Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2014
Юрий Серебрянский
—
прозаик, поэт. Родился в 1975 г. в Алма-Ате. Окончил Казахский государственный
национальный университет, диплом химика-эколога. Проза и стихи публикуются с
2002 г. Участник Форумов молодых писателей России (2007, 2008). Повесть «Destination» («ДН», № 8, 2010)
стала победителем «Русской премии-2010» в жанре «Малая проза». Живет в
Казахстане. Последняя публикация в «ДН» — повесть «Труба», № 3, 2012.
1.
Тихий
и низовой шум тысяч травинок, трущихся друг о друга. Ветром. Единичное касание
травинок бесшумно, а общий фон еще как слышен. Глушит даже океан.
Да,
есть океан.
Определенно,
некоторые ноты добавляют жуки, ящерицы, змеи и, бог знает, какие еще
оркестранты.
Всю
дорогу до края непонятно, что там дальше. Но если постараться — там океан. Карин старается почти
каждый день. Поднимается. Пробел черного, вулканического песка — пляжа между
обрывом и кромкой воды с утеса не виден.
Ехать
каждый раз медленно. Утрамбованная дорожка — главное и единственное свидетельство
любви горожан к Карин,
местами разрушена и приходится миновать некоторые участки в объезд, по траве.
Опытная рука в истертой перчатке вдруг чувствует пыльную шину вместо обруча
коляски. Так бывает.
Со
стороны кажется, что
поверхность пострижена ровным ежиком, но она вся неровная, земля комьями,
чьи-то норы.
Коляска
перекатывается через бугры, поскрипывая. Передние колеса время от времени
застревают в ямках, да еще и проворачиваются вокруг оси.
Коляска
— явление любви мира к Карин.
Заполуденное,
усталое солнце.
Почему
у белых облаков черные тени?
Полю
из пожелтевшей травы не видно края. Но это обман. Как и тени. Поле закончится
обрывом. Тени вырастут в темноту. Еще не скоро. Времени достаточно.
Карин крепко сжимает зубы от
терпения.
Это
только ее испытание, удовольствие и доказательство существования. Добраться до
края утеса за полтора часа до сумерек. Оставаться навстречу ветру пятнадцать
или двадцать минут и начать нервный спуск к дороге.
Всегда
кто-то попадается в это время. Смена отельных рабочих или господин Толиньи, тот итальянец, или
группу везут с вулкана. Однажды никто не встретился. Человек сорок жителей
искали Карин пешком. Тогда
она в последний раз плакала, видя гирлянду фонариков, приближающую голоса в
темноте.
Карин
без шапки, никаких шапок. Она ненавидит шапки, шляпки, кепи, все что
угодно на голове, кроме волос.
Около
половины пути.
В
следующий момент тишины — шелест не постороннего звука за спиной.
Целлофан.
Чтобы
заглянуть через плечо, такому человеку, как Карин, требуется вращать правое колесо, зажав обруч
левого рукой. Мешает зацепившееся
за куст переднее.
В
зубах грязно-рыжей, в скатанных спаниелевых
буклях собаки — целлофановый пакет: сыр, луковая лепешка и пластиковый
запаянный стаканчик чистой воды с трубочкой. Стаканчик еще может уцелеть.
Это
ублюдок, то есть нечистая
масть. Глазки, в которых застыло осознание ненужности, озабоченно, совершенно
без страха смотрят на Карин.
Пять метров не представляют никакой угрозы. Ублюдки чрезвычайно умны. Отвратительные
коричневатые зубы, скалясь, рвут пленку. Однажды им валяться у дороги высохшим
фрагментом челюсти, безжалостно вырванным из черепа тормозом колеса.
Карин
стыдится плакать при собаке. Победившей и обманувшей гадине. Она только запоминает. Но зла нет. Люди тоже
напоминают ей о собственной беспомощности. Но не так цинично, как эта собака.
Ехать
к обрыву утеса уже нет сил. Эмоции пожирают
энергии больше.
Океан
будет смеяться белозубыми пенными оскалами, она не хочет его сегодня видеть.
Собака
понимает запах бессилия. Она не старается сделать больно, она очень
рациональна. Вот девушка (откуда здесь девушка?) крикнула, поднимаясь с травы,
у начала полосы кривоногих уродцев-деревьев, выросших такими в беспрестанной
борьбе с ветром.
«Эй!»,
— доносится с задержкой, и собака вздрагивает сразу на четыре лапы, роняя
тяжелый стаканчик сквозь дыру в пакете.
Та,
другая девушка остается лежать на траве, лишь приподнявшись на локте.
—
Вас, кажется, ограбила собака? У нас тут есть кое-что, могу я вам предложить?
У
нее каштановые волосы разрывает ветер. Оказывается, немного выше от земли он
сильнее.
Карин
молчит.
Собака
все равно уже убежала.
—
Я и не знала, что здесь есть дорога. Мы всегда ходим на этот утес оттуда, она
показала, откуда. Девушка уверенно говорила по-английски, выстраивала фразы.
Карин
различала английский, но почти не услышала знакомых слов. Девушка в спортивных
брюках, в кофте-худи,
с капюшоном, которым забыла воспользоваться. Мало знакомых слов.
Карин
промолчала.
Но,
чтобы не быть совсем невежливой, кивнула, развернула коляску и начала спуск.
2.
Проснулся
от холода, а не от шума. В таких случаях правильнее сказать — пробудился. Глаз
не открыл. Лежал одетым, поверх одеяла. Даже не стал разбираться: одеяло ли?
Или просто диван — мой рабочий стол — застелен прижившимся бордовым пледом в
шотландскую клетку, а одеяло, возможно, в шкафу, а, возможно, и нет его.
Хозяйка не рассчитывала на то, что арендатор будет спать в октябре с раскрытым
окном. Прага к такому не готова.
Шум
с улицы доходил очень знакомый. Трамвай (а внизу была улица трамваев) звенел похоже. Да, в общем так же. Машины эмоционально
гудели у светофора. Бывает. Утром все торопятся, кроме тех, прилетевших под
утро.
Полицейские
прозвучали два раза до того, как я уснул снова.
С
закрытыми глазами город ничем не отличается от того, из которого я приехал.
Неужели
для слепых все города одинаковы?
Счастливые
слепые.
Обыкновенная
хрень кружилась в голове
перед погружением в сон. Я осознавал это,
не сопротивляясь.
Дело
делалось.
Еще
не сделано, конечно, даже не начато, но зацепка за другое пространство
произошла. Старые журналы на чужом языке с галочками над буквами латиницы
теперь стали моей реальностью. Как и этот диван, и гнетущее отсутствие
пространства в этой комнате. Ко всему привыкать интересно.
А
привыкнуть — скучно. К холоду не привыкнуть. Я вытащил из-под себя плед и
укутался. Глаза, правда, пришлось открыть. Вытянул ногу и одним движением забил
окно почти до конца. Оно мягко зафиксировалось в разбухшей от времени и пыли
раме, оставив мне десятисантиметровую щель. Как удобно, когда все в пешей
доступности.
Стало
тише, и чуть погодя — теплее.
Не
помню, снилось ли мне что-нибудь.
3.
Сидели
по стульям, на скамьях и на диване, а Карин,
естественно, в своем кресле.
За
рядом стульев. Хотя ее хотели подкатить к столу. Но говорила она мало, и мадам Фортеш на нее и не рассчитывала.
Не хватало Жулио, Джека и
еще нескольких. Поэтому всем приходилось сидеть и ждать в духоте. Несмотря на
договоренность, Перейры привели детей, которым уже надоело бегать меж стульев,
и они начали тянуть отца со скамьи на улицу. К тому же в доме у мадам находился
запах. Ничего такого, просто именно ее запах, непростая аура. Многие из собравшихся связывали его с неприятными
воспоминаниями о других разговорах, и, хотя сегодня были вызваны для
количества, сидели тревожно. Спокойными были только две пушистые собачки
чау-чау на кривовато прилепленном прошлогоднем календаре. Китайские пошлости.
—
А почему мы в храме не собрались? — отец семейства Перейры нервничал, и,
повернувшись, цыкнул детишкам
потерпеть.
—
Если мы с этим еще и туда пойдем… Давайте
пока сами решим, — мадам Фортеш
глядела на собравшихся своими слезящимися глазами. Безапелляционно, в упор
разглядывала каждого по очереди. Но никакой агрессии в этом не было. Только
любопытство. Она каждый раз видела их новыми. Такими, какими они не видели себя
сами. За это ее и терпели. Кто-то, может и большинство, уважали. Ее цветастое
домашнее платье обволакивало крупную бесформенную гору тела. Босые маленькие
ноги цеплялись друг за друга ступнями, как у индийского божества с затертым
бронзовым именем.
Волосы
черные, пугающе длинные для старухи и вьющиеся, как волны в бурю.
Она
простая. Говорит всегда тоже просто и по делу.
Диван
завален подушками, повторяющими расцветку ее платья.
Жулио
явился. Молча встал у косяка
двери, ведущей на кухню.
—
Карин, расскажи нам, —
мадам Фортеш отвернулась от
Жулио.
—
Я поднималась по дороге, — начала Карин
как по команде и уже совершенно спокойным, негромким голосом. Все это уже в
третьем пересказе успело сформироваться во фразы.
—
Какой утес, я не понял? — новенький, помощник капитана катера, сидел в первом
ряду стульев. В грязной вонючей
рубахе.
—
Гора за автобусной остановкой, там, где дальше уже территория, — махнула рукой
со звонкими кольцами мадам Фортеш.
—
А-а-а….
—
Что они там делали, Карин?
— Мадам Фортеш торжественно
пересматривала глаза собравшихся,
словно каналы вечернего телевизора.
—
Я не знаю… сидели на
покрывале. Я им не кричала. Та, что лежала, приподнялась и помахала мне. А
другая спросила, надо ли помочь.
—
Я сказала, что нет, не надо, — и уехала потом.
—
И они не помогли тебе, Карин?
— новенький вертелся на своем стуле. Ему все положения казались неудобными.
Остальные
молчали.
—
Дело не в этом, — отсекла мадам Фортеш.
Поморщилась: — Что они там еще делали?
Карин
помедлила.
—
Не знаю, кажется, они там целовались. Она ей голову на колени положила…
—
Вот так, — Карин почему-то
при этом сложила руки, будто укачивая маленького ребенка. Но все поняли.
Мадам
Фортеш глядела перед собой.
Глаза ее на короткое время потускнели, как будто выключились. Она поочередно
потерла их внутренние уголки указательным пальцем. Правой рукой. Множество
серебряных колец на запястье брякнули. Разные
по толщине и стилю. Кольца дерева.
Помощнику
капитана катера стало удобно сидеть.
Мамаша
семейства Перейры поднялась с места:
—
Не знаю. Они тихие. Вечером кто-то из них всегда возвращается ночевать. Иногда
обе. У них там работа, на территории.
—
Они медсестры, по-моему, — Жулио
скрестил руки и выступил немного из своего косяка.
Детишки
уже почти вытащили папашу Перейра из комнаты. Он перестал сопротивляться. Был
слышен скрип нескольких стульев по деревянному полу, освобождавших проход.
—
Мало ли что они там творят, в своем отеле. Я бываю там, на территории курорта,
— помощник капитана приподнялся, обернувшись к залу. Потом
сел: — Это не наше дело вообще.
—
Но холм не на территории, — мадам Фортеш
говорила громко, торжественно.
—
К тому же снимают они в доме у Перейры. Не на территории.
—
Они живут с нами. Ходят тут. Едят в городе. Наглые!
Мадам
Фортеш держала свою паузу
долго.
—
Надо их выгнать отсюда. Пусть убираются. На территорию или хоть куда.
Стулья
зашаркали ножками. Деревянным по деревянному.
—
Кто за то, чтобы выгнать их, поднимите руки!
Руки
подняли все, кроме Перейры, искавшей глазами мужа:
—
Они заплатили мне за шесть месяцев вперед. Я отправила почти все деньги в
Лондон, Луи. И что мне делать?
Стулья
поутихли, потом замерли. Мадам Фортеш
всколыхнулась. По второму разу протерла уголки глаз: — А сколько ты с них
взяла?
Снова
пауза. Большая сумма.
Мадам
Фортеш хлопнула ладонью по
коленке. Снова звякнули все ее кольца.
—
Давайте соберем деньги, вернем им и выгоним. Мы не можем жить рядом с этими
блудницами.
Стулья
затопали по полу.
Прозвучало:
«надо подумать»… И кто-то снова там повторил: «надо подумать». По цепочке фразу
виновато передавали по комнате, интерпретируя в пределах богатых возможностей креольского.
4.
Некоторые
дома придумали хитро реставрировать. Грамотно. Оставляя фасад, сносить всю
заднюю часть и заменять ее современной постройкой из качественных материалов.
Нельзя сказать, чтобы прежние материалы были некачественными. Простояли долго.
Доказали.
Но
многое не предусмотрено для современного привередливого жителя, особенно
покупателя. После реставрации остается и красота в заданных, нетронутых
пределах и добавляются удобства. Теперь и водопровод, и канализация, и комнаты
большие. А снаружи — как они любят.
Но
не все дома подверглись архитектурной кастрации. Этот объект я искал дольше,
чем привык. Какие-то дворы. Как чувствовал. Уже в подъезде.
Наконец
поднялся на второй этаж по обветшалому, не предвещавшему ничего хорошего
деревянному пролету, и уперся в металлическую дверь с глазком.
Ну,
хоть так.
Открыл
мужчина в толстой кофте — водолазке под горло и джинсах, все одного цвета —
темно-синего. И зря. Глаза — крепко зафиксированные стропами морщин в глубоких
глазницах два аквариума с чистой водой. Ежик белых волос с залысинами. Лучше бы
яркую рубаху носил.
—
Добры дэн.
Чех!
Точно чех.
—
Добры день, ай эм фром эстейт
эдженси.
Он
молча ждал продолжения, держа дверь полуоткрытой. Неужели наши не предупредили?
—
Эстейт эдженси, — что-то я растерялся, — студио, — и показал рукой внутрь.
По
глазам было видно, что он в курсе того, зачем я пришел, просто наблюдает.
—
Май нэйм Йюрий. Как Гагарин. Ферст ин спейс! Дую спик
инглиш?
—
Алберт, — резким солидным движением он протянул мне руку. Я вошел внутрь.
—
Не надо разувайся, — эта ломаная русская фраза вдруг сделала его хрупким и
беспомощным. Крупный ребенок уровня речевого развития четырех лет.
Я
задумался.
—
Простите, я ведь могу говорить с вами по-английски, ок?
—
Заходи, смотри студию.
Он
отступил в узкий проем двери в спальню, пропуская.
—
Я буду продавать дом… иностранцам? — на лице его ничего не было. Пусто-пусто.
Я
фотографировал. На передний план все время лез облезлый диван. Грустное тусклое
окно в массивной крашеной много раз деревянной раме. Из тех, у которых площадь
стекла меньше площади дерева рамы.
Фотографировать
было нечего.
Маленькая
ржавая ванна метр на метр. Изощренное издевательство над личностью. Душ и
занавеска, конечно, в ракушку — самое передовое из всего, что есть в квартире.
Почти безнадежный вариант.
—
Хорошо бы вам ремонт сделать.
—
Jezisi, odpust mi
muj hrich — сказал быстро и под нос, — я не имею денег.
—
Это называется вложение, пан Алберт.
Я
уже закончил все необходимые процедуры. Давать бесплатные советы — в
компетенцию сотрудника, ответственного за составление рекламных предложений
недвижимости с фотографиями, честно говоря, не входило.
5.
С
утра до дежурства иногда имелся почти весь день. Но планка — пять часов вечера
— превращала его в период ожидания. В несколько свободных часов. Галя решила
воспользоваться. Надела джинсы и серую кофту с капюшоном, «Гуччи». Даже не серую, а благородно-белую. Она
выбрала ее в аэропортовской
зоне беспошлинной торговли, еще не представляя даже, как эффектно будет
смотреться кофта на фоне пляжа с черным песком.
Джесс
собиралась дольше. Вышла в индийских продуваемых штанах и блейзере, застегнутом
до подбородка, как у нераспакованной
куклы.
Но
на куклу она совсем не была похожа. Короткие волосы и лицо в веснушках или
пятнышках, которых она никогда не скрывала. Куклам делают ненастоящие лица.
Они
не знали куда идут. Идти было совсем некуда. Просто гуляли по городку. Сан-Фелипе язык не повернется
назвать красивым городом. Поселок, состоящий из двухэтажных домов — коттеджей
муниципальной постройки. Наклонные улицы. Граффити местных жителей на стенах
магазинов рисуют образ города. Вдоль улиц чахлые, невысокие, без шанса на
взросление, деревья. Галя шла позади Джесс.
Отставала на одно дерево. Ее лицо «положительной героини» чаще всего имело
возвышенно-задумчивый вид. Маленький для современной девушки рост, да еще и
манера носить спортивную обувь без всяких каблуков делали ее другом мужчин.
Галей-помощницей. Она неумело замазывала прыщики на щеках тональным кремом.
Девственницей не казалась, но этот задумчивый взгляд наталкивал на мысль о ее витаниях вокруг того, первого и
единственного.
Нагнала
Джессику у «Фруттеса».
Художник
перестарался с изображением ассортимента на стене. Заходить к Луишу не стали. Галя взглянула на
тучи: погода ожидания. Режим готовности. Серый предупредительный знак. С
одинаковой вероятностью начнется моросящий дождь или выйдет солнце, или до
самого вечера так ничего и не произойдет. Туристы вернутся с вулкана только к
пяти. Кто-то порежет ногу или что-нибудь еще сотворит.
Пока
двенадцать. Для обеда рано и не хочется.
—
Ты знаешь, я бы даже в какой-нибудь там кей эф си зашла, — Джесс оперлась рукой о
стену у входа в магазин. У нее хороший,
«английский» английский.
—
Почему даже? Я, бывает, хожу.
Двинулись
дальше. Не сговариваясь, шли, конечно же, к пляжу.
Там
недалеко по косе до самой марины. Маленького порта.
—
Могли бы и открыть
что-нибудь, все-таки туристы ездят сюда.
—
Из чего же они будут все делать? Из этих вулканических корней? — Джесс улыбнулась. Когда она
впервые побывала на лаве, застывшие безумные переплетения ручейков напомнили ей
напряженные болью руки мучеников. Потом привыкла.
Но
все-таки не любила бывать близко к вулкану. Эти холмы вдоль берега, успевшие
уже порасти травой и жиденькими деревьями, напоминали ей, совершенно
ненавязчиво, Шотландию.
—
В такую погоду Браво мы не увидим.
Забавой
было разглядеть берег островка Браво, иногда видимый с пляжа. Считалось хорошим
предзнаменованием.
Вышли
на перекресток. К «старому дому». Трехэтажный дом, с жуткими трещинами, он был
не таким уж и старым, если бы его хоть однажды отремонтировали. Балкон второго
этажа, белый, с дутыми вазами— перилами,
в каком-то псевдоколониальном
стиле грозил отвалиться вот-вот. Достопримечательность.
—
Моя жизнь в Глазго так далеко и давно! — Джесс
расстегнула немного молнию, согрелась. Быстро шли.
—
Да! Три месяца назад! Мне тоже кажется, что я живу тут уже целый век.
Молча
прошли оставшиеся дома. Галя вспомнила, что они уже говорили об этом. Раз пять
или шесть.
—
Скажи, Джесс, а ты когда
контракт подписывала, думала, что на курортный остров в разгар сезона едешь?
Или уже знала, что здесь такое?
—
Стивен повесился, и я ничего не думала.
—
Извини, ты мне не рассказывала про это.
—
Стивен. Мы вместе учились.
—
Мне жаль.
—
Он был такой клевый!
Знаешь, чем мы занимались в колледже?
Ветер
здесь, на пустом пространстве дул активнее, а что же на пляже будет?
—
Ну, я думала, на поваров учились.
—
Учились. Мы еще занимались фуд-терроризмом.
—
Боже, это как? — «Боже» у Гали, конечно же, прозвучало в певучей аббревиатуре.
«Оу — май — гат».
Джесс
скрестила руки, как муха в паутине, запихнув ладони под мышки. Это холод брал.
—
Ну, например, Стивен как-то раз пришел в ресторан и заказал там колу и биг-мак. Потом сел и съел этот биг-мак целиком. Прямо в
картонной коробочке. Я снимала на видео. Потом он выпил колу. Нет, он ею запивал,
конечно, бумагу и остальное. Допил. И стал
есть стакан. Правда, подавился трубочкой и проблевался прямо на поднос.
Его
потом еще долго не пускали туда.
Галя
старалась не споткнуться о комья земли в траве. Поднимались по склону.
—
Может, потому, что он заблевал стол, а может, потому, что я выложила в ютуб.
Наверное,
они такое отслеживают. Мы думали, будет много просмотров, но зря я, наверное,
обрезала момент, когда Стивен блевал.
Это у него отлично получилось.
—
А меня бабушка ругала, когда я едой баловалась. Я это помню! Да я и не
баловалась. Но она всегда запрещала нам остатки хлеба выбрасывать. На сухарики
пускала. Которые потом никто
не ел, кроме нее.
В
этом месте тропинка, спускавшаяся к пляжу с высокого обрыва берега, была удобно
сделана. Но и ветер здесь был особенно жесток.
— А мы еще открыли студенческое кафе постфуда
в кампусе. Идея Стивена.
Знаешь,
что это? Такое только повар может придумать.
Галя
подала руку Джесс. Они
всегда держались за руки, спускаясь по этой тропинке. Ветер и уклон.
—
Мы стали смотреть на готовые продукты, как на исходные ингредиенты. Брали суши
с доставки и пихали их в мясорубку, а потом начиняли фаршем пирог из песочного
теста и выпекали его. Классно получалось!
Остановились.
Браво, конечно, видно не было. Головокружительно внизу был черный пляж, на
котором ритмично и быстро рисовались грязно-белые кривые пенившихся верхушек
волн.
«В
черном-черном городе», — подумала Галя.
—
Прости, Джесс, но мне
кажется, повара в ресторанах так и делают.
—
Извини, что ты говоришь?
—
Из остатков обеда готовят ужин. Салаты и другое.
—
У вас так делают, да?
—
Нет, Джесс, я думала так везде делают.
Джессика
довольно хрипло, в своей манере, засмеялась и сжала Галину руку.
—
Думаешь, нас этому учат?
—
Не учат, наверное, раз вы сами догадались.
—
Стивен догадался. Потом повесился. Если бы он сейчас был здесь, не повесился бы
точно. Узнал бы, сколько еще в мире есть мест печальнее. Жить и жить.
Ветер
бросал Галины волосы ей в лицо, и она все время убирала их свободной рукой,
толкая пряди за уши. При следующем порыве они снова мешали ей смотреть. Беглым
лучом солнце провело по береговой линии, сделав кончики волн острыми и
серебряными, как кольчуга или чешуя. Песок очень плотный. Далеко от воды мокрый. Идти не сложно. Галя
махнула рукой в сторону марины.
—
Дойдем?
—
Может, как-нибудь съездим на Браво, Джесс?
Джессика
достала из небольшого рюкзака лыжную шапочку и натянула на свой короткий ежик.
—
Ок. Как-нибудь.
—
А я думала, что Кабо-Верде — райские острова, как на картинке с пальмами.
Думала, все далекие острова одинаково райские. Не стала проверять. Согласилась,
— теперь они шли рядом. Галя ближе к воде.
—
Но я не жалею. Тут замечательно. Круто. Мало людей. Такая погода теперь. И есть
ощущение, что здесь можно жить вечно. Ничего не произойдет, понимаешь? Можно
даже новости никогда не смотреть. Ни местные, ни вообще.
—
Знаешь, Галя, на Сале местный аэропорт Муссолини построил.
—
Откуда ты это взяла, Джесс?
—
У нас работает один. В ресторане. Родился тут, потом долго жил в Португалии и в
Италии. Теперь вернулся.
Почти
дошли до марины. Катер был на месте. Его грузили. Катер и какая-то белая
закрытая яхта.
—
Ну, может, Муссолини хотел здесь спрятаться.
—
Муссолини хотел захватить весь мир. Он не собирался прятаться.
—
Может, он не до конца был уверен, что захватит? Ок. Его уже нет. А кроме него эти острова никому не
нужны.
—
Галя!
Джессика
остановилась. Остановилась и Галя.
—
Если будут делить, будут делить все. Эти острова — тоже будут делить.
—
Ок. Надеюсь, что в
последнюю очередь.
Вышли
на бетонную пристань марины. Катер грузили обычные люди. Совсем темнокожие и
мулаты в сухопутной одежде. Вместо неба висела темная, переливающаяся
оттенками, похожая на переход в чужое измерение, туча.
Мелкие
волны пока только шуршали по песку. Ничего еще не началось. Погода на Фого наматывается на вершину
вулкана.
— К морю, к морю, к морю марш вперёд!
Шесть годков трубили мы, другим теперь черёд.
Оставим мёртвых с миром — они не встанут в строй,
когда причалит пароход везти живых домой!
На
пристани Галю вряд ли было слышно. Она подошла к воде и пощупала ее. Как
грязную тряпку.
—
Переведи мне, Галя! — Джессика слушала, прислонившись к бетонной свае. Здесь
меньше задувало.
—
Ты что, Джесс! Я не смогу.
Стихи вообще невозможно перевести на чужой язык. Это о море и о родине, мы еще
в школе его учили.
—
Ок. Ты говоришь, что тебе
тут нравится?
—
У меня самый настоящий «содад»:
чувствую, что там где-то есть дом. И пусть он там и будет. Пусть ждет.
—
Неправильно, когда пляж состоит из одного только песка. Я камни люблю, —
Джессика наклонилась и зачерпнула небольшую горсть песка. Сквозь пальцы стала
капать вода.
Вдруг
Галя топнула ногой по набежавшей тонкой пленке воды, хвостику волны. Забрызгала штанины джинсов, не рассчитав.
Засмеялась.
Джесс
вытирала со щеки брызги песка. Галя подскочила и принялась помогать. Так
старательно, что сбила с нее шапку. На песок, не в воду. Наклонилась и подняла.
Вложила ее в руку Джессике и не отпускала. Джесс обняла подругу.
—
Знаешь, Галя, иногда ты напоминаешь мне Стивена.
6.
Добрался
до конечной метро, вышел вместе со всеми и попробовал разобраться с указателями
до автобусной станции. Не я один. Какой-то парень приставал с расспросами к
нескольким подросткам азиатского вида. У него был неряшливый вид.
Подумав,
я двинулся следом за толпой с чемоданами. А куда еще?
В
наушниках продолжался тягучий
подкаст. Он и довел до
станции. Еле-еле светало.
Намеренно
решил сделать этот дальний объект с утра. В смысле доспать в автобусе. Не
удалось. По телевизору показывали пингвинов и вообще жизнь в Антарктиде.
Неприглядную, хоть и белую. За окном много тумана, мало машин и лес вдоль
дороги. Удалось лишь зафонить
все это бристольской музыкой. Я иногда думаю о том, как много в моей жизни
зависит от этого текущего плей-листа
в наушниках. Подвернись мне другие песни и все пошло бы совсем не так. Или
по-другому.
Автобус
прибыл неожиданно быстро и, по моим понятиям, слишком рано для того, чтобы
нагрянуть к объекту.
На
ободранной тумбе у выхода из вокзала висела афиша группы «Сплин». Она почти
закрыла афишу-предшественницу, но все же оставался ее угол с указанием
сегодняшнего дня, предыдущего и трех последующих.
Обойдя
тумбу, я увидел афишу целиком. Выставка называлась «Заграды». Живопись. И тогда я пошел на выставку.
Несколько
сельских пейзажей, которые и есть собственно «Заграды». Добавкой к ним психоделические собаки с высунутыми языками на
клетчатом полу Дали. Портреты людей с неуклюже прорисованными глазами в псевдо-футуристической одежде.
Вторичные
картины жутко резонировали с профессионально вежливой и улыбчивой старушкой
смотрительницей. Она всюду ненавязчиво следовала за мной, включала свет в залах
и выключала его после. Я, конечно, был единственным посетителем. Пока я
приобретал билет в кассе (у нее же), какой-то парень заботливо привез ей
зонтик. Галереи были темными в принципе, а не только в туманное осеннее утро.
Так
что работы у старушки хватало. Из-за того, что она следовала за мной,
приходилось задерживаться у картин дольше, чем хотелось. Из чувства ответной
вежливости. Время от времени я переводил взгляд с очередного незапоминающегося
пейзажа на следующую входную дверь, где у выключателя смотрительница ждала
меня. Я натыкался на прорывающийся сквозь пелену мутной старости восторженный и
готовый делиться восторгом блеск ее глаз. Внутренне передергивало. Я снова
переводил взгляд на картину, пытаясь разобраться. Этот молчаливый
маршрут-диалог занял больше получаса, когда я, решительно пройдя мимо нее и
мимо нового зала, вышел. Обратил внимание на скатившийся со стола зонтик. Не
стал в это вмешиваться.
Быстро
нашел требуемый адрес в конце коротенькой, задранной вверх улицы. Постучал в
дверь, не расслышав внутри дома своего звонка.
Открыла
худая женщина, «не баба». Кутавшая плечи в
белую шаль, наброшенную поверх халата. Я подумал: «Неужели без
отопления? Экономят чехи».
Сразу
представился, как обычно и делаю: «Мам на имие Юрий».
—
Юрич? — переспросила она,
ежась в шали.
—
Юрий, як Юрий Гагарин, ферст
ин спейс! — тут я посмотрел
резко вверх, заметив над дверным косяком гнилую подковку.
Она
тоже посмотрела поверх моей головы и сказала по-русски:
—
По телефону, вроде, наш парень говорил. Вы тоже, значит, русский?
—
Я принял вас за чешку, — усмехнулся я, тут же подумав, комплимент ли это
вообще?
—
Заходите, я вам покажу нашу недвижимость, молодой человек, — не представилась
она и отступила вовнутрь.
Не
теплый, но наполненный за ночь дыханием людей дом оказался довольно светлым. С
деревянной крутой лестницей на второй этаж в конце короткого коридора.
Много
комнат, лишь часть из которых жилые. Старинный дом с помещениями, утратившими
прежний смысл своего назначения. Приспособленные под спальни, залы и кладовые.
—
Дом старый, — одну комнату, очевидно, спальню, она показывать не стала. Оттуда
донесся басовитый собачий лай.
—
Да, старый. Интересный у вас дом. Я сделаю снимки.
—
Конечно, какие комнаты?
Шаль,
халат и бесцветные глаза сильно добавляли ей возраста.
—
Давайте все, которые можно. Мы потом выберем.
—
Снова туда пойдем?
—
Простите, мне нужно было составить общее впечатление. Не у всех в Чехии такие
большие хоромы.
—
Хорошо, я понимаю, — я снова рассмотрел ее вязаные пятки, когда мы поднимались
по крутой лестнице. Хорошее утро получится на фотографиях.
—
Есть еще подвал. Будете смотреть?
—
Да, я бы сделал пару фоток. У вас такой исторический дом, что, думаю, он может
заинтересовать каких-нибудь специфических клиентов.
Она
открыла дверь справа от стиральной машинки. Потребовалось оттащить от двери
короб с бельем. Это пришлось сделать мне.
—
Здесь можно устроить мини-отель. У соседки такой. Я была у нее. Постоянно
одна-две комнаты заняты. Живут те, у кого на санаторий денег нет.
За
дверью начинались совсем другие, штукатуренные
стены и лестница, которая вела вниз резко. Лестница замечательная. Резная,
деревянная, явно доремонтная.
Кому пришло в голову ставить такую в подвале?
Еще
немного отодвинув короб, я открыл дверь шире. Так, чтобы больше освещения
доставалось лестнице. Хозяйка зажгла свет, но лампочка загорелась только там,
внизу, тускло выделяя лишь конец спуска. К обратной стороне двери был скотчем
приклеен плакат, вернее календарь. Китайский аляповатый календарь, с фотографией полосатых серых
котят сибирской породы в корзинке. Снизу смазанно
пропечатанная таблица месяцев с выделенными красным праздничными и выходными
днями. Я посмотрел на хозяйку.
—
Простите, — почему-то извинилась она.
—
Скажите, какой возраст у этого дома по документам? Я бы хотел тоже указать.
—
Он в начале века каким-то немцам принадлежал. Потом долго — кому-то из чехов,
но они в нем не жили. Какая разница, мы же ремонт сделали.
—
А что изменили во время ремонта?
—
Убрали деревянные потолки, они темные были, потом еще лестницу здоровую снесли.
Красивая была, но на полдома.
—
Жаль, что снесли. Это для специфического клиента важно. Старина.
—
Послушайте, вы вообще где? В Чехии? Да тут везде в домах старина. Что еще за
специфический клиент? Гостиница!
Я
начал спускаться, и подал ей руку.
Шестнадцать
ступенек.
—
Простите, просто я вырос в городе без архитектуры. Вы правы, конечно.
Она
предпочла самостоятельно держаться за перила, хотя те были пыльные.
Мы
спустились в большую комнату, подземную. Одна стена на полметра выпирала
неровным боком камня, или даже скалы, снести которую, по-видимому, оказалось
невозможным. А может, хозяева не захотели.
Другую
стену занимали два деревянных потемневших шкафа. Посреди комнаты стояла швейная
машинка, похожая на какой-то уменьшенный передвижной железнодорожный кран. На
колесиках. Витая чугунная конструкция.
—
А в шкафах что за вещи?
—
Послушайте, мне кажется, для агента по недвижимости вы слишком глубоко копаете.
—
Извините, я еще рассказы пишу, поэтому старинные истории интересуют. И дома.
—
Я не смотрела.
—
Можно, тогда я гляну?
—
А фотографировать вы будете?
—
Да здесь, наверное, не стоит.
Она
кивнула, хотя и недовольно посмотрела на меня:
—
Ну, откройте. Что там, в шкафу? — девчачье промелькнуло сквозь заслон взрослой
женщины.
Я
попробовал ящики. По очереди. Достал фотоальбом. Больше ничего не было. Зато
фотоальбом был крупный, в бархатной толстой обложке. Вытертой и потерявшей все цвета.
—
Поднимем наверх? — я держал альбом на вытянутых руках перед собой.
—
Нет. Он пыльный. Давайте здесь посмотрим.
Ничего
не оставалось, кроме как пристроить альбом поверх швейной машинки.
Все
фотографии внутри были сорваны. Кажется, в спешке. Остались кое-где уголки. Ни
о чем не говорящие.
Ближе
к середине оказались вложенными два согнутых пополам листа бумаги. Похожие на письмо. Написанное от руки.
На
непонятном языке. Я моментально решил его украсть. Но хозяйка заметила письмо
даже раньше меня.
—
А вы чешский знаете? — Она отрицательно покачала головой. Протянула руку.
Забрала. Посмотрела.
—
Это вроде бы не чешский.
Почерк красивый.
—
Можно, я посмотрю? — я вернул его себе.
Один
из листов начинался с короткой фразы из двух слов. Второе слово тоже с
заглавной буквы.
—
Не знаю, на каком языке. Может, я его возьму? Переведу и вам принесу.
Она
колебалась, но потом сжала ладони в кулаки, потерев пыль между пальцами,
морщась от этого.
—
Ну, ок, берите. Только если
там написано про наследство или клад, не вздумайте сюда влезть.
—
Да какой клад, они даже фотографии вырвали из альбома.
—
Ладно, и помогите, пожалуйста, нам продать дом побыстрее.
Мы
поднялись по лестнице, и я по пути спрятал письмо в сумку. Вдруг ее муж, или
кто он там, нас встретит. Поэтому наверху я стремительно попрощался.
—
Завтра проверяйте на сайте. Посмотрите цену и все остальное. На всякий случай.
—
Хорошо, я посмотрю. Но мы ждем результатов. Роман обещал результаты.
—
До свидания!
—
И про письмо — мне не важно.
—
Понял, спасибо.
7.
Пошел
серый косой дождь и тротуар рассыпался на одиночные мокрые и скользкие камни.
Решили зайти к Луишу. Как
раз поровнялись с его «Фруттесом».
Внутри
пахло обычным овощным магазином. Луиш
сразу поднялся за прилавком.
Такие
аккуратные помидоры.
Ему
удавалась улыбка классически наглого негритянского повесы, хотя черты лица
чернокожего выделялись лишь мазками на среднестатистической португальской
фактуре. Черная куртка и капюшон сделали бы Луиша парнем из
средиземноморской евромассовки.
Но он носил романтичного покроя белую рубашку и нравился девушкам. Многим еще с
самого детства.
Бананы
слегка почернели у кончиков. Крупные бананы.
Иногда
с ним было интересно поговорить. Когда Луиш
не клеился слишком прямолинейно. Галя всегда чувствовала, что именно к ней. Но
с Джессикой он вел себя наглее. Так она говорила.
И
еще он никогда не садился, пока в магазине присутствовали посетители. Стоял за
прилавком. Первое время это напрягало и заставляло уходить, потом прошло.
У
потолка в углу висел телевизор, и лица вечно страдающих сериальных актеров
разговаривали субтитрами. Луиш
клялся, что не смотрит эту «дрянь».
Обычно
именно с этого разговоры и начинались.
—
Луиш, почему бы тебе тут
кофейню не открыть? Мы бы сидели у тебя. В окно смотрели, — Джесс присела на низкий широкий подоконник, Галя
рядом. Горки апельсинов и мандаринов давно были сдвинуты в глубь, к стеклу. Не мешали.
—
Не знаю. Я же уехать хочу.
Джесс
взяла из-за спины апельсин.
—
Почему каждый житель Фелипе
вечно хочет уехать? И никто никуда не едет.
Руки
Луиша лежали на поверхности
прилавка. Иногда он выбивал ими неслышимый ритм. Свой. Внутренний.
—
Я в Америку хочу. В Штаты.
—
Боже, Луиш, что ты там
будешь делать?
—
У меня там родственники.
Галя
не участвовала в разговоре совсем. Ей хватало их взглядов и воспоминания о туче
над раскачивающейся водой. И тусклых огней катера, уплывающего к невидимому Браво под дождем.
—
Кто там у тебя? — Джесс
бросила ему апельсин.
—
У меня в роду был один чернокожий. Его потом отправили прямиком в Штаты.
Аллилуйя. Вместе со всеми. На плантации.
—
Крутая история, Луиш.
—
Тогда я со своими шотландскими корнями сразу заявлю права на кусок земли там?
Может, мне какой штат отсудить? — Джесс
засмеялась и запустила в него второй апельсин.
Луиш
невозмутимо положил его рядом с первым.
—
Джесс, а у тебя там никого?
—
Не знаю, скорее это мы с тобой дальние родственники. Если ты уж от Ноя решил
начать.
—
На кузинах можно жениться.
—
Луиш, отвали. Я замуж не
собираюсь. Особенно за тебя, бейби.
—
Зачем замуж. Так.
Луиш
изобразил как. Плавно и грациозно. По вечерам он где-то танцевал.
Джесс
приметилась апельсином ему
в лицо.
Который
аккуратно улегся в тот же ряд.
—
Слушай, моего того родственника туда привезли насильно. Баффало солдиер,
понимаешь? Он там пахал. Теперь он права имеет. И родственники его могут
приехать.
—
Луиш, и как ты его найдешь?
Фамилию-то вспомнишь?
—
Через интернет найду.
—
Ты никуда отсюда не уедешь, братец. Зарегистрируйся на сайте бывших рабов и
сиди там. И проведи сюда вай-фай,
а? И поставь кофе-машину. Хотя бы.
—
Да у нас бумаги тут хранятся. Через Кабо-Верде все рабы в Америку шли. Я поищу
в архивах.
—
Луиш, молись, чтобы его на
Кубу не отвезли. А то найдешь, и они еще к тебе привалят.
—
У меня папа на Кубе служил, — Галя очнулась от дождя. Согрелась. Нащупала и
сжала ладонь Джессики. Ту, которую Луиш
не видел.
Пора.
8.
Попасть
в университет оказалось делом простым. Внутренности помещения представляли
собой обычный лабиринт коридоров, размеченный кофейными автоматами и аппаратами
по продаже колы. Надписи на дверях кабинетов демократично бумажные. Непонятные.
Побродив минут пять, я дважды
оказался в одном и том же внутреннем холле с доской объявлений и хоть какими-то
студентами. Приобрел у автомата кофе. Стоял и пытался выбить из него сдачу. За
мной образовалась очередь из одной студентки. Глаза у девушки были явно
русскоговорящие.
Сдача
не выходила. На кредите светилось еще на полкружки. Я вежливо уступил место. В
руках у девушки была сумка, на сумку навалена куртка и еще шарф. Она как ни в
чем не бывало доплатила за
свой напиток недостающее.
—
Простите, вы не знаете кого-нибудь с факультета германской филологии, или
что-нибудь наподобие? — я
непринужденно держал горячий стаканчик. Как на фуршете.
—
Аш!!!! — Я подумал, что она
ошпарилась. Но на крик обернулась странная особа, разглядывавшая доску
объявлений. В бордовом коротком пальто, с копной мелкокудрявых блонди
волос. Безнадежно крашеных. Казалось, совсем молоденькая. Азиатка.
Я
инстинктивно ждал на месте, но осознал глупость и подошел.
Афиша
изображала мужчину серьезного возраста в трех ипостасях: восторг, печаль, и
непонятно что. «Der Kontrabass». Название читалось и
так. Какой-то спектакль.
—
Вы идете на него? — как-то уж совсем прозвучало «на Него».
—
Иду. А вы? — вкрадчиво сказал я.
—
Что вам надо? — она поняла, что я не из университета. Умные черные глазки. Как
у героини японского мультика.
—
Извините, Аш, вы изучаете
немецкую филологию? — Сумки у нее не было, а руки запущены в карманы пальто.
—
Спектакль в среду. Скоро. Автор — Зюскинд.
—
Я люблю «Короля Лира».
—
Ок. Мама водила?
—
Классом ходили.
Я
полез в рюкзак и достал письмо. Подал ей.
—
У меня к вам дело, Аш. Мне
надо перевести это письмо на русский, не поможете? Оно ведь на немецком?
Девушка
достала из кармана правую худую и с красным браслетиком в виде зип-замка руку и взяла листы.
Движения сильно киногеничные.
Стиль подружки рок-звезды.
—
По-немецки, да. Почерк классный. Это вам прабабушка приглашение из Германии
прислала, что ли?
—
Не мне. Просто очень интересно знать, что там, — я снова повесил рюкзак на
спину.
—
Ну, тут… Дорогой, в целом… Генрих… Вы не Генрих?
—
Я же говорю, вообще не Генрих. А можно не сейчас? А с вами собраться и
посидеть?
Она
свернула листки.
—
В смысле ты приглашаешь, что ли?
—
Конечно, Аш, я вас
приглашаю куда-нибудь.
—
Сейчас не могу. У меня лекция,— вернула мне письмо и вернула руку в карман.
—
Да в любое время, когда удобно. Я подойду.
—
Да, подойдешь. Заменишь контрабаса, — хихикнула. — Давай завтра.
Вместо
занятий.
9.
Прага
— город удобный, как и большинство европейских столиц. Крупные торговые центры
привычно стыкуются со станциями метро, и там есть все, что нужно. Не
обязательно только шумные отделы муниципального тряпья. Я видел уютные уголки,
вписанные в секции фуд курта торгового комплекса.
Запросто.
Аш
не вписывалась ни в формат фастфуда,
ни в японский псевдо— суши—
мир. Ее территория — от разных мелких кальянных подушечных кафушек до темных пивных со следами настенной
живописи средневековых чехов. Но за этим надо было идти в центр, а мы жалели
время на поиски.
Она
сидела и слушала, автоматически теребя в руках письмо, а я так давно,
оказывается, не говорил. В основном молчал.
—
Рабочий день контент-менеджера
складывается из нескольких стадий. Сперва
на ноутбуке в облако они закидывают задание. Адреса. Объекты. Бывает, в самой
Праге, или немного за городом. Другими городами мы не занимаемся. Дальше я
открываю электронную карту и выясняю местоположение объекта. Потом завтракаю.
—
Я тоже!
—
Когда становится ясно, где искать, для себя еще выясняю маршрут движения. Если
два объекта недалеко друг от друга, то можно и два объекта. Потом выглядываю на
улицу и иду. Контент-менеджер
делает всю работу, остальным достаются мелочи и детали.
Аш
думала о чем-то. Но я говорил:
—
Я — рабочая лошадка. Потому что контент-менеджер
делает все, понимаешь?
Аш
кивнула.
—
Днем осматривает объекты — квартиры, бывают дома, подвальчики, но в основном —
квартиры. Новостройки и старые. Больше старые, конечно. Звоню. Реставрированный
старый четырехэтажный дом в Езефове.
Четвертый этаж. Те, кто демонстрирует мне жилье, так похожи друг на друга, что
иногда я думаю: они перемещаются следом, и даже особо не переодеваются. Это
потому что я концентрируюсь на работе. Фотографирую, расспрашиваю. Только мои
подробности. О цене и сроках договаривается офис. То немногое, что они вообще
делают. Роман контролирует. С клиентами общается. Ок, он тоже работает.
—
А я не знала, что тут иностранцы покупают квартиры. Интересно вообще!
—
Вечером я помещаю три дневных объекта на наш сайт по торговле недвижимостью.
Вечер заканчивается в три ночи. «Редбуллом».
Все фотографии надо особым образом обработать и написать хорошие,
содержательные тексты. Нужно употребить много специфических поисковых слов, по
ним поисковые машины будут искать для клиента недвижимость.
Аш проследила глазами
за парнем с прозрачным заварником-цилиндром, с бурей чаинок
внутри.
—
Мне кажется, Аш, что контент-менеджер — идеальная
работа для писателя!
—
А мне кажется, что идеальная работа для писателя — писатель. Ты выкладывал свое
где-нибудь? Я тоже рассказы пишу.
Я
отмахнулся, что, конечно, было
не очень вежливо, но она не обратила внимания.
Кажется.
—
Не журналистика, которой промышляли раньше, ее уже нет, а именно контент-менеджмент. Ибо выросло
поколение людей, умеющих делать странички в интернете, выросло из компьютерных
игр и форумов, по пути утратив умение писать. Слава богу, еще не отмерли
книжные авторитеты, тем самым оставив нишу как раз для тех, кто не играл, а
читал и теперь пишет переваренное
прочитанное. Но контент-менеджер
— это еще и особый талант. Употребив все эти «квартира», «жилье», «удобно
расположенная» и еще целую россыпь, оставить при этом тексту смысл, логику и
изящество изложения, а я еще и стараюсь придать этому собственный стиль!
—
Давай еще по одному темному возьмем?
—
Давай. Я буду.
Аш
залезла в свой телефон и поискала там что-то с минуту. Пользуясь паузой, во
время которой я маяковал
официанту, делая разные лица.
Она
отложила телефон. Она знала простые чешские волшебные слова и заказала нам по
кружке. Прежние официант
унес. Пустую мою и немного на
дне в кружке Аш. Она не
возразила.
Когда
официант ушел, я посмотрел на листки письма на столе, на Аш и на ее телефон, сосредотачиваясь. Нужно было
закончить это.
—
Мне
кажется, что раз книги становятся все «электроннее»,
значит, работая этим методом контент-менеджера,
употребляя максимум интересующих читателей слов, я могу добиться максимального
поискового результата и для своей книги. Только вот еще нужно будет впихнуть
туда немного какого-нибудь смысла.
На
слове «смысл» Аш
сфокусировала взгляд, кажется, на моем носу.
—
Ты прикольный, Юрий.
10.
—
Слушай, Джесс, а как ты
визу получала на Кабо-Верде? Где? — Галя лежала в своей кровати, накрывшись
одеялом, которое было странным, не домашним. Супермаркетным. Подозрительно легким. Но она уже
привыкла.
—
В консульстве. Но этим отель занимается.
Джесс
лежала на боку, подставив руку под голову, одеяло сползло до бедер. Она не
стеснялась. Галю первое время смущала эта привычка Джессики, но она быстро
смирилась.
—
А мне прямо на границе поставили. Хотя почти во все остальные морские страны
виза не нужна. Странно, правда?
Джесс
хлопнулась на спину. Скоро уснет.
—
В принципе ты можешь поехать куда захочешь. Сейчас разве проблема?
Фонарь
с улицы освещал очень мягко какие-то тени на потолке. Складки штор.
—
Поехать-то можно. Но жить-то лучше там, где родился.
Джессика
снова повернулась на Галин голос.
—
Жить надо сейчас. Где ты есть, там и живи.
—
Да я не об этом.
—
Галя, я вчера с Луишем
переспала.
Галя
накрылась по самые глаза, ноги оголились в темноте.
—
О! Поздравляю.
—
Что, прости? Я не услышала, Галя?
Галя
сдвинула одеяло, отворачиваясь.
—
Я сказала «поздравляю», Джесс.
—
Он такой нежный, оказывается.
—
Лове ми, тендер…
—
Да перестань, Галя.
Фонарь
горел за окном всю ночь, а шторы в комнате — декоративные, не смыкаются. Но ко
всему привыкаешь.
11.
Аш
все хотела влезть на перила, чтобы посмотреть в воду, но я ее отговаривал. И
так видно Влтаву. Другие мосты.
Продавали
картины.
Мазню
и неплохие. Посреди моста
парень играл божественно высокую музыку на фужерах, до разного уровня
заполненных водой. Гуляющие задерживались послушать. Мы тоже постояли
невдалеке. Не на таком расстоянии, с которого уже неудобно уйти без монетки.
Все равно было слышно, и высокие стеклянные нереальные звуки взлетали,
отрываясь от краешков фужеров. Разносились по мосту, прежде чем улететь в
темнеющее небо, хаотично набитое тучами.
Зрителей
стало больше, и кто-то толкнул Аш.
Она отодвинулась и снова взяла меня под руку. Мы стояли парой.
Хотя
никакой женской агрессии в этом ее жесте не было. Совсем как-то по-детски.
Когда тебя берут под руку другим образом, ты это тоже прекрасно чувствуешь.
По
другим мостам реку потоком пересекали огоньки машин и трамваев. Они медленно
ползли в пробке, как будто огромное шествие средневековых факельщиков,
движущееся из Старого города в Градчаны.
Было еще совсем рано,
половина пятого, но на Прагу уже садились сумерки.
—
Смотри, Аш, исход
светлячков.
—
Что? — произнесла она разбуженным среди ночи голосом.
—
Тебе тут нравится?
—
Ты что, здесь же всем нравится.
—
Романтика, да? — надо было что-то сказать по поводу кожи и касания, и я сказал
глупость.
Она
качнулась и немного отодвинулась. Шажок назад. Я хаотично думал. Боялся и
торопил ход событий. Боялся его торопить. Про письма было спрашивать нудно.
Аш молчала. Парень доиграл
какую-то классическую мелодию (он играл ее все это время) и решил сделать
перерыв. Мы все поаплодировали ему, некоторые бросили монетки и купюры в
раскрытый гитарный кофр. Какие-то арабы купили у него самозаписанный диск с музыкой. Надо было куда-то
двигаться.
Мы
пошли по мосту в направлении старого города.
—
Слушай, тут есть фонтан, возле которого Модильяни рисовал Цветаеву. Серьезно.
Это недалеко.
—
С ума сошел. Холод такой!
—
Ну, есть еще рисунок. Профиль.
—
В октябре фонтан вряд ли работает.
—
Ну, хоть так посмотрим.
Аш
встала с места и взяла сумку. Кофта шлепнулась под ноги.
—
Давай найдем что-нибудь с вай-фаем
поблизости и посмотрим на фотках это место. Если что понравится, то тогда
действительно сходим?
—
Там много кафе поблизости. Я же говорю: богемное место. Только они старые,
кажется, и без интернета.
—
Ну, не знаю.
Аш
вопросительно смотрела мне в глаза своими глубокими бусинами.
Я
не сдержался. По дрогнувшим губам она догадалась, но пока рука летела мне в
правое плечо, я успел.
Схватил
ее за ладонь, за локоть и привлек. Никто не обращал внимания.
Целоваться
с Аш было замечательно. Она
податлива и угадывает. И не всегда закрывает глаза. При этом вцепляется как
ребенок в кофту.
12.
—
Здравствуйте, мадам Перейра, — Галя торопилась, но все-таки сразу обратила
внимание на то, что хозяйка приветливо улыбалась, провожая ее взглядом вверх по
лестнице. Что за такая перемена?
—
Бонжур, мадемуазель.
Гале
очень нравилось это «мадемуазель». Быть «мадемуазелью». Жить «мадемуазелью».
Почти Констанцией Бонасье. Иногда старалась. Но тут
особо не перед кем. Народ в отеле либо женатый, либо прожженный географическими
сменами мест работы. Галю это не устраивало. Хотя с детства и мечтала выйти
замуж за космонавта, а космонавты в отеле не работают.
Оглянулась
на мадам Перейру. Та так и улыбалась ей в спину.
Странные
люди. Так радовалась, когда мы заселились. Отдали деньги и все. Игнор. Что за цивилизация?
Сплошные деньги.
Галя
открыла дверь, забыв постучаться.
На
кровати Джесс сидел с
ногами Луиш. На Галиной
постели лежала одетая Джессика. Луиш
держал ее вытянутую руку в
своей. Подвесной мост между кроватями. «Так же вообще неудобно», — подумала
Галя.
Джессика
перебралась к Луишу, не
выпуская его руки.
—
Привет! — Луиш опустил ноги
с кровати. Джесс посмотрела
на него, и он уселся как прежде.
—
Привет!
Дальше
Галя молчала, а Джесс и Луишу говорить не хотелось.
Молчание Гали было явно правомернее.
—
Луиш, ты знаешь, Галя
рассказывала мне, как она ездила один раз на вулкан, это было так весело. Галь,
расскажи нам.
—
Знаете, друзья, вы лучше сами мне что-нибудь расскажите.
Луиш
улыбался как-то по-змеиному.
—
Галя, Галя, Галя… — Джесс
повторила с упором на галльскую
«л».
—
А если вы уже исчерпали темы, так займитесь уж чем-нибудь, пожалуйста.
Галя
встала и пошла к двери, по пути
думая с досадой: «Не переоделась».
13.
В
наушниках я счастлив. Могу даже сказать, что я счастлив только в наушниках. Я
бы и сексом готов заниматься в наушниках, но это трудно донести и сложно
объяснить доступным языком. Когда я в наушниках, то лежащие на соседних полках
головы книги, фильмы, сиюминутные мысли и разное могут сцепляться друг с другом
в виде сложных органических молекул, а любая музыка при этом является
цитоплазмой, в которой все плавает. Быстрее или медленнее. В наушниках на меня
накатывают и амбиции, и сожаления.
Это
может касаться всего, чего угодно. Важно при этом еще шагать, и шагать мимо.
Домов, перекрестков, не важно. Освещенных, темных, не важно. Тремя улицами
больше, тремя меньше, тоже не важно. Фонарями, фарами, балконами. Лишь бы не
отвлекали. Столько лет в наушниках, и все мало. В темноте и по жаре, по
осколкам асфальтовых дорог, но лучше по мостовым.
Я
шел то ли в гости, то ли на рабочую встречу, и от этого непонимания шел
совершенно спокойно. Не волнуясь совсем. Я даже не переживал, что адрес
окажется слишком сложным. За этот месяц я разгадал секретный код Праги. Он
оказался не слишком уж сложным. Приглашение — неожиданность. Мы общались, и не
раз, по скайпу. Я считал,
что этого вполне достаточно. Роман деловой человек, и я — часть его дела, но
управляемая дистанционно. Каждый наш разговор вызывал чувство спешки.
Объяснимое. Без эмоций. Какой странный район, малолюдный, и похожий на свежесваренное мясо, с которого
не убрали пенку — придорожную грязь и строительный мусор.
Карандаш,
рисовавший пражское небо, сменили на «ТМ», твердо-мягкий, давший темные тона и
черные прочерки.
Лифт
повез меня в квартиру Романа. В пентхаус.
Вообще-то, слово «пентхаус»
вызывает вполне определенные ассоциации. Я имею в виду, что если пригласить
девушку к себе в пентхаус,
то на пуговицы ее тугой блузки будут давить сразу два фактора — шик
расположения места и ассоциации с определенным журналом. Беспроигрышный
вариант. Почему-то я не мог представить Романа женатым, и то, как войдя, увижу
бегающих по пентхаусу
детишек с кубиками и фломастерами. Его вид и интонация бесконечно работающего
человека уже заранее всегда настраивали меня на волну ответственности перед
поставленной задачей.
Я
вошел в квартиру как раз в тот момент, когда вечернее небо в панорамном окне
уже превратилось в черноту, но никаких городских огней не было видно,
угадывались широкие очертания реки и похожая на джедайский меч полоса движущегося огня вдаль, разрезавшая черную безликую поверхность.
Лес и дорога. Окраина.
Неподготовленного
человека панорамное окно за спиной хозяина отвлекало.
Я
бывал в подобных домах, но только днем. Роман стоял передо мной в брюках и
белой рубашке без галстука. Лысый, подтянутый, с живым внерабочим взглядом.
Автоматически зажглось освещение коридора — какие-то встроенные световые пуговицы
в потолке.
Роман
выглядел взрослее, чем я ожидал. Мы пожали друг другу руки. Впервые. Странно,
но экран ноутбука делает людей на том конце моложе, а телефонная трубка с витым
шнуром — старше. Как мне кажется.
Роман
отступил назад, пропуская.
Что-то
в этом есть. Живя в большом городе, на самой его вершине, выбрать панорамный
вид на реку и лес. Замена океану. Многолетняя риэлторская утонченная изнеженность, которую я уже
способен оценить.
Посреди
огромной комнаты-студии — диван. Все шкафы упрятаны в стены, а в дальнем углу —
кухонный уголок и стойка.
—
Выпьешь пива? Или «выпьете»?
—
А чего же еще? Можно на «ты», конечно, — я разулся и оставил сумку-рюкзак у
двери. Для курток никаких приспособлений. Роман открыл дверцу шкафа, указав на
крючки для верхней одежды.
—
Я, например, пью только «бетон».
Он
сел на диван из серебристой искусственной кожи, возле которого на полу стоял
стакан, бутылка «бехеровки»
и тоник в пластиковой полутора-литровке.
—
Интересная квартира. Я имею в виду оформление, ну, и расположение.
—
Да, можно балетный класс открывать. Я все в стены упрятал.
Ему
пришлось сходить за стаканом и навести мне «бетон» — «бехеровку» с тоником.
—
А где Прага? — я подошел к окну. От большой поверхности стекла веяло холодом.
—
Не насмотрелся? — он поставил готовый стакан на полу и налил себе то же самое.
—
Нет, я думаю, днем отсюда хороший вид. Как на даче.
—
Садись. Если захочешь пива, оно есть.
Я
сел и отпил коктейля. Все тот же противный вкус спирта с минералкой.
—
Слушай, я оценил твой отчет по загородному объекту. Реально — арт-терроризм для нас. Надо будет
переписать, — Роман натянул свою маску замордованного шефа, потом снова снял и
отпил из стакана.
Так
вот как это происходит!
—
Ок, перепишу попроще, просто дом впечатляет. Его
кто угодно не купит. Я подумал поймать особого клиента. Как-то так.
—
Ага, чувствуешь нюансы уже. Только давай на любого мудака будем рассчитывать, хорошо? А тонкий ценитель
подвалов сам это почувствует.
—
Согласен. Я перепишу, конечно.
Мы
ни разу не пригубили коктейли одновременно. Рабочая встреча.
—
Кроме того, старик, мы решили на зиму свернуться. У тебя на какое билет?
Я
думал, он знает.
—
Пока на первое ноября.
—
Уезжай. Тут распродажи, потом каникулы в красных колпаках, потом спячка. Весной
— посмотрим. Вроде законы хотят менять.
Я
молчал, осознавал и запивал неожиданность «бетоном». Все-таки я не рассчитывал
уехать.
—
Ты с какого на меня
работаешь? С двадцать седьмого же. Давай, еще недельку объекты, а потом погуляй
в удовольствие. А деньги я тебе уже сейчас отдам, а то больше не встретимся.
Роман
поднялся с дивана. Спина его рубашки была сильно измята продольными полосами.
Рабочие морщины. Он пошел к стоявшему в глубине офисному столу, по пути включив
там освещение — яркую лампу.
Я
тоже поднялся.
Это
было странно. Стол, я имею в виду. Он был узкий. Половина стола была спилена
вдоль. Справа голо торчали три ящика. Их не стали укорачивать. Стол стоял у
стены, на которой висела магнитная доска и
разноцветными буквами детской магнитной азбуки был выложен
логотип нашей компании. Раньше я не обращал на эти подробности внимания, а
стола в кадре целиком и не видно. Точно — детская магнитная азбука!
Роман
подошел к столу и задвинул верхний ящик вовнутрь, освободив себе доступ к
следующему. С изнаночной стороны. Он достал оттуда евро и отсчитал несколько
купюр для меня.
—
Стол оригинальный, — я уже допил, посмотрел на бутылку, но не стал наливать
сам.
—
Так больше места.
—
Да, значительно.
Он
подошел и отдал мне оговоренные деньги. И даже немного больше. Потому что сдачи
не принял, хотя у меня и не было с собой.
—
Давай еще по стаканчику? — Роман сел и нагнулся за бутылкой.
—
Давай, — то ли первый стакан меня расслабил, то ли формальное прекращение
деловых отношений с этим человеком, но я решил нормально выпить.
—
Куришь? — Он подал мне стакан. И не дождавшись ответа, — накинь куртку.
Мы
вышли на балкон. Вернее, на целое пространство на крыше. С противоположной
стороны панорамного окна пентхауса.
Оказалось, что такое же окно в эту сторону плотно закрыто жалюзи. Металлические
перила покрывал иней. Высоко, подходить не хотелось. Внизу было море огней. Статичных и движущихся полосами.
Город. Ничего старинного не было видно ночью. Даже темное пространство Градчан выделялось только огнями
телевышки. Собор и весь комплекс почти не обозначались огнями. Четкими
границами фонарей угадывались мосты и берега. Медленно выплывали гирлянды
нескольких корабликов.
Я
ступил на мягкую поверхность искусственного газона, подстеленного ковром под
комплект из металлического столика и двух стульев. Этот высвеченный встроенными
в полу фонариками псевдолетний
пейзаж смотрелся на ночном морозе очень неуютно.
Я
застегнул замок куртки на всю длину и закашлялся сигаретой.
Нам
пришлось приблизиться к столику, на котором стояла давно не убранная
пепельница.
Роман
курил в расстегнутом черном пальто. Вся его одежда и представительная лысина
были «заточены» для общения с солидными клиентами фирмы. Сомневаюсь, что в его
гардеробе есть хоть одна футболка с забавной надписью. В лучшем случае
что-нибудь с символикой «Хард рок
кафе».
—
Днем классный вид. На все «объекты», — я повернулся к нему, став спиной к
перилам, и огонь моей сигареты смешался с городскими огнями.
—
Ха, да! Но я сюда редко выхожу. Покурить только. Да и вниз не смотрю. Стараюсь
не смотреть, — Роману было явно слишком холодно в этом пальто. Но застегнуться
он не пытался.
—
Толком ничего и не видно ночью. Здоровенного
собора вообще нет. Там темно совсем.
—
Вита? Терпеть его не могу, там же вытоптано все. Да и Прага вся вытоптана —
прозвучало с большим искренним энтузиазмом. Холод и алкоголь.
—
Роман, ты откуда вообще?
—
Ташкент.
—
А здесь давно? — Он докурил, не хотелось его мучить, но мне было на самом деле
интересно.
—
Три года. Почитал в интернете сначала, потом подумал — «Злата Прага». Почему
нет. Через год купил контору, которая мне визу сюда делала. Лохи московские.
Удобно. Европа. Все рядом. Пойдем внутрь, сраная зима началась.
—
Ок. Да, холодно. Но это
сверху. Там не так сильно пока. Я указал пальцем вниз. На искусственный газон
под ногами.
Мы
вернулись, и сразу показалось, что в комнате выключили отопление. Сели и стали
допивать.
—
Ну да. С Ташкентом же не сравнить, наверное, по климату.
—
Я думал в Барселону, и, может, поеду еще. Зацепок нет.
—
Тебе Барселона нравится? Был?
—
Нет, не был. Вроде на берегу моря. Там тоже народ в недвижимость вкладывается.
—
Да и какая разница, где жить-то? Интернет есть. Связь есть. Не вижу разницы.
Главное — жить океючи, да?
А остальное приложится.
—
А… — я допил, и больше уже не хотелось.
—
Зацепок нет, — он смотрел на пустую бутылку. Равнодушно.
—
Я бы тут остался. Нравится. — Я окончательно поставил стакан. Остро
почувствовал, что разговор заканчивается.
—
Сейчас вообще без разницы, где жить. Все равно все одно и то же. И деньги
одинаковые.
—
Я пойду. Еще ехать.
—
Ну, давай! Квартира, в общем, до первого за тобой. Потом сам. Жду объекты. Ну,
по плану. Больше не звонимся. Потом.
—
Ок. Буду слать. На связи.
—
На связи.
Я
молча надел куртку и мы пожали друг другу руки.
14.
Метро
выскочило из-под земли и сразу как-то медленнее покатилось вдоль пейзажа
современного образцового жилого комплекса. Я, конечно, наметанным глазом
профессионала обратил внимание на балконы и ухоженные зеленые дворики.
Скрупулезно воспроизведенный макет в натуральную величину. Не живой.
Светлая
станция, и вот я уже остановился у гипермаркета. Сквозь стеклянные двери видны
нарядные персонажи. Прозрачно, как в аквариуме. Изнутри доходил парфюмный манящий аромат шопинга.
Аш
в дверях отдела, продающего дизайнерское мыло. Вход оформлен голубой, в выпирающих наполовину мыльных пузыриках, аркой, а она одета в
джинсы и желтую майку. Выглядит это ярко, в совокупности с копной светлых
пушистых волос.
—
Сфоткай меня.
Я
взял ее телефон и он
определил квадратиком цель — неулыбающееся лицо Аш.
Сумку
она поставила на пол, рядом с собой, и держала за длинные ручки, как собачонку.
Выглядело претенциозно. Модельно. Но мое неумение фотографировать сделало
снимок вполне любительским. Ей понравилось.
—
Привет.
—
Привет.
Мы
поцеловались в щечку. Вернее, это ощутил только я. Мои губы по-рыбьи прошамкали
где-то рядом с ее ухом.
—
А вообще, надо говорить «Агой!» Это «привет».
—
Лучше скажу «салют». Это же вообще всем понятно.
—
Еще есть «Но пасаран!», не
забудь.
Из
отдела выглянула непонимающая, но улыбающаяся продавщица. Как рыбка из пещерки.
Но
мы отстранились и невежливо ушли.
—
Куда пойдем?
—
Ну, давай что-нибудь современное.
—
Пойдем в гамбургеры? Перекусить хочется, — Аш неожиданно взяла меня под ручку, как будто
думала, что я уже не согласился.
—
А ты в курсе, что местная кухня тоже вкусная?
—
В курсе. Только официанты тормозят страшно и обсчитывают.
На
втором этаже, отдельно от всего вкусного и не очень, открытого ресторанного
пространства — площадь для фанатов фастфуда.
Мы
подошли к кассе, заняли очередь. Я стал разглядывать меню за спиной у продавца
в очочках.
Студента-доцента.
Выбрал
стандартно. Аш взяла без
картофельных палочек. Странная парочка за нашей спиной успела поссориться, и
девушка сбежала от парня в соседнюю очередь.
Нам
достался столик с диванчиком, и мы сели бок о бок. Идея Аш.
Еда,
которой поначалу мы заставили столик, быстро кончилась, оставив после себя кучу
бумаги, картонок и пластика. Я сложил все это на поднос. Свернул бумагу,
составил коробочки одну в другую, очистил стол. Передо мной остался только
небольшой бумажный прямоугольник.
—
Мне тут дали приглашение на концерт.
—
Дай-ка! О, это в церкви возле Карлова моста. В восемь. Это не приглашение. Флаер. Рекламка.
—
Сказали, приглашение! Дай посмотреть.
Аш
отдернула листок и захохотала. Как ребенок.
—
Ашшшш… — оскалился я
по-собачьи. И щелкнул зубами. Она тоже оскалилась, стараясь при этом быть
похожей на волчицу. Но получалось как у домашней собачки, конечно. Слишком
печальные глаза. Боже, как у той дворняжки в нашем подъезде. Только там был
другой цвет. Шерсть колли. Зачем люди растащили собак по всему свету? Немецкие
овчарки живут в России, кавказские в Америке? Смешиваются. Зачем? Это у людей
только дети смешанных браков красивые.
Рассматривая
мою довольную физиономию, Аш
в каком-то собственном ритме весело покачивала головой.
Меня
веселило ее имя. Такое агрессивное и неподходящее этой хрупкой девчонке. Когда
она молчала. Несмотря на выбор в одежде, выглядела она именно так. Но когда
заговорит — чистое Аш!
—
Ты же все равно не понимаешь, что тут написано.
—
Ну, немного понимаю.
—
Ничего ты не понимаешь, я видела, как ты общаешься с этими продавщицами.
—
Ну, я же не собираюсь тут жить, Аш.
—
Да? А где собираешься жить? На каком языке? Я так посмотрел на нее: — Давай
пойдем, а то опоздаем. Подумаю. Я тебе скажу.
15.
Птиц
даже можно было доставать руками. Они сидели в уютных нишах скал и не боялись.
Галя видела, как один орнитолог проделывал такое. Птица не сопротивлялась,
позволяла себя держать. Спокойно. Орнитолог знал птиц, но не знал английского.
Галя и проводник наблюдали за его работой. Казалось, он спрашивал у птиц их
имена, а они молчали, как малютки-медовары. Или чувствовали его опыт
прикосновений к тысячам других птиц.
Галя
не пыталась их тревожить. Бродила одна и кормила только тех, кто попадался на
открытом пространстве. Думала об острове разное — остров, даже самый большой,
берегов которого не видно, все равно чувствуется. Ощущается замкнутость
пространства и островная ограниченность, но в то же время появляется и новое
ощущение — защищенности от большого мира. Спокойствия. Отдаленности от проблем.
Но острова, конечно, разные, и различаются берегами. Лучше всего об этом могут
рассказать птицы и самолеты — хоть телепередачу снимай, подумала Галя. Она
действительно почувствовала себя внутри такой передачи о природе.
Есть
острова, очертания которых круглые и желтые, а есть и такие, что выглядят
булыжником в луже, или куском асфальта, выбитым из поверхности дороги. Но
спокойствие одинаково везде. Может, еще и потому, что они пережили много за
время своего существования. Речь не о динозаврах. Все-таки разве не каждому
куску земли отведено в каждое время равное количество крови, счастья и облаков?
Птицы ищут спокойствия инстинктивно.
Галя
смотрела на этих чаек, погруженных в свою проблему дележки рыбы. Они никогда не
покидают острова, им повезло. Эти чайки родились здесь. На Фогу. Кабо-Верде уже отхватили когда-то своей крови,
и теперь погружены в заслуженное забвение и покой.
Галя
никогда не кормила чаек и вообще никаких птиц. Их никто здесь не кормит.
Она
иногда фотографировала. Пляж, море, теперь чаек. Но получалось любительски. Она
выкладывала в сеть. Кому-то фотографии нравились. Только так и чувствовалось
существование внешнего мира за пределами островов.
Люди,
туристы, которые приезжали сюда, тоже были подтверждением. Но они как раз и
приехали, чтобы забыть. Хотя бы на время.
Здесь
это было как раз возможно.
Фотографии
островов, которые люди выкладывают в сеть, выглядят всегда красиво. Не всегда
профессионально, но можно понять, как красивы пляжи, зелень, пристани и скалы.
Даже
если человек и застал райский пляж после шторма, когда берег завален корабельным
мусором, он не станет этого фотографировать.
Что
подумают остальные? Жалкий неудачник. Отдал столько денег, чтобы попасть на
остров, и оказался на помойке.
Чтобы
растащить морской мусор, местным требуется всего несколько часов. Часть мусора
море забирает обратно. До следующего раза.
16.
Людей
в церкви было совсем мало, и все они пришли не на концерт, а помолиться. В
католических храмах молятся, сидя на деревянных скамьях, склонив головы. Это
был среднего размера храм, с высокими сводами, отливающими металлом стволами
органа и позолоченным темным алтарем. Мы сели ближе к колоннам с балконами,
скамейки оказались с подогревом. На балконе справа были уже установлены
пюпитры. Я оглянулся и увидел в широком проеме дверей темноту улицы и входящих
людей.
Аш
взяла меня за руку и потянула пересесть подальше. И правильно. Мы расположились
слишком близко к балкону с музыкантами. Будет плохо слышно.
Мы
молча пересели на шесть рядов дальше, и я проанализировал это прикосновение ее
руки. Оно было немного неуверенным, дрожащим, или мне так показалось.
Без
пятнадцати восемь церковь была еще не заполнена. Только какая-то организованная
экскурсионная группа расселась, обсудила красоту храма и умолкла, подавленная
тишиной и высокими сводами.
Ряды
деревянных винтажных
скамеек, высоченный потолок с люстрами в виде канделябр. Светло и довольно
прохладно. Вдали, именно вдали — алтарь. Потолок храма подпирали две громадины
колонн. Настолько больших, что на обвивающем балконе правой уместились пюпитры и сидения для музыкантов.
Мужчина на передней скамье в нашем ряду кашлянул, трясясь спиной. Его было
прекрасно слышно. На весь храм. Длинная кафедра перед нами — одновременно
служившая спинкой следующей скамьи это позволяла. Я подумал, что музыканты
будут с нашей стороны, но после мужчины понял, что это значения не имеет.
Говорила
Аш полушепотом, и
почему-то, пригибаясь немного.
—
А как называется вон то, типа сцены, там, огороженное?
—
Алтарь вообще-то.
Подошли
еще два человека, но не вместе, а друг за другом. Сели в нашем ряду, но ближе к
балкону.
—
А ты раньше бывала в церкви? Это католический храм. Я тут не все знаю, конечно.
Вот эти картины, видимо, иконы. Я показал на огромные классиче-ского вида картины
с ангелами и святыми, занятыми в разных сценах.
—
Я заходила дома и тут разок. Когда приехала. Экскурсию брала.
—
Я и в православном не все знаю. Но тут как-то холодно, да?
—
Классно, что скамейка с подогревом задницы.
—
Это да. Неожиданно.
Музыкантов
и народу все не было. Я уже начал сомневаться в том, что они соберут публику
для концерта.
—
А ты чувствуешь присутствие духа в таких местах?
Аш
посмотрела вверх, потом обернулась. Проем двери был совершенно черным. Ночь.
—
Смотри, это орган, — сказала довольно громко, показав свободной рукой над
входом. Я тоже обернулся и мы стали разглядывать довольно зловеще, по-военному
отливающую серебряным,
батарею труб разной толщины.
Лепных
ангелов-детей на ограждении балкона. Орган был как будто единым целым со
стеной, сложная конструкция, а балкон, видимо, служил для профилактических
работ.
—
Нет, я не чувствую. Тут будто в концертном зале.
В
храм вошла парочка, держась за руки.
—
Смотри, — сказал я.
—
Но я и в мечети была, и тоже ничего такого особенного не почувствовала. Но я
понимаю, наверное, что ты имеешь в виду. Это вроде, когда меня мама по волосам
гладит во сне.
Я
посмотрел на ее лицо очень серьезно. И она на мое. Я остановил глаза на ее маленьком носике, потом
сделал еле заметный наклон кобры в ее сторону и собрался улыбнуться, потому что
мне было так приятно смотреть на ее лицо и еще по одной причине.
Она
приставила палец к губам, убрала его, тихо, но хищно сказала: «Аш!» и страшным взглядом указала на
балкон правой колонны.
Музыканты
усаживались. За моей спиной послышался топот, и в храм вошло не менее двадцати
человек. Какая-то группа. Расселись. Музыканты настроились парой звуков и
слаженно начали с «Весны» из «Времен года» Вивальди. Мелодия носилась под потолком, улетая от
людей, сидящих на скамьях, одетых и не готовых к ней. Мы вылавливали
отраженные, но чистые звуки.
Под
аплодисменты окончившемуся скрипичному вихрю я расстегнул куртку.
—
Представляешь, вот так и они, может, сидели тут.
—
Кто?
—
Ну, Модильяни с Цветаевой.
—
Они же были очень талантливые. Их души летали тут, под потолком.
—
Фу, какая попсня.
—
Да, я понимаю.
Начали
играть, вернее уже играли, конечно, просто мы выпали, Генделя, его «Бурре». Так торжественно.
Мы
с удовольствием послушали. А следующая композиция была мне совершенно
неизвестной. Да и Аш
заерзала.
Эта
музыка казалась набором скрипичных звуков под аккомпанемент контрабаса и
невнятной флейты.
—
Я чувствую себя в храмах здесь, как в музеях. Ничего такого, даже под музыку.
—
Может, потом сходим в то место, где фонтан?
—
Да! Ночью самое то. Посмотри, как одета твоя девушка, — вечно Аш легко одевалась. Это короткое
пальто и свитера. А предложить было нечего.
—
Да они тоже ночью ходили.
—
И что, он ее там ночью рисовал, хочешь сказать?
—
Может, там фонари? Ну, ты рисунки видела, они же черно-белые. Наброски.
—
А она не голая там, случайно? Что-то я не помню, — Аш то клала ладонь на подогревающуюся поверхность
скамьи, то плавно отнимала.
—
Я помню голову, нос и челку.
17.
Мы
стояли на пороге церкви, а надо было решать. Мимо шел поток ночных фанатов
Карлова моста, выдыхая коллективный пар, и было ясно, что ближайшие кафе все
забиты.
—
Пошли ко мне? Возьмем чего-нибудь, — у Аш
демонстративно тряслись коленки.
—
А почему ты думала, что он Цветаеву голой рисовал?
—
Уверен, вообще, что это
правда, про них? Откуда тут русская поэтесса?
—
Ты что, Аш? Белая
эмиграция.
—
А он же француз.
—
Он, вообще-то, итальянский еврей. А они жили везде. Ты что, про эту историю не
в курсе, что ли?
—
Не, ну я читала в интернете.
Мы
пошли по узкой улице, наталкиваясь на прохожих, и уже через пять метров поняли,
что идти рядом невозможно. Я старался пролезть вперед и придержать дорогу Аш. Говорить мне приходилось
громко, так делали все вокруг.
—
Я себе представила сцену из «Титаника» почему-то. А ты помнишь, что она писала?
—
Стихи?
—
Ага. Я не помню со школы, у нас заменяла учительница. Фамилию помню.
Иногда
мы останавливались в пробках из желающих рассмотреть сувенирные шапки советских
летчиков в витринах тесно выдвинутых сверкающих магазинчиков.
—
Голая Марина Цветаева на фонтане! Представляю! Зимой!
Меня
прижали к Аш,
обернувшегося, и я носом влез в ее волосы. Чтобы не чихнуть, я засмеялся.
Она тоже.
— Oh, my God! Что за funky sheet?
— Prodigy любишь? Я взял ее за руку и вытащил из
толпы у магазина. Это было особенно узкое место в проулке.
Мы
зашли в кафе на Старой площади. С ног валящий запах кофе за стеклами, стильно и
легко подсвеченными изнутри. Но все равно хотелось выпить горячего кофе
по-ирландски.
Здесь
не было почти никого, и мы сели у окна с видом на площадь.
Стали
ждать заказ.
Наступило
состояние уюта за стеклом. Мы сидели друг против друга в тепле.
—
Prodigy я помню еще с
первого альбома.
—
Это который был у них до хитов?
—
Ну, там тоже были хиты. Weather
experience хорош. Jerico.
—
Нет, не слышала, я еще мелкая была. Я начала их у брата слушать. Музыка для
обманутого поколения, да?
—
Да. Я их в плеере загонял, помню.
Принесли
высокие бокалы на ножках. Мы воткнули трубочки.
—
Не смейтесь вы над юным поколением, вам не понять их никогда.
—
Prodigy?
—
Цветаева. Я же обещал вспомнить.
—
Тебе что, со мной скучно?
—
Да нет, конечно. Почему ты так спросила?
—
Не знаю. Ты умный.
—
А у тебя классные волосы.
—
Да пошел ты!
—
Эй,эй! Как зовут? Как
зовут?
—
Аш. Понял!
Что-то
прошептала следом губами.
—
Чего? Что ты там сказала?
—
Я тебя трахну! Понял? —
сказала.
Я
отпил глоточек.
—
Но ты мне еще обещала письмо прочитать.
Она
всыпала еще один пакетик сахара в больше чем наполовину выпитый стакан.
Я
поморщился демонстративно. Аш
показала мне язык. Отпила:
—
А почему мы не говорим о Гете, например?
—
Потому что я о нем ничего не знаю.
18.
Галя
пришла совершенно промокшая. — Пойдем, пойдем! Она забежала следом по бетонной
лестнице до двери их комнаты на втором.
—
Джесс, пойдем! Там так
здорово!
—
Там дождь! Ты что, не могла пересидеть в отеле?
—
Это был не дождь, Джесс!
Это был настоящий шторм! Там на берег таких чудищ понавыбрасывало! — Галя слегка дрожала, и губы у нее
фиолетовые, но глаза — светящиеся.
—
Что ты видела?
—
Какого-то черного червяка. Жирного. Или слизня. Не знаю. Я забросила его палкой
назад. В глубину.
—
Сейчас, я оденусь.
—
Я тоже переоденусь.
Через
двадцать минут девушки уже миновали последние дома, старые, впившиеся гнилыми
зубами в песок деревянные сваи, и оказались на берегу океана, приходившего в
себя после проливного дождя.
Волны
успокоились и отодвинулись от мусора, тянувшегося серой бесконечной линией,
делившего линию песчаного пляжа пополам. Вдоль, до камней.
Галя
подобрала деревянную палку — кусок старого весла, и начала выковыривать из
комьев грязных водорослей, остатков рыболовных сетей и разных просоленных
тюбиков жирные блестящие тушки морских огурцов. Они были похожи на огромных
улиток без панциря. Некоторые тыкались
беззащитно в песок, некоторые уже просто лежали и высыхали. Галя подцепляла их
и кидала подальше в полосу прибоя.
Джессика
тоже подобрала деревянную палку — кусок забора или обшивки, непонятно. Стала
брезгливо выкатывать их из мусора и оставлять Гале. Шла впереди. Некоторых
пропускала.
Дважды
встретились крупные ракушки — моллюски, стиснувшие лопасти. Их тоже отправили в
море. Была еще мертвая рыба с ладонь величиной. Ее закопали в песок.
Появилось
опоздавшее вечернее солнце. Высветило нереальным цветом воду.
Изумрудно-зеленым. Очень темным.
Встречались
сланцы, подошвы от сланцев, унесенные детские шляпки.
Джессика
ушла довольно далеко вперед, и стоя на фоне завершавших пляж круглых огромных
валунов, замахала руками.
Что-то
нашла в мусоре. Стояла там и ковыряла палкой.
Галя
забросила всех червей-огурцов и подошла.
Большой
ком какого-то упаковочного материала волдырями. Серебристый. Джесс вытолкала его подальше на
песок и разглядывала.
Волдыри
слишком крупные. Галя приподняла за край, стараясь прочитать надпись, которая
была выбита на каждом из волдырей.
Она
захохотала.
Джессика
наклонилась. Становилось темнее. Быстрые сумерки.
—
Джесс, это же презервативы!
Мейд ин Ю-Эс-Эй. Кто-то выкинул кучу презервативов, потому
что они просроченные!
—
О, май гад! На них уже
зеленая гадость наросла. Водоросли. Куда же мы их денем, Галя? — Джессика не
трогала их руками. Только зачем-то шевелила палкой.
—
А давай лучше сделаем вид, что мы их вообще не находили! — Галя выпрямилась.
Платье доходило ей до загорелых коленей.
—
Ок! Тогда пошли отсюда
быстрее! — Джесс выкинула
свою палку, угодив как раз в шипящий водоворот между позеленевшими скользкими
камнями. Мелкий краб рванул в воду по самому краю вопреки законам физики с
грацией танцора балета. Его еще можно было разглядеть в сумерках.
—
Бежим отсюда, Джесс!
19.
На
Аш был длинный-предлинный,
механической вязки, блекло-фиолетовый свитер, когда она влезла ко мне в
кровать, держа в правой руке ворохом листки письма.
—
Эй, осторожней, оно же старое, — я подвинулся.
Она
присела рядом, поджав под себя торчащие из-под свитера ноги. Он подтянулся до
уровня мини. Середину она левой рукой оттянула вниз. Совершенно естественным
автоматным движением. Я лежал на боку, подперев голову рукой. Аш сидела посреди кровати словно
жрица, при тусклой лампе, услужливо оставлявшей разбросанные вещи и беспорядок
тесноты за кругом света.
—
Читать как? Сначала по-немецки, а потом переводить, или сразу по-русски?
—
Ну, знаешь, я хочу, чтобы ты сверху, — я кроличьими рывками ног спихнул одеяло.
—
Это значит, сразу по-русски? Я буду делать паузы.
Я
провел рукой по ее голому бедру вверх и залез под свитер, не ощутив препятствий
до талии.
Нагло
улегся на спину, заскрипев кроватью, отчего сделал надуманно испуганный вид.
Аш,
как будто не замечая маневра, встала на колени, держа листки перед собой, как какой-нибудь
молитвенник. Затем она очень целомудренно, до неописуемости артистично
перекинула через меня ногу, и уселась на мой живот. Не уселась, лишь мягко
приземлилась. Я почувствовал горячее прикосновение кожей живота и не
почувствовал ничего лишнего, никакой ткани между нами.
Аш
смотрела в письмо и хмурилась. Читала сперва
весь текст, видимо. Делала вид, что все эти прикосновения к ней не относятся.
Играла.
—
«Дорогой Хенрик, если ты считаешь
свою сестру совершенно безумной…»
Руки
мои были свободны, на животе сидела легкая
Аш, волосы которой
сливались с лампой где-то вверху. Естественным в таком положении движением я
положил обе руки на ее бедра и подтянул свитер наверх. Я смотрел на выщипанную
до беззащитности впадинку.
—
«…то
помни, пожалуйста, о том, что помешательство это на жизни в Богемии связано
теперь и с одним человеком. Он еврей, живет в Праге на улице Манеса, в Виноградах. Я часто и
подолгу отсутствую теперь в нашем доме в Карлсбаде под самыми разными
предлогами. Я замечаю неодобрение матери, но оно молчаливое, и, к тому же, я
попросту ничего не могу с собой поделать. Я уверена, что ты понимаешь меня,
Хенрик, как никто другой. Уехав вслед за своей американкой, ты как будто
отрезал концы, но со временем придут и прощение, и смирение. В доме о тебе
больше никогда не говорят.
Я
считаю это хорошим признаком, ведь после твоего отъезда говорили много, и много
осуждали. Теперь молчат. Видишь, милый брат, я как будто твой шпион и,
восхищаясь твоим поступком, теперь уже восхищаюсь, повзрослев и поняв, и
освободившись до конца от влияний, и попав под другие, очень хорошие для меня,
я чувствую, что открыться могу только тебе».
В
голосе Аш почувствовался
этот мой взгляд, хотя она смотрела только в листки перед глазами.
Я
отнял руки и просунул обе уже вдоль своих бедер, освобождаясь.
Аш
поняла и совсем незаметно приподнялась надо мной. Мы не торопились. Но кровать
все равно предательски придавала огласке каждое изменение давления на
поверхность.
Читать
следующее предложение она начала с
еле слышного внутригорлового
«с-с…» на вдохе. Но больше голос ее не дрогнул, и она продолжала читать:
—
«Я
обещала рассказать тебе немного о Праге, по которой ты так скучаешь там. Так
вот, жизнь в нашем любимом городе сильно поменялась. Мои новые друзья — и Макс,
и Лео, и мой Оскар, мы говорим об этом на каждой встрече теперь.
Железные
латы Австрии окончательно рухнули, обнажив свежее и молодое тело Чехословакии,
стремящееся к росту и развитию. Это, конечно, все не мои слова, я скорее воспроизвожу
их по памяти из бесед, я просто вдохновлена, и еще больше — своими чувствами к
Оскару. Да, именно так — чувствами. И, конечно же, разговорами и свежим смелым
дыханием жизни, дующим поверх обломков империи. Сдувающим старые названия улиц, заставляющим
австрияков собирать свои вещи и уезжать. Быть причастным к этому процессу
возрождения — захватывает. Он, к сожалению, не всегда управляем. Друг Макса,
Франц, рассказывал ему, что однажды в окно его дома по улице Длинной влетел
камень.
Сказать
по правде, друзья мои находятся в смешанных чувствах — отношение к немцам и
еврейским семьям нашего круга меняется. Это уже не та Богемия, которую ты
покинул, Хенрик, мы живем теперь в свободной Чехословакии. Но свободны ли мы?
Хочется верить, что да. Что мы будем строить на обломках империи нечто новое и
потрясающе интересное. Но не все чехи видят нас в числе таких строителей, и
именно это внушает смятение».
Я
прикрыл глаза и слушал. И наслаждался этой нашей странной медитацией.
—
«Только-только
закончилось время, когда Прага была наполнена несчастными беженцами — евреями,
спасавшимися здесь от войны. Мы помогали им как могли. Все помогали. Мы
переживали чувство единения. Как долго тебя, оказывается, уже нет с нами…
Я
уже и не знаю, тому ли самому Хенрику я пишу, или, может быть, ты изменился.
Конечно же, изменился. Ты и не мог не измениться. Мы пережили ужасное время.
Все только и обсуждали новости с фронтов. Отравляющий газ. Что только не
придумают люди, желая убить друг друга
в как можно большем количестве. А евреи? За что им досталась эта
неустроенность, переезды? Мы селили целые семьи в одной-единственной комнате, в
плохих условиях. Люди были и этому рады.
Но
все позади, и все непременно станет хорошо и для них. Минул этот жуткий 1918
год, полным ходом вступает в свои права двадцатый век. После большой войны
должна наступить большая любовь! И для меня она уже наступила, Хенрик! Ох, вот
я и призналась тебе окончательно.
Мы
остаемся, мы безумны, мы влюблены.
Твоя
сумасшедшая сестра».
Листки
письма исчезли. Я уже не мог продолжать медитировать, толкнул ее и сдернул
свитер. Хватал извивающееся, как у рыбы, тело, лапал. Повернул ее на живот и какое-то время пытался
думать о письме, стараясь остыть хоть немного.
Она
немного развела ноги, не оборачиваясь, и произнесла волнующимся голосом:
—
Ну, и чего ты там увидел? Вяленький
цветок? …там все так же как у всех?
Пыталась
говорить в своей манере, но выбивалась.
Аш
обернулась. Она уже уверенно улыбалась, не сметая с лица волосы, и только в
глазах, в уголках, как мне показалось, был какой-то маленький страх.
Потом
я помню силуэт ее спины. Свет, исходящий только от монитора. Я засыпал с мыслью
о письме в сканере. Не хотелось его забыть. Худенькая спина. Позвонки
выпятились напряженной цепочкой. Пальцы время от времени щелкают по неудобно
скученным клавишам. Слышу только этот звук.
Утром
никакого будильника. Просто открываю глаза в полуосвещенной комнате и вижу ее
лежащей рядом, с натянутым на себя этим зеленым покрывалом. Одеяло полностью у
меня, она не стала беспокоить. Желтые кудрявые волосы лежат на поверхности
покрывала. Невозможно понять, оделась ли она перед тем, как лечь спать? Хотя по
натянутому одеялу ясно, что нет.
Осторожно
выполз из-под одеяла, полностью овладеваю ноутбуком.
Почта.
Тишина.
Где
же она взяла эти фотографии? Вот куда ушла ночь. Я-то быстро их обнаружил.
Чьи-то свадебные снимки. Банальные. Невеста всегда в белом платье. Женихи — то
в смокингах, то в костюмах. Фотошопом
Аш владеет совсем наивно.
Наши с ней головы, которые она нарезала из фоток в профилях социальной сети,
подклеены к снимкам этих невест и женихов неровно и грубовато. Ей нужен был
свет, но она не хотела, чтобы я проснулся.
Интересно,
это сюрприз? Или какие-то личные переживания, которые не всплывут? Я закрыл
папку и замел следы просмотра. Залез в почту, и ничего там не обнаружил.
Никакого запылившегося, ночного сообщения. Завершая работу браузера, заметил
несколько закладок: на одной рисунок — несколькими линиями обозначены контуры
лежащей обнаженной женщины, густо закрашена ее прическа, черточки вместо глаз.
Такие рисунки обычно идут бесплатными примерами в приложениях для рисования на планшетниках. В адресной строке
много латинских и математических символов в бессмысленных последовательностях,
но akhmatova, с этой
неуклюжей «к», о которую спотыкаешься в чужом языке, бросается в глаза. Гуглила.
Закрыл.
Следом фотографии черно-белых мужчин при галстуках на фоне старого дома. Я
описывал одну квартиру как раз в таком. Судя по путям в поиске — Париж. Значит,
обознался. Смогу работать и в Париже.
Закрыл.
Пока
ноут завершал все свои
процессы, я уже забрался под одеяло, приобняв
спящую Аш сзади. Прижался. Волосы лезли в нос. Их слишком
много. Неудобно.
20.
Терпеть
не могу жалюзи вместо штор в жилом пространстве.
—
Я не хочу отсюда уезжать. Хочу здесь остаться. Когда выпью, особенно, — я был
опустошен выпитым, и сидел
глядя на Аш, и жалея обо
всем вообще.
—
А я все время домой хочу, на родину, когда выпью. Хотя… там я не пью. Папа
убьет. Такой парадокс.
—
Тебя как зовут? — я раскачивался.
—
Аш!
—
Ха, — это я так себя со стороны представил, осовелым, тупым, — Аш, я жуткий человек. У меня нет родины.
Она
закинула волосы назад, убрав с лица. Нетрезвым, конечно, движением. Боже, это
же я напоил девчонку. То есть она для меня так надралась и говорила с
расстановкой.
—
Ну, ты же родился… где, кстати?
—
Да фиг! Я в СССР родился.
Космонавтом.
—
Охоххохо, — Аш приглушенно, явно стесняясь
бесконтрольности, гоготала в себя.
—
Да, прикинь, я жуткий человек!
—
Да не жуткий. Слушай, мы так еще не пили. Я вообще так не пила, я сейчас или
усну или сдохну, не знаю…
что выбрать…
—
Ой-ей-ей, Констанцию
отравили и она умирает. Иди сюда!
—
Не трогай меня! Гадский гад!
Меня стошнит, я стесняюсь. Ты потом меня будешь ненавидеть.
Я
схватил ее за локоть, под «ой» от внезапности.
—
Как тебя зовут?
—
Ааааш! Понял?
Она
вырвала руку. Уже без шуток. — Я сейчас спать лягу. А ты давай, иди на родину
пока. А завтра приходи.
—
Говорю же тебе — у меня… никого нет, — я тупо улыбнулся. Мне казалось, что мои
джинсы воняют нестиранным, и я отодвинулся от нее.
Аш
упала набок, на освободившееся место, как будто как раз ждала этого момента.
Она закрыла глаза, а сверху засыпала лицо собственными волосами. Я не стал
поправлять. Отодвинулся еще и оперся затылком о стену.
—
Я, конечно, уйду… сейчас. Чуть посижу.
—
Ммм, — сказала Аш.
Разговаривать
с ней было бесполезно. Я склонился над столом, чуть не сбив блюдца. Передо мной
лежала ее записная книжка и ручка.
Идти
я не мог, даже на ноги подняться не мог. Я и сам первый раз так напился. Всегда
чувствую момент перехода на бесконтроль,
но тут пропустил.
Я
начал рисовать разные линии, наподобие схематичной Эйфелевой башни, закрашивая
промежутки. Потом нарисовал рожицу
как умел, и подписал: «Аш,
я страшный человек».
Потом
ниже подписал: «Моя родина — KFC» и превратил худые латинские буквы в подобие
логотипа. Потом пририсовал к рожице усы и бородку Троцкого.
Подписал
третьей строкой ниже: «Сын полковника Сандерса».
Мне
показалось это жутко смешным, и я заплакал.
21.
Джесс
снимала на телефон пену у борта довольно долго, увлекшись. Потом, судя по
плавному движению руки с черным прямоугольником вдоль линии берега, сделала
панораму.
Катер
отошел уже довольно далеко от берега. Волны, на которые он время от времени
натыкался, казались твердыми, как слежавшиеся снежные сугробы. В момент удара
брызги летели на палубу. Несколько мокрых пятен уже расплывались на Галиной
кофте. Встречный ветер пытался сорвать капюшон, когда она старалась рассмотреть
подробности берега Браво.
«Господи,
все же здесь так близко — вон коттеджи Фелипе,
вот территория отеля, как будто макет. На полпути между ними — пристань торчит
в море. Людей нигде не видно».
Этот
странный помощник капитана, согласившийся отвезти их на Браво на целый день, пялится то на нее, то на Джесс. Выбора все равно не было.
Яхта у пристани, похоже, брошена.
Гора-вулкан
выглядит отсюда нереальной трубой, всасывающей облака под землю.
За
бортом катера глубина воды темно-зеленая, малахитовая. Катер ведет себя как
взлетающий с воды пеликан.
Джесс
кричит через шум и брызги.
—
Хотела Луишу позвонить,
связи почему-то нет! — помахала бесполезным телефоном.
Галя
кивнула. Можно войти внутрь рубки, но здесь интереснее. И спокойнее. Очень
спокойно. Несмотря на грохот, двигатель и ветер.
«Так
бы и плавать, никуда не приставая. Только не в этой безумной компании».
Галя
посмотрела на обрывы Фогу.
«Боже,
надо было взять с собой ту девушку в коляске».
—
Джесс, смотри! — Галя
придержала рукой капюшон.
—
Сними ее на камеру, Джесс!
Это та девушка, помнишь?
«Боже,
надо было взять ее с собой»: уже только подумала, тыча пальцем в утес, как
будто Джессике легче было от этого проследить камерой при такой бешеной качке.
22.
Я
стоял в очереди за двумя коктейлями «мохито».
Думал заранее взять. Аш
подошла сзади и обняла меня. Тихонько стукнула кулаком по позвоночнику. Раз,
два, три раза. Я очень пожалел, что не выпил заранее. Такие вещи кажутся мне
ненужными.
Не
оборачиваясь, поймал ее ладонь. Я был в наушниках и слушал заоблачную Майру
Андраде.
Аш
вытянула меня из очереди.
—
Что ты решил?
Я
ватно снял наушники, стоял
и пихал их в карман.
—
Уезжаю.
Аш
заплакала. По-моему, слезы пошли даже раньше, чем я сказал.
Было
противно за нас обоих. Я лихорадочно придумывал. Где эти все доводы? Готовился
же.
—
Слушай, ну тебя… как зовут?
Молчит.
—
Аиша, правда?
—
Капец. Ты все это время так
думал?
—
Как?
—
Что зовут Аиша?
—
Ну, я думал, как в песне. Аиша
— Аиша.
—
Пошел ты… Генрих.
Хотелось
рассмеяться от облегчения.
Хорошо,
что очередь внимания не обращала. Аш
отвернулась и пошла, чуть не столкнувшись с двумя лыбящимися высоченными немцами с мигающими красными
рогами — перчиками.
—
Аш, ты классная,
классная!!! — неожиданно для себя я выкрикнул ей вслед именно эту глупость.
Ушла и не обернулась.
Я
достал из кармана запутанные наушники и вернулся в очередь. Песня еще не
закончилась. Взял у бармена оба «мохито».
Первый
коктейль я втянул залпом почти, сплюнув незаметно клочок мяты. Не стал жевать.
Сидел и рассматривал осадок из
льда, мятной травы, песка коричневого сахара и мути.
Аш
оказалась прямо передо мной. Я уже захмелел фоном. Передний план трезво
соображал.
—
Ты забыл сказать «спасибо» за письмо.
—
А, да, конечно! Спасибо тебе за письмо! Вышло по алкогольному слишком сердечно.
Не
знаю даже, какой реакции она ожидала, я замер.
—
Тебе хоть оно пригодится?
Неприятно
она это говорила, с зарождающимся напором и одновременно нотками заботы. С
прицелом на развитие по обстоятельствам.
—
Нет, конечно, но все равно, спасибо.
—
А я думала про письмо. Слушай, ты считаешь, люди меняются?
—
Конечно, меняются. Даже мы за все это время поменялись, — мы говорили так, как
будто познакомились только что.
—
А я думаю — не меняются!
—
Хорошо, я тоже думаю — не меняются. Вообще не меняются. И не поменялись.
Как
обычно, нужные улицы были освещены. Моросящий дождик оседал на фонарях, только
там он и был заметен. Группы возбужденной иностранной молодежи смеялись
иностранными, не чешскими голосами. У некоторых на голове светились наливными
красными клубниками нелепые рога на батарейках. Пражская ночь в канун Хэллоуина
собирала фриков, которых
здесь и без того всегда много в обычное время. Я зашел в один из небольших
магазинчиков. За сигаретами и чем-нибудь еще. Парни набирали баночного. Долго объяснялись с продавцом-вьетнамцем.
Я уже подумал сменить магазин. И тут всю их толпу вынесло на порог. Я остался у
прилавка один. Вьетнамец тоже оказался с ними.
С
трудом протолкнувшись в дверь, я увидел причину. Силуэт стройной высокой
блондинки в коротенькой шотландского цвета юбке и узорных белых вязаных
чулочках с красными бантиками удалялся вдоль по тротуару. Она так резко
выделялась на фоне серого дождя и черно-белых стен домов, что казалась
аккуратно вырезанной из глянцевого журнала для мужчин. Парни переговаривались
между собой по-английски. Довольно вежливо. Без пошлостей. Каблуки — это холмы,
просто надо знать. «Все Святые наблюдают за ней сейчас» — произнес у меня над
ухом кто-то из них, из нас. Но точно не вьетнамец.
Я
решил сменить магазин и пошел вслед за силуэтом. Белой легкой блузки не
касались капли и взгляды. Я любовался прямой походкой. Прекрасный костюм для
Хэллоуина. Чья-то жертва. Девушка внезапно свернула в арку дома и еще раз, уже
внутри арки. Застучала по каменным ступенькам вниз, под тусклый фонарь-таблетку
больничного вида. Какой-нибудь ночной клуб или барчик для своих.
Я тоже заглянул в проем аккуратно, но понял, что не привлекаю внимания.
Боже,
как же хотелось спуститься туда, где наверняка накурено, пьяно, и где я увижу
эту девушку сидящей на чьем-то диване. Где напьюсь и найду, наконец, время для
свободы. Я спускался по одной ступеньке, считая и взвешивая. До двери оказалось
одиннадцать узеньких избитых ступенек. И тут я засомневался: точно ли столько?
Со мной такое бывает. Остановился внизу. Пересчитал глазами.
Внутри
бара было полно народу. Девушек, похожих на ту, было много. Грохотала битовая
музыка, а отсутствие табачного дыма компенсировали лучи стробоскопа,
добивавшие, благодаря зеркалам, до коридора, стойки и дверей в туалет.
Я
начал толкаться к бармену. Зазвонил телефон. Не глядя на экран, я принял вызов.
Знал, кто звонит. Но услышал другой голос. Романа.
—
Слушай, дружище, ты еще не уехал? Может, останешься? Выпьем.
Не
хотелось орать в клубе, и я сказал в трубку: — Подожди, выйду, тут шумно очень!