Записки переводчицы английской полиции
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2014
Светлана Саврасова
родилась в русско-немецкой семье в Щецине, где служил ее отец. Юность провела в
Минске, десять лет жила в Варшаве, в последние годы — в Англии, где работала
переводчицей со славянских языков для английской полиции. Автор репортажей,
эссе и рассказов на русском языке, четырех сборников поэзии, изданных на
русском и английском.
Главы
из книги.
«ДН»
благодарит издательство «Время» за предоставленное право на публикацию.
У
человека с такой профессией жизненный маршрут, ну, понятное дело, извилистый. А
старт был такой: по окончании радиотехнического института она пришла к нам в
редакцию журнала «Рабочая смена» (потом «Парус»). Экстремальная журналистка —
командировки подавай непременно в колонию для малолетних проституток или в
Чернобыль. После нескольких поездок в Зону занялась устройством детей-сирот из
белорусских детских домов в итальянские и немецкие семьи. Легко учила языки.
После каждой поездки с детьми в Европу возвращалась с черными кругами под
глазами и сдавала пачки финансовых отчетов. Была скрупулезно точна: билеты,
такси, завтрак на вокзале… Отдельным отчетом — поощрения (взятки) сотрудникам
детских домов за оперативное оформление бумаг. Уже тогда поняла, что самое
ценное на свете — время. Русский перевод своей книги, написанной по-польски,
сдала в издательство между двумя курсами химиотерапии. И умерла в день отправки
книги в типографию. Светлая память.
Борис Пастернак,
генеральный директор
издательства «Время»
1.
И вот сижу я на скамье подсудимых в Коронном суде
Борнмута. На другом конце сидит охранник, а рядом со мной — Артур Б., который
обвиняется в насильственных действиях сексуального характера…
—
Дерьмо у них, а не доказательства, — радостно комментирует Артур показания
свидетелей, записи телекамеры наружного наблюдения и даже заявления
собственного адвоката. — Ее честное пионерское против моего харцерского. Треп,
делов-то. Точка.
Но,
конечно, это не точка, только запятая или скорее даже двоеточие перед
пояснением:
—
Курва в мундире! Надо же. Пьяная. Еще и с розовым вибратором в сумке.
Я
не хочу это слушать, не хочу тут находиться, не хочу даже телепатически
кричать: «Дорогой мой! Ты прав — это честное пионерское 20-летней выпускницы
средней школы, возвращавшейся с костюмированной вечеринки. Она хотя и была
вдрабадан и с трудом держалась на ногах, но ни разу не перешла улицу на красный
свет. А твое честное харцерское — слово грабителя, который отсидел пять лет в
Польше и за полтора года, проведенных в Англии, уже умудрился лишиться прав за
вождение в пьяном виде; пытался не заплатить таксисту, за что был обвинен в
мошенничестве; не реагировал на повестки из суда и не соблюдал условий
освобождения на время следствия, не говоря уже о ворохе неоплаченных штрафов за
парковку в неположенном месте».
Похоже,
этот мой внутренний монолог каким-то образом оказался услышан Артуром, потому
что он замолчал и замер.
Странно,
мы оба уставились в окно слева от нас, над скамьей для присяжных. Смотрим на
небо за окном. На тучи на этом небе. На солнце за этими тучами.
Завтра
«коронный» цирк кончится, и я буду свободна! Присяжные должны вынести свой
вердикт сегодня после обеда.
—
Завтра, когда этот цирк кончится, я пойду за грибами! — решительно, как
экстрасенс на сеансе массового исцеления, говорит Артур. Он уже показывал мне
обратный билет из Борнмута в родной город Веймут. — С понедельника дождь каждый
день лил, а сейчас такая жара. Я место знаю, моховики и красноголовики!
—
Я тоже пойду в лес, — говорю я. — Я тоже место знаю.
—
Не забудьте взять полотенце! — вежливо напоминает мне неудавшийся насильник. В
его устах это звучит как-то мерзко. Тело вспоминает понятия «мерзость»,
«oтвращение» и «тошнота».
—
Спасибо, — с трудом выговариваю я.
На
самом деле Артур дает мне хороший совет. При собирании грибов в Англии
полотенце весьма необходимо.
Ну,
может быть, для насильника как-то по-особому.
Но
с полотенцем по грибы — это местный колорит.
2.
Вот я и в лесу. Артурчик остался в заключении. Просовещавшись
четыре часа, присяжные единогласно вынесли вердикт: «Виновен».
Перед
вынесением приговора судья запросил доклад офиса судебного куратора. Это
учреждение прислало для беседы с Артуром немолодую женщину с большой анкетой в
руках, и в течение двух часов та задавала ему вопросы типа:
—
Являетесь ли вы алкоголиком? А если да, то хотели бы вы освободиться от
алкогольной зависимости?
Ну
скажите, в представлении человека, воспитанного на идее принудительного лечения
от зеленого змия, какой алкоголик признается в том, что он не может не пить?!
А? А здесь признаются. И только у таких есть шанс на бесплатное лечение.
Специалисты по ресоциализации считать умеют, за принудиловку платить не будут.
Пожилая
кураторша будет задавать свои вопросы, записывать ответы и — об этом Артур и не
подумает — наблюдать за его реакцией: что вызвало у него раздражение? когда он
запнулся? когда начал юлить и хихикать? когда замер и задумался? А потом с
изумительной точностью подытожит свои заметки: подсудимый утверждает, что пьет
по случаю, но не упоминает о том, что сам ищет такого случая; любой вопрос об
отношениях между мужчинами и женщинами вызывает у него несоразмерное
возмущение; он избегает вопросов на тему наркотиков и предпочитает возмутиться
предположением, что у него может быть пивная зависимость.
Целью
такого интервью является оказание помощи судье в выборе надлежащей кары из
широкого диапазона наказаний, предусмотренных за совершение данного
преступления. Это может быть восемнадцать месяцев тюремного заключения, а может
и четыре года. Может быть в тюрьме строгого режима, а может — в исправительном
учреждении открытого типа. Возможно даже лишение свободы с отсрочкой исполнения
приговора. Только не в случае Артура. От решения судьи зависит, выдадут ли
распоряжение о его высылке с территории Соединенного Королевства и пожизненном
запрете на въезд в страну. Или только о запрете на въезд до апелляции в
консульство. Десятки вариантов. Кураторша позвонит завтра, так что сегодня мне
даже не нужно включать сотовый.
Лес
— влажный и теплый, он пахнет детством и отцом, научившим меня собирать грибы.
Интересно, если бы он был сейчас со мной, как бы он среагировал на то, что
вместо плетеной корзинки я взяла сумку с рекламой Western Union и это дурацкое
полотенце. А полотенце нужно для того, чтобы при виде другого грибника,
собачника или еще кого-нибудь сразу же завернуть в него нож. Лучше всего еще до
установления визуального контакта и обязательного How do you do?. В
общественных местах можно иметь при себе острые предметы длиной не более трех с
четвертью дюймов, то есть восьми с половиной сантиметров. И с чем-то таким идти
за моховиками или приличными подберезовиками? Мы предпочитаем ходить в лес с
тесаками! Ведь иногда надо и палку остругать, хлеба накусочить, ветчины
наломтить. А здесь у каждого телефон наготове. «Эта иностранка с ножом — что
она там копается под кустом? Что это за подозрительные останки под березой,
напоминающие выбеленные дождем кости? Что у нее в той сумке? Что она делает в
этом лесу без собаки и без улыбки на лице? Позвоним-ка в полицию. На всякий
случай». Чего ожидать от общества, которому собирать грибы запретили еще в
пятнадцатом веке после того, как одна королева умерла, отравившись мухоморами?
А может быть, белыми грибами, приправленными цианистым калием?
Словом,
без полотенца в английском лесу у тебя есть шанс нарваться на приключение и
попасть в следственный изолятор за владение холодным оружием и «агрессивный»,
то бишь иностранный, акцент.
Если
что-то рядом зашелестит, прячь нож в полотенце, изображай улыбку и
наисладчайшим тоном говори: How do you do? Looks like rain today, d’you think?
Вот
я и играю с этим ножом в прятки. Интересно, решился ли Артур на «сегрегацию» —
на специальный блок тюрьмы для насильников, доносчиков и прочих тщательно
охраняемых заключенных, которым грозит специфическое правосудие по уголовным
обычаям? Ведь если он будет строить из себя героя и упорно твердить: «Я
невиновен, это присяжные меня засудили», он рискует подвергнуть свое мужское
хозяйство гораздо более тяжкому испытанию, чем то, которое выпало переодетой в
полицейский мундир девушке с розовым вибратором.
Что-то
я никак не могу отойти от работы, даже в лесу. Не отпускает она меня к отцу.
Ощущаю только влагу, запахи, эхо, слабое прикосновение воспоминаний. Но нет
связи с детством… И поэтому меня не удивляет вибрация правой ягодицы. Эта связь
есть — звонит полиция.
—
Констебль Трейси Кембридж, — слышу я в трубке.
3.
Констебль Трейси Кембридж вызывает меня в участок по делу об
изнасиловании — в пятнадцати милях от единственного моховика, нарисовавшегося
вдруг под березой напротив. Похоже, мой телефон оснащен таким GPSнавигатором,
который позволяет найти даже этот гриб в разделе «Местные
достопримечательности». Я почти с облегчением покидаю этот неродной лес.
Являюсь в участок в Солсбери, в котором горько плачет молодая красивая девушка
— полька Марыся.
—
Групповое изнасилование, — сообщает Трейси.
Вот
так! Жизнь идет в шахматном порядке: то две недели одни мордобития, то
банальные кражи в магазинах, а сейчас пришла очередь насильственных
преступлений сексуального характера. Не выношу таких дел. Это весьма
небезопасная область для переводчиков и вообще для всех участников следствия:
приходится переводить подробности каких-то неописуемых социально-сексуальных
расстройств. В социологии и психологии об этом тихо. Только мой польский муж,
на четверть джазовый музыкант и на остальные три четверти алкоголик, когда-то
поделился наблюдением по теме, сказав, что не может играть после просмотра
порнографии — что-то странное происходит с чувством ритма и гармонии. Я была на
паре его концертов и подозреваю, что перед каждым выступлением он посматривал
порно в интернете или, по крайней мере, полистывал журнальчики.
И
еще одна опасность. Когда на родной английской земле родная английская девушка
становится жертвой сексуального насилия со стороны иностранца, такая ситуация
невыносима для местного общества! Из всех гробов на всех кладбищах встают тени
выдающихся национальных донжуанов, хоть их совсем немного (говорят, самая
короткая книга на свете — это каталог хороших английских любовников), и
будоражат живых самцов заголовками местных газет:
ЗАХОТЕЛОСЬ
НАШИХ ЖЕНЩИН, НАГЛЫЙ ПРИШЕЛЕЦ?
ХОЧЕШЬ ИСПОГАНИТЬ НАШИ ГЕНЫ,
ЧУЖЕЗЕМНАЯ СВОЛОЧЬ?!!!
И
начинается слепая и безжалостная защита своего вида. Домашние муравьи против
лесных. Даже переводчица этой «чужеземной сволочи» немедленно становится
подозрительной особой: ну, скажите, какая нормальная женщина согласится
находиться в обществе такого омерзительного типа да еще помогать ему, когда он
вертится, как уж на сковородке, стремясь уйти от возмездия?
Вроде
так… Но когда в прошлом году я три недели просидела без единого вызова, то
рванула на очередное изнасилование со скоростью курьерского. В конце концов,
разбирательства этих преступлений — часть моего заработка, так что приходится
приучать себя не реагировать на всякую мерзость: берешь себя в руки, потом ноги
в руки — и вперед!
Но
сейчас у нас обратная ситуация — наша польская девушка стала жертвой местных
насильников.
В
специальном помещении с огромными креслами, в которых можно впасть в зимнюю
спячку, включается видеозапись заявления жертвы преступления на сексуальной
почве. Установленная в углу под потолком камера видит «рыбьим глазом» всю
комнату — Марысю, утонувшую в мягком кресле, меня в таком же кресле справа от
рыдающей девушки и Трейси, устроившуюся на диване.
Вначале
мы представляемся. Марыся подтверждает дату своего рождения. Трейси указывает
день недели, число, время начала беседы по своим часам (ибо даже показания этих
часов по требованию адвоката обвиняемых могут быть оспорены, а сами часы
изъяты, проверены и, в конце концов, приобщены к материалам следствия),
географически-административное расположение места событий, после чего следует
предупреждение об уголовной ответственности за дачу ложных показаний.
Наконец
начинаем говорить о сути дела — прискорбных событиях прошлой ночи. О пятерых
молодых, симпатичных и веселых солдатах британской армии, выглядевших очень
подтянутыми и опрятными и предложивших Марысе выпить с ними. Однако девушка
решительно отказалась, сказав им «нет, спасибо».
В
итоге она все-таки выпила рюмочку, но за свои. Она зарабатывает да и гордость
свою имеет. Ну, солдаты отстали с выпивкой и смешками, после чего с надлежащим
уважением и плохо скрываемым обожанием установили с Марысей вербальный контакт.
Завязалась дружеская беседа — они расспрашивали о Польше, о ее традициях и
обычаях, интересовались кухней, говорили о мужской и молодежной моде,
тенденциях в обществе, вере, уроках религии, паломничестве к святым местам.
Танцевали, не лапая, по крайней мере вначале… Прямо джентльмены.
Трейси
преисполнена доброжелательности и спокойствия. После того как Марыся
вспоминает, что солдаты были из ближайшей танковой части и одного капрала из
них вроде звали Джеймс Гетли, констебль вдруг предпринимает необычный шаг в
практике расследований — объявляет перерыв. Не понимаю почему, ведь Марыся
хочет говорить дальше!
Правила
проведения допросов просты и логичны: информация должна быть собрана как можно
быстрее. Особенно улики для судебных экспертов. Это как у врачей «скорой
помощи»: первый час после приступа или несчастного случая — самый главный,
потому что именно в этот промежуток времени есть наибольшие шансы на спасение
пациента.
У
нас дело о групповом изнасиловании, а Трейси прервала допрос сразу же после
оглашения первого имени. Что ж, я уже давно не ставлю под вопрос действия
коллег. Это они детективы, а не я.
Трейси
хочет, чтобы я поехала с ней. Это необычно. Как правило, переводчика оставляют
с потерпевшими, чтобы немного утешить их, дав возможность просто поговорить на
родном языке. Правда, нам запрещается разговаривать на темы, связанные с
преступлением, но ведь Трейси знает меня уже несколько лет. Неужели она
сомневается в необходимости моих услуг?..
Мы
оставляем Марысю под опекой констебля Греты Финсруд, некрасивой и умной
норвежской няньки. Она когда-то приехала сюда на студенческие каникулы,
устроилась работать нянькой в семье с двумя детьми. И осталась в Англии
навсегда, потому что «погода тут хорошая, даже в январе ясное небо». Когда мать
вышеуказанных детей застукала ее со своим мужем, норвежка потеряла работу, но,
тем не менее, навсегда осталась нянькой — такой уж у нее характер. А в
британской полиции на таких людей большой спрос с 1979 года, когда
правительство постановило, что задача полиции заключается в том, чтобы прежде
всего помогать гражданам, а только потом — преследовать и карать. Бывает,
совершит некий джентльмен какой-нибудь не слишком красивый поступок, его берут
с поличным и вместо наказания читают лекцию с полным изложением норм права и
морали, а вместо штрафа получает он улыбку и наилучшие пожелания. Как ни
странно, это часто бывает эффективным: когда нет агрессивного отпора со стороны
власти, сами эксцессы не дают такого адреналина.
Грета
посвятила всю свою жизнь норвежскому менеджеру по кризисным ситуациям. Не мне
одной кажется, что этот тип является самовоспроизводящимся кризисом. Иногда, в
перерывах между битвами по геройскому разруливанию этих самых кризисов, он
приезжает в Веймут. Тогда Грета выглядит настолько глуповато-счастливой, что
суперинтендант, не моргнув глазом, подписывает ее заявление на отпуск на
неопределенный срок. Через неделю Грета возвращается на работу, похудевшая,
похорошевшая, контуженная любовью. Кое-кто даже говорит, что на самом деле она
ложится в дурдом на профилактическое лечение. Еще есть версия, что она уезжает
в Хургаду в групповой секс-тур. В остальное же время она является воплощением
Флоренс Найтингейл или там Эмилии Платер, хоть к ране ее прикладывай. Так что
Марыся остается в хороших руках.
Капрал
Джеймс Гетли неторопливо является на вызов дежурного по части. Он спокоен,
жизнерадостен, выглядит вполне обыкновенно и не проявляет чрезмерного почтения
к властям и женщинам — представительницам этих властей.
—
Насколько я понимаю, капрал, вчера вы неплохо развлеклись.
—
Так точно, констебль, — соглашается Джеймс.
—
И я полагаю, что у вас есть согласие девушки, записанное на видео? — спрашивает
Трейси.
—
Ясное дело, — подтверждает Джеймс. Он достает из кармана «Samsung» новейшей
модели, нажимает нужные кнопки, и мы видим симпатичную мордашку Марыси.
—
Я добровольно, бесплатно и охотно, — с энтузиазмом говорит видео-Марыся на
неплохом английском, — соглашаюсь вступить в половую связь с капралом Джеймсом
Гетли и его четырьмя друзьями. Обычным образом, в жопу и в рот. Нормально?
—
Все имена давай, — говорит закадровый голос.
—
Есть, — пищит Марыся и, запинаясь, читает нацарапанные на пачке «Мальборо Лайт»
имена и звания товарищей Джеймса.
—
Теперь дату, — следует очередная инструкция.
Марыся
делает глоток из рюмки и называет вчерашнее число, а также время на своих
часах.
—
О’кей, — говорит Трейси. — Всего наилучшего, капрал.
—
Взаимно! Да, констебль, я, кажется, одолжил той польке свой телефон, так вы ей
об этом напомните. Мы тут скинулись по десятке на подарки ее бедным
родственникам. Пусть приходит вечером в паб, там обо всем и договоримся.
—
А это тогда чей телефон? — показывает Трейси на «Samsung».
—
Это нашего лейтенанта. Он нам велит выслать ему запись с согласием до того, как
штаны снимешь. А то девушки так ловко воруют эти телефоны, просто ужас
какой-то!
Мы
возвращаемся в участок. Марыся играет с Гретой в шашки. Увидев нас, они
соглашаются на почетную ничью. Марыся несколько помрачнела. Ей, наверное,
хотелось бы выиграть.
Грета
выходит в соседнюю комнату и включает запись — загорается зеленый индикатор под
рыбьим глазом камеры.
—
Марыся, Джеймс показал нам запись, на которой ты вчера согласилась вступить в
связь с пятью солдатами, — по-бытовому спокойно говорит Трейси.
—
Да не может такого быть! — Марыся явно шокирована. — Тот телефон у меня дома…
—
Именно! — говорит Трейси. — Гетли толком не уверен, то ли он его потерял, то ли
у него его украли, то ли он его тебе одолжил. Я так полагаю, что одолжил и что
сегодня вечером ты его хозяину вернешь. Он будет ждать в «Красном Льве».
Смотри, а то мне придется тебя арестовать.
—
Понятно, — говорит Марыся. — Я могу идти?
—
Да, — отвечает Трейси. — На первый раз достаточно.
Я
заполняю свою форму. Трейси подписывает ее и делает для меня ксерокопию.
Оригинал помещается в папку «Внутренняя корреспонденция». Грета уговаривает нас
выпить кофе. Я отказываюсь.
Еду
домой. Очищаю от игл и мха, грязи и песка свои английские грибы и бросаю их на
сковородку. На душе у меня грусть. От этой сегодняшней реальности. И от
сегодняшних солдат. И от сегодняшней Марыси. По правде говоря, я никогда не
испытывала особых чувств к людям в форме или особого почтения к армии, не важно
какой страны. В нашей семье не отмечают даже День советской армии, хотя отец
был офицером и армия была всей его жизнью. Мы его даже похоронили в парадном
мундире летчика. Он умер от редкого новообразования, первым из пятерки боевых
друзей. Они служили в Польше в одной части. Видимо, где-то там облучились.
Я
приправляю грибы луком и солью. Пробую. И выбрасываю их в мусорное ведро.
Какие-то странные эти грибы. И я себя как-то странно чувствую. Может быть, дело
в здешних грибах — все-таки это не наши.
