Беседы с другом
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2014
Эмиль Агаев — писатель-публицист. Был собственным корреспондентом
«Литературной газеты», заведующим Азербайджанским бюро АПН (РИА «Новости»).
После распада СССР — колумнист ряда республиканских
изданий, консультант независимых аналитических агентств «КавкАзия»
и MMC (Мюнхен, ФРГ). Автор ряда публицистических книг, кино-, телесценариев,
путеводителя по Баку, вышедшего в Москве на иностранных языках, художественных
переводов с азербайджанского. Член Союза писателей и
Союза журналистов Азербайджана. Лауреат премии Золотое перо Союза журналистов
Азербайджана.
Тогрул Джуварлы
— родился в городе Гянджа, окончил физический факультет Бакинского
государственного университета. Работал журналистом и сценаристом, последние
годы является активным публицистом, политологом. В настоящее время
экономический эксперт в независимом информационном агентстве «Туран». Принимал
участие в многочисленных международных конференциях, касающихся вопросов
экономики и политики в Азербайджане, а также является автором статей,
опубликованных как в Азербайджане, так и за рубежом.
Никогда не известно,
Сколько судьбы в нас,
А нас — в судьбе…
Ян Збигнев Слоевский
1. Ай да Майдан!
Э.
А.:
Тогрул, мы знакомы с тобой полвека — впору юбилей
отмечать, и уже в том возрасте, когда хочется порядка, устроенности, а нас вот
«запихнуло» в такую мясорубку перемен… С одной стороны, это хорошо — стариться
некогда. Но с другой — все так неопределенно, так
мельтешит перед глазами, что за этим мельканием не видно смысла. Смотрю
российскую «телеговорилку», напоминающую после Крыма
кашу из русских сказок, выливающуюся из горшка и затапливающую все вокруг. К
чему все это? Помнишь принцип Спинозы — «не плакать, не смеяться, не ненавидеть
— а понимать»! Ты что-нибудь понимаешь? Я, признаться, нет! Разве что могу
только воскликнуть: «Ай да Майдан!»
Т.
Д.:
Да, Майдан эхом прокатился по миру… Пока ясно только одно: мы на пороге нового
мирового переустройства — Украина всколыхнула интерес ко многим вещам. К тому,
как, скажем, у России будет голова болеть. Как крымчане
могут пожалеть, что поторопились, захотев туда. Как могут пожалеть и украинцы,
поскольку Запад едва ли даст им то, чего они ожидали… Если
брать ту же Россию, то в России периодически идут споры о том, что надо
избавляться от сырьевой зависимости. При этом те, кто говорят о большой России,
считают: а что тут плохого? Мы — сырьевая страна, а чем больше страна, тем
больше ресурсов, просто их надо превращать в правильные вещи. Но, что для меня
очень существенно, в отличие от нас в России встречно существует и другое
мнение. А именно: главная проблема России, может, даже ее проклятье, состоит в
том, что она ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ. Экономисты говорят: хорошо бы, чтобы Россия была…
до Урала! Остальное пространство пусть обживается вместе со всем миром. И
разговоры эти ведут очень серьезные люди. Например, еще в 1995-м году в
авторитетном журнале «Эксперт» аналитическая группа «Минтопэнерго» пришла к
выводу: поскольку Россия очень холодная и очень большая страна, для того, чтобы
ее развивать, нужно постоянно тратить все больше энергии и денег — с учетом
одних только энергопотерь!
Э.
А.: Плюс
— дураки и дороги…
Т.
Д.:
Да. И все это — беготня, в которой ты все равно всегда будешь отставать. Как у
Зенона! То есть серьезные люди говорят о том, что Россию нужно сузить! И вот в
этот момент происходит Крым, Севастополь… Да, понятны
мотивы — город русской славы, российский флот, курорт, то-се.
Но при этом такое ощущение, что не все просчитано до конца. Политический
эффект — да, рассчитан. Российское общество снова мобилизовалось,
консолидировалось, это кажется ему чем-то замечательным, началом каких-то новых
времен…
Э.
А.:
Ты подразумеваешь общество в широком смысле. Интеллектуалы, элита относятся к
действиям России в Крыму как раз критически.
Т.
Д.:
Очень критически! А потом здесь есть и еще одна очень рискованная идея — идея
вызова. Россия как будто не самая большая экономика в мире — два процента
от ВВП, но она может вбросить миру какие-то новые глобальные игры.
Э.
А.: Ничего
себе новые — захват территории!
Т.
Д.:
Да, механизм запустили не новый — Россия стала больше. И может стать еще больше
— юго-восток Украины, Приднестровье, Прибалтика, Кавказ… И
что же? Снова восстановление империи? Ведь Ельцин Беловежским соглашением
провел как раз обратную мысль — мол, России надоело поддерживать, кормить свои
окраины. А сейчас что же — возвращение к старому.
Э.
А.:
Путин против Ельцина?
Т.
Д.:
В какой-то степени, в какой-то степени! И последствия этого сейчас очень трудно
рассчитать. Все признают, игра слишком крупная. И, надо отметить,
операция была проведена классно, все было сделано очень тонко. Она, Россия, не
позволила дотянуть референдум до президентских выборов, передвигала сроки, и не
раз. Почему? Да потому что торопилась. Понимала — если это не сделать быстро,
как блицкриг, то что-то может застопориться, измениться…
Э.
А.:
Да и Запад что-то мог придумать.
Т.
Д.:
Конечно. Запад начал было консолидироваться, но, что называется, «не успели». И
Путин не использовал ведь спецназ, войска — какие-то там «зеленые человечки»,
миражные фигуры. Все поначалу было легко. Но вот теперь выясняется, что
предстоит очень трудная работа. Надо создавать новые инфраструктуры, чтобы
оторвать Крым от Украины, многое другое. Вопрос крайне серьезный… Путин крупный
политик, хотя и рисковый, за ним интересно наблюдать. До этого, смотри, —
переговоры с мировыми лидерами, приезд их в Москву, принятие Думой закона о
присоединении, везде он присутствовал. Но в Крым поехал все-таки Медведев.
Понятно — он премьер-министр, а на повестке в первую очередь вопросы
практические. Но для всех было крайне интересно — а когда приедет сам?
Потому что его приезд в Крым символически — это
полное, окончательное присоединение Крыма!
Э.
А.:
И опять же, как, с политической точки зрения, умело был выбран момент! Праздник
Победы!
Т.
Д.:
Да, получилась вроде как «вторая победа». Почему он не спешил? Думаю, рассчитал
этот момент, да еще хотел, чтобы все немного успокоилось. Крым, флот — эти темы
практически уже закрыты, и хотя в Киеве продолжают говорить об этом, но и там
все меньше. Сейчас главная проблема…
Э.
А.:
Ясно — федерализация Украины.
Т.
Д.: Да.
В этом направлении идет огромная работа. Я никогда не поверю, что люди в Харькове,
Луганске, Донбассе сами включились в эту игру. Человеку свойственна
осторожность, нежелание рисковать. Почему тамошние русские не протестовали
ранее, на Майдане, почему они до последнего времени молчали? То есть действие силы
извне — это очевидно!
Э.
А.:
Ну, а что теряет Украина, если она станет федеративной? В конце концов, и сама
Россия — федеративная республика, и Германия, и Штаты — модель нормальная.
Т.
Д.:
В принципе, ничего не теряет. Это даже помогло бы несколько успокоить нацию,
снять какие-то проблемы.
Э.
А.:
Отодвинуть на задний план национализм.
Т.
Д.:
Если рассматривать интеграцию через призму национальных самосознаний, то мы
увидим различный уровень национализма в наших странах. Так, я
согласен с Георгием Тархан-Моурави, когда он говорит,
что грузинский национализм никогда не был направлен вовне и концентрировался на
задачах поддержания этнического равновесия внутри страны, армянский национализм
определенно ориентирован вовне, в том числе и на диаспору, а азербайджанский
национализм всегда держит в уме ориентацию на тюркское единство и на
соотечественников, проживающих в Иране. И это проблема — ментальная,
психологическая. Она находит продолжение и в политических реалиях.
Э.
А.:
Ну, а там, где национальное самосознание только формируется, где нет чего-то всеобъединяющего, того, что называется национальной идеей,
— как в Украине, в Белоруссии, — там федерализация, может, как раз и есть
нужная политическая альтернатива? Украину и Молдову может спасти только
федерализация, заявила омбудсмен Молдовы!
Т.
Д.:
Да, но в данном случае есть страх, исторический страх. Если Украина станет
федеративной, то угроза того, что юго-восток на каком-то витке присоединится к
России, резко возрастет. Ведь своими действиями российское руководство очень
расширило понятие права на самоопределение. Поскольку изначально, после Второй мировой войны, как ты помнишь, все выглядело
по-иному: живут колонизированные народы на своих территориях — на этих
территориях они и реализуют свое право жить независимо. И тогда возникла куча
новых государств. Это было нормально. То есть в самом начале не было и намека
на расширение кем-то своих территорий. Это потом началось! Мне вспоминается
странный опыт составления политической географии СССР в советское время.
География должна была быть исторической и предполагала точные очертания границ
республик СССР в определенные века, начиная с древних времен — хотя и
государств тогда еще не было, а народы лишь формировались — и до наших дней.
Делились горы, леса, границы вдоль рек.
Э.
А.:
Сама попытка делить то, чего уже не существует, что уже осталось в прошлом,
была в каком-то смысле игрой с фантомами.
Т.
Д.:
С этой затеей распрощались, как только начал распадаться Союз или даже чуть
раньше. Но рецидивы этих абсурдных исторических игр случаются. И события на
Украине с очень сложной историей ее государственности — тому пример.
Э.
А.: Прочитал в Википедии, со ссылкой на словарь
Брокгауза и Эфрона, что связь названия «Украина» с понятием «окраина» возникла,
когда ее земли были в составе вовсе не древней Руси, а Речи Посполитой.
Хотя сами украинцы название своей страны выводят из украинского «краiна», что означает просто
«страна», «земля, заселенная своим народом». Но вот в свете украинского кризиса
реанимируется церковно-византийский топоним «Малороссия» и российско-имперский
— «Новороссия». И теперь, что же, Новороссия…
противостоит Украине?
Т.
Д.:
С названием «Азербайджан» тоже нет однозначности, хотя и не в такой степени. И
тоже — в силу сложности истории и полиэтничности
населения. К слову, когда говорят о Кавказе, часто вспоминают родовую месть и
прочую экзотику и куда реже — культуру разрешения конфликтов. А ведь она была,
и — не только на межэтническом, региональном уровне, но и на уровне религиозных конфессий!
Э.
А.:
Что же, выходит, в результате Майдана сепаратисты, а не Украина, получили
«главный приз»?
Т.
Д.:
Выходит так. И сразу возникают другие проблемы. Скажем, Абхазия на
присоединение к России идти не хочет и никогда не захочет, разве что в случае
острого кризиса. А вот Южная Осетия — могла б, она даже обращалась с этим к
России, просто Россия сама не захотела. Почему? Не хотела — на тот момент! —
показать, что забирает чужую территорию — раз. Не хотела появления
воссоединенной Осетии — два. Ведь там существует постоянно тлеющий конфликт.
Ингуши всегда жили в Южной Осетии, спорили с осетинами. А тут Осетия становится
большой, баланс нарушается. Но здесь очень много и экономики. Дело в том, что
Южная Осетия жила за счет рынка в Эргенети —
свободного, не облагаемого налогами. Этот маленький рынок обеспечивал семьдесят
процентов доходной части бюджета, фактически Южная Осетия жила за счет этого
рынка!
Э.
А.:
Аналог грузинского рынка в местечке Садахлы.
Т.
Д.:
Да. А с приходом Саакашвили это оборвалось! Он сделал
это по соображениям национальной безопасности, но не только — существовало еще
и мнение, что это мешает развитию Грузии. Ведь был брошен клич — либерализовать свою экономику, а эти приграничные
«точки пересечения» мешали. Оба рынка закрыли. Вот Южная Осетия, оставшись, что
называется, на бобах, и обратилась к России! А вообще-то для реализации идеи интегрированности надо вначале овладеть таким сложным
искусством как проектное политическое мышление. Разрушение рынков в Садахлы или Эргенети было понятно
с политической и экономической точек зрения, но вместе с ними были уничтожены
ростки будущего Южного Кавказа, маленькие условные островки интеграции. На
одной из наших встреч в Тбилиси прозвучала идея создать свободную экономическую
зону там, где пересекаются границы Грузии, Армении и Азербайджана. Идея была
отвергнута с порога, хотя кто сказал, что такие идеи нельзя прорабатывать, не
ставя конкретной задачи немедленно создать такую зону. Должна быть
постоянная оценка таких возможностей, так сказать, их теоретическая прорисовка.
Исторического времени не осталось. Утопии, рациональные идеи для будущего и
текущая политическая жизнь должны существовать синхронно, сосуществовать.
Потому что только такой подход позволит держать перед глазами как текущие, так
и грядущие перспективы наших обществ.
Э.
А.:
Идея федеративного устройства существовала на Южном Кавказе и после распада
Российской империи, и после распада СССР. Я сам писал на эту тему, даже
высказал такую мысль, что национальные автономии могли бы войти в южнокавказский союз на правах ассоциативных членов, на
равных правах с республиками в решении каких-то общих вопросов, что могло бы
остудить нынешние «горячие точки», в том числе Нагорный Карабах. Да и ты, Тогрул, выступаешь как решительный сторонник кавказской
интеграции. Как ты думаешь, сейчас, после Крыма, это стало более реальным?
Т.
Д.:
Думаю, что да, более реальным. Потому что…
Э.
А.:
Все боятся российской агрессии?
Т.
Д.:
Конечно! Обрати внимание, политические наблюдатели тут же обратили внимание на
то, что не так давно очень долго находился в Баку начальник генштаба Турции.
Никогда прежде такого не было. Судя по всему, готовится, или
во всяком случае обсуждается, военно-политическое соглашение между нами и
Турцией, согласно которому любая агрессия против любой из стран, подписавших
соглашение, воспринимается как общая угроза. На Турцию нападать, ясно, едва ли
кто будет, речь о нас… И в случае, если Турция
заключит военно-политический союз с нами, это в какой-то степени будет реакцией
на действия России. Несмотря на близость взглядов Эрдогана
и Путина в ряде вопросов — они ведь оба считают себя историческими фигурами,
ведущими свои страны по правильному пути.
Э.
А.:
Ну, а мы, Азербайджан, правильно ли в нынешней сложнейшей ситуации себя ведем?
Т.
Д.:
Пока, с моей точки зрения, правильно. У нас очень осторожная внешняя политика.
Мы все время боимся с кем-то рассориться. И это правильно. И посмотри: даже
после того, как Азербайджан проголосовал против захвата Крыма, даже после этого
Азербайджану дают в определенном смысле некую индульгенцию. Скажем, российский
представитель в ООН, оказывая давление на все страны, в том числе и на нас,
высказался в таком духе — а почему даже лояльные России страны, такие,
как Азербайджан, проголосовали против?! Но, честно
говоря, у Ильхама Алиева другого варианта просто не
было. Тут и наши контакты с Западом, тут и общественное мнение — вся наша
пресса, обрати внимание, за Украину!
Э.
А.:
А не подпортило ли это наши отношения с Россией?
Т.
Д.:
Чуть-чуть подпортило. Но сейчас все зависит от двух вещей. Как сама Россия
выберется из трудной ситуации, как себя поведет, как далеко пойдет Путин.
Следующего его шага не знает никто. Есть принуждение к миру, а есть, как это
происходит сейчас, принуждение к федерализации. Ну, а там, где есть
принуждение, там есть и сила. Никто не исключает на сегодняшний день ввода
российских войск в Украину, да и НАТО заявило о себе. То есть пошла игра на
обострение.
Э.
А.:
Хорошо, наши власти правильно себя повели. А как наша российская оппозиция,
однозначно поддержавшая Путина?
Т.
Д.:
Ты знаешь, для меня это продолжение старого правила — нельзя все яйца класть в
одну корзину. Я допускаю, что представители нашей диаспоры действуют так не
только потому, что они там, в России, живут. Срабатывает и то, что — надо же
Россию как-то все время успокаивать. Чтобы политически она не
воспринимала Азербайджан как враждебную страну. Здесь, у нас, общественное
мнение за Украину, там — за Россию.
Э.
А.:
Хорошо, с российской диаспорой понятно. А правильно ли себя повели «украинские
азербайджанцы»? Они ведь тоже не поддержали Майдан!
Т.
Д.:
На этот вопрос очень трудно ответить. Они, я бы сказал так, просто громко о
себе не заявляют, не делают публичных заявлений. И на Майдане ведь тоже из них
кто-то был! То есть, они ведут себя вяло, осторожно. А в России диаспора у нас
более активна, хотя и здесь нередко оказывается в хвосте событий. Тут надо
учитывать также и то, что, в отличие от армян, которые любую тенденцию четко
просчитывают, проецируя на себя, а потом предпринимают какие-то действия, наша
диаспора в Украине — да и в самой России — более молодая, не такая сплоченная и
опытная.
Э.
А.:
А что ты скажешь о влиянии украинских событий не только на Россию, но и на нас,
скажем, на нашу экономику?
Т.
Д.:
События в Украине, вроде бы, прямо не сказываются на нас. Но они, конечно,
влияют, и нельзя сказать, что только негативно. Так, Киргизия уже заявила, что,
поскольку в Украине сахарная промышленность просела, она готова покупать сахар
у нас. Интересное заявление. Непонятно, чем это кончится, но — это прозвучало.
А самое главное — значимость Азербайджана на карте мира заметно выросла. Снова
заговорили об азербайджанском газе, о том, что Азербайджан очень значимая
страна для Европы, Америки… Но, понимаешь, хитрость и
нечистоплотность политики состоит также и в том, что иногда включаются
совершенно неожиданные соображения, которые к нам, вроде бы, никакого отношения
не имеют, но в конечном счете, как оказывается, имеют. Америка не хотела бы, чтобы
существовала Европа от океана до океана. Это сказал еще де Голль — о Большой
Европе, от Франции до Владивостока. Включая, понятно, Россию. Сейчас по
понятным причинам вписывать Россию в Европу трудно, хотя и есть у них
совместные комиссии. Но — такой вот глобальный проект был заявлен…
Э.
А.:
То есть, и европейцы, не только Путин и Назарбаев, за Большую евразийскую идею!
Каждый тянет одеяло на себя…
Т.
Д.:
В принципе, да. Но сейчас пошла игра на противостояние. И все понимают, что,
если Украина порвет с Россией, Россия тут же потеряет огромную часть своего
влияния. Потому что Украина и Белоруссия были для нее щитом, некой буферной
зоной. Ведь у самой России после распада СССР протяженность границ с
Европой очень невелика. Она мгновенно теряет свою значимость!
Э.
А.:
А это, если говорить об экономике, не только ревизия многих хозяйственных
связей, их «новый разворот» — и для России, и для самой Украины. Это и импульс
к саморазвитию. Недавно я смотрел информацию на одном из российских каналов —
объявлена очередная всеобщая диспансеризация населения. Но, что интересно,
диктор несколько раз повторил: надо всем, во всех медицинских учреждениях
пользоваться только российскими медицинскими препаратами и
оборудованием. Ничего импортного, даже шприцев! Можно воспринимать это как
нечто комичное, учитывая нынешнюю мировую завязку всех на всем. Но, если учесть
теперешнюю российскую эйфорию, то не может ли это быть и неким толчком к экономическому самоподъему,
скажем так?
Т.
Д.:
Может, может! И на это они рассчитывают. Когда страну изолируешь, она — да,
встречается с рядом трудностей, но и начинает искать себя, получает
импульс к внутреннему развитию! За примерами далеко ходить не надо. Вот Иран сколько времени был под эмбарго — и иранская экономика,
представь, сильно подтянулась. Это помогало многим другим странам, не только
Ирану, в том числе и России. Например, в 1998-м — азиатский кризис. Но — взрыв
российской экономики, бум внутреннего производства. В 2008-м история повторилась.
И вот сейчас на пороге — новый кризис. В силу уже не мировых тенденций —
действий самой России. И снова та же «палочка-выручалочка»!
Э.
А.:
То есть это уже просматривается как мировая тенденция. Раньше казалось,
поскольку есть глобальный мир, глобальный рынок, никакого смысла производить что-то у себя нет. Ситуация стала меняться?
Т.
Д.:
Да. В рамках глобальной экономики некоторые страны стали финансовыми
резервуарами, куда все кладут свои ценные бумаги. Кажется, вроде бы: так всегда
есть место, где в случае кризиса можно взять деньги. Но кризис 2008 года многое
изменил. Обама, помнишь, заявил, что надо развивать
промышленность. Страна — да, должна выходить на внешний рынок, но она должна
создать и свой базовый рынок, производить товары для внутреннего потребления.
Все глобальное — это хорошо. Но на каком-то витке может оказаться, что ты
слишком зависим. Ты какую-то пуговицу не можешь произвести. Даже в такой
великолепной, экономически процветающей стране как Норвегия стали говорить, что
она поступила неправильно, когда в силу нефтяных доходов стала убирать
некоторые промышленные кластеры. Свое, может, не так прибыльно, зато
долговременно, а главное — помогает уберечься от внешних угроз. И на
постсоветском пространстве — скажем, в Казахстане — так же активно проводится
идея диверсификации экономики.
Э.
А.:
Я воскликнул в начале нашей беседы — ай да Майдан! А еще в слове «майдан» можно
было бы вычленить восклицание — «мАЙДАн». Айда! Но куда? С кем? Остается только надеяться, что это
движение не только в темное прошлое, и уж тем более не к гражданской или даже
мировой войне, о чем сейчас пишут. Хочу процитировать заключительные слова
одной из твоих статей1 : «Можно сколько угодно представлять будущее
страны в позитивном свете. Но надо помнить, что судьба стран или каких-то
регионов складывается иногда очень причудливо. А цена ошибочных или просто
несовершенных шагов для развития страны иногда очень высокая. Наихудшая
перспектива для нас — оказаться однажды в ряду несостоявшихся стран. Эта
перспектива кажется сегодня почти невероятной. Но и такое случалось в мировой
истории.
Эволюционное
развитие общества обычно диктуется самими обществами. Но гарантирует такое
развитие, в первую очередь, позиция правящего политического класса, осознающего
неизбежность перемен».
2. «Наперегонки с
Апокалипсисом»
Э.
А.:
Вот уже Одессу в интернете кто-то назвал «украинским Сумгаитом». Казалось бы,
параллели между первым, еще в рамках Советского Союза, карабахским национал-сепаратизмом, вызвавшим к
жизни стотысячный Мейдан на площади Азадлыг в Баку, и киевский Майдан с последовавшим
сепаратизмом украинского юго-востока — казалось бы, эти параллели просто
«слуховые». Ведь и масштабы, и время — все другое. Если Мейдан
был вызван сепаратизмом, то Майдан, наоборот, породил сепаратизм! И тем не менее, какая-то перекличка есть. Хотя бы с точки
зрения трагизма всего происходящего. Как сказал еще во времена СССР
Збигнев Бжезинский, «исторический оптимизм уступает место апокалипсическому
пессимизму». И здесь я припоминаю — на одном из форумов, в которых, ты, Тогрул, участвовал, ты высказал такую мысль: главное — это
не проиграть войну до построения своей государственности. Ты отметил, что
Гейдар Алиев в целом справился с этой задачей.
Т.
Д.:
Да, именно так. Хотя перемирие — это еще не победа, но и не окончательно
проигранная война! Ильхам Алиев продолжает
строительство экономически сильного государства; благо — нефть, газ…
Э.
А.:
Отметил ты и другое, то, что среди азербайджанской интеллигенции есть мнение:
любое мирное решение по Карабаху — это удар по нравственности. Мол, если земля
отторгнута силой, силой же надо ее вернуть. Еще одна твоя мысль — причина того,
что у нас на Южном Кавказе самое слабое общество, хотя не так давно оно было,
напротив, самым сильным, состоит в том, что конфликт, потеря земель ослабили
внутреннюю свободу нашего общества.
Т.
Д.:
Знаешь, я даже не помню, когда я, пацифист по натуре, это сказал. Я, наверное,
имел в виду всеобщую оскорбленность
азербайджанцев, ощущение какого-то коварства больших держав, а затем и чувство
бессилия. А чувство бессилия всегда порождает национальные комплексы. Хотя
собирались огромные площади, но бессилие изнуряло, ты становился «меньше».
Наверное, так. Я люблю, анализируя что-то, копаться в старых публикациях. Вот
тот же журнал «Новое время» от 2004 года, о чем он пишет? О том, что
замороженные непризнанные государства не будут разморожены. И это надолго.
России, мол, это не нужно.
Э.
А.:
А оказалось нужно! В свете пестуемой сейчас Москвой идеи о реставрации СССР.
Может, они были заморожены как раз с этим прицелом?
Т.
Д.:
Не-а! Ельцин едва ли об этом думал. Он был сочетанием
царя («царь Борис»), но и демократа. Скорее всего, он просто думал: если
постсоветские страны будут уходить, давай-ка я там-то, там-то оставлю тлеющие
угольки, и когда будет надо, чуть-чуть подолью бензинчика,
чтобы вспыхнуло, а потом сам же и стану «тушить».
Э.
А.:
Чтобы не лишиться своей «главной роли», чтобы зависимость была.
Т.
Д.:
Да, просто зависимость. Ничего не присоединяя. И это правильно. Америка-то тоже
ведь ничего к себе не присоединяет. Только борется за сферы влияния. Территории
как таковые ей до фени! Империи сегодня держать просто
накладно! Вот, листая старые журналы, наткнулся на собственную статью 95-го
года о религиях в сборнике, изданном в Москве. Там я с изумлением писал о том,
что Саудовская Аравия строит мечеть в Тюмени. Сам себя спрашивал: что это
означает? Сибирь. Далеко. Да и строить там трудно, земля мерзлая,
стройматериалы дорогие, дороги плохие. Зачем? Я тогда высказал предположение,
что она, Саудовская Аравия, чувствует себя колыбелью ислама. И думает: так,
через ислам я буду присутствовать везде, даже в Сибири. Построила мечеть —
значит, я там немножко есть. Ведь тогда не было ни «исламского терроризма», ни
нынешнего «столкновения цивилизаций», все это возникло потом. А сейчас
выясняется: Саудовская Аравия, опьянев от денег, претендует на очень серьезное
место. И в нынешнем мире, где каждый старается установить в
рамках своих возможностей какое-то господство — французы через культуру, американцы
через мощь, китайцы через трудолюбие — Саудовская Аравия, с одной стороны,
контролирует источники нефти (если Россию или кого-то там захотят прижать,
сделают это, в частности, через нее и Катар), значит, у нее есть экономические
рычаги. Это первое. Второе: ей важно просто увеличить число мусульман.
Потому что важнейшей статьей ее дохода является хадж, паломничество. С третьей
стороны, с ней начинают считаться крупные страны. Был даже такой образ: мол, на
Ближнем Востоке Америка — голова, а Саудовская Аравия — шея; куда шея
повернется — туда и голова. Обама вот не поленился,
поехал уговаривать саудовского короля поддержать санкции против Москвы. И,
наконец, четвертое — по порядку, но не по важности — это терроризм. Новый
феномен, которого раньше не было!
Э.
А.:
Не было в таких масштабах.
Т.
Д.:
Да, были обычные войны. Страшные. Разрушительные. Но привычные
миру. И вот прошло… сколько, всего 20 лет? И сейчас терроризм — одна из самых
злободневных мировых проблем!
Э.
А.: Держать
мир в страхе.
Т.
Д.:
И хотя в Саудовской Аравии говорят, что у них ваххабизм другой, но — другой не
другой — он существует.
Э.
А.:
Причем официально!
Т.
Д.:
В той статье ощущался у меня какой-то восторг — ислам продвигает свою
изысканную культуру, то-се.
А оказывается — совсем другое… Тут есть очень тонкие
вещи. Например, сейчас обнаружилось вдруг — со второй половины ХХ века — что в
мире идет процесс… обесценивания жизни! И он так резко усилился, этот
процесс, что к нему как бы уже привыкли, его уже не так замечают, как раньше!
Не знаю, может быть, это порождение двух больших войн, которые затем разбились
на локальные конфликты в разных уголках земли. Но сегодня сотни тысяч людей
умирают от всяких терактов, взрывов бомб, а мир смотрит на это как на что-то
обычное и даже неизбежное. Очень опасное привыкание!
Э.
А.: Более
того. Обрати внимание на сам феномен террористов-смертников. На востоке он
пропагандируется как нечто высшее, святое, а на западе борьбу с ним сделали…
бизнесом! На эту борьбу выделяются огромные деньги, использование которых, в
условиях строгой секретности, трудно контролировать. Я не говорю уже о том, что
террористы, захват заложников, взрывы, погони и прочие щекочущие нервы зрителям
сюжеты не сходят с экранов телевизоров. То есть бизнес-политика, шоу!
Т.
Д.:
Да. Можно как-то понять кураж тех, кто врезался в «близнецов». У психологов
появилось даже объяснение того события как особого типа суицида: когда я хочу
умереть, но хочу, чтобы со мной умерли и другие люди, много людей. Вспомним тот
самый самолет из Малайзии, который потерялся… Одно из
объяснений — пилот с семьей крупно рассорился и был склонен к этому самому
суициду, влекущему кроме самоубийства большое количество жертв. Я умираю, но
хочу забрать с собой еще триста пассажиров. С точки нормальной логики — совершенно
непонятно. Умираешь — умирай. Зачем тебе брать остальных?
Э.
А.:
Это и раньше бывало. Секты. Конец света, коллективная смерть…
Но то были лишь отдельные странные эпизоды.
Т.
Д.:
Они как бы укрепляли веру. Но они уносили меньше народу, это было нечто
локальное, частное. Важно было держать секту в подчинении! А тут взрываются
самолеты, в машины подкладываются бомбы… Те же «пояса
смертников».
Э.
А.:
Причем среди террористов оказываются не только «прирожденные» мусульмане.
Помнишь взрыв автобуса в Волгограде? Смертницей оказалась некая Асиянова. Но кто инструктировал ее, кто и ранее организовал
еще ряд терактов? Соколов. Русский человек. Ушел в лес, принял веру… Вот это и получило название — суицидальный ислам! Но это
существовало и до ислама. Харакири, камикадзе… А ведь
большинство из тех молодых пилотов-смертников не были фанатиками.
Т.
Д.:
Но что самое интересное: раньше мы думали, что есть большая Америка, большой
Китай, большая Россия — и есть плохо живущие маленькие народы, азиатские,
мусульманские. И им со странами-колоссами бороться незачем и нечем! Первым это
табу нарушил Вьетнам. Напомню масштабы — во Вьетнаме было сброшено бомб больше,
чем за всю Вторую мировую войну на всех фронтах. А
народ выжил. Выжил он, потому что стал геройским. Включилась психология:
выживание наперекор всему! Не только на поле боя. Вспомни, как они научились
скрываться в подземных убежищах. Оказалось, что вьетнамцы очень воинственный
народ. Оказалось, что он тоже может дать отпор, бросить вызов большим странам.
Э.
А.: Но
это — у японцев, вьетнамцев — было на уровне национальном.
Т.
Д.: А
теперь, когда появились смертники-террористы, оказалось, что большие страны
уязвимы и перед одиночками. Огромная страна — перед маленькой кучкой
людей. 30 человек. Где огромная страна, где 30 человек? То есть, выяснилось,
что прежние представления — я сильнее, а потому я решаю — зачастую уже не
работают!
Э.
А.:
Позволю себе процитировать замечательного политолога, с которым и я был знаком,
а ты, Тогрул, был близок, — покойного Дмитрия Фурмана.
Это цитаты из его статьи «Наперегонки с апокалипсисом (Международный терроризм
порождает всемирную власть)». Вот пара выдержек: «Всемирной террористической
угрозе может противостоять только "всемирная спецслужба", так же не
знающая границ, как не знают их террористы. Но совершенно очевидно, что
эффективность подобных спецопераций и спецслужб ограничена». Необходимо
«создание целостной системы всемирной власти, в конечном счете — единое мировое
государство. Это — четко обозначившаяся "повестка дня" XXI века». А
это, в свою очередь, предполагает «элементы патернализма и диктата, навязывание
либеральным меньшинством тех норм, без которых погибнут все».
Т.
Д.:
Дмитрий Фурман мыслил всегда широко и глобально. А вообще-то это невероятно
интересная тема — что стало с индивидуумом в XXI веке. Потому что с одной
стороны есть идея прав человека, которую породили Запад, христианство. Идея,
которая отдельного индивидуума поднимает, говорит, что он — каждый человек на
земле — самоценен. Идеи индивидуализма просачиваются даже в ислам, не
исключено, что можно говорить о начале исламской реформации. Так вот. Ты даешь
индивидууму какое-то право. Но есть индивидуум, который материализует это свое
право, изготовляя бомбу, беря в руки автомат. И это не только мусульманин, как
пишут на Западе. Это и тот же «норвежский Бен-Ладен» Брейвик, и какой-нибудь свихнувшийся от наркотиков или от
личной обиды американский школьник, который врывается в класс и расстреливает
соучеников и учителей… То есть, с одной стороны, идет атомизация общества. А с другой — частное иной раз
становится массовым. Какие волнения прокатились на арабском континенте —
арабские революции! Революции, которые ни к чему хорошему не привели, ничем не
закончились…
Э.
А.:
В каком-то смысле спонтанные революции, обреченные на поражение, — тоже род
«суицида»!
Т.
Д.:
Вот-вот. Нам ничего не жалко, даже самой жизни, положим голову на плаху.
Главное: в XXI веке, когда появились невиданные прежде технические возможности,
возвращение к средневековой идее смерти — это поразительный анахронизм. Что-то
очень болезненное, нездоровое. Это как циркумаллионы,
секта, существовавшая на заре христианства. В ней могли потребовать
самоубийства — во имя новой религии.
Э.
А.:
А ты не находишь, что произошли какие-то изменения в самом понятии
соперничества, схватки, даже войны?
Т.
Д.:
Что ты имеешь в виду?
Э. А.: То, что, если в схватках
гладиаторов, рыцарей было еще что-то человеческое, что-то от честного
соревнования, мужского единоборства, когда сам бой был зрелищем, да и в случае
поражения смерть побежденного зависела от публики, то есть от своего рода
демократической процедуры голосования — поднятым или опущенным вниз большим
пальцем, — то ныне не зря появились «бои без правил».
А война — это уже не только армия на армию, техника на технику, теперь она,
война, еще как бы разбивается на «мелкие осколочки», на «мини-войны». На войны
смертников-одиночек!
Т.
Д.:
А почему? Во-первых, понятия долга, чести, благородства — все это уходит.
Повсюду. То есть такие феномены прошлого, как романтизм, героизм, тают на
глазах. Доходит почти до смешного. Некоторые американские социологи говорят,
что старое поколение американских политиков — до Трумэна и чуть позже — было не
чуждо понятиям долга и чести. А сейчас их сменили в элите «бобо» (есть
такое слово): люди образованные, интеллектуальные, но уже более циничные, без
старомодных понятий, к тому же не лишенные склонности к гедонизму. А мы ведь
даже не догадывались об этом. Однако здесь есть и другое. Дело в том, что вся
экономика ХХ века — это экономика войны, экономика, которая была построена на
войне. Более того — и технический, и прочий прогресс, развитие той или иной
страны сейчас тоже построено на войне. На развитии военных технологий, которые
потом используются в иных целях, в интересах общества. И получается совершенно дурацкая вещь. Машина запущена. И каждый раз для того,
чтобы в экономике сделать что-то хорошее, какой-то рывок, надо обязательно
усовершенствовать оружие. В принципе, все можно было бы и так развивать, не
через войну. Но через войну легче, тут драйв больше, и технологии развиваются
быстрее. Идут деньги, которые государство дает. Это по сути нечто чудовищное!
Именно поэтому Федерико Майор, помнишь, призывал
перейти от экономики войны к экономике мира.
3. Замайданье
Э.
А.:
Уже уходит приставка «евро» к слову «Майдан», он стал явлением более чем
украинским или даже европейским. Сейчас Майдан — это Океан, океан проблем, новых
и старых, — как муть, поднятая со дна брошенным в воду камнем. Проблем и
всеобщих (отношения гигантской по территории и духовному потенциалу России с
миром всегда были на виду у всех), и проблем наших, своих. А потому, Тогрул, я бы назвал происходящее так: Послемайданье,
или же, точнее, Замайданье. Имея в виду не
только перекличку со словом Зазеркалье из «Алисы в Зазеркалье», но и со словами
из пушкинской поэмы — «…там на неведомых дорожках
следы невиданных зверей». С поправкой в последнем случае: «следы невиданных
проблем».
Т.
Д.:
Сегодняшнюю злобу дня, да, можно назвать Замайданьем,
как и страной «неведомых дорожек», с этим я согласен. Многое сейчас совершенно
неясно, куда и как идем и куда придем. Замайданье —
это закулисье политики, которое нам открылось во всей
красе своего «зазеркалья». Оказывается, распад былой империи продолжался все
эти годы, а мы наивно полагали, что остались просто очаги этого процесса. Или
вот права человека, самоценность личности —
замечательные вещи. Но Проханов говорит, что с
помощью прав человека Запад разрушает государство, а это — «крыша», под которой
живет и развивается эта самая самоценная личность. А дальше логичный пафос:
создать вокруг России сплошные редуты и бастионы, чтобы не дать разрушить эту
«крышу». И уход в имперское величие. Такая вот постоянная переоценка
понятий, релятивизм ценностей.
Э.
А.:
Ощущение того, что Путин хотел бы заключить обратно в разбитый кувшин империи
вылетевшего из него «джинна независимости», не покидает всех. Пусть это даже не
Советский Союз — Евразийский. Хотя, к слову, Дмитрий Лихачев считал, что
византийско-скандинавский, то есть вертикальный стержень и есть ось культуры
России, а вовсе не горизонтальный, не евразийский. А Украина, замечу уже от
себя, как раз и расположена на пути «из варяг в
греки»!
Т.
Д.:
Я не стал бы делать акцент на этом — империя, границы, в мире происходят более
глобальные вещи. Ведь и демократия переживает сейчас известный кризис. Это как со всеобщими избирательными правами человека. Замечательное
завоевание. Но оно дает огромную возможность манипулировать обществами, и не
только в авторитарных режимах. Не случайно все чаще с ностальгией вспоминают
времена избирательного ценза, когда в выборах участвовали те, кто реально
участвует в политике. Демократия сейчас напоминает взлетевшую на небо телегу из
фильма Эльдара Шенгелая «Чудаки». Эта виртуальная телега из воображения
художника переместилась на экран. Демократия имитируется средствами массовой
информации и политической риторикой. По верному замечанию одного историка, для
грузина слово «Родина» имеет вполне конкретный смысл, тогда как «государство»,
скорее всего, отвлеченное понятие, которое ассоциируется разве что с
бюрократическим аппаратом. С государством человек встречается в суде или в
полицейском участке. Вот смотри, Турция — страна с хорошими демократическими
традициями. Но помнишь, как во время событий в парке Гези
Эрдоган постоянно ссылался на «сандыг»
(избирательную урну) как на главное доказательство своей поддержки со стороны
народа? А президент Гюль публично возразил ему, что
демократия — это не только выборы, но еще и свобода собраний и многое другое.
Э.
А.:
То есть тут еще и вопрос: демократия — это целостный институт или из нее можно
«извлекать» отдельные элементы и этого достаточно?
Т.
Д.:
Я уже оставляю за скобками надоевшие истории с бородатыми кончитами, которых
объявляют символом новой свободы человека. Но, возвращаясь к твоему объяснению
названия нашей сегодняшней беседы, как и к «следам невиданных проблем», скажу —
тут я решительно не согласен! В том-то и дело, что проблемы как раз «виданы»
(как в принципе «видано» и то, как их решать!). Просто сейчас они, эти
проблемы, снова всплывают на поверхность, воспринимаются — на фоне событий в
Украине — куда больнее и острей, чем раньше. Смотри, некоторые украинские
политики рассчитывали, что Россия войдет на Украину и внешняя интервенция
мобилизует общество. А получилось наоборот! С подачи России возникло
«партизанское» движение юго-востока, и теперь оно даже грозится распространить
это движение на запад Украины. Одинаково сочувствуешь людям и в той, и в этой
части Украины. А за кулисами политики делают свое дело. В ход пускается все:
наряду с «фашистами» из Киева заговорили о «рашистах»
с юго-востока. А слова как похоже звучат! Говорят о
порушенных правах человека, масса лжи и пропаганды. Здесь ведь все непросто. В
том числе и в нашем Закавказье, как называли наш регион в советские времена.
Тоже, к слову сказать, с приставкой «за», как и «За-зеркалье». Только как бы снисходительно, взглядом
из Кремля, сверху вниз.
Э.
А.:
То, о чем я только что сказал, — будто Путин хотел бы заключить обратно в
разбитый кувшин империи вылетевшего из него «джинна независимости», кажется
сомнительным. Хотя бы потому, что это разрушительно для самой России. А
вообще-то нынешний мир Зазеркалья полон не только каких-то полусказочных,
фантастических идей, просто абсурда. Кажется, что сейчас все возможно.
Т.
Д.:
Идут два мощных процесса. Мир глобализуется,
объединяется, и почти с такой же скоростью в нем возникают новые демаркационные
линии. Любой интегративный проект вызывает скепсис, зачастую подозрительность.
Начинается немедленный поиск того, против кого направлена очередная
интеграционная идея, да она и вправду зачастую становится добычей политиков. Но
не меньшую подозрительность вызывают дезинтегративные
процессы. Например, поощрение агрессивного сепаратизма. Все чаще говорят о
сознательном или бессознательном стремлении США чуть ли не удвоить количество
стран, входящих в ООН: для более легкого управления миром через хаос. На уровне
реальной политики все эти тенденции легко прослеживаются в постоянной
конкуренции двух позиций: права наций на самоопределение, которое становится
особенно опасным в мире, где нарастают миграционные волны (в мозаике любого
государства имеются теперь обязательные островки из колоний мигрантов), — и
требованием сохранения территориальной целостности государств. Плюс ко всему
существует еще и проблема разделенных народов, которая предельно усложняет эту
картину. Дробление мира начинает казаться просто бесконечным,
а манифестация национальных идентичностей повсеместной. Национальные
иллюзии концентрируют наше внимание только на себе и отвлекают от
объединительных трендов, хотя формальная приверженность европейскому пути декларируется чуть ли не всеми.
Э.
А.:
Отсюда вопрос — как же при такой путанице нам идти дальше по пути обретенной
независимости? Ведь именно национальные иллюзии стали в свое время причиной
поражения нашего Мейдана на площади Азадлыг, как и, по сути, поражения украинского Майдана сейчас,
в наступившую эпоху «Замайданья», назовем ее так?
Т.
Д.:
Самое главное, я думаю, сейчас — гибкость, умение слушать и воспринимать
ситуацию во всей ее сложности, умение что-то менять и меняться самим. И это
важно сейчас не только для Киева, для всех нас. Тот же Путин — в чем его
отличие от других авторитаристов? Он как раз гибкий.
Он государственный деятель, как и Ельцин. И если с Крымом, с Украиной у него не
обломится, он что-то придумает. Каждый раз он придумывает какие-то крупные игры
— я меняю Россию, я создам империю, я бросаю вызов США, я остановлю войну в
Сирии… Понятно, что Россия — страна большая. Но он по натуре такой. Ельцин в
какой-то степени был политическим романтиком. В отличие от Путина или Гейдара
Алиева.
Э.
А.:
Гейдар Алиев умел прислушиваться к людям, умел слушать…
Т.
Д.:
Слушать он умел замечательно. Терпеливо. Обдумывая что-то свое. Но для него то,
что строптивцев должно быть меньше, имело значение, а для Путина, может, и
имеет, но не в такой степени. Может, это связано с масштабом России. Но по
тактике политической целесообразности — да, этому он, как говорят,
учился и у Алиева!
Э.
А.:
Один российский политолог недавно написал: сила Гейдара Алиева была в том, что
он умел меняться, об этом еще ранее говорил и ты. В
связи с этим я вспомнил один эпизод, связанный со смелым и даже героическим,
если иметь в виду обстановку, царившую в зале, — его прерывали, шумели, топали
ногами! — выступлением Гейдара Алиева на сессии парламента в Баку в начале
90-х, после того, как он, попав в немилость к Горбачеву, переживал трудные
времена, переехал из Москвы в Нахчыван. Когда
объявили перерыв, я подошел к нему — он стоял обособленно, все сторонились его
— и пожал ему руку. И, сказав пару приятных слов в поддержку, вдруг, неожиданно
для самого себя, спросил: «А что будет, Гейдар Алиевич,
как вы думаете, с нашими коммунистическими идеалами?» Как сейчас помню — Гейдар
Алиев тут же изменился в лице, строго посмотрел на меня и сказал жестко, как
отрезал: «С этим кончено!»
Т.
Д.:
Да. Существуют люди, остающиеся такими, какими они были всегда, не меняющие
своих убеждений и взглядов, обладающие талантом оставаться всегда собой, — и
люди, обладающие другим талантом: как раз умением меняться. Тут же
уточню: не в смысле измены своей природе, самим себе, а в
другом — в смысле развития, роста. Для политика это
крайне важно. Умение постоянно меняться, реагировать на новые вызовы.
Э.
А.:
Как и Путин, наверное.
Т.
Д.:
Да, в какой-то мере — да. Да, нефть, тучные годы… И
все же при нем Россия, как говорят экономисты, зажила как никогда в ее недавней
истории. Но политика мстительна. Достаточно потерять слух на внешние сигналы,
на «гул» общества — и все можно потерять вмиг. И Украина может оказаться таким моментом
истины.
Э.
А.:
Вместе с тем, как написал в Фейсбуке наш соотечественник,
писатель Камал Асланов, проживающий сейчас в Канаде,
«одна надежда на стихию. Сегодня по всему миру, что в Украине, что в Йемене,
протестное движение сильнее своих лидеров, оно может снести или сохранить
любого…»
Т.
Д.:
О нынешнем мировом кризисе лидеров — а он очевиден — немало писали. Но можно ли
надеяться на стихию? В ней много разрушительного. Разве только в одном случае:
если она обнаруживает в себе способность к самоорганