульдозерами, а что не доделала власть, то довершает медленная работа времени и грозные силы стремительных стихий.
Если от Покчи свернуть по проселку налево, то километров через пять откроется пруд, а в нем отразится повыщербленная церковная колоколенка. Это брошенная деревня Салтаново. Сквозь фонтанирующие заросли крапивы, по колотым кирпичам и выкрошенной извести пробираешься внутрь обросших кустарником стен. Строили салтановскую церковь Параскевы Пятницы в 1838 году, но будто по рецептам эпохи Феодосия Младшего: несколько рядов плинфы, несколько — дикого здешнего плитняка, и густые прослойки извести. Еще в 2006-м над ней вздымался высокий деревянный шпиль, целы были и купол, и крыша, кое-где даже оконные рамы и внутренняя побелка. Пройдет еще несколько лет, и салтановская церковь, подобно стремительно развоплощающейся Ленвинской, что близ Березников, оставит по себе только пятно кирпичного крошева, да и оно быстро зарастет крапивными джунглями.
В нескольких километрах — ключ, разумеется, «святой». Над источником стоит часовня. Сыро и мрачно в логу под хвойной сенью, может, и встретишь тут святого, а человеку незачем сюда являться. Соскучившиеся бабочки-боярышницы облепляют пришельца от носа до ступней. Однако в полу часовни разверзается проем, внутри по черным колодам бежит родниковая струя, а в ней посверкивают мелкие монетки.
…Ехали как-то зимой 1613-го года ныробские купцы из Печорского края и увидели в поле икону, вокруг нее горящие свечи — а снег вокруг нетоптаный. Подобрали, разглядели: Николай Чудотворец. Отвезли находку в Чердынский монастырь. Вернулись в Ныроб, глядь, а икона-то вернулась на прежнее место. Так повторялось три раза. Стало быть, не желал Никола обитать в Чердыни, значит, выбрал он себе дальнее, в разбойничьей тайге сокрытое село.
Икона дала имя ключу на окраине поселка. Там ее, по легенде, прятали во время «нападений врагов», но что это были за враги, уже при Романовых-то, местные жители сказать затрудняются. Родник и часовенка обрамлены декорациями из древнерусских опер Римского-Корсакова: еловый полусумрак в низинке, насыщенная ионами серебра струйка шевелит опавшую влажную хвою, время дышит вечностью.
…Где-то тут, выше Соликамска, по Колве, Вишере и Каме бродит неузнанный призрак пермского эпоса. Добредает до Купроса, где стоит, пожалуй, самая огромная в крае деревянная церковь. Сейчас на ней видны следы поспешного ремонта: новые светлые доски контрастируют с потемневшей обшивкой строгановских времен. Но при починке зачем-то понадобилось сбросить подкупольный барабан, он валяется на земле, мощный, как мельничное колесо.
Эпический призрак ныряет в зарыбленные цеха подводных заводов Пожвы, Чермоза, Добрянки, и выплывает у высокого берега Майкора, прежде тоже славного своим железоделательным заводом. От прежней майкорской гордыни остался только заводской парк да огромная полуразваленная церковь, руины которой местные жители по-свойски называют «Каменкой». Хоть и хвастаются аборигены, что построена она из своедельного материала, все же на некоторых кирпичах видны клейма: «Я.М.Шульцъ. Екатеринбургъ».
Самое печальное, что время рано или поздно подъест остатки купеческо-заводского севера. Не тот у нынешних благотворителей и жертвователей размах, чтобы финансировать реставрацию руин, до которых денежных туристов элементарно не дотащить. Не востребованы и не будут востребованы никогда брошенные заводы и храмы, потому как неоткуда взяться церковным прихожанам, ибо стремительно вымирают окрестные городки, поселки и деревни, а выделывать на древесном угольке первоклассное уральское железо экономически нецелесообразно. Пока еще осталось десятилетие-другое на то, чтобы полюбоваться развалинами, которые на глазах становятся мифом и постепенно растворяются в красе окрестной природы. Никто не возьмется их даже консервировать подобно стоматологическим осколкам каэров на вересковых холмах Мабиногиона, норманнским замкам, византийским монопиргиям.
Покчинской жительнице Валентине Васильевне Федосеевой в молодости кто-то давал читать старинную рукопись. В ней описывались местные события аж XV века. Пятеро покчинских охотников увидели на реке незнакомых людей. Затаились, присмотрелись — пришлые рубят лес, видно, собираются строить плоты и плыть к Покче. Охотников обнаружили, четверых убили, но один убежал и принес покчинцам пугающую весть. В это же время чужаки появились и у ворот городка. Но оказалось, это новгородцы, бежавшие из своего родного города после разорения его Иваном III. Их было человек тридцать, оборванных и измученных. Впустили. Новгородцы сказали горожанам, что Москва и на них идет. Вместе с покчинцами они двинулись к Искору, заперлись в этой «горной крепости» и сражались особенно храбро, совершая дерзкие вылазки.
Много лет спустя Федосеева видела в чердынском музее «на окне» старую книгу, и среди ее текстов нашелся один, описывающий ту же историю. Это подтверждает, по мнению Валентины Васильевны, что читанная ею рукопись содержала рассказ о реальных событиях. Правда, вздыхает она, может, сейчас в музее и не вспомнят, что за книга у них на окне лежала… Но вот еще косвенное подтверждение: на окраине Покчи до сих пор виден холмик, из-под которого торчат жердины — там была сторожевая башня.
Со взгорка, за микроканьоном холоднючей речки Кемзелка в Покче бьют семь родников, стекаясь в мелкое озерцо. Местные жители там и белье стирают, и не гнушаются для питья воды набрать. Хорошая вода, бодрящая, хоть и называется по-сказочному «мертвой». По легенде здесь лихие люди убили купца с женой, да еще пятерых работников. Вот и пробились из земли семь горестных ключей, вот почему вода «мертвая», хоть пить ее для здоровья совершенно невредно. Хотя есть авторитетное мнение, что историю про «мертвую воду» выдумала одна женщина в 1997 году для привлечения туристов.
А что еще остается здешним людям, кроме как припоминать и придумывать легенды да строить домики из пустых бутылок?