И
не только грибы — здешние, но не наши.
<…>
10.
Там на остановке были еще двое… Похожие друг на друга
как две капли воды. И одетые одинаково. Притом, что один — грязный, воняющий
мочой, заросший, не в себе, жуткий, а второй — в полном сознании, опрятный и
чисто выбритый. Мрачный. Молчаливый. Прямо портрет Дориана Грея и сам Дориан
Грей под одной крышей. Один со скоростью экспресса несется в направлении
небытия. Похоже, он уже почти доехал — следующая остановка кладбище. А второй
пока едет в другую сторону. Он не из той компании. Сейчас он как раз читает
расписание движения Летучего Голландца. Я знаю обоих. Это Марк и Дэвид
Биггинсы. Дэвид подмигивает мне. Грустно. Но конкретно. Марк даже не знает о
моем существовании. Знает ли он о существовании Дэвида?.. Я игнорирую это
подмигивание.
Через
мгновение я качу себе дальше и на ходу задумываюсь, почему, когда дети одеты
одинаково, они такие очаровательные. А когда так одеты взрослые — это отстой.
Ввиду
отсутствия собеседников я сама разворачиваю это тривиальное наблюдение,
развиваю его и возражаю сама себе. Рассматриваю национальные варианты этого
мотива — например, интересно, одевают ли одинаково своих близнецов китайцы?
Бывают ли у них вообще близнецы? А члены какого-нибудь африканского племени,
имеющие одинаковые одеяния и татуировки, считают себя одной большой семьей, или
это просто военная форма, чтобы не ошибиться в водовороте битвы «наших» с
«чужими»? Как такие люди трактуют внешнее сходство? Известен ли им этот аспект
жизни общества? Ценят ли они такое сходство? Или, наоборот, считают это
несчастьем и, например, съедают одного из однояйцевых близнецов? Ведь каждого
человека достаточно в одном экземпляре, а есть такие, что их и по одному
слишком много… Видят ли они сразу, безо всяких волшебных хрустальных шаров,
духовные различия таких созданий и обращают ли внимание именно на духовную
неповторимость, а совсем не на то, что у кого-то уши торчат или подбородок с
ямочкой?
С
таким анализом и синтезом, с таким методичным и глубоким рассматриванием
материала можно бы, ковыряя в носу, написать магистерскую или докторскую
диссертацию, а уж статью в Википедии и подавно!
Но
и в этот раз, внимание-внимание, отрывают от размышлений служебные обязанности
в виде телефонного звонка из ближайшего следственного изолятора. И следующие
девять с половиной часов я перевожу объяснения британской полиции с паном
Иреком Солодарчиком, его женой Иреной, тещей Гражиной Охоцкой и двоюродными
братьями Цезарем и Хенриком Шмайдами. Все они хорошо выпили и подрались по
случаю дня рождения, можно даже сказать юбилея. Цезарю стукнуло двадцать три
года, а Хенрику — двадцать семь, вместе — пятьдесят! Дрались они в собственной,
хоть и съемной, квартире, используя собственный, привезенный из самих Сувалок
реквизит. Они приехали сюда, чтобы заработать и лучше жить, а не для разборок с
паскудными соседями — лезущими в чужие дела стукачами. А цепляются к ним на
каждом шагу, потому что так тут относятся к полякам. Вначале наобещали, как
англичане в тридцать девятом, мол, войной на Гитлера за Польшу, а потом — мы
вас знать не знаем, несчастные пшеки!
А
чем я отличаюсь от Солодарчиков, Охоцких и Шмайдов? Тоже все время думаю о
деньгах. Подсчитываю про себя: если девять с половиной часов умножить на
тридцать три фунта, это будет триста пятнадцать с половиной фунтов плюс почти
полфунта за каждую из одиннадцати миль дороги туда и обратно, значит, еще
четыре девяносто пять, итого выходит триста восемнадцать сорок пять, что дает
мне сумму, равную половине того, что я плачу в месяц за квартирку в Старых
Норах. Мои самые искренние пожелания кузенам по случаю их совокупного
пятидесятилетия!
Сдавленная
невидимым кляпом, сидящая внутри меня болтунья впадает в ступор. Sorry, но куда
деваться, святой профессиональный долг…
Поднимаясь
по лестнице Старой Халупы, получаю эсэмэску от Дэвида Биггинса: «Ужин в 7
вечера, забираю тебя в 6.30?»
Отвечаю:
«ОК».
Через
полчаса, одетая посильно сногсшибательно, я пребываю в романтичном ожидании на
парадной лестнице Старых Нор. У Дэвида было больше времени, и он более
элегантен: новый, муха не садилась, черный «Mercedes Kompres sor», алая
гвоздика в петлице, твидовые брюки от Armani с острыми как бритва стрелками,
часы «Emporio» на правой руке, потому как Дейв левша. И миллионер. Он уже много
лет мой клиент. Ему точно не требуется переводчица для фальшивых интернет-романов
с российскими, а чаще украинскими или киргизскими принцессами. В этом качестве
я нужна моему почтальону, менеджеру фабрики чипсов, а также графу из соседнего
замка, в котором он проживает вместе с семьей и хранителем музея, то бишь этого
же замка. Все они — мои постоянные клиенты. Дэйв Биггинс — бизнесмен и
обращается ко мне по нетипичным вопросам, с почти идеально переведенными на
русский язык документами. Это переводы соглашений, заказов, приложений,
спецификаций и тому подобных наводящих тоску текстов, относящихся к добыче
золота российско-канадским холдингом где-то на далеком Севере. Дэвид Биггинс
является корифеем в этой области джунглей бизнеса. Он специализируется на
контроле финансовых документов. Следит за балансом доходов и расходов. Он
вольный стрелок, фрилансер, дает консультации и ведет переговоры в Гане,
Мексике, Средней Азии и России. В штаб-квартире холдинга в Москве у него свой
офис с секретаршей Тамарой, которая не имеет ни малейшего понятия о моем
существовании — и слава Богу! Однако именно ей я обязана этой работой — уже в
первый день Тамара отвела Дэвида в сторону, то есть вышла с ним из здания,
напросившись на кофе в заведение на другой стороне улицы. Во время этой
короткой прогулки она ему сказала: я работаю не только на вас — у меня нет
выбора. Дэвид испугался и улетел назад в Англию под предлогом тяжелой болезни
сына, что, впрочем, соответствовало действительности. Он слинял из Златоглавой,
потому что хотел быть уверенным в том, что подписываемые им контракты
переведены правильно. И вообще, что это контракты, а не приговоры.
Прилетев
в Англию, он позвонил в полицию и попросил дать ему телефон какого-нибудь
аттестованного и зарегистрированного переводчика. Все так поступают — будь то
больницы, адвокатские конторы или ревнивые мужья русских жен. Вот так Дэвид
нашел меня. А я нашла в русской версии контракта пару предложений, пропущенных
в переводе Тамары…
Обычно
он объявляется внезапно, и у него все с собой — он не оставляет в моих руках ни
одной бумажки даже до утра, платит наличными и сразу же. Если он не понимает
что-то из российских реалий, то отвозит меня в один из лучших ресторанов, и за
ужином суть вопроса разжевывается в кашу, еда иной раз остывает. Вначале это
были самые дорогие рестораны — но я предпочитаю хорошо поесть, а не смотреть на
местных богатых бездельников.
Дэвид
убежден, что обязан мне жизнью. Речь шла о приобретении какого-то насоса для
промывки золота. Этот агрегат стоит миллионов двадцать баксов. Выпускается он в
Германии, но заказ был оформлен через посредничество канадского офиса в Англии
и Финляндии; только финны могли заказать этот насос у немецкого изготовителя.
Агрегат на огромной железнодорожной платформе привезли в Финляндию, оттуда он
поплыл в Англию на пароме, затем был отправлен в Канаду самолетом, а оттуда
снова самолетом во Владивосток. Не стоит тут злоупотреблять вниманием читателя,
чтобы разъяснить суть аферы под названием «НДС-карусель».
Дэвид
настаивал, что это все — какая-то ошибка, и такие карусели существуют только в
телевизионных новостях для увеличения рейтинга каналов. Он попросту ошалевал,
не будучи в состоянии поверить в то, что холдинг могли обманывать в таком
масштабе. Такие задержки с доставкой на место? Такие транспортные расходы? Я
дала ему калькулятор и попросила, чтобы он посчитал, чему будет равен только
наш НДС, составляющий семнадцать с половиной процентов от суммы контракта. Эту
сумму кто-то в Англии положил себе в карман, то же самое произошло и в
остальных транзитных странах. Вдобавок создавалось впечатление, что экспедиторская
компания возила этот чертов насос через половину земного шара просто задаром.
В
конце концов, Дэвид смирился с тем, что я права. Но не до конца, потому что
решил доложить о выявленных нарушениях российскому совладельцу холдинга. Типа,
что это за олигарх, который не видит, что у него под носом творится? Кстати,
речь шла о школьном приятеле Ромы Абрамовича. Дэвид написал ему письмо:
факты-анализ-синтез. Я сказала, что переведу на следующий день. Дэвид
потребовал, чтобы я сделала это немедленно. Я ответила: «До свидания, ищи себе
другую переводчицу». Он сказал: «ОК, значит, завтра?» Я подтвердила. Явившись
на следующее утро, он получил от меня переведенное письмо и в качестве презента
приложение к нему с разъяснениями: кто, с кем, где. У российского совладельца
холдинга три сына: в Канаде, в Англии и в Финляндии. У каждого из них своя
экспедиторская фирма.
—
Так ты хочешь нажаловаться папе на сыночков, отобрать у них игрушки? — вопрос
крепко не понравился Биггинсу. — Ты думаешь, он не знает? Что он не сам все это
организовал? Канадский совладелец холдинга тоже ничего не знает? Ты должен его
проинформировать, но какой ценой? Кто до тебя отвечал в холдинге за переговоры?
Как зовут — или звали? — этого аса? Где он сейчас? У него все в порядке? Не знаешь…
Ну что бы ты сделал с тем, кто захотел бы обидеть твоего сына?
Дэвид
побледнел как смерть.
—
Ты мне жизнь спасала, — сказал он с пиететом. О его сыне я тогда еще
ничего не знала.
Мы
сидим в отеле «Bridge House» в ресторане на первом этаже. В зале ровно столько
столиков, сколько помещается в радиусе действия двухсотлетнего камина. Наш
столик расположен так, что и тепло, и открывается вид на пряничную главную
улицу города Бриджтон. Этим святилищем для подлинных гурманов руководят моя
приятельница Ольга из Алма-Аты и ее муж — повар Тамер из Алжира. Эта
неповторимо вкусная еда! Этот кулинарный талант! Эти продукты! У Алки из
Минска, живущей в Бриджпорте в двух кварталах отсюда, муж мясник, поэтому у них
всегда отборное, экологически чистое мясо. У Алмы из Ташкента муж рыбак в
соседней приморской деревне, поэтому они не пускают на порог продавцов
канадских замороженных омаров; хватает и местных портландских. Вина им
поставляет Ирка, вышедшая замуж за местного аристократа. Вместо того, чтобы
сидеть во дворце и ничего не делать, она окончила двухлетние курсы сомелье и
открыла в подвале своего замка небольшую оптовую лавку английских вин. Есть и
такие, их делают на юге нашего острова. Виноград тут растет своеобразный, капризный,
как погода, вызревает раз в два-три года. Эти вина покупают или обменивают по
бартеру. В основном французы, на потеху изысканным вкусам своих гостей. Но, так
или иначе, бизнес в подвале замка крутится. У Ольги в ресторане вина от Ирки
подают в кувшинах и ценят за вкус, а не за этикетки. А две польские официантки,
Каська и Йоаська, демонстрируют такую магию обслуживания, что не знаешь,
существуют ли они в действительности или это только фата-моргана в передничках.
С
Дэвидом никогда не знаешь, о чем пойдет речь сегодня вечером. Похоже, что о
деньгах. Как обычно. У него нет при себе никаких бумаг или гаджетов — флэшек,
дисков, ноутбуков — поэтому он углубляется в философию.
Он
пробует подсчитать на пальцах, насколько ошибаются люди, мечтающие о том, чтобы
жить как миллионеры.
—
Сколько мы отдаем в этом ресторане за хороший ужин? Сто фунтов? Меньше, потому
что ты почти не пьешь, а я за рулем. Тогда, скажем, семьдесят фунтов. Завтра я
приду сюда и скажу: «Ольга, вот тебе семьсот фунтов и приготовь ужин в десять
раз лучше. Не больше, а только лучше!» Ну, закажет она черную икру домашней
засолки у тетки в Волгограде. А свежего омара уже ничем не улучшить. И если еще
через день я дам ей семь тысяч фунтов на еще более хороший ужин, то ей уже не
на что будет их тратить. Лучше не получится, потолок качества. Сама видишь,
зачем быть мультимиллионером? Денег куча, а ничего лучшего на них не купишь. А
иногда хочешь что-то такое показать… Самому себе доказать, что стоит так
вкалывать. И не можешь. Видишь, разница в уровне жизни бедняков и среднего
класса огромна. Зато такой разницы между средним классом и миллиардерами нет!
Ты знаешь, что самая дорогая бутылка вина в мире была продана в феврале в
Лондоне за пятьдесят тысяч фунтов? Урожай 1787 года, «Сотерн» из виноградников
Шато-Икем? Ты знаешь, что Роман Абрамович столько зарабатывает за день на одних
процентах со своего капитала в английском банке? А это самое дорогое вино
продала фирма, торгующая произведениями искусства. Так что, похоже, даже Рома
не может пить такое дорогое вино каждый день. За такой же ужин, что мы едим,
богач в лондонском «Савое» заплатит больше двух тысяч. И он это сознает, потому
что в деньгах разбирается. И что он при этом чувствует? Понимает, что платит
столько потому, что умеет зарабатывать, а другие только смотрят и думают, как
бы его грабануть? А знаешь, я даже не знаю, сколько у меня лежит в банке.
Двадцать миллионов? Тридцать шесть? Меня интересует только победа в борьбе с
типом по ту сторону сделки. Обставить его. Вцепиться в него. Вырвать у него из
горла. Доказать, что я лучше! Кайф и в том, чтобы не сдаваться, когда нарываюсь
на такого, который сильнее меня. Минимизировать потери. Отбиться. Наверстать
упущенное. Добиться своего. Начать сначала! Понимаешь?
—
Ну-у-у… Я отойду по-маленькому, ладно? — Как еще я могу выразить свое
отношение к такому наглому плагиату? Ведь этот текст Дэвид целиком содрал у
Бена Элтона из книжки «Stark», которую я ему подарила на Рождество два года
тому назад. Значит, прочитал. Наверное, когда недавно попал в Мексике в
больницу с отравлением и смог убедиться, что качество медицинской помощи в этой
стране тоже не купишь.
Я
объясняюсь жестами с Каськой и даю ей карточку. Возвращаюсь к столику. Тамер
выбегает с кухни, на нем накрахмаленный белоснежный халат — как на какой-нибудь
принцессе, которая позирует фотографу в качестве санитарки, работающей на благо
фронта какой-нибудь мировой пропагандистской войны. Он ставит на столик
трюфели, сделанные для меня вручную из индонезийского какао и перца чили без
единой капли молока. Мама ухаживает за моими высаженными в горшки перцами, и
они уже восемь месяцев подряд цветут и дают стручки. Я постоянно доставляю эти
убийственно острые перцы в «Bridge House». Дэвид выглядит как пришибленный, ему
не нравится такое неуважительное отношение к его монологам о миллионерском
видении мира. Наверное, он чувствует себя так, как будто весь вечер метал бисер
перед свиньями. Собственно, перед одной свиньей. Но после кофе — к счастью, это
проясняющий голову кубинский туркино, присланный по случаю двоюродной сестрой
какой-то подруги, которая работает дегустатором на кофейной плантации Ла
Изабелика в горах Сьерра-Маэстра, — Дэвид приходит в себя. Он поправляет
гвоздику в петлице. Просит счет. Появляется фата-моргана Йоаська с его плащом в
руках и говорит:
—
Уже заплачено, мистер Дэвид. Вот еще ваши перчатки, прошу вас.
—
Но Тамер, дорогой, я не могу принять такой подарок, — говорит Дэвид.
—
Какой? — спрашивает Тамер.
—
Ты заплатил за мой ужин, — говорит Дэвид.
—
Я люблю тебя как брата, Дэйв, но это не я! — отвечает Тамер.
—
ТОГДА КТО?!
Он
смотрит вокруг и замечает меня. Первый раз с того момента, когда я села в его
машину три часа назад.
—
Ты? Зачем?.. — спрашивает Дэвид.
—
Я плачу, следовательно, существую!
Дэвид
замолкает. Он не дурак.
—
Ладно, поехали, — говорю я. — Мама ждет, она не ляжет, пока я не приду.
В
машине мы молчим. О том же самом. А может, нет?.. Я, конечно, думаю о Марке. О
том, что Марк — не брат-близнец Дэвида, а его сын. Он моложе меня. Пятнадцать
лет назад он бросил изучение скульптуры в Академии изящных искусств, чтобы
ухаживать за матерью, у которой внезапно обнаружился рак груди. Когда она
умерла семь лет назад — Дэвид был в это время в Перу, выигрывая битву с
очередным типом по ту сторону сделки — после похорон Марк взял в гараже
непромокаемую рыбацкую одежду и отправился в даль синюю, в сторону героина.
Дэвид
не помнит, был Марк на поминках или нет. Он едва успел в крематорий из
аэропорта и был в полубессознательном состоянии. А Марк не помнит тем более.
Дэвид иногда приходит на остановку ранним утром. Пообщаться с сыном. Последнюю
пару лет — только посмотреть на него.
Мне
грустно. Но я вместе с тем счастлива, что мне выпала иная родительская судьба.
Как мне сказать об этом Дэвиду? На его концептуальном языке это звучало бы,
наверное, так: «Дети — они, как вклад в не имеющем государственной гарантии
банке с чокнутым начальником отдела депозитов и инвестиций. Если ты внесешь
какую-то сумму, то можешь получить ее назад с прибылью, а можешь и все потерять
— банки иногда тоже терпят крах. Однако если ничего не внесешь, то уж точно
никогда ничего не получишь».
Но
он ведь ни о чем меня не спрашивает… Сам испытывает боль, но моя боль его не
интересует? Это ведь разные вещи: боль и понимание боли. А иногда уже слишком
поздно, чтобы понять. Болит? Будет болеть до самой смерти. А может, и после
нее.
Мы
прощаемся.
—
Понравилась тебе телятина? — спрашиваю я.
—
Отличная! Но не лучше, чем общество очаровательной дамы, с которой я провел
один из лучших вечеров в моей жизни!
Я
усмехаюсь.
—
Эта дама тебя обманула, потому что мы ели омара!
—
Я думал, что ты теленка от омара не отличишь, решил по-джентльменски
промолчать, — молниеносно парирует Дэвид.
Я
не завидую тому типу на другой стороне. Но еще меньше завидую Дэвиду. Странное
ощущение — отсутствие зависти. Оно измеряется так же, как, например, радость.
Но это какое-то «отсутственное» ощущение. Не негативное. «Отсутственное».
—
Обязательно так долго ночью шляться? — ворчит мама, распаковывая сверток,
передачку от Тамера. В нем еще теплый кусок курицы по-мароккански с алычой,
сморчками и прочей ерундой.
—
Стоило не спать! — в восхищении восклицает мама. — Вот это жизнь!
<…>
18.
Такой шрифт умер вместе с королевой Викторией.
Во всяком случае, в масштабах страны. Он похож на плющ, клематис или
какой-нибудь другой там барвинок, который, извиваясь и цепляясь усиками W или
P или M или D или K,
тянется вверх цветистыми стеблями Ukochany Ja Ci Uwielbiam или Jest
es Klamca Oszust em I Wwykorzystywaczem Moj Drogi, превращая
невидимые геомантические линии белой бумаги в обычные видимые глазу строчки и
образуя на них чудесные цветы B, E, Y, F
и даже экзотичные фрукты наподобие A или O. Ну
как мог этот застывший балет одержать победу в битве за выживание с хрустально
чистым фонтом Cоlibri или моим любимым благородным Arial Narrow с его
индустриальной стерильностью? Однако формы этой письменной вышивки сохранились
кое-где до наших дней, отливаемые вручную с помощью «паркеров» и «труссарди»
горсткой еще не умерших пажей королевы, которая осталась только на картинах в
бесконечном количестве дворцов и на покрытых пылью древностях, стоящих на
полках со сказками и всем тем, что человечество в своей развивающейся
деградации уже засунуло между листами этих сказок.
Сегодня
этот шрифт свил клубок или гнездышко в моем почтовом ящике. Белый конверт с
почти неразборчивой из-за каллиграфических завитушек надписью INVITATION
— ПРИГЛАШЕНИЕ. От Алёны и Реджи, ясное дело. Каждый год одно и то же. То
ситцевая, то деревянная свадьба. Неужели они всегда будут мне напоминать, чего
мне стоила регистрация их брака? Что я должна отмечать по случаю годовщины их
свадьбы? Господи, какое все-таки отсутствие такта. Желаю вам мучительного
развода!
С
Алёной я познакомилась в первый год своей работы в качестве полицейской
переводчицы. Из Лондона в наш и так уже лопающийся от огромного числа
пришельцев всех цветов и размеров городок прислали еще дюжину постсоветских
иммигрантов. Алёна была женщиной более или менее моего возраста, и у нее сын
одних лет с моим сыном. Она была матерью-одиночкой, а я только что стала
замужней дамой. Она была выше меня, с ногами аж до подмышек и ТААААААКИМИ
формами. Словом, имела чем вздохнуть и на что сесть. Что ж, зато я
интеллигентная женщина, вот так!
Иммигрантам
дали жилье, ваучеры на приобретение потребительских товаров, шампуней, сигарет
и прочего. Все это в обмен на суровый запрет заниматься какой-либо оплачиваемой
работой в течение полугода. Как будто не говорящие по-английски врач из Еревана
и преподавательница квантовой механики из Минска тут же отберут ножницы у
местных парикмахеров или будут напрягать мышцы в витрине боулингового клуба.
Только через пять лет, когда сюда прибыла тьма поляков и всю эту тьму шутя и
незаметно поглотил наш рынок рабочей силы, стало понятно, какая ужасная
несправедливость была допущена по отношению к этим тысячам иммигрантов,
вынужденным бездельничать или от безысходности идти на преступление, вместо
того чтобы получить какую-нибудь работу на благо нашего Острова.
Алёна
не сходила с ума от безделья. Я неофициально взяла ее на работу — убирать семь
комнат нашей домины со всеми их окнами, выходящими на море. Договоренность
предусматривала оплату наличными в сумме пять фунтов в час. Три часа в неделю
по пятницам во вторую половину дня и иногда еще два часа по утрам на следующий
день после вечеринок. На мой взгляд она была хорошей уборщицей. На взгляд
Лысого Черепа она вообще была не нужна. Ведь ей нужно было платить. Он
рассчитывал, что я сама буду убирать, и даже настаивал на этом. Предпринял пару
попыток заставить меня, но получил не совсем вежливый отказ и предложение
продать дом и купить другой поменьше, а разницу пустить на мелкие расходы. Ведь
настоящее богатство — это богатство счастливо проведенного времени. Какой мне
кайф от этих видов на море, если надо без перерыва мыть окна, через которые ими
надлежит наслаждаться?
В
общем, Алёна пахала у меня дома. На случай если б нас поймал какой-либо
представитель власти, мы договорились, что она скажет, что работает бесплатно —
в помощь подруге, у которой обе руки левые. А я ей помогаю разными вещами — от
доброго английского сердца. Например, покупаю ей лак для ногтей, а ее сыну
свитер. Без сомнения, у нас на Острове, как и в каждой стране, процветает рынок
нелегальной работы. Только в каждой стране на это требуется по-разному
закрывать глаза. В Англии охотнее всего закрывают глаза на как бы
благотворительную помощь, оказываемую нашим меньшим братьям по городским
джунглям. Типа свитер там подарить бедному парнишке-иммигранту. В большем
масштабе это делается с помощью мухлевания в бухгалтерских книгах: вот этот
поляк получает минимальную плату в сумме пяти с половиной фунтов в час! А
де-факто он работает по двенадцать часов в официально фигурирующую в книгах
восьмичасовую смену. Он так заявил властям? Ах он мошенник, неблагодарная
свинья, лжец! Депортировать его к чертовой матери. И все будет нормально.
Cool супер—зашибись! А если завтра же уволить все эти легионы? Гуд бай, Остров.
Потому что твое образцовое благополучие покоится на ограбленных колониях, на
процентах с капиталов, приобретенных бизнесменами типа Ромы Абрамовича, и на
плечах поляков, литовцев, курдов и прочих негров. Так я вижу себе загнивание
проклятого капитализма, когда вспоминаю об Алёне, которая драила каменный пол в
моем сортире.
Боже!
Почему я так брюзжу? Почему просто, коротко и ясно не рассказываю о том, как
Алёну арестовали на ее собственной свадьбе?
Ладно,
еще минутку… Не могу не похвастаться собственным пророческим даром. Один из
случаев его проявления как раз связан с Алёной. Закончив драить сортир, она
согласилась выпить чашку чая. Когда она вышла, Лысый, естественно, спросил,
вычла ли я стоимость чая и печенья из ее гонорара. Как обычно, я послала его
очень далеко. Алёна, допивая этот благотворительный чай, вдруг сказала:
—
Сама не знаю, как так получилось: год назад в это время я подписывала контракт
на одну аферу стоимостью семнадцать лимонов зеленых, а сейчас стала бездомной и
мою туалеты, чтобы заработать на хлеб.
—
Стоп! Секундочку! Государство тебе бесплатно дало две комнаты в прекрасном доме
викторианской эпохи. На хлеб и прочее у тебя есть ваучеры. Плюс подрабатываешь.
Потом, тебя не пристрелили из-за той семнадцатимиллионной аферы. Так что не
жалуйся.
—
Всё так… Да, так. Спасибо тебе за доброе сердце.
Чуть
испуганно она согласилась, что у нее все неплохо. Боялась ссориться со мной.
Боялась меня. Что я ее выгоню. Что еще больше унижу ее своими позитивными
рассуждениями богатой и беззаботной владелицы семи комнат. Больно вспомнить,
фарш из сердца. Тогда я ей сказала: может быть, через пару лет будем соседками.
Может, у тебя будет дом на этой улице. И представьте — так и получилось! Она
переехала к Реджи, в его белое гнездышко в конце улицы, прямо рядом с
яхт-клубом!
Однако
это было пророчество, исполнившееся лишь наполовину. Мы не слишком долго
оставались соседками.
Потому
что я оставила свой семейный дом в поисках более безопасного места… Но о том,
что ушла от Лысого, я уже рассказывала.
В
общем, я постепенно начала вводить Алёну в наше светское общество. Как-то раз
по случаю вечеринки попросила ее помочь на кухне и в раздаче напитков, а потом
— в уборке дома. Она пришла шикарно разодетой и блеснула такими манерами, что
гости съели все закуски, включая кусочки польского хлеба с салом и
маринованными огурчиками, а до этого выпили все, что было в рюмках, даже
неразбавленную «Столичную».
Утром
к нам зашел Реджи поправить здоровье травяным чаем и сказал:
—
Эта твоя подруга… Какое очарование! Какой такт! Какой ум светится во взгляде!
—
Ну да… — говорю.
—
Она не говорит по-английски, Реджи! Это ее главное достоинство! Я взял бы ее
второй женой, но первая — переводчица, так что толку бы не было, ха-ха-ха, —
блеснул чувством юмора Лысый Череп.
А
полгода спустя мы приехали на двух машинах в наш Дворец бракосочетания.
—
Просим невесту пройти в ту дверь. Отдельно! Нет, нет, пока без свидетельницы.
Это
был сигнал, но я его пропустила. Мне хотелось, чтобы как можно скорее начался свадебный
банкет. Столько всего было вложено в подготовку этого мероприятия, что не могло
произойти уже ничего, что бы могло ему помешать. Ну разве что какая-нибудь
бюрократическая ошибка. Но в тот момент, когда свидетельницу не пустили к
невесте, можно было начать что-то понимать. А впрочем, все равно уже было
слишком поздно.
Мы
ждем и ждем в зале. Цветы здесь, цветы там. Разодетый служащий то появляется
перед дверьми с ослепительной улыбкой, говоря sorry-sorry, то исчезает.
Наконец, заходит и говорит — приглашаем свидетельницу в комнату невесты. Я
спускаюсь вниз; на стенах синие отблески, как в родильном отделении во время
Чернобыля… В комнате двое полицейских — мужчина с автоматом и женщина с
дубинкой и наручниками; Алёна, судорожно сжимающая букет белых роз; и
крысомордый Стив Билз из иммиграционной службы.
—
Привет, Стив, как дела?
—
Привет, Таня, помоги нам, пожалуйста.
—
Конечно. А в чем дело?
—
Мы высылаем мисс Алёну в Москву самолетом, рейсом в 20.00. Мы должны найти ее
сына. Спроси, пожалуйста, где он.
—
Стив, но ведь у них есть разрешение от властей на заключение брака.
—
Да черт с ним, с этим браком… Пусть потом женятся в Москве. У меня приказ о ее
высылке из страны. Где ее сын?
Я
делаю длинный доклад на тему депортации, но Стив меня прерывает:
—
Где ее сын?
—
Не торопись! Я обязана перевести все, что ты сказал. И вообще, я не
знаю, каков мой статус? Ты берешь меня переводчицей под свою личную
ответственность, несмотря на то, что я подруга задержанной? Или ты будешь
искать другого переводчика, а я просто буду тебе помогать в частном порядке и
без каких-либо обязательств, пока не появится этот другой переводчик?
Стив
не может принять решения. Он хочет выслать двух человек самолетом в Москву
через шесть часов, хочет получить похвалу от начальства, может быть, даже
дополнительный день отпуска.
Я
говорю Алёне:
—
Иди в несознанку с сыном? — Только интонация может меня выдать, поэтому я
говорю вопросительными предложениями. — Валяй дурака и отвечай что хочешь, а я
отфильтрую? Тут нет магнитофона, ОК?
—
А где мои права человека?
Я
настолько дурею от такой жуткой ахинеи, что поворачиваюсь к Стиву и спрашиваю
его:
—
Что?
—
Что «что»? Что она сказала?
—
Что делать, Стив? Вроде ее сын решил не приходить на регистрацию, потому что у
него как раз экзамен в колледже, но он придет позже — на банкет.
Стив
хватает висящую на ремешке радиостанцию.
Неужто
он пойдет на то, чтобы отправить полицейских в колледж? Я же шепчу Алёне:
—
Заткнись, идиотка. Проснись же.
Мне
хочется дать ей в морду. Встряхнуть. Пробраться через эти ее накрашенные глаза
и оценить состояние испуганного, залитого адреналином мозга. Права человека?
Кретинка. Здесь и сейчас, как везде и всегда, Германия 1938 года! Видишь
этого типа из иммиграционной службы? Это гестаповец. Видишь этих вооруженных
полицей-ских? Видишь за окном этот «черный воронок» с бешено вращающимся синим
проблесковым маячком? Если не успеешь на рейс в 20.00, то попадешь в лагерь под
названием «Эмиграционный центр» и останешься там безо всякой связи с окружающим
миром. И, может быть, будешь там сидеть до следующего рейса в шесть утра
завтрашнего дня, а может — в шесть утра через полгода, а то и через одиннадцать
лет, как тот курдский беженец или другой Том Хэнкс.
Стив,
конечно, понимает неадекватность моего перевода. Но найти кого-нибудь другого
он не может. Тогда он решает перенести это представление в полицейский
следственный изолятор, где есть магнитофоны. Там уже не пофильтруешь. Это
вынуждает меня к решительным действиям. В тюрьму так в тюрьму!
— Я поеду на машине мужа, — говорю.
— Поедешь с нами, — настаивает Стив.
Я
усмехаюсь. Смотрю ему прямо в голубые фашистские глаза.
—
Ты не мой муж, darling. А я вроде еще пока не задержана. Встретимся в
изоляторе. Дорогу я знаю.
Выхожу
из комнаты. Иду наверх к гостям. Объявляю им:
—
В нарушение всех возможных прав человека Алёну задержала иммиграционная служба.
Езжайте все за нами в следственный изолятор. Звоните всем знакомым членам
парламента, в газеты, куда только сможете. Позвоните ее сыну и спрячьте его
где-нибудь, потому что только его отсутствие мешает немедленной депортации.
Садитесь всей компанией в комнате ожидания и требуйте встречи с комиссаром.
Скандальте!
Я
говорю все это Реджи и его ближайшим друзьям, старым тори, которые до сих пор
убеждены, что Индия и Австралия сильно жалеют о том, что больше не являются
подданными Британской империи. Шок. Общий. У каждого свой.
Затем
последовали четыре часа допроса под магнитофон. С большим трудом постепенно
удалось изложить Стиву историю этого брака: информация о помолвке была
опубликована в двух общенациональных газетах: в «Таймс» и «Геральд Трибьюн».
Обычно за фиктивный брак беженка платит будущему мужу до тысячи фунтов, и пусть
Стив подумает, мог ли 84-летний Реджи, внучатый племянник основателя Сингапура,
живущий в настоящее время в одном из наиболее дорогих домов на самой дорогой
улице Веймута, вот этот Реджи, который сидел за одной партой с князем
Оболенским в школе Вестминстерского аббатства, кстати, бежавшим от революции
почти сто лет назад, польститься на тысячу фунтов за согласие на фиктивный
брак?! Постепенно рассказали Стиву и обо всей проделанной нами домашней работе
по легальности этого брака: что социальная служба, курирующая мигрантов, была
проинформирована о росписи неделю назад и подтвердила, что это ее не касается,
что в настоящее время каждый демократично вступает в брак с кем ему угодно. И
даже, что четыре дня тому назад Реджи был приглашен на беседу с руководителем
этой самой социальной службы, который сказал ему: уважаемый сэр, мисс Алёна
попала под амнистию для нелегальных иммигрантов, поэтому если вы женитесь на
ней для того, чтобы помочь ей остаться у нас, то не стоит, потому что мы и так
приняли гуманное решение оставить ее с сыном в нашем сказочном королевстве. Ибо
как раз вступила в силу амнистия для иммигранток матерей-одиночек, ожидавших
рассмотрения их дела более четырех лет. Алёна как раз контингент, целевая
группа! Мне об этом сообщили из иммиграционной службы, хотя официальные бумаги
еще не готовы.
И
вот до Стива наконец дошло. На чьем-то письменном столе в его конторе лежит
постановление об амнистии. А на его стол положили постановление о депортации по
сигналу из ЗАГСа. Оказывается, вот так действует эта гестаповская демократия:
если вы приходите в ЗАГС подавать заявление на вступление в брак, а секретарше
этот брак кажется подозрительным, то после вашего ухода эта гестаповская мисс
перестает улыбаться и поздравлять, хватает телефонную трубку и звонит куда
полагается. И по этому сигналу приезжают полицейские с оружием, дубинками,
наручниками и бесплатным билетом до Москвы или другого какого Лиссабона.
…Ну
а через месяц, когда уже почти все забылось, получаю письмо из полиции, в
котором говорится, что я нарушила основной долг переводчика, т. е. соблюдение нейтралитета,
и стала на сторону допрашиваемого лица. И поэтому я уволена.
Я
ответила, что в тот момент была не переводчиком, а свидетельницей со стороны
невесты на процедуре бракосочетания и переводила частным образом. Я не
заполняла формуляр AD36 и не получила ни пенса за эту, как вы утверждаете,
работу, можете проверить это по своим ведомостям. А они снова — ВЫ
УВОЛЕНЫ!
И
вся наша улица писала письма в поддержку моей версии событий. А нас всех
посылали и посылали. И уже после того, как нас послали бессчетное количество
раз, молодая супружеская пара получила наконец официальное извинение от
статс-секретаря «Хоум Оффиса» за допущенную его службой ошибку. Копии этого
письма оказалось достаточно для моего возвращения на работу. Без единого
извинения и без компенсации потерянного за полгода заработка…
Но
в тот вечер, когда самолет в Москву уже улетел, а Алёнин сын был спрятан у
каких-то героических старых тори, мы вернулись из изолятора всей свадебной
компанией к Реджи и Алёне. Голодные и с увядшими букетами цветов. В тишине
уселись за праздничный стол. Потом выпили. Но не увлекаясь, потому что
следующим утром нужно было снова ехать во Дворец бракосочетания оформлять брак.
Там
уже другие сотрудники сыграли свои роли, предельно официально и максимально
любезно, виляя хвостами и источая любезность. И были они несколько напуганы
самими собою и тем, что произошло в их учреждении. Их, получается, прищучили
при исполнении служебных гестаповских обязанностей. Приятней им было бы не
видеть нас, как ту пару в прошлом месяце, рабочего из Уэльса и студентку из
Португалии. Ее схватили, на него надели наручники, так как он оказывал
сопротивление, в общем, получили что им положено, долбаные вонючие иностранцы,
и исчезли, будто их и не было. Осталось только послевкусие хорошо исполненного
гражданского долга. А что до пятен крови на ковре, которую жених потерял вместе
с двумя верхними зубами при нападении на мирных полицейских, так наша
очаровательная польская уборщица еще пару раз их протрет, перекрестившись, и
все будет о’кей.
Нас
спросили, музыка должна быть той же, что и на вчера заказана?
Реджи
посмотрел на них и ответил: сегодня без музыки.
<…>
25.
Встреча с паном Яном оставила без сил.
Поэтому
я даже обрадовалась, когда позвонили из нашей полиции и сказали, что они
задержали некоего Вацека за кражу в магазине. Я ринулась в участок, как за
холодным пивом в жару. И пан Вацек не разочаровал! Оказалось, что мы будем
допрашивать его по поводу кражи двадцати трех зубных щеток в супермаркете
TESCO. Щетки стоили фунт одиннадцать пенсов за штуку, но вследствие сезонной
скидки эта цена была снижена до девяноста девяти пенсов. Таким образом, сумма
краденого составила аж двадцать два фунта семьдесят семь пенсов. Смехотворная
сумма, какое-то извращение природы магазинных краж. Обычно краденое
подразделяется на две категории: дешевые плодовые вина для собственных нужд;
косметика и парфюм уже не для употребления внутрь, а для подарков родственникам
и друзьям в Польше — чтобы поддержать товарищеские отношения и укрепить
стереотип, что только на Западе и есть настоящая жизнь. Но такие кражи тянут
минимум на полсотню фунтов. А двадцать два фунта и сколько-то пенсов — это
какая-то бессмыслица… Да еще эта сезонная скидка. Ясна сезонная скидка на
купальники — по окончании лета, когда купаться уже нельзя. Можно понять скидки
на санки весной и сельскохозяйственную продукцию осенью. Но сезонная скидка на
зубные щетки? Что, кончился сезон чистки зубов? Сезон зубов вообще? Или они уже
не нуждаются в чистке? Выпали? Облетели, как осенние листья? Такой маркетинг
ведет всех нас к неврозу.
Маркетингкабра,
если кто помнит про чупакабру и макабру.
И
вот в кабинете для допросов номер один (кабинета для допросов номер два в этом
крохотном полицейском участке нет) арестованному наконец задают коварный вопрос:
— Вы признались в совершении кражи. Благодарю
за искренность. Но для чего вам были нужны эти щетки?
— Как для чего? Для гигиены полости рта, сэр.
Это же совершенно необходимая вещь!
—
Понимаю. Но для чего целых двадцать три штуки?
—
У меня большая семья в Польше!
Молодой
констебль смотрит на меня. «Я, что ли, свихнулся?» — читаю вопрос в его глазах.
Тепло улыбаюсь в ответ: «И ты тоже, констебль!»
Прекрасный
день. Нежное солнце. Дождик тоже прекрасный. Shower, как говорят островитяне,
душ. И снова солнышко.
Неделя
проходит в какой-то тихой эйфории. Все получается! Внешне. А внутри тишина.
Такая, какая нужна. Работа по мелочам, иногда интересным, никаких драм,
максимум мордобитие по пьяному делу.
Но
в четверг вечером в голове начинает звучать — нет, вначале чуть-чуть слышаться,
а затем уже греметь самым что ни на есть обсессивно-компульсивным образом: «Эта
последняя неделя». Я не люблю эту песню — польский вариант старой русской песни
«Утомленное солнце нежно с морем прощалось». Честнее сказать, что первоисточник
— польский, но поскольку первым услышался русский вариант, то как-то так и
осталось. Кстати, польскому переводчику, который перевел название фильма Никиты
Михалкова как «Спаленные солнцем», не мешало бы поискать себе другую работу. Мне
больно смотреть этот фильм. Помню, пошла в кинотеатр «Повисле» вместе с сыном и
увидела в зале, полном чужих людей, то, что сотворили с моей семьей; то, о чем
мама всегда молчала. Этим польские матери отличаются от русских. Польские
пережили столько, что рассказывают детям о трещине, которая пролегла между
людьми за пределами семьи. Русским матерям довелось пережить столько, что лучше
об этом умолчать. Вот меня и замкнуло на этих «Утомленных солнцем». Я потеряла
дар речи. Мы выходили из кино. Сын спросил меня: «Мама, а что это был за
летающий и взрывающийся апельсин?» — «Шаровая молния, сынок» — ответила я. «А
как это будет по-польски?» — спросил он. Я сказала: «Не знаю».
А
ведь я знала, что по-польски она называется piorun kulisty. Но я едва могла
говорить, и притом только по-русски. Мне стало как-то одиноко и страшно от
того, что мой сын не знает, что это за шаровая молния, что он действительно не
знает, не понял, понятия не имеет, о чем идет речь в этом фильме — и о том, что
произошло в нашей семье. Так мне стало жаль — моего деда, сожранного ГУЛАГом;
бабку, каждый день ждавшую его; дядю Мишу, утонувшего в Волге под Сталинградом;
другую бабку, тоже ждавшую его каждый день. Себя мне тоже стало жалко. Живу на
чужбине, и собственный сын меня не понимает.
Я
замкнулась в себе. Перестала есть и спать. На третьи сутки позвонила своему
врачевателю души — Войтеку Смок-Мочидле. Он внимательно выслушал и сказал:
—
Я думал, ты уехала из России, чтобы спасти сына от всего этого.
—
Ну, в общем, да…
—
Так ведь это нормальное явление, что он ничего не понимает в трагедии своей
семьи, разве не так? Твои усилия принесли результаты. Вся твоя эмиграция,
мерзкая работа, с которой ты начинала, неуверенность и страх, остракизм и
русофобия — все то, что ты преодолела, не пропало даром. Сейчас ты уже знаешь:
произошло именно то, чего ты хотела для своего сына.
—
Наверно, так. Да. Сходится. Ладно, мне пора. Я хочу есть. И нужно прилечь.
Замечательно. Поговоришь с гуру, и он обратит твою наибольшую драму в успех да
еще поздравит. Вот же гад!
Ладно,
к черту воспоминания. Встаю с постели, нахожу в интернете «Эту последнюю
неделю», добавляю русскую версию «Утомленное солнце» и записываю на
компакт-диск. Завезу завтра пану Яну. Пусть ему тот толстощекий санитар
включит. Пусть мой старичок поймет — мы не одиноки, мы не потеряли свою страну,
не предала нас родина, просто мы живем вдали от нее. А как поймет, так
обрадуется. Ведь я его поняла — мы всегда одни, всегда одиноки, нас постоянно
эксплуатируют, особенно когда мы молоды, а на самом деле никаких отдельных
стран не существует, это искусственный раздел земли на «твое» и «мое», все эти
родины — только политический маркетинг.
В
полдень следующего дня, 8 мая, когда на Западе отмечается День Победы, через
неделю после нашей первой встречи, приезжаю в Дом медленного умирания.
Профессиональные требования запрещают переводчику принимать участие в приватных
делах клиентов. Однако я решаю действовать в некотором роде официально. Ведь
мне не нужно видеть пана Яна, просто хочу передать ему диск. Скажу директрисе:
«Вот презент для мистера Джона Джаники: диск с этнической музыкой». Пусть
только попробует, лахудра такая, не принять этнический подарок, засужу ее за
расистские взгляды!
И
тут она выходит, директриса, и бросается мне на шею.
—
Боже, как я вам благодарна! Давайте поспешим. Поедете на моей машине или на
своей, следом за мной? Императив выбора!
—
На своей, — решительно отвечаю, уже идя к машине, вместо того чтобы спросить:
«А куда, собственно, мы едем?»
Люблю
такие приключения — она явно принимает меня за кого-то другого в каком-то ей
одной известном контексте. Я всегда даю себя впутывать в такие недоразумения,
если располагаю временем. А как раз сегодня время есть. Так что еду за ней.
Каменная стена, высокие ели.
Парк.
Газоны. Цветы. Камни. Скульптуры.
Часовня.
Кладбище.
Крематорий…
Мы
успели попрощаться с паном Яном перед кремацией. Может, перевод «Спаленные
солнцем» не так и плох?
На
обратном пути принимаю на телефон сообщение. Голос толстощекого санитара:
«Прошу прощения, что звоню так поздно. Пана Яна больше нет. Мы хотим просить об
одолжении — чтобы вы прислали нам запись какой-нибудь польской музыки для
погребальной церемонии в крематории — она состоится в субботу в час дня.
Спасибо». И еще одна запись через пару минут: «Прошу прощения. Хочу только
сказать, что после вашего посещения он перестал со мной общаться. Это сильно
осложнило все процедуры, особенно инъекции инсулина. Но он стал издавать
какой-то новый звук, что-то вроде "юуууй", "юуууй"; я
подумал, может, он по вам так сильно тоскует? По Польше?»
Ах,
дорогой ты мой! Что ты несешь?..
По
смерти он тосковал.
Тот
день разбил мое сердце. Kак будто слетел романтический флер, скрывавший суть
профессии переводчика. Как будто забрали меня с Земли, прекрасной голубой
планеты, и приказали высадиться среди елей, цветов, камней… Я заметила, что
после истории с паном Яном, когда кто-то спрашивает, кем я работаю, то вместо
того, чтобы сказать «Я — полицейская переводчица» и услышать в ответ «О, это,
наверное, интересная работа, да?», а потом рассказать что-нибудь интересное, я
говорю:
—
Я переводчица. А вы кем работаете?.. Интересная ли у меня работа? Что ж… мне
нравится, потому что другой пока нет.
У
меня вызывает симпатию этот неприметный щекастый парень. Когда его услуги не
требуются, он как бы исчезает. А когда вдруг нужен — появляется во всеоружии
своих навыков. Таким, невидимым, и должен быть хороший переводчик. Но в
современном мире, где чуть ли не каждый старается преувеличить уровень своей
компетенции, настоящие специалисты, увы, попадаются редко.
Хмм.
Такое вот общее замечание. А что касается Щекастика, то хотелось бы сказать еще
вот о чем. Многие посвящают себя уходу за стариками, и из них получаются
отличные профессионалы. Эта сфера деятельности, наряду с просвещением и здравоохранением,
привлекает людей, у которых стремление заботиться о других является
неотъемлемой частью характера. Обычно для них это прежде всего призвание и
только потом профессия; и вот таких людей общество использует: специалистам в
этой сфере платят грошовые зарплаты. Когда все нормально, никто на них внимания
не обращает — все тихо, ну и ладно! Никто не выражает им свое восхищение и не
рвется пожать руку. А вот если, хоть на минутку, что-то становится не так,
газеты заполняются гневными статьями о занимающих социально значимые должности
выродках, которые за наши бюджетные деньги издеваются над беззащитными
старичками или растлевают невинных детсадовцев. Но ведь есть альтернатива,
дорогие господа моралисты: держите своих бабушек у себя дома, вместо того чтобы
сдавать их в дома престарелых, и воспитывайте детей в семье, а не перепоручайте
разным вожатым!
Однако
статистика показывает, что в католических странах каждый шестой ребенок
становится жертвой сексуальных домогательств именно в кругу ближайших родственников
и друзей, и что во всем мире люди чаще всего подвергаются физиче-скому насилию
со стороны своих близких. Из этого следует, что для вашей же безопасности,
господа моралисты, лучше отдавать своих стариков в дома престарелых, а детей —
в кружки и в клубы.
Может
быть, следует признать, что настоящим специалистам в области социальной
поддержки мы… как бы это сказать помягче, скупимся платить, допуская к нашим
близким тех, кто просто хочет кушать, а иногда и чего-нибудь похуже? Мы сами
отказываем в благодарности профессионалам и при этом требуем от них того, чего
по большому счету должны были бы потребовать от самих себя.
И
как бы в продолжение размышлений о возможных путях совершенствования общества и
нас в нем вспоминается случай, от которого мурашки по коже.
В
прошлом году молодую девушку, которую автомобильная катастрофа превратила в
овощ, кто-то одарил вниманием особого рода. Она находилась в заведении
круглосуточного содержания, и каждый день ее навещала мать. Наконец, та
заметила, что с девушкой что-то не так… Оказалось — беременна!
Боже,
что тут началось. Стали искать насильника. Взяли пробы ДНК у всех возможных и
невозможных подозреваемых. В том, что это изнасилование, никто не сомневался.
Мать проплакала все глаза от ужаса и ощущения бессилия: МАГДА ВСЕ
ЧУВСТВУЕТ! ВСЕ ПОНИМАЕТ! ОНА СО МНОЙ
ОБЩАЕТСЯ!
Кровь
кипела, ножи точились. В особенности на санитаров! Думалось: что это за
человек? Как он мог такое сделать? Как он мог покуситься на это недвижимое, немое,
полусознательное тело? Совершил ли он это один раз или позволял себе такие
удовольствия чаще? Как мог никто ничего не заметить? Как он ведет себя сейчас,
зная, что его разыскивают, что о нем пишут во всех газетах? Молодой он или
старый? Есть ли у него жена, дети? Сидит с газетой за завтраком, читает вслух
предположения о том, как он это делал, и в душе усмехается, потому что на самом
деле он делал это не так? А может, сгорает со страха и стыда и вздрагивает по
ночам при каждом скрипе или шорохе за окном? Как он может жить с такой ужасной
тайной? Сколько времени ему удастся ее скрывать? Может быть, он санитар,
присланный на время из какого-нибудь посреднического агентства? А может, это
муж или сын какой-нибудь пациентки из соседней палаты, который приходил
навестить собственный овощ, а к Магде заглянул на минутку? Измывался ли он над
несчастным неподвижным, но сохраняющим ощущения телом часами, или кончил в
соответствии со средней статистикой по Соединенному Королевству, то есть через
полторы минуты?
Волосы
вставали дыбом на теле разъяренного Острова.
На
эту тему было много размышлений и предположений — до тех пор, пока две
британские ракеты не попали в трех афганских козлят, и общественность принялась
обсуждать, сколько денег надо добавить армии, чтобы научить наших героев
отличать с высоты птичьего полета стадо коз от танка противника. В особенности
в стране, где, как всем известно, никаких танков у противника в помине нет.
Разве это подходящее занятие для наших парней — скот ракетами гонять? Разве для
этого они пошли в солдаты?
Но
и этой темы общественности надолго не хватает. На следующий день оказывается,
что известный журналист и телевизионный комментатор отказался от участия в
четвертьфинале «Танцев со звездами»! Обиделся, гад такой, что один из судей
назвал его «танцующей свиньей».
И
из-за этого отказаться от участия в четвертьфинале? Из-за такой ерунды потерять
шанс получить такие бабки? О, боже! Он что, в лотерею выиграл до
конкурса? Шум стоял на всех радиостанциях и телевизионных каналах. Дети
прислали этому гламурному персонажу море цветов и написанных от руки открыток.
Славы, во всяком случае, он получил больше, чем если бы выиграл этот идиотский
конкурс, оказался дядя совсем не дурак! А как насчет тех, кто проголосовал за
него по телефону? Как вернуть им их кровные? Замешательство в масштабах страны.
И
тут наше коллективное внимание возвращается к предыдущей теме — изнасилованию в
доме инвалидов. Магда снова на первых страницах таблоидов: она родила чудную
здоровую девочку! Что теперь будет? Кто будет воспитывать этого ребенка? Мать
Магды, наверное, не справится, она ведь просто пенсионерка, а не какой-нибудь
чудотворец, типа католического святого Падре Пио, способного на раздвоение?
Может быть, кто-нибудь из родственников возьмет себе младенца? Или бэби попадет
в дом ребенка? Или ее удочерят? Будут ли ее приносить к Магде? Когда это должно
случиться? У Магды полно молока, но может ли бессознательное тело кормить
нормального здорового ребенка? Если да, то кто будет отвечать перед психотерапевтом
за возможную травму ребенка вследствие вскармливания его дающим молоко, но
недвижимым телом? Что сама Магда чувствует, что она хочет сказать? Правда ли,
что она все слышит и понимает, только не чувствует своего тела? А может,
чувствует?
Здорово
было бы, если бы наступил happy end! Но что должно в этой истории стать happy
end’ом? Ну, скажем, на следующее утро во всех газетах появились бы заголовки:
«ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ ПОСЛЕ РОДОВ ОБЪЯВИЛСЯ ОТЕЦ
РЕБЕНКА!»
Магда
все чувствует — подтверждает он слова бабки младенца — и может общаться не
только с матерью. Она реагировала на мои ласки, испытывала оргазм. Я
практикующий католик, поэтому не пользовался презервативом. Хочу на ней
жениться и воспитывать свое единственное чадо. Может, потом мы еще одного
родим, а может, еще не одного, во! А мать отдадим в дом престарелых, как все. В
общем, все ОК!
Чаще
всего у таких историй нет конца. Только прерванная нить общественного внимания.
Я
еще мучаюсь этой темой, а общество уже занято железнодорожной катастрофой,
вызванной ноябрьской непогодой. «Нас застало врасплох это неожиданное погодное
явление», — объясняет каждую осень местный железнодорожный начальник.
А
я ощущаю себя рядом с Магдой. Просыпаюсь по ночам, испытывая страх и
одиночество. А если бы это я была в том доме инвалидов? Лежала бы тихо и
неподвижно, оплакиваемая целыми днями своей мамой? Если бы это меня мыли,
кормили, массировали, подтирали чужие люди? Что бы произошло, если бы он ночью
вошел в мою палату? Потому что для меня всегда стоит ночь. Стянул одеяло —
потому что мне стало холодно. Лег на меня — потому что я почувствовала тяжесть
и тепло. Сопел и чмокал и, может, дышал свежим пивом или котлетой с луком,
потому что я ощутила запах. А может, он разговаривал бы вслух? Может, шептал бы
мне на ухо? «Сладкая моя? Не торопись, малышка, помаленьку, потихоньку.
Шевелись, курва!» Во всяком случае, что-то говорил, потому что я слышала.
Мой
ответ был бы: «ДА». Потому что я хочу этого оргазма, чувствую сокращения этих
потайных мышц. Хочу этой беременности. Этих родов. Этого молока в груди. Этой
дочки. Для себя. Потому что я существую. И я — женщина.
А
утром у меня болит голова, и все иначе. Днем хочется найти этого подонка и
загрызть. Какой еще «панадол»? Надо принять эту головную боль; понять, что не
каждая драма имеет свое завершение, что не у каждого ружья, висящего на стене в
первом акте, есть шанс выстрелить в третьем. Что иногда жизнь, как регтайм —
топчется в разорванном времени. Что нужно примиряться с парадоксами и тайнами,
ибо право и справедливость пробуют угнаться за жизнью, но всегда отстают на
полшага.
Счастье,
что эта ситуация относится к профессиональной сфере Щекастика, а не к моей.
26.
Мне снится, что я иду по улице брошенного города
небоскребов. Не то светло, не то темно; не то холодно, не то жарко; не то
шумно, не то тихо; не то сухо, не то влажно; не то чем-то воняет, не то… свежо?
А собственно, каким термином можно определить отсутствие запахов? Если что-то
пахнет, то это может быть аромат, вонь, запах, смрад, благоухание. А если
запаха нет? Наверное, это не свежесть. Беззапаховость?.. Существует много
раздражителей, описываемых словами, но отсутствие этих раздражителей почему-то
сложно для описания. Вижу вертолет, но не слышу шума винтов. Он вроде ничего не
сбрасывает из своего округлого брюха, а тем временем пространство как бы само
собой заполняется какими-то бумажками, как в военных фильмах, в которых
показывали старые пропагандистские приемы психологической атаки. Бумажки
кружатся, трепещут, мечутся, неистовствуют. В воздухе от них становится темно.
Вихрь, буря, ураган, метель. Во сне границы физических явлений сдвигаются —
гравитация приобретает обратный характер, и ни одна бумажка не падает на землю.
Не бумагопад, значит, а бумаговращение. Я пытаюсь поймать, ухватить, изловить
эти бумажки, расставляю засады, ловушки, капканы и петли, пробую всяческие
уловки и трюки, гоню в небо в сторону вертолета табуны пегих лошадок. Но все
мои усилия напрасны. Ни одна листовка не попадает мне в руки, я даже не могу
ухватить ее ртом — пробую, как щенок, впервые увидевший снежинки. Знаю, что
происходящее в моем сне как-то связано с моим любимым! Какой-то сигнал, знак,
но… Независимо от себя самой… Независимо от себя самой двигаюсь, точнее
соскальзываю, в направлении боли. Не хочу. Я изменяю направление сна и
превращаю потенциальное поражение в свою излюбленную игру синонимов — теперь я
ловлю уже не бумажки, а слова: хватать, ловить, схватить, поймать, изловить… а
как это здорово звучит по-хорватски: хватати, ловити, схватити, зустигнути,
уловити… Как будто я даю бумажкам понять, что меня волнует не то, что в них
напечатано, а просто сам процесс охоты. Ловы…
Просыпаюсь.
Вспоминается Серафима. Может, снова нужно ехать тридцать миль до православной
церкви, чтобы заказать по ней панихиду? Может, это будет панихида по тому, что
умирает во мне и от чего я не могу освободиться? Серафима — самый печальный до
сих пор эпизод моей полицейской карьеры.
Что
же это может означать?
Что
общего имеет свидетельница Иеговы с моим любимым, властелином моего царствия?
Интересный вопрос — эти короли и королевы нашего воображения, наших снов,
миражей и массовых истерий, наших эгрегоров, романтических баллад и сказок.
Возьмем,
например, Марию, Святую Деву и одновременно мать Иисуса из Назарета. Почему она
в некоем роде позволила полякам возвести себя на королевский трон? Принять
титул Святой Девицы Крулевой Польши? Зачем ей это было нужно? Ведь так же, как
есть на небе звезды, влияющие на людей и управляющие их судьбами, есть
личности, которые влияют на звезды, выправляют их орбиты, изменяют траектории.
Представим себе, что в своей божественной выси Мария знала, о чем идет речь
там, внизу, в Польше… Она ведь должна была не только согласиться с культом
своей личности, но и способствовать его установлению, правда? Интересно, что значит
быть духовной владычицей страны, в которой каждый шестой ребенок подвергается
сексуальной эксплуатации со стороны родственников или знакомых семьи?.. Или
Мария понятия не имеет о том, что тут, внизу, происходит? Может, просто махнула
рукой, ибо сколько же можно?
Вот
Google сообщает, что ее первое чудесное явление состоялось в 1531 году в
Мексике. Подождала триста лет, а затем посыпалось как из ведра: Париж, Рим,
Ла-Салетт, Лурд, потом Фатима и прочие Бану — вплоть до последнего явления в
Сиракузах. Причем мы не говорим тут о глупостях вроде выступившего на березе
сока или растопленного на гренке сыра, принявшего облик святой Мадонны. Сыр
таковой продан с аукциона в Штатах за 35 тыщ зеленых. Мы, дорогие мои, говорим
о контактах третьего рода! Ну, почти, ибо в Сиракузах только плакала икона,
однако три врача исследовали жидкость и удостоверились, что это человеческие
слезы! После того случая все как-то замолкло, зато сильно участились контакты с
зелеными человечками. Взамен, что ли? Или она плюнула и сменила форму?
Жаль,
что я не смогла обсудить этот вопрос с Серафимой из Лодзи. После моей бабушки
Маши она оказалась наилучшей собеседницей на такую трудную тему, как прикладная
теология. В возрасте шестидесяти семи лет она умирала в больнице в Дорчестере.
Не разрешала сделать себе переливание крови. Она отказывалась так решительно,
что у меня внезапно проснулось одно детское воспоминание. Когда-то я была в
Бобруйске в бане с бабушкой. Рядом с нами мылось из тазика огромное тело. Оно
кашляло, плевалось, сморкалось, один раз даже испустило газы. Сейчас,
анализируя то зрелище с высоты всего своего жизненного опыта, я понимаю, что у
того тела было воспаление легких или даже туберкулез, и оно пыталось выпарить
из себя эту болезнь. Смыть ее в дыру в сером бетонном полу. Но тогда, в
детстве, меня взволновало кое-что другое: на том теле не было пупка!
—
Бабушка, смотри, это Ева!
—
Какая Ева?
—
Ну та, из рая! Которую выгнали из дома за сворованное яблоко.
—
Побойся Бога!
—
Почему? Ты ведь сама говорила, что Бог — отец для всех нас. А в детском саду
говорили, что Ленин для нас — как дедушка. А что, у Ленина когда-то родился
Бог? Ева должна была немного состариться. У нее нет пупка! Надо спросить, а где
Адам, в мужском отделении моется?
—
Марш в парилку! Ерунду несешь! Прости нас, Господи.
—
В парилке слишком жарко! Мне там ноги и попку жжет. И волосы трещат!
—
Это хорошо. У тебя с потом вся простуда и дурь выйдут. Дома дам тебе еще чаю с
малиной, и тогда завтра сможешь пойти кататься на санках.
—
Я не могу тут сидеть, попу жжет!
—
А ты представь, как будто пришли фашисты и стали тебя пытать, посадили на
горячую сковороду, чтобы ты выдала своих друзей. А ты должна выдержать и никого
не выдать!
—
Они сами придут! Как узнают, что фашисты меня мучают, то придут и скажут: мы ее
друзья! Хватайте нас, только отпустите ее со сковороды.
—
Как бы не так!
—
Нет, так! Настоящая дружба — такая, бабушка. У тебя нет друзей, поэтому ты и не
знаешь. У тебя только дедушка, ну и Ленин с Богом. А у меня есть. Ленка Гутек
точно придет к фашистам! И Женька Маньков. И Лариска Мурина! А если я привыкну
к этому жару, то после смерти Бог со мной помучается. Тогда уже без толку будет
отправлять меня в пекло. Как тогда он меня покарает за грехи? Ах! Ага! Бабушка!
Поэтому люди и сидят на тех полках в парилке? Привыкают? Чтобы не бояться Бога?
—
Да замолчи ты! Замолчи! Господи, прости этот вздор невинному ребенку!
—
Не волнуйтесь, бабонька! Я вам уступлю место, садитесь вот рядом. Интересная
девчушка у вас. А в церковку с бабулей ходишь, золотко?
…В
конце концов Серафиме стало так плохо, что кивком головы она согласилась на
операцию. Попробовала потом подправить свое решение, прошептав из-под
анестезийной маски:
—
Только режьте.
—
Что она говорит? — спросил хирург, толстый доктор по имени Чарли.
—
Говорит, что разрешает только резать. — Я буду спасать ее всеми возможными
способами, — ответил хирург.
Во
время длившейся почти пять часов операции ей сделали два переливания крови.
Когда она начала приходить в сознание, в последние минуты действия наркоза ее
глазные яблоки забегали, как при малярии, и, еще не окончательно придя в себя,
она спросила:
—
Влили? Влили?
Что
я должна была сказать? Я только переводчица. Чарли стоял рядом, он и ответил:
—
Да. 220 миллилитров крови и 180 миллилитров физиологического раствора.
—
Боже! — закричала она шепотом. — Боже! Я все время берегла ее. Все время! Душу
твою. Обманулась. Предалась. Соблазнили меня надеждой… Боже! Прости. Прости.
Устрашилась. Предалась. Прости!
И
так три часа подряд. Держа мою руку в своей. Она давила ее, мяла и сжимала как
неодушевленный предмет. Один раз я ойкнула. Она очнулась. Посмотрела мне прямо
в глаза, как в окуляры атомного микроскопа:
—
Ты веришь в Бога?
Тряхнуло
током от макушки до ногтей, однако ответила:
—
В твоего Бога? Нет.
—
Почему?
—
Жестокий. Упрямый.
—
А в католического?
—
Нет.
—
Почему?
—
Защищает педофилов. Никак не может договориться с православным…
—
А в православного?
—
Нет.
—
Почему?
—
Сдал власть Сталину.
—
Тогда в какого?
—
Не знаю. В какого-то внутреннего. Происходят какие-то странные случаи, которые
ничем не могу объяснить, только как будто… нет, не знаю…
—
Только Им!
—
Может быть… Какая-то психическая связь с другими людьми. Такой эмоциональный
интернет. И все само по себе. Это что-то паранормальное, неземное…
—
Но что? Ну, например?
—
Ну, не знаю… Интуиция, предчувствия, сны. Особенно сны… Я как будто выхожу из
тела во время сна. Иногда просыпаюсь в чужом теле и пару часов всеми своими
чувствами ощущаю себя кем-то другим. Ложусь спать и просыпаюсь уже собой.
—
Изыди, дьявол! Ты тащишь меня в ад! Боже! За что?
—
Да отпустите мою руку!
—
Забирай свою клешню! Изыди!
—
Больно же! Медсестра спрашивает, нет ли каких-то проблем. Что мне ей ответить?
—
Я загубила жизнь свою! Не сдержала слова, данного Богу! У тебя кривда в голове.
Увидь правду, поверь — может, тогда будет мне прощение, за спасение твоей души.
Чужая кровь! Она кипит в моих жилах.
—
У больной впечатление, что кровь кипит в жилах.
—
Мы можем только увеличить дозу морфина. Но это опасно, она может потерять
сознание.
—
Серафима, можно добавить морфина. Но ты можешь потерять сознание.
—
Да покарает вас Единый Настоящий Бог за чужую кровь в моих жилах! Та жирная
лахудра, кажется, беременна? Чтоб выблядок сдох в утробе!
Перевела,
что предложение о дополнительной дозе морфина не было принято. Через два с
половиной часа попросила дать еще морфина. Ее предупредили, что в этом случае
прийти в сознание будет проблематично. Она приняла это к сведению. После укола
замолкла. Обмякла. Ее ладонь дрожала. Не пульсировала. Дрожала. Дышала ровно.
Через полчаса медсестра попросила меня выйти из бокса.
—
Давайте подпишу форму. Спасибо за помощь.
—
То есть?
—
Вы можете идти.
—
Куда?
—
Домой.
—
Как домой? А больная?..
Не
смогла уйти. Написала на фактуре время выхода из бокса. Получила подпись
начальницы. Посидела немного в кухоньке в конце коридора. Потом на сестринском
посту. Потом на табуретке у двери бокса. Потом запищала вся аппаратура! Но
никакой особой реакции не последовало. Никто не ринулся по больничному коридору
с развевающимися полами белого халата. Никто не подбежал к ее постели, чтобы,
держа ее седую голову у себя на коленях, впиться в ее уста поцелуем жизни.
Вместо этого очень спокойно пришла беременная медсестра. Вошла в бокс.
Выключила пищащий прибор. Отправила кому-то сообщение с пейджера,
прикрепленного на поясе ее объемистой талии.
—
Вы не можете отпустить ее от себя, — сказала она мне. — Нельзя так. Учитесь
отпускать.
Боже,
пусть бы все это вернулось и происходило сейчас! Сейчас, может, нашлись бы
нужные слова. Сказала бы: «Отпусти этого Бога. Нельзя так! Учись отпускать». Я
знаю, как это бывает. Именно так я цепляюсь за роман с моим любимым. Я не могу
его отпустить. Я имею в виду — роман. Мы уже давно не вместе. Века. Эпохи. Но я
все время с ним.
Судорожно,
неестественно, ненормально, аномально. Но у нас, у людей, это так.
Так
было у бабушки Маши — она ждала старшего сына, моего двоюродного дядю Мишу. Он
сбежал из дома на фронт. Последнее письмо прислал из тех мест, где новобранцев
сажали на катера и плоты и переправляли на другой берег — в Сталинград. И потом
все ее письма возвращались. Засох куст смородины у забора. А согласившаяся
погадать за две последние картофелины цыганка сказала, что он никогда уже не
вернется. Но бабушка не отпускала его от себя.
Я
тоже не отпускаю. Так что я понимаю тебя, Серафима, я понимаю, что ты тоже не
отпускаешь ту боль, то предательство, тот страх, ту панику. Ту растерянность.
То неверие в очевидное. То ожидание кары, которую ты пытаешься уменьшить
раскаянием. То ощущение, что все не так. Не так. Все не так, ребята.
…Начиналось
у нас с ним так хорошо, а стало не то чтобы плохо, а как-то криво, смутно, как
будто через темные очки и в паутине. Он мог бы приехать. Но не приехал. Был
слишком занят. Чем? Неважно, приеду через неделю. Он приедет ко мне через
неделю! Что тебе приготовить? Что ты! Мы пойдем в ресторан. Тот, тайский, на
углу, твой любимый. Он помнит! Помнит мой любимый ресторан! Я его приглашу!
Боже!
Как ты мог допустить?.. Разве ты глухонемой? Или ты спишь? Не интересуешься
мной? Наверное, я потеряла Тебя тогда, когда научилась так сжимать ягодицы в
парилке, что могла уже сидеть на полке дольше, чем бабушка Маша, и перестала
бояться фашистов и адского пекла.
—
Почему ты со всем соглашаешься?
—
Я соглашаюсь с тобой, любимый.
—
Ты не слишком-то считаешься с собственным мнением, правда?
—
Считаюсь. Оно такое же, как твое.
—
Жаль. Может, немного поспорим?
—
Зачем?
—
Разозлись и скажи: «Поцелуй меня в жопу!»
—
Не скажу.
—
Я и так тебя поцелую! Такие у тебя ягодицы — божественные.
Вот,
наверное, и все на одну из популярнейших тем на планете. Бух. Божаньство. Бох.
Вештение. Зазрак. Средньвековна драма. Див, между нами, сербо-хорватами говоря.
Ау, май Гад! По-американски.
27.
А вот наша переводчица, прекрасная полька Татьяна! —
представляет меня новому инспектору детектив Джон Бродфилд.
Любезно
улыбаюсь обоим. Семь лет назад, в самом начале карьеры, полезла бы в бутылку:
«Я переводчица с польского, но по национальности — русская».
Какая,
собственно, разница, русская я, или наполовину немка, или еще кто-то в этом
роде. Для большинства англичан существенно только одно отличие: англичанин — не
англичанин. А полька ты, китаянка или украинка, неважно. Уроженцы бывших
колоний вызывают меньше интереса, чем восточноевропейцы. Так, например, Москва
представляется англичанам чем-то далеким и экзотичным, хотя в ней садится на
дозаправку самолет из Лондона в Дели. Индийские блюда с сотнями импортных
компонентов давно уже стали частью британской национальной кухни, зато красный
борщ приводит тут каждого в ступор. Что там в этом борще? Свекла. Но не
приготовленная в уксусе и порезанная на дольки, которая попадается иногда на
английском столе, а сваренная без уксуса, да еще в виде супа! Вот вам философия
культурных различий в кулинарном аспекте: моя свекла — это свекла, а их свекла
— какое-то непонятное и подозрительное варево!
А
какая для меня разница, полька я или русская?
Помню,
как Куба Завадский из нашей варшавской группы тай-цзи рассказывал о своем
медитационном опыте. Он узрел перед собой огромную фигуру в белых одеждах,
испускающую свет и сидящую на вершине горы. Ноги в сандалиях фигура держала у
подножия. Куба ударил фигуру по левой лодыжке — потому что достал только дотуда,
а надо сказать, Куба — это здоровый дылда! Зная, что имеет право только на один
вопрос, он крикнул во всю силу легких:
—
Кто я?
А
светящаяся фигура в ответ:
—
А кто спрашивает?
Да-а.
Ататусики-вопросики.
Обратимся
к фактам. У меня много имен: Тата, Яна, Рыбка, Мышка. Из фамилий я использую:
Вонсовска по польскому мужу, Перкинс по английскому мужу, или
Вонсовска-Перкинс, если делать нечего, ну и все чаще — Иванова, то есть
девичью. (А первое замужество было таким коротким, что и фамилию не успела
сменить! Ха! Хм… Неправда. Хотела быть собой. И тогда еще могла. А потом как-то
начала уступать мужьям. Компромиссы — аж до бараньего рога включительно.)
Oбладаю
даром предвидения, потому что, когда звонит англичанин и мямлит: «Могу я
поговорить с миссис… ммм… эээээ…» — сразу oтвечаю: «Да, это я, слушаю».
Точно
известно, что я дочка мамы и папы. Фигурой и жестами вылитая мама, ну а черты
лица, как выражаются поляки: «кожа, содранная с покойного папы» (бррр, эти
польские идиомы!).
Знаю,
что я женщина. Вдобавок влюбленная. В одного типа. Он тоже — в того же самого
типа… Спаси-осподи!
У
меня есть сын, это точно. Доказательством — или уликой? — является огромный
шрам, оставшийся после кесарева сечения. Помню, как у бассейна в Лас-Вегасе,
куда я прилетела с третьим мужем для быстрой регистрации брака, один дядька с
лежака слева не сдержал профессионального любопытства:
—
Прошу прощения, я военный врач, скажите, вас оперировали в полевых условиях?
Что
ж, можно и так определить то, что происходило в родильном отделении Первой
минской горбольницы на улице Ленина. Это было после взрыва в Чернобыле,
тридцать пять дней спустя. Эвакуация скота из зараженных районов уже успешно
закончилась. Теперь настала очередь беременных женщин и детей, которых
отправляли, естественно, в разные стороны, разлучая семьи, так сказать, по
привычке, оставшейся cо сталинских времен. В ту ночь на железной дороге
образовался затор из поездов с эвакуированными, и минские кареты «скорой
помощи» были отправлены на какую-то крохотную станцию с одним перроном. Так
образовалась пробка из поездов и «скорых», эвакуация продолжалась всю ночь. А
родильное отделение Первой горбольницы — это самый центр района Каракулевых
Шапок. Жена какого-то министра позвонила жене начальника ГАИ и устроила скандал
— что это за вой сирен среди ночи? Не война ведь!
Поэтому,
получив приказ, на «скорых» выключили сирены, но оставили включенными синие
мигалки. В палатах родильного отделения эти мигающие огни создавали атмосферу
какой-то космической технокатастрофы или чего-то вроде первой дискотеки после
высадки на Земле зеленых человечков. Я не могла родить в таких условиях. А
когда еще врачиха начала на меня орать: «Ну что ты так сжимаешься, что так
сжимаешься? Расслабься, тебе говорю! Что, мне ножницами резать?» — то у меня
совсем все прекратилось. Еще была директива сверху — не делать кесарево сечение
облученным; видимо, они решили, что если у ребенка есть жизненная сила и воля к
победе, он и сам вылезет, дадим шанс природе! А если не вылезет, то в другой
раз приходите, дорогая мамочка.
А
я уперлась, что именно в этот раз! Мой ребенок, как я теперь знаю, такой
осторожный, даже несмелый. И на технодискотеки не ходок. Может, он хотел
переждать?
Мне
надо было добиться своего силой, швырнуть на письменный стол какого-то важного
гинекологического начальника свое журналистское удостоверение и угрожать, что
сейчас пойду к министру здравоохранения, у которого месяц назад брала интервью
для «Советской Белоруссии» (что чистая правда). И что, идти напрямую через
площадь Ленина? Каждые пять-семь минут судороги заставляли меня становиться на
четвереньки. Я лежала босая, без трусов, в рубашке с пятнами подозрительных
цветов, оставшимися от прошлых стирок и свежими от вытекающих из меня через
естественные отверстия физиологических жидкостей, и со штампом для защиты от
кражи «Министерство здоровья и счастья всех женщин БССР».
Ну
меня и разрезали, лишь бы как. Кесаревым сечением по методу Лебедева,
разработанному в 1896 году. Продольно. Зашивали, похоже, вслепую. Не составили,
как положено, мышцы живота, поэтому торчит он сейчас из-под грудей, как слепая
морда какого-то мутанта. Но даже с таким украшением я вышла замуж. Три раза.
Поэтому меня ужасно смешит, когда англичанки жалуются, что целлюлит на бедрах отпугивает
от них потенциальных женихов.
В
общем, есть у меня сын в результате разных операций и стечений обстоятельств.
Мой собственный сын! Он похож на мою маму. А статью в моего папу! Значит, не
подменили его в больнице, не ошиблись. А могли. Я так благодарна родине за
своего ребенка! Только как-то так получилось, что благодарность у меня есть, а
родины нет… Не ощущаю я родины и не имею ее. И не хочу иметь. Спасибо.
28.
Настала черная пора.
Срок
подачи налоговой декларации.
Последний
свисток. Все записанное мною на эту тему — ворох бумаг. Требовалось подсчитать
все мили, которые проехала за год по служебной необходимости, вычислить
стоимость горючего, прибавить ее к приблизительной величине амортизации
автомобиля и вычесть все это из моего дохода. Езжу не на ракете «Восток», а
всего лишь на антилопе типа «RAV-4». Ракетой в этом году было бы, пожалуй,
дешевле. Позарез нужно найти предыдущий блокнот, такой с желтой обложкой, с
записями от начала года, потому что в том, который под рукой, записи с мая. Ищу
блокнот и чувствую, что во мне что-то ломается. Теряю волю к жизни. Ползаю по
углам. Посмотрела везде — в корзине с грязным бельем, под кроватью, под
сиденьем водителя в машине, в чемодане с зимними вещами, в выдвижном ящичке для
косметики и канцелярских принадлежностей.
Есть!
Нашла! В ящичке с надписью «РАБОЧИЕ ТЕТРАДИ»… Как же это случилось, что я
положила вещь в предназначенное для нее место? Хм… осечка характера.
И
вот сижу и считаю эти самые мили. Но что-то зудит, помехи во внимании. Замечаю,
что эти каракули, эти истории, украденные из-под носа Закона об охране личных
данных, эти предательства государственных соображений, эти бумажки и листочки,
не попавшие на вечное хранение ни в полицейский архив, ни в Хроники Акаши, эти
спонтанные записи на полях — все это написано мною… по-польски! Это уже не
осечка, это аномалия. Вот, пожалуйста: грузинский монах из расположенного
поблизости буддийского монастыря школы Теравада побил своего норвежского
собрата за то, что тот курил марихуану и после третьей затяжки назвал его
советским диверсантом и атеистом. Ибо у норвежцев к русским столько же
уважения, сколько у поляков претензий. То есть порядочно. Ну и получил этот
полярный медведь по сусалам, как Буддой положено. И все это написано
по-польски! Мало того: двое молдаван угнали велосипед «Nike» цвета «серебристый
металлик» со стоянки у супермаркета «Morrisons» в Дорчестере — и это тоже
по-польски! Эстонец избил украинца из-за прекрасной… латышки, хм. Все
по-польски! Наконец, натыкаюсь на редкий этнический случай: Джон Стивенс,
англичанин до мозга костей, отдыхавший в десять вечера в пабе «Белый олень»,
попросил огонька у Ивана Капустина, русского до мозга костей и других
внутренностей. Этот Капустин вежливо и с улыбкой достал из-под плаща
полутораметровую пушку с романтичным названием МС255-20. Господи! Весь паб упал
на колени и пивные животы и взмолился, чтобы Ваня проявил российское
великодушие (и откуда берутся на свете такие представления?). Иван, удивленный
произведенным впечатлением, попробовал громко, даже слишком громко в
создавшейся ситуации, ну и, естественно, по-русски, объяснить обществу, что это
лишь выполненная в натуральных размерах копия оружия, сделанная по заказу
одного олигарха исключительно для прикола. И что, мол, в данный момент это
полезное кухонное приспособление — зажигалка.
И
все это в моем желтом блокноте записано по-польски.
Что,
как, почему? Почему не на языке моих колыбельных, бессмертных произведений
Пушкина, Толстого и прочих набоковых? И моих же курсовых работ? Почему не на
языке Шекспира, Оруэлла и прочих джеймсов джонсов, моей кандидатской
диссертации и языке общения с сегодняшним окружением?..
Ополячилась?
Ясно
как день. А по-польски: ясно, как солнце, или — прямо, как член.
И
это не в Польше, а здесь, на Острове, в Веймуте на берегу Ла-Манша, называемого
тут Каналом!
Я
одновременно взволнована и испугана. Мне не по себе. Впрочем, мне так часто не
по себе, что уже становится привычным. Звоню с этой проблемой Роберту. Жалуюсь
и ною. Приезжаю к нему рано утром на следующий день. Он только что встал с
постели и еще сонный, и я целую его в небритую щеку… А потом извожу жалобами на
свою любовную болезнь. Роберт увлеченно спекулирует: я, мол, по натуре бояка, и
страх-де — мой решающий элемент, и что, мол, битие определило мое сознание, и,
исходя из этого, мозг подобрал самое безопасное средство общения с окружающей
средой. Русские слова-дела-стереотипы слишком сильные, английские — слишком
слабые. А польская полумягкая ментальность оказывается в самый раз в данную
минуту и в данных обстоятельствах.
В
этом что-то есть.
А
сколько замечательных друзей среди поляков нашлось в тюрьмах и следственных
изоляторах, не говоря уже о больницах! Доротка, которая надавала пощечин
неверному любовнику, и тот написал на нее заявление в полицию, потому что хотел
выселить из квартиры; Марленка, ехавшая на машине без положенной страховки;
дантист Вацек, который справлял малую нужду под фонарем на безлюдном пляже,
потому что боялся в темноте испачкать новые брюки и который понятия не имел,
что на фонарном столбе висит камера видеонаблюдения; Кристиан, отец которого
погиб в автомобильной катастрофе на дороге нашего графства; Гжегож, который
играл на аккордеоне на бульваре, не имея лицензии на артистическую милостыню;
Петр, который поймал угря длиной на три сантиметра меньше, чем разрешено
правилами, и не имел при себе рыбацкой линейки… От каждого из них мне пришло
приглашение на ужин в сочельник. И для каждого мы с мамой печем традиционную
для этого праздника польскую плюшку в шоколадной глазури под названием
«афро-американец», или по-старинному — «негритенок».
А
сколько друзей я нашла в местах заключения среди русских? Ни одного. А сколько
англичан-товарищей по работе пригласили меня на дринк? Человек двадцать, но в
бар, а не к себе домой. К черту! Если дружить и праздновать, так только с
поляками.
Видимо,
что-то есть в том, что тем, кто едет из Лондона в Москву и из Москвы в Лондон,
Варшава представляется конечной точкой маршрута.
«Хорошее
— потому что польское!» — как твердил в свое время экс-премьер Кшиштоф
Белецкий, нахваливая товары местного производства. «А может, и словацкое!» —
добавлял каждый раз мой сын с ухмылкой. Потому что в этих мысленных
путешествиях между Москвой и Лондоном легко ехать транзитом через Братиславу,
Брно, Загреб или, скажем, прекрасное Сараево…
29.
Сегодня я прощаюсь с Робертом. Он меня оставляет. Едет
на Шри-Ланку. Два года назад туда уехал мой любимый. Без предупреждения.
Я
спросила по скайпу: Ты где? (sun)
Он
ответил: На Шри-Ланке (flower)
Я
спросила: Когда ты вернешься? (heart)
Он
ответил: Не знаю (devil)
И
даже не упомянул, что просто уехал туда жить. Вероятно, считает: где он живет и
как долго — его личное дело. И я тут ни при чем. А если и будет приезжать, то в
Европу, а не ко мне. И если вернется, то в Европу, а не ко мне.
Ноприэтом: I love u, I miss u (flower)
После
такого фортеля мне уже неохота никого спрашивать: «Когда ты вернешься? Ты
вернешься? В Европу?»…
Особенно
когда кто-то едет на Шри-Ланку.
Год
назад и сама туда ездила. Пробыла с любимым неделю и вернулась в Англию. Дольше
я не была ему нужна. Жалею, что не купила двухнедельный тур. Сумел бы он все
это время доказывать себе, что является исключительным любовником? Или скорее
бы сдох?
Вернулась
в Англию. Доехала из аэропорта. Поднялась на лифте. Зашла в квартиру… А в себя
прийти до сих пор не могу.
Но
от Роберта я такого не ожидала. Думала, что он более тактичен. Что ж, он всегда
хвастается своей правдивостью. Как и мой любимый… Ну и доказывает это себе с
помощью моих слез. Любимого я поймала на фуфле. Роберта еще нет. Дело времени?
Что
ему стоило сказать: «Я еду в Индию»?
Зачем
он едет на этот остров?
Я
в отчаянии. Может, Роберт встретит там моего любимого?
Ведь
в этом затянутом смогом Коломбо всего ничего мест для белых людей: Barefoot,
Gale Force Hotel, Gallo Cafе, Mount Lavinia… Роберт его сразу узнает, сто
процентов. Я только раз его описала, а Роберт всегда слушает очень внимательно.
Мой любимый — высокий, красивый, с хвостиком темных с проседью волос. Всегда
опрятный и одетый по обстоятельствам. Очень спокойный. Впрочем, суть не в том,
что спокойный, а в том, что не по-человечески терпеливый. Как будто знает все
обо всех, знаком с содержанием каждого разговора и предвидит, что произойдет с
каждым человеком, животным или насекомым в каждом уголке земного шара. И с этим
своим терпением он пережидает бурную, запутанную, смешную в своей интенсивности
жизнь, протекающую вокруг. Его терпение безупречно, но оно какое-то хищное,
полное ловушек. Знаю про вас, знаю, мышки. Жду и жду, чтобы вы натанцевались,
пока меня нет, но я тут. Сейчас-сейчас… Своим спокойствием он держит всех в
напряжении. И это очень секси. Вначале.
Что
сделает Роберт, если с ним встретится? Может, даст ему в морду? Хотя бы в
воображении!
Нужно
заплатить Роберту деньги. Пробую выписать чек, но слезы текут ручьями, и, как
дождь по крыше, барабанят по чековой книжке. Роберт забирает ее, отодвигает в
сторону, сажает меня к себе на колени и обнимает. Мне так хотелось бы поехать
на Шри-Ланку вместе с ним! Встретиться с любимым… Да, мне без него плохо. Да, я
по нему тоскую.
Успокаиваюсь
через силу, потому что мое время у Роберта кончилось. Я ведь не одна у него
клиентка.
Мы
договариваемся о встрече. В будущем. Через три недели.
Потому
что Роберт сказал: я вернусь. Прости, я не хотел тебя ранить, но выбрал
Шри-Ланку, потому что это дешево. Я в этом году уже второй раз еду в отпуск…
30.
Работа полицейского переводчика имеет огромное значение
для следствия и суда. Неопытный, недобросовестный или эмоционально неустойчивый
специалист может, как говорится, потянуть одеяло на себя, то есть попытаться
реализовать свое стремление выглядеть важной персоной, вместо того чтобы просто
обеспечивать коммуникацию противостоящих друг другу сторон. Он может даже
пытаться осуждать, судить и выносить приговор.
Переводчик
может содействовать следствию или, наоборот, тормозить его. В крайнем случае он
может даже совсем развалить дело.
Да-с,
могу развалить любое дело! Вот ведь искушение.
Ведь
никто, кроме меня, не знает оба языка. И каждый раз, когда я открываю рот, меня
понимает только одна сторона конфликта гражданина с государством. Государство и
не такое видывало и обладает всем необходимым опытом; эта мощная и уверенная в
себе махарайка имеет столько власти — и силы, чтобы ее удержать — что так или
иначе справится. Зато гражданин обычно испытывает стресс, страх, шок, да хоть
бы и просто тяжелое похмелье; этого достаточно, чтобы подтолкнуть его в
направлении, которое выберет переводчик на основании каких-либо собственных
мотивов.
Зайдя
в помещение, оснащенное магнитофонами, микрофонами, камерами, кнопками вызова и
другими устройствами, я могу использовать слово «беседа», что помогает
правонарушителю, успокоенному моей умеренной доброжелательностью, расслабиться
и собраться с мыслями. А могу сказать «допрос» — и у бедолаги сразу
встает перед глазами известный фильм с Кристиной Яндой. А если я еще придам
голосу интонацию, характерную для холодной кагэбэшной суки? Через минуту
задержанный уже и своего имени не будет помнить.
—
Боже милостивый, — выдыхает мой собеседник. — Никогда об этом не думал таким…
ярким образом! А тот фильм хорошо кончается?
—
Какой фильм?.. А, тот, польский «Допрос»? Не беспокойтесь, хеппи-энд: ребенок
рождается в тюрьме, счастливо попадает в детский дом, а потом в конце концов к
маме и ее мужу. В русской версии он мог умереть при родах, ребенок, в смысле.
Вопрос кармы, — с энтузиазмом вещаю я на всю столовую, и тридцать полицейских
голов поворачиваются в нашу сторону. — Так что, старший инспектор Ким,
возьмемся за это грязное дело? За обучение следователей?
—
Я должен подумать… А не лучше ли устроить one-woman show с вашими рассказами во
время рождественского полицейского корпоратива? Укажем это на входных билетах…
—
Одно другому не мешает. Факт тот, что мне постоянно попадаются совершенно
изумительные холмсы и пинкертоны из вашего нового набора. Я им говорю: «В ходе
допроса, пожалуйста, делайте паузу для переводчика после изложения вашей
концепции», а они спрашивают: «А что такое концепция?»
—
Да ладно! Хорошо, хоть не спрашивают, что такое допрос. Но если серьезно, что
вы имеете в виду под концепцией?
—
Это такая часть произносимой следователем речи, после которой он сделал бы
естественную паузу, независимо от присутствия переводчика.
—
А зачем ему эта пауза?
—
Да хоть для того, чтобы воздух набрать в легкие. Обычно в процессе говорения
люди делают паузу. Скажем, когда им нужна реакция допрашиваемого или его
участие в диалоге: «Как вас зовут?» — пауза.
—
Знаю.
—
Я знаю, что ты знаешь! Не прерывай меня! После двух часов проводимого мною
обучения следователь должен среди прочего усвоить, что разные языки имеют
различные грамматические конструкции. Различный порядок частей речи —
существительных, глаголов, прилагательных, числительных и прочих предлогов и
междометий. Следователю должно быть ясно, что при переводе, например, между
славянскими и германскими языками имеется инверсия.
—
А что с порядком слов в английском?
—
Он относится к группе германских языков, так что…
—
Ни фига себе! Германских, хей! А что такое инверсия? Что-то агрессивное? Звучит
как-то так… Будто немцы на нас напали!
—
Ничего подобного, мой дорогой. Просто нужно знать, как кончается английское
предложение, чтобы сформулировать его польский эквивалент. Или словацкий. Или
русский. Иногда конец предложения идет в начало. И тогда пауза в середине
предложения недопустима, перевод не получится.
—
А! Знаешь, мне уже нужно идти…
—
Так как с этим обучением, старший инспектор?
—
Начнешь в среду через две недели в девять утра, в учебном центре при западной
штаб-квартире, в зале рядом с тиром.
—
Супер! Два часа с перерывом на чашечку кофе. Не больше десяти человек в группе.
А можно мне пострелять в тире?
—
Только из своего оружия! Пневматического! Ха-ха-ха!
Не
всегда было так легко с организацией курсов. Сейчас, когда у меня за плечами
уже десятки занятий, сотни положительных отзывов и пара статеек в «Эхе
Веймута», все решается одним разговором со старшим инспектором.
Помню,
сколько горечи я испила, когда выступила с первым предложением провести курсы
для офицеров дорожной полиции. Дело в том, что в разных странах существуют
огромные различия в правилах дорожного движения, которые могут легко
превратиться в ДТП с летальным исходом. Однако ни одну собаку это не волновало…
До
поры до времени…
И
— время пришло.
«Те,
кто молчал, перестали молчать».
Год
спустя после поданной по инстанции «телеги» меня срочно вызывают в управление нашей
дорожной полиции. Какое-то важное совещание. Необычное событие в жизни
переводчика-фрилансера. О боже, неужто меня опять выгонят с работы? А где
письмо с объяснениями?
Тема
совещания: «Последствия вчерашнего происшествия»; в зале сидят двадцать человек
— одно начальство. Ведет старший инспектор чего-то там важного, черт их
разберет с этими званиями. На каждом столике лежит программа наших посиделок и
список выступающих старших офицеров, что рвутся к микрофону, как американский
солдат на аэродром Приштины. Ну и поехало! Один говорит, что существуют
различия в английских и континентальных правилах дорожного движения. Другой —
что конкретно в польских. Третий — а почему бы не составить список таких
различий. Четвертый — что можно было организовать специальное обучение
эмигрантов-водителей. Пятый — что надо провести обучение наших патрульных.
Шестой — что необходимо установить контакты с польской дорожной полицией.
Седьмой — что, может, стоит разместить соответствующую справочную информацию на
польских интернет-сайтах. Тут председательствующий объявляет перерыв на кофе. Я
стою у стенки, защищенная непроницаемой броней английских улыбок. Никто здесь
меня не знает. Я тоже никого не знаю.
После
перерыва председательствующий вдруг обращается ко мне:
—
Вашей фамилии нет в списке выступающих, прошу прощения. Ошибка секретарши.
Однако меня интересует ваше мнение относительно предложений коллег.
—
Я в восторге!
—
Правда? Поясните, пожалуйста.
—
Вижу, что ваши коллеги умеют читать. Дадим им еще год, и может быть, они
научатся в публичных выступлениях ссылаться на источник своих знаний. Ведь если
уж воровать чьи-то идеи и цитировать их почти дословно, надо хотя бы сказать:
спасибо русско-польской переводчице, которая год назад изложила эти
замечательные идеи на бумаге!
Наступила
тишина. Держим паузу, спасибо Станиславскому. Я — не винтик в их машине.
Плевать мне на их субординацию и иерархию.
—
Именно… — говорит, наконец, инспектор. — Именно о том вашем документе я хотел
бы поговорить. Что-нибудь изменилось в течение года? Может, у вас есть новые
предложения?
—
Естественно. Но вначале я должна у вас спросить: что произошло вчера?
—
Вы не читаете газет?
—
Нет. Телевизор не смотрю и радио не слушаю. Нервы не выдерживают. А больше
всего меня раздражает, когда кто-то отвечает вопросом на вопрос.
—
Вчера на участке дороги, за который мы отвечаем, произошло столкновение. Погиб
польский гражданин. Он ехал на мотоцикле, пытался совершить обгон с левой
стороны. Столкнулся по касательной с фурой. Погиб на месте. Он находился в
нашей стране неделю. Не был застрахован…
Тут
я чувствую прилив крови и прочих физиологических жидкостей.
—
Так вот почему вы вытащили из-под сукна мое прошлогоднее предложение! Сейчас?!
Хотите воскресить этого польского мотоциклиста?!
Инспектор
немедленно объявляет перерыв на обед. Два блюда. Двадцать минут. Приглашает
меня к своему столику.
Я
отказываюсь. У меня внизу в машине есть бутылка «Боржоми». Он настаивает. Я
снова отказываюсь! Он идет со мной к машине, а потом сопровождает до столика.
От
меня зависит сейчас его карьера…
—
У нас через пару месяцев появятся новые должности, — говорит он, раскрасневшись
от горячего чая. — Менеджер по вопросам обучения мигрантов. Должность
гражданская, но со всеми социальными гарантиями, ну и пенсия.
—
Дорогой мой, — отвечаю, — пенсию-то я себе как-нибудь устрою, не беспокойтесь.
Это вы зарубили мои предложения год назад?
—
Я. Недооценил масштаб проблемы. Наша система скорее реактивна, чем проактивна.
Мы не в состоянии предвидеть, даже когда нам с годовым упреждением дают
подсказку.
—
Вы подаете в отставку?
—
Наоборот! Хочу исправить собственные ошибки. Мне есть что усовершенствовать. А
вы романтик! В отставку? Премьер нашего государства начал пару войн и об
отставке даже не думает…
Вижу,
что я почти у него в руках… Еще немного, и я бы оседлала своего антивоенного
конька. Но как-то удержалась. Он немного удивлен моим самообладанием. Хоть ему
и удалось просветить меня насквозь, как на рентгене. Он подсчитал все «за» и
«против». Типичный бюрократ XXI века! Он не взобрался бы так высоко, если бы
был не в состоянии нейтрализовать каждого, кто угрожает его пенсии. Я имею дело
с человеком, манипулирующим людьми на уровне моего любимого, только не в том,
что касается отношений между мужчинами и женщинами, а в государственно-административной
области. У меня нет шансов.
—
Ну хорошо… Когда мы начнем эти курсы? Кто их должен утвердить?
—
Я лично. Независимо от того, кто будет принят на должность менеджера по
обучению. Первый курс уже утвержден. Вы вернетесь на совещание?
—
Стулья у вас неудобные.
—
Первое занятие в девять утра через две недели. Естественно, я там тоже буду в
качестве вашего прилежного курсанта.
Еду
домой по скользкой неровной дороге.
Горько.
Жаль этого мотоциклиста, погибшего на дороге в Пул. Чувствую себя бесполезной,
виноватой. Внимательно рулю. Приеду — поплачу.
31.
Вчера меня вызвали в полицию для перевода допроса
глухонемого парня. Оказался членом Литовского союза глухонемых и обладателем
польского паспорта. Молодой человек ходил по кофейням, клал на столики
календарик с алфавитом языка жестов и листочек бумаги с коротким текстом для
клиентов. Вышел из «Ивовых листьев» и отправился в «Старбакс». И тут вдруг в
«Ивовых листьях» обнаружили, что исчезла благотворительная копилка на местную
суповую кухню — двухлитровая бутылка из-под кока-колы, стоявшая перед кассой с
наклеенным на боку адресом кухни.
Камила
Томашевского арестовали и доставили в следственный изолятор. Он все время
дрожит и что-то бормочет. Он не угрожает подать на нас в Страсбургский суд за
нарушение прав глухонемых, которые ведь тоже люди, но и не просится даже в
туалет… По-английски ни в зуб ногой.
Меня
пригласили в надежде, что Камил умеет писать, и мы как-нибудь сможем найти
общий язык. Мы сомневаемся, что в Соединенном Королевстве имеется хоть один
сурдопереводчик с литовского языка. Что же касается меня, я соглашаюсь на любой
вызов для перевода с
польско-белорусско-русско-украинско-чешско-словацко-словенско-сербско-хорватско-болгарского.
С того времени, когда я прочитала в одной умной работе, посвященной вопросам
лингвистики, что если ты понимаешь шестьдесят процентов корней в чужой речи, то
хочешь не хочешь, твой мозг въедет, о чем тут трут да перетирают — я ощущаю
себя среди славянских языков вполне уверенно, так как знаю, что мы с
собеседником всегда сможем договориться. Литовцы знают пару слов по-русски, имя
и польский паспорт увеличивают шансы.
Вот
мы и начинаем переписываться на голубой, как небо на воле, бумаге формата А4 со
штампом KT/I — потому что такая бумажка, естественно, будет приобщена к
материалам следствия и храниться на протяжении ближайшей тысячи лет. «О, Литва,
моя отчизна!» — как сказал польский народный поэт Адам Мицкевич.
—
Привет.
—
Привет! Что это?
—
Не знаю. Рада, что ты знаешь польский! Как твое имя? Меня зовут Яна.
Ну
не говорить же застрессованному поляку «Татьяна», в самом деле.
—
Камил. Чего они хотят?
—
Очень приятно. Labas vakaras!
—
?
—
Ты не знаешь литовского?
—
Нет. Почему я здесь?
—
Я этого сама не знаю. Хочешь есть или пить? Может, в туалет?
Ищу
какой-то крючок, способ, можность, по современному правильнее «интерфейс»,
который бы помог нашему общению. Нужду его? Его нужду в моих ресурсах? Дела у
нас идут не очень хорошо.
—
Ты не полька!
—
Нет. А откуда ты это знаешь, Шерлок Холмс?
—
Пишешь с ошибками.
—
Правда. Ты тоже не поляк.
—
Я ПОЛЯК!
—
Да? А откуда тогда столько ошибок?
—
Где?
Подчеркиваю
написанное им в семи местах.
Он
улыбается. Теперь он у меня в руках! Дальше идет как по маслу: фамилия, дата и
место рождения, есть ли у него специфические требования к еде, хронические
болезни, психические заболевания; склонен ли он к самоубийству (я уже вижу, что
нет, но это один из обязательных вопросов); принимает ли он какие-нибудь
лекарства по предписанию врача или лекарства, купленные без рецепта; требуются
ли ему религиозные услуги; есть ли у него жалобы на обращение со стороны
полиции.
Он
показывает запястья со следами от наручников.
—
Констебль приносит свои извинения. Ты оказывал пассивное сопротивление.
Пришлось тебя сковать для безопасности. Он не понял, что ты спокойный и
культурный глухонемой поляк. Ты что-то бормотал и махал руками. Он подумал, что
ты чокнутый, или обдолбанный, или притворяешься. Констебль просит прощения, но
он был вынужден так поступить. Я-то понимаю, что ты сопротивлялся только ввиду
невозможности взаимопонимания. Как ты себя чувствуешь?
—
Я голодный.
Наконец-то!
Для начала холодный кофе с молоком в пластиковой кружке (для нашей с констеблем
безопасности — чтобы он не ошпарил нас, плеснув в лицо горячий кофе, и не
порезал осколками разбитой о стол чашки. О, Литва! Кого ж ты к нам порой
присылаешь?) с четырьмя ложечками сахара. А в пути уже и бутерброды. С кофе
парень размягчается. Расслабляется прямо на глазах. Но только на минутку. Сразу
же после этого он снова бросается в атаку:
—
Ты кто?
—
Я же сказала, переводчица.
—
А по национальности?
—
Русская.
Он
темнеет лицом. Видя это, я вдруг ощущаю, что кровь у меня отливает от щек
куда-то в середину головы, и от ее избытка начинают пульсировать кровеносные
сосуды в висках. Ах ты, мычащая мартышка! Не любишь русских, да?! А что, этот
стереотип распространяется на кретинов и собак?
СТОП!
Что
это со мной? Куда меня несет? Это не мои мысли. Это не мои нервы. Но это мое
тело позволяет такие мысли. Говори, тело! Я буду чувствовать чувства,
разберемся. Я воспринимаю слишком много его страхов. Мне его очень жалко. Я
отождествляю себя с ним. Его растерянность от непонимания всей ситуации. Игнорирую
собственные потребности. Я устала. Напряжена. Голодная. Мне хочется в туалет.
Прием, Литва! Прием!
Прошу
о пятиминутном перерыве на туалет. О чашечке кофе без молока — у меня аллергия
на козеин — и о бутерброде. У них бутерброды только на белом хлебе, а на него у
меня тоже аллергия! Прошу не беспокоиться, я сама пойду на кухню. Соскребываю
себе с хлеба паштет из креветок. Под паштетом слой майонеза. К черту аллергию и
Литву! «Демонтирую» таким образом три бутерброда, пользуясь ложечкой, съедаю
весь паштет, и в конце — ломтик этого чертова белого хлеба. Завтра у меня будет
ощущение, что желудок набит камнями.
Возвращаюсь
к Камилу. Он сидит с опущенными глазами. Что-то пишет и смотрит на меня, когда
я беру листок и читаю.
—
Извините меня, Яна.
—
Ты меня тоже извини, Камил.
После
того как он исписывает еще три листа голубой бумаги, мы получаем полную
информацию о проекте объединения сил польско-литовских глухонемых в рамках
единого союза.
Наконец,
проводящий следствие офицер переходит к главной теме допроса. Под его диктант
пишу:
—
После твоего посещения кофейни «Ивовые листья» там пропала копилка. Это не ты
ее взял?
Камил
откидывается назад. Снова что-то бормочет и весь дрожит. Он явно обижен. Но
ведь он не должен обижаться на меня! Я — его голос и слух. Я сбрасываю с себя
ответственность:
—
Камил, это офицер спрашивает. Не я.
—
Вижу, что спрашивает! Сволочь!
Дьявол!
Пишет мне это всё! Попробуй перевести это констеблю. Вот чертова Литва и такая
ж Польша! Говорю полицейскому: «Игра слов».
—
Офицер спрашивает, — снова пишу я Камилу, — не брал ли ты бутылку из-под
кока-колы?
—
Какую?
—
Большую. Двухлитровую. Она стояла перед кассой.
—
Не было там такой. Не помню. Не было бутылки! Врут они!
—
Спокойно, Камил. Офицер тебя не обвиняет! Это кофейня пожаловалась. А он только
пытается разобраться.
—
Они ошибаются! Это неправда! Ложь!
—
Знаешь, могло случиться, что эта банка пропала у них раньше, — говорит
полицейский.
Так
уж происходит: если в обычных обстоятельствах случается что-то необычное, человек
старается посмотреть на ситуацию свежим взглядом. А необычные факты часто
образуют неверную цепочку причинно-следственных связей. Уфф… Спасибо. Мне
полегчало.
Полицейский
выходит из комнаты, чтобы позвонить хозяину кофейни. Время два часа ночи. Он
просит привезти утром в полицию запись камеры видеонаблюдения. Хозяин говорит,
что копилка нашлась. Жена менеджера занесла ее в конторку, чтобы утром
продемонстрировать уборщице, что та недостаточно тщательно вытирает пыль. Ну а
сейчас просим прощения, дорогая власть, что сразу не сообщили об этом в
полицию. Собирались сделать это утром… Всего тебе, Литва-отчизна, хорошего!
—
Почему же они сразу не попросили привезти эту запись? — спрашивает Камил.
Мы
смеемся все вместе, чтобы как-то разрядить его справедливую ярость и
бессмысленность этого ареста, этих оставляющих синяки наручников, этого
отвратительного холодного кофе, этой польско-русской битвы, как будто сошедшей
со страниц книжки Дороты Масловской.
Полицейский
начинает что-то рассказывать о последовательности следственных процедур и о
приоритетах экономии государственных средств. То есть что если бы Камил
признался… То есть если бы он действительно украл копилку и выложил все на
допросе, не было бы необходимости использовать дополнительные средства — звонить
хозяину кофейни, ехать за записью камеры и т. д.
Нам
всем не по себе. Мы чувствуем себя измученными. Камил пробыл в изоляторе пять
часов. Я — четыре, но хоть не бесплатно. Констебль оставался на сверхурочные.
Мы съели шесть аллергических бутербродов, выпили пять чашек кофе, несколько с
молоком, несколько без, ну и заодно ушло семь ложечек сахара. А вдобавок мы за
государственный счет сделали звонок хозяину кофейни!
Что
за безумная планета! Но закончим уже с этим эпизодом. Полисмену нужно еще
заполнить форму «Феникс».
Размер
обуви: 42. А какой это номер в Англии? Неизвестно.
Рост:
179 сантиметров. Сколько это в футах и дюймах? Неизвестно.
Вес:
72 килограмма. А сколько это в фунтах и унциях? Ах, нам бы ваши проблемы.
Правша?
Левша? Оберукий?
Камил
перекладывает ручку из одной руки в другую и пишет другим почерком: «Я
амбидекстер!» Затем повторяет операцию и пишет рядом то же самое.
Я
объясняю констеблю, в чем дело, и он тоже перекладывает ручку из одной руки в
другую и пишет: «Me as well!»
Вот
это да! Три амбидекстера в одной комнате.
В
машине — а я всегда отвожу освобожденных из-под ареста домой, если они из
нашего города, хотя это несколько противоречит инструкции об обеспечении
безопасности переводчиков — Камил пишет на голубой бумажке, которую констебль
позволил ему оставить у себя:
—
А что, в полиции здесь не бьют?
Я
останавливаю машину. Выключаю мотор и вынимаю ключ зажигания. Ибо только тогда
я имею право написать ответ, принять телефонный звонок, поковырять в носу или
отхлебнуть глоток из двухлитровой бутылки кока-колы, которых уже больше не
выпускают:
—
Еще как бьют! Пересчитывают ребра и зубы, а иногда даже и рога. Но ведь
амбидекстер амбидекстеру глаз не выклюет, правда?
Камил
рокочет своим глухонемым булькающим смехом. Наконец-то все ясно. Все о’кей.
32.
Господи — настигло. Ведь это первый День Правды после
расставания с Любимым. Но нет, не сегодня… еще не сегодня. Спокойно, мой ангел,
прячься от правды в этой густой, как жирное молоко, туманной субстанции
любовного романтизма. Ты знаешь, что польское слово mgla по-русски означает
туман? Не знаешь. А знаешь, что материя является более или менее плотным или
редким скоплением элементарных частиц, всяких там протонов, нейтронов,
электронов и разных бродячих элементов? Просто в дереве эти частицы расположены
рядом, в молоке — подальше друг от друга, а о плазме даже говорить не будем. Ты
— полный профан в этой области и многих соседних. Принимаешь различные образы,
хвастаешься, что являешься интеллектуалом, и даже пробовал с моей помощью доказать
это наглое заявление, но пролетел, так? Потому что я по образованию инженер,
понимаешь? Инженер! А ты? Сам видишь. Недоучившийся мастер капиталистической
военной пропаганды. Не лучше ли остановиться и не вдаваться, если настаиваешь,
чтобы подтвердилась версия о том, что ты супержеребец, казанова, прямо-таки
убийственный любовник? Прошу тебя, держись распаханного поля деятельности. Ведь
когда миф о тебе как Великом Любовнике лопнет, что от тебя останется?.. Вот
видишь. Всего наилучшего. Я буду защищать себя коконом своего романтизма аж до
следующей инвентаризации, до очередного Дня Правды.
Ну
хватит уже! Я сжимаюсь в пружину и — хоп! Лечу, описываю великолепную дугу и
приземляюсь на обе ноги. Преодолеваю все препятствия. Каждый день у меня — День
Правды. И я знаю, что сильна не любовью к Любимому, а злостью на него.
А
знаешь, что польское слово tuman по-русски значит недалекий человек, тупак,
тупило, тупь, болванчик-с?..
33.
Вот это и случилось… Бемс!
Конец
карьеры полицейской переводчицы…
Но
почему? Ничто не предвещало. Ни сон о воскресшем из мертвых отце, ни дохлый
воробушек на веранде, ни падающий вертолет… В общем, ничто меня не подталкивало
к такой мысли. Никаких сигналов, предвидений или предчувствий. Все как обычно:
тоска по близким, подтрунивание над повседневностью, слезы по любимому,
дружеские отношения с приятелями, понимание Роберта, когти Федьки… И вдруг этот
вопрос Бена (Попугая) Флинта: «А что ты тут делаешь?»
И
вот сейчас, в суровом британском июле, в моей жизни происходят глобальные и
необратимые перемены.
Попугай
был первым адвокатом, встретившимся на моем профессиональном пути — разве это
не читаемый символ? Первым и последним…
Первым
было дело о прибывшей в порт Веймута яхте под французским флагом. На ней были
литовский капитан, три члена экипажа с румынскими паспортами и действительными
визами, а на борту — двенадцать пассажиров-нелегалов из
Польши-Литвы-Украины-Беларуси. Эту теплую компанию британская полиция выследила
способом, от которого Шерлок бы плакал — получили факс от коллег-лягушатников,
которые спокойно наблюдали, как стремящиеся в светлое будущее пассажиры
садились на яхту и отплывали из порта Кале в сторону нашего островка. Как
только находящаяся под наблюдением жандармов яхта покинула французские
территориальные воды, циничные квакухи послали факс нашим джеймсам бондам: «В
направлении ваших территориальных вод идет судно, на борту которого находятся…
У нас есть основания подозревать, что речь идет о нелегальном перемещении лиц в
вашу страну (обращаем внимание — не пишут ИЗ НАШЕЙ В ВАШУ!). Предположительные
порты назначения: Саутгемптон, Борнмут, Пул, Веймут и т. д.».
Козе
понятно, что эта бумажка была выслана только тогда, когда севшая ниже
ватерлинии посудина под гордым названием «LIBERTE», а как же иначе, уже находилась
в наших водах. Получи наша служба береговой охраны информацию от лягушатников
чуть раньше, разве мы бы впустили в наше сказочное королевство эту банду
уборщиц и мусорщиков с дипломами учителей и кандидатов наук? Естественно, мы бы
вернули эту лохань в мутные воды Французской республики или бы просто держали в
нейтральных. Заберите себе эти людские отбросы и сами платите им пособия.
Что?..
Но
в тот раз выиграли лягушатники. Как обычно. Потому что их Джеймс Бонд еще не
проявил себя в мировой литературе и искусстве, играть по-честному ему не
обязательно.
Когда
наконец яхта вошла в гавань Веймута, у нас образовалось столпотворение, как на
русском базаре в Варшаве в те дни, когда Миша Подрабьяк принимает авансы на
заказы настоящих поддельных паспортов, водительских прав и дипломов любого
уровня, которые «лучше настоящих».
В
момент швартовки к левому причалу наша городская полиция лоб в лоб столкнулась
с сотрудниками отдела по борьбе с терроризмом из Лондона. Наши собирались пока
ограничиться наблюдением, а столичные гости намеревались брать судно штурмом.
Наши говорили: мы их возьмем тихо и по одному, когда сойдут с корабля и
отправятся на железнодорожный вокзал или автостанцию. У столичных полицейских в
голове вертелись килограммы взрывчатых веществ и эффектный вид Веймута,
взлетающего на воздух вместе с экипажем яхты. Когда наконец обе стороны
перестали строить из себя крутых парней и играть своими стереотипными
бицепсами, им удалось согласовать смешанный план: без шума взять пару первых
пассажиров, интенсивно допросить их и потом уже пойти на штурм. Не зря же
стянули сюда такие силы из самого Лондона.
Первыми
сошли на наш невинный берег капитан Юстас Ковалюнас и боцман Борис Крыленко.
Вначале на трап, затем на тротуар. Оглянулись, улыбнулись и… изобразили Папу:
упали на колени задницами кверху и давай целовать нашу святую землю! А мы сидим
в укрытии и смотрим на все это через специальные окуляры с выключенными
приборами ночного видения, потому что уже полпятого утра и достаточно светло. У
антитеррористов, естественно, сдали нервы. Они так беспокоятся о своей
виртуально-политической работе, так мало востребованы их услуги… Так же, как
террорист всегда на волосок от почетной смерти — борец с террором всегда боится
одного: потери пенсии, о которой мечтает с детства, и поэтому сильно
нервничает. И вот лондонцы пришли к выводу, что вновь прибывшие прощаются с
матерью-Землей, и сейчас все мы взлетим на воздух. Четыре года спустя в такой
же нервной атмосфере семью выстрелами в голову в лондонском метро был убит ни в
чем не повинный бразильский студент. Одна моя приятельница случайно стала
свидетельницей этого преступления. До сих пор она избегает той станции метро, и
ее все время мучает вопрос: почему? Почему они стреляли семь раз? Ведь когда
стреляешь в голову, едва не касаясь ее дулом ствола, достаточно одного раза.
Но, как известно, на каждое наивное «Почему?» можно ответить: «В интересах
государства», особенно, если спрашивает штатский, а отвечает бравый военный с
прицелом ночного видения и пушкой. На самом деле, однако, все просто: стреляли
со страха. Стрелявший чувствовал себя в опасности.
Так
вот, в деле с той яхтой интенсивный допрос в присутствии адвоката Бена
(Попугая) Флинта и был моим первым опытом работы с полицией.
—
Я католик, поэтому стараюсь следовать Папе, — объяснил свой жест капитан Юстас.
Он остался с нами на обцелованном им острове на пять лет, с небом немного иным,
нежели наше.
—
Да какое там целование земли! — протестовал боцман Борис. — У меня морская
болезнь, я думал, что меня вырвет, как часто бывает при первых шагах на суше. Я
всегда в таких случаях культурно наклоняюсь.
И
боцман получил три года неба в клеточку. Остальные сильно напуганные пришельцы
хором ответили только на один вопрос:
—
Откуда вышла яхта «Liberte», на которой вы сюда приплыли?
—
Из Французской республики.
Перед
этой короткой записанной на магнитофонную пленку беседой имела место несколько
более продолжительная, неформальная и не под запись, скажем так, консультация.
В ходе нее кто-то из наших офицеров позволил себе достаточно сокращенную
интерпретацию положения вещей. Он сказал, что британская полиция готова
освободить из-под ареста каждого, кто прибыл сюда не с какими-либо
дурными намерениями, а чисто случайно, потому что корабль сбился с курса.
Лучше всего было бы, если бы такой заблудившийся в Европе странник прибыл из
другой страны. А уж если б из Франции — то вообще была бы фантастика, потому
что в отношении прибывших из этой страны существуют специальные смягчающие
обстоятельства, все-таки соседи. Ну и бумаг меньше, ввиду наличия двусторонних
соглашений.
Действительно,
через полтора часа освободили всех гуртом из британской тюрьмы… но не выпустили
на свободу. Разве об этом шла речь? Ничего подобного. Их передали во
французский изолятор в соседнем британском порту. Есть такие, именно в силу
двусторонних соглашений. В общем, ребята торжественно отплыли назад в
Лягушандию первым же паромом из Пула. Таковы законы ЕС: если нелегал
признается, откуда он прибыл, и существуют доказательства, подтверждающие его признание,
его высылают обратно. Тут и факс из Франции очень пригодился, потому что давал
веские основания для подобной операции.
Именно
тогда я и познакомилась с Попугаем. Он надувался и танцевал, как петух, и все
время повторял:
—
Ах, что б я без вас делал, дорогая моя переводчица.
Нет,
я бы не справился… А я только опускала глаза и говорила:
—
Прошу прощения, мой английский далеко не совершенен. Я еще новичок. А Попугай
на это великодушно:
—
Ваш английский решительно лучше нашего польского! Ха-ха-ха!
Ну
а сейчас на тебе… Тот же самый пестрый Попугай спрашивает:
—
А что ты тут делаешь?
—
Я перевожу для вас, господин адвокат, в деле о хулиганском дебоше. Язык
польский, клиент — Метельский.
—
Так ведь этот Метельский все понимает и говорит по-английски лучше, чем я!
—
Это не так уж и трудно, Бен. Но у этого Метельского даже с польским не всегда
полный ажур…
—
Две недели назад я с ним целый час разговаривал в четыре глаза!
—
Тогда уж в три. Левый глаз у него искусственный. А мои глаза ты просто не сосчитал.
Ты что, не помнишь, как у тебя «паркер» сломался, а ты не хотел писать зеленой
ручкой?
—
Ну и что такого? Ладно, подождем клиента. Никогда со мной ничего такого не
случалось.
—
Со мной тоже… По крайней мере, в этой профессии.
Невероятно!
Он не заметил моего присутствия при разговоре с клиентом. Не помнит обо мне и
моем участии в том разговоре. Я исчезла из его осознанного поля зрения. Я
слилась с фоном, окружающим пространством, мебелью и офисными принадлежностями.
С неоновой лампочкой под потолком, шнуром от жалюзи, поверхностью поцарапанного
письменного стола с надписью: «Помогите! Хочу в тюрягу! Не, лучче в монастырь,
моб. 0789…»
Итак,
я достигла в отношениях с Попугаем высшего профессионального совершенства.
Потому что работа переводчика является совершенной только тогда, когда она
остается за кадром, как при дубляже фильма.
Я
достигла вершины! У меня слегка кружится голова от эйфории. Сейчас я выйду из
себя, облаком вылечу из собственного тела, как джинн из волшебной лампы.
Состояние дзен. Я благословлена и освящена.
Это
уже третий раз в жизни! А ведь на этой глупой планете есть миллионы людей,
никогда и не приближавшихся к таким профессиональным вершинам!
Становиться
невидимой меня научил, а точнее заставил безжалостно требовательный Марек
Яницкий. Я работала у него помощницей, когда переехала в Польшу. Он говорил:
—
Почему, когда ты заходишь с кофе, то ставишь перед людьми чашечки, будто
стреляешь из автомата? Они аж подскакивают! О бутербродах я и не заикался, а то
эффект был бы, как от гранатомета! Ну, расслабься.
Я
пробую. В следующий раз стою с подносом перед дверьми конференц-зала. Чашки и
ложки тоненько бренчат, сахар колышется в сахарнице, как дюны в пустыне, у
чайника уже вода каплет из носика, а я делаю глубокий вдох и гипнотизирую сама
себя:
—
Мед-лен-но. Мед. Лен. Но.
—
Это совещание по вопросам маркетинга, а не лекция о русском балете. Умирающий
лебедь уже давно бы сдох. От зависти. Давай живее!
Наконец,
он уточнил свои претензии:
—
Своим присутствием ты прерываешь каждое совещание. Обращаешь на себя внимание.
Это очень непрофессионально. Кофе и бутерброды должны просто появляться на
столе. И это все, о чем я прошу. Тебе нужно быть незаметной. Беседа не должна
прерываться.
Мне
удалось добиться этого через семь лет. Тогда я уже работала с малоразговорчивым
гигантом коммуникационного менеджмента Анджеем Сикорским.
—
Ну у вас и бутерброды с икрой! Прямо чудо, — сказал как-то Анджею во время
бурного обсуждения бюджета босс и владелец нашей империи. — Откуда они тут
взялись? Я как раз проголодался…
—
У меня секретарша-невидимка. Вдобавок, телепатка, — ответил Анджей.
—
Это та русская?
—
Ага. А с тенденцией к снижению я совершенно не согласен! Посмотри…
Я
находилась в комнате и слышала каждое слово. Вышла сквозь стену и испытала
эйфорию прямо перед Уяздовским замком. Море шумело у меня в ушах, и я дышала
последним оставшимся в дырявой земной стратосфере чистым, насыщенным хвоей
воздухом.
Потом
позвонила Мареку и передала ему через новую секретаршу:
—
Я невидима! Сегодня у меня это получилось! Спасибо тебе… Я стала Совершенной
Секретаршей. Непревзойденным мастером профессии.
И
сразу поняла, так же, как сейчас — это конец. Потолок. Вершина. Выше уже не
подняться. А скуку постоянства и повторений я не переношу.
Вот
тогда я и поддалась уговорам Лысого Черепа и переехала с ним на Остров, Его
Родину. Пора было принять новый вызов. И я стала полицейской переводчицей.
И
снова то же самое.
Что
я буду теперь делать? Что?! С кем? Где? За что?..
Наступило
состояние… еще не паники, но уже близкое к ней. У меня слишком много вопросов
к себе и ко Вселенной.
Как
свести концы с концами, когда я перестану зарабатывать на жизнь благодаря
убийствам и кражам в TESCO? Как эта Вселенная будет обо мне заботиться? Что
будет с любимым? С мамой? С Федькой? С сыном? С Робертом?
Я
прячусь в туалет и звоню Роберту. В конце концов для этого он мне и нужен. За
это я ему и плачу.
—
Слушай! Так и так. Я потеряла работу из-за собственного совершенства. Что со
мной будет? С мамой? С…
—
Давай прежде всего о работе, — говорит Роберт. — Поздравляю!
—
С чем?
—
Может, ты слишком долго была чьим-то голосом? Сколько можно переводить,
способствовать пониманию, устанавливать контакты, помогать? У тебя есть свой
голос. Говори им. Пусть теперь другие тебя переводят.
—
Ты, наверное, чокнулся… Что я могу сказать? Как? Кому?
—
Тебе уже семь лет кажется, что ты пишешь книгу, правда? Так допиши и издай эти
свои заметки в виде книжки.
—
Я не писательница…
—
Попробуй.
—
У меня слишком мало материала…
—
Не выкручивайся. Мне тебе напомнить о молдавско-литовской банде, которая
грабила банкоматы? Или о том, как Петр толкнул Кшиштофа, а тот упал с лестницы
и сломал себе черепную коробку в семи местах? И как ты выходила из больницы
двое суток после аварии?
—
Как раз тогда больничный психолог дала мне твой номер. По ее рекомендации я
позвонила тебе и попросила, чтобы ты провел со мной курс психотерапии, а то я,
мол, больше не справляюсь с этой жизнью, я в ней заблудилась, никто обо мне не
беспокоится, только я обо всех! А ты купил мне новый спортивный костюм и привез
туда… А первый сеанс у нас был в коридоре возле реанимационного отделения. Ты
меня потряс.
…И
как моя мама на глазах всех городских камер видеонаблюдения выкопала какой-то
розовый цветок с клумбы на тротуаре, попросту и не слишком элегантно его
сперла! И как оператор камер, наш сосед снизу, позвонил мне и попросил что-то с
этим сделать…
—
…И как ты взяла Федьку-Два из приюта для кошек, который тебе попался по дороге,
когда ты возвращалась домой с похорон того польского летчика, умершего в доме
престарелых. Как ты поехала в Лондон и уговорила польского консула оформить в
воскресенье выдачу тела столяра, погибшего в автомобильной катастрофе, потому
что у него в Польше жена умирала от рака. А говоря по правде, тот столяр сбежал
из дома от этого кошмара под предлогом, что должен заработать на ее похороны. А
она умерла в Щецине за час до прибытия гроба с телом мужа. И как на следующий
день ты написала заявление об увольнении, а начальник следственного отдела
дорожной полиции пришел к тебе с шоколадкой и письмом, подписанным тридцатью
восемью сотрудниками следственного изолятора, и сказал, что бывают такие
ситуации, в которых просто ничего не поделаешь… Просто невозможно. И ты
осталась.
Ну
допустим, но все это — какие-то эпизоды. Какие-то фрагменты, отрывки из
обрывков. Как мне все это связать в книжке? Какой ключ мне использовать, чем
склеить лоскуты?
Ааа…
мною. Писать книжку о себе самой? Не хочу…
—
А что ты хочешь? Ты вообще чего-нибудь хочешь?
—
Естественно! Как обычно… любить моего Любимого.
—
Так выпусти томик любовной лирики!
—
Я? Не смогу…
—
Любовь все может. Попробуй, что тебе стоит? Тем более, что если уже наступают
такие перемены, ты и его можешь потерять…
—
Заткнись! Почему это?..
—
А почему бы и нет? Ты говорила, что больше всего нуждаешься в защитнике. Что
боялась мужа с тех пор, как он набросился на тебя и ударил кулаком в лицо,
когда ты лежала в постели. Ты тогда убежала из дома. Ты говорила, что важнейшим
в твоем выборе любимого было то, что он имел отношение к армии, и ты верила,
что в случае чего он пойдет и застрелит этого лысого мерзавца. Ты все еще в это
веришь? Но если этот лысый мерзавец уже отпал, как прошлогодний осенний лист,
то зачем так стремиться иметь защитника? И где он вообще, если уж говорить
правду?
—
Но я его люблю!
—
Так и напиши об этом!
—
Да ведь он лживый, трусливый предатель и манипулятор!
—
А ты не о нем должна писать, а только о своих чувствах. О любви. Видишь
разницу?
—
Хм. Ну вроде да… Но я боюсь!
—
Естественно. Ты трусишка, мы это уже знаем. С такой мотивацией ты можешь далеко
зайти, потому что это базовый инстинкт.
—
Хватит уже! Мне уже надо идти. Меня всю трясет.
—
А тот Метельский тоже тебя не заметил?
—
Не знаю. Он запаздывает.
—
Может быть, все-таки заметил? Тогда ты достигла совершенства только наполовину.
Можешь пойти учиться на юриста, и тогда через пару лет будешь адвокатом со
знанием нескольких языков.
—
Роберт! Меня ищут по громкой связи, слышишь? Орут на весь Олд Бейли: «Русско-польская
переводчица, дело об организованной преступности, зал номер два». Сейчас пойду.
Сейчас узнаю, что меня ожидает.
Иду.
Издалека вижу Метельского, который стоит в коридоре и жестами шутливо объясняет
что-то Попугаю. Пара чертовых жуликов.
Если
я стану между ними, поздороваюсь и спрошу, кому говорить первым, может быть,
они меня заметят.
Но
если я стану сзади Метельского, не попадая в поле зрения его правого видящего
глаза, через пару секунд почувствую себя в теме и просто начну говорить из-за
его спины, то наверняка они меня не заметят! Даю слово! Не заметят.
Такой
у меня выбор… Такая сила!
Как
у каждого.
34.
За семь лет работы полицейской переводчицей я приняла 837
вызовов и заработала на сегодняшний день примерно 122 639,00 фунтов. В среднем
выходит почти восемнадцать тысяч в год. В Лондоне на эти деньги можно только
умереть естественной смертью в ускоренном темпе, но у нас в Веймуте на них
удается прожить вполне сносно. Естественно, более половины этой суммы я
заработала за последние два с половиной года — с момента вступления Польши в
Европейский Союз и прибытия новой волны польских иммигрантов. В Веймуте с
окрестностями насчитывается 70 000 жителей-англичан, при этом на данный момент
здесь официально зарегистрировано около трех с половиной тысяч польских
работяг. Со всякими там дядьками да племянницами набирается где-то четыре с
половиной тысячи. И это в графстве, которое пять лет назад считалось наиболее
чистым в этническом отношении анклавом Соединенного Королевства, потому что у
нас было лишь около двух с половиной процентов национальных примесей — типа жен
из Таиланда и стран бывшего СССР или студентов из Китая и Японии.
Первые
пять лет мои доходы не превышали четырех-шести тысяч фунтов в год, а вдобавок в
2003 году меня выгнали с работы и я полгода добивалась, чтобы взяли обратно. И
добилась — благодаря статс-секретарю и моему соседу, племяннику сэра Раффлса,
первому заметившему Сингапур на карте мира. Ну, об этом позже.
Без
сомнения в течение этих первых пяти лет я жила за счет своего бывшего жениха.
Однако с того момента, когда в соответствии с общей диалектикой мы перешли в
новое качество, то есть стали супругами, наши отношения начали портиться. Не
сиди дома, зачем деньги проедать (имейте в виду, что речь идет о типе, у
которого жена на двадцать лет моложе, а имущества — на полтора миллиона
фунтов). Не надо тебе идти работать, слава богу, нам есть на что жить, хочешь,
что ли, красоваться черт знает перед кем за какие-то жалкие гроши? Что? Без
согласования со мной потратила тридцать фунтов на эти вот туфли?! Это слишком
дорого для двоих неработающих, ты ведь вообще не работаешь! Я хоть пенсию
получаю (14 000 фунтов в год), а у тебя и этого нет. У тебя есть полис
страхования жизни от польской фирмы Amplico? Так это лажа. Что я там получу
после твоей смерти? Пять тысяч долларов? А знаешь, как сильно упал доллар в
последнее время? Деньги нужно уважать. А что, не было таких же туфель другого
цвета? Или в другом магазине не было таких же, но подешевле, хотя бы за 29,99
фунтов? Нет, меня в детстве не ударяли копилкой по голове. Это вопрос понимания
финансовых дел и семейной ответственности. Это что? Чек за твою работу? Двести
фунтов? За тот ночной вызов по поводу угона автомобиля? И стоило из-за таких
грошей покидать супружеское ложе? (Хм… Честно?..) Да в нашем семейном бюджете
двести фунтов — пустое место, ерунда, моя дорогая леди. Знаешь, на сколько
тянет наш семейный бюджет, котик? Не отворачивай свою прекрасную, с дорогой
стрижкой (за 18,50 фунтов?) головку, сиди себе здесь на кожаном диване, очень
дорогом (1214,99 фунтов?), хоть и купленном с сезонной скидкой, и пахни
дорогими духами, которые я тебе купил на Рождество (речь идет о Рождестве
трех-пятилетней давности, когда он еще был моим женихом)…
И
все время такая промывка мозгов. Наверное, не нужно объяснять, как я кидалась к
телефону при каждом звонке и с каким пылом летела на каждый вызов, хоть днем,
хоть ночью (вдобавок в ночное время ставка вполовину выше). Хваталась за работу
как настоящий трудоголик! А так как энтузиазм и рвение уже не являются обычными
чертами современного работника, номер моего телефона стал распространяться по
телефонам детективов и констеблей как компьютерный вирус. Вдобавок, у нас в
Веймуте мои работодатели попросту не имели выбора. Городской список переводчиков
с языками «бывшего СССР и соседних стран» оказался очень коротким — в нем была
всего одна фамилия, моя.
Имея
до черта свободного времени, сидя на купленном со скидкой диване и источая
запах дорогого парфюма, я и придумала курс «Осознание культурных различий».
Первоначально он был предназначен для служащих английских тюрем, в которых
полно иностранцев, в том числе славян.
Позже
этот курс был переработан под нужды сотрудников дорожной полиции и затем еще
раз — специально для офицеров следственных изоляторов.
Суть
этого курса представляет собой обоснование идеи, что иностранец тоже человек,
но иной, и в связи с этим считает нормальным иное поведение. К этому я
приплюсовала многочисленные собственные ляпы, совершенные после переезда из
Белоруссии в Польшу и затем в Англию, а также проанализировала свои скандалы и
схватки с иностранными мужьями — коих было штуки две. Добавила немножко общей
философии и популярной психологии и стала срывать аплодисменты в тюрьмах и
полицейских участках.
Я
всегда начинаю со своего спектакулярного прокола на вечеринке. Когда мы купили
дом на Олд Кастл-стрит, соседи организовали для нас приветственную вечеринку:
хелло и велкам и мир-дружба-жвачка. После пятого бокала красного ко мне
подплывает старичок, переодетый адмиралом, и с аристократичным акцентом
спрашивает:
—
Дорогая русская миссис, а как там погода в Москве?
О
боже, седьмой человек с этим же вопросом. Это было уже чересчур, как, наверное,
и количество выпитого. Булькаю:
—
А что, вы собираетесь в Москву, адмирал?
—
Да нет, дорогая леди.
—
Я тоже не собираюсь. Тогда на кой черт нам разговаривать о погоде в месте,
которое нам до лампочки? Ряженый несколько смешался. И говорит:
—
Хмм… Это… Я не знал, как завести разговор, мне хотелось создать между нами
приятную атмосферу.
—
Разговором о погоде в Москве? Честно говоря, в гробу я видела эту Москву! А тот
снова за свое:
—
Хмм. А как бы вы приветствовали у себя дома, в России, соседа-иностранца? С
чего бы начали разговор?
—
С англичанином? — уточняю я. — Англичанину я бы сказала: знаешь что? Ваш Тони
Блэр — это кусок дерьма, а не премьер-министр!
В
комнате наступила тишина… Ну! Уже лучше! Мы с Адмиралом, как на ринге. Он в
белом углу, в своем клоунском одеянии, а я — в красном, потому что во мне
закипела русская кровь.
—
Ага, ага, — говорит этот маршал с подозрительно спокойным любопытством. — А что
должен был сказать тот англичанин в ответ на такое приветствие?
—
Как что?! Он должен был прийти в ярость и прорычать: «Что?! Наш Тони кусок
дерьма? Это ваш Путин дерьмо на палочке, кагэбэшник долбаный, мать его!»
—
Ага, ага, — повторяет мой Нельсон и согласно кивает седой головой. — Понимаю.
То есть вы предпочитаете острую политическую дискуссию?
—
Естественно! Может даже с дракой. Тогда потом можно помириться, выпить на
брудершафт и стать друзьями до гроба. И заснуть под столом.
Помню,
что муж вывел меня на свежий воздух, а потом отвел домой, потому что от всех
этих скучных разговоров мне захотелось спать. Утром я нашла в дверях открытку с
благодарностью за лекцию о культурных различиях. Внизу стояла подпись: Миссис
и мистер адмирал Брент. Так значит это был настоящий адмирал? А что,
спрашиваю, его жена — тоже адмирал?.. Моя лысая половина объясняет, что муж и
жена у них — это как бы один человек. Все, что у них есть, является общим
достоянием, даже такая вещь, как мой полис матери-одиночки от страховой
компании Amplico. О господи, да забери ты себе насовсем этот чертов полис! Я
переоформлю его на тебя одного! Потом скатай его в трубочку и… Только не смей
подписывать свои письма «мистер и миссис Лысый Череп»!
35.
Раз в году устраивается Полицейский Бал. Ни с грушки ни с
петрушки пригласил меня супер-пупер инспектор Сунь Буй В Чай зависнуть у него
на локте. Ну там пламенная речь кого-то заезжего из Скотленд-Ярда, чипсы-пиво,
кто подвезет до дому неясно. Сдержанно показала новые шпильки на танцплощадке и
приземлилась рядом с Буем на мягких креслах бывшей курилки, горшок с геранью
вместо пепельницы.
—
Сунь Буй, что мы здесь делаем?.. Как мы тут оказались? Не на балу, а вообще — в
Англии, в полиции?.. Почему ты не ходишь за плугом на рисовом поле в родном
Вьетнаме? Почему я не жарю драчоники в родной Беларуси?..
—
Это от кресел воняет, вот тебя и мутит на философию, — говорит мой кавалер. —
Кто мне даст плуг, у меня прадед был университетским профессором. А твоя
великая страна тебе нигде не даст пропасть! Она даже мне не дает пропасть! Не
канючь.
Чего
плетет?.. Какая страна?
—
Ты дочь великого народа, — гнет свое Сунь. — У вас за спиной великие свершения
и вас везде в мире спасет ваша музыка.
—
«Катюша»? — спрашиваю я. Почему-то эту мелодию и «Еллоу сабмарин» пиликают все
сотовые на всех азиатских базарах здесь и по всему миру.
—
Вот эта, я ее держу номером первым в папке для поднятия духа!
Из
его айфона идут короткие раскаты грома ТРАМ-ТРАМ-ТРАМ-ТРАМ, а потом:
«Встава-ай, страна огромная! Встаавай на смертный бой!»
—
Про что этот марш? Нет, лучше не рассказывай, я сам себе слова придумываю
каждый раз как слушаю. Да, кстати, о твоем сыне — парень нарасхват. Все офицеры
и адвокаты женского пола хотят, чтобы мы вызывали именно его. А вот Баська
Стоури потребовала перепроверки его письменных переводов по делу об
изнасиловании в Бридпорте. Я их послал господину Голдфингеру, так что не волнуйся.
Ну
дела! Даже вьетнамским англичанам известно, что евреи не любят поляков и
взаимно. Буюшка, спасибо, я тебе еще пригожусь. Голдфингер нас отстоит!
Вспоминается
анекдот про секретаря Московского райисполкома, который встретил на рынке
знакомого туалетного дедушку.
—
Кузьмич! Жив! Ты чего ж на зиму глядя ушел из теплого туалета Совмина?
—
Интриги, батюшка. Интриги…
Баська
звонит через день. Ей, конечно, донесли с кем я была на балу, шпильки в сердце.
Она перевела военные действия из штурмовых в партизанские и поет мне в трубку
голосом номер один из папки «подхалимаж». Баська — наша местная акула большого
бизнеса, у них с мужем собственное переводческое агентство. И меня и моего сына
она непременно хочет заполучить в свой «золотой фонд», как она это называет.
Чтобы сдирать с нас в качестве комиссионных оплату первого часа работы в обмен
на то, что мы бы заполняли счета не на скромных бланках стрелков-одиночек, а на
фирменных бланках ее империи. Но старику Голдфингеру, сыну и мне и так хорошо, самопас
на свободе.
—
Слу-ушай! — поет Баська. — Будешь меня до конца жизни по рукам целовать! Есть
такая возможность для твоего сына! Лидка Беркли, ну та, у которой муж в «Форинг
офис», делает новый набор переводчиков в дипкорпус. Представляешь: включаешь телек,
а там твой сынок дырдымачит в ухо какого-нибудь посла или — ба! — премьера! Я
на всякий случай его данные Лидке уже переслала. Запиши ее номер, и пусть он
позвонит в понедельник ровно в три!
От
того, что увижу сына — в костюме-тройке и в бабочке! — при ухе премьера, мне
делается так приятно, тепло и мляво, что я даже забываю, что у меня нет
телевизора. Он бы меня простил за наш чертов развод, перестал бы быть
элегантным неприкасаемым взрослым, снова стал бы пухленьким хрюшей и просился
бы на ручки, и его можно было бы целовать и тискать…
—
Сын, хочешь пойти в дипломатический корпус? Вроде можно попробовать воткнуться.
—
Ну что ты, мама. Мы тут заняты с мелкими уголовниками, случайными, можно сказать,
преступниками. Зачем же лезть к большим, настоящим разбойникам?
Хм.
Вот так поворот… Я-то думала, мы здесь жилы рвем на переднем крае борьбы с
преступным элементом! Разруливаем большие кризисы гражданских жизней. А
послушать сына, так мы просто неплохо пристроились. А может, и то и другое?
Комфорт бытия на своем месте, даже если это место в душной камере СИЗО или на
приставной табуретке к скамье подсудимых?..
Найдите
работу по душе, и окажется, что вам же еще и платят за ваше хобби, как сказал
один Конфуций из Одессы.
Звонит
телефон. Некогда философствовать. Ключи от машины, блокнот, ручка, ясность
мыслей, активный словарь, добрый настрой. И я, вдохновенно, в собственные уши:
«Надо идти помогать людям объясниться с системой и помогать системе понять
людей, и делать это как можно основательнее, честнее и человечнее, здесь и по
всему миру». Во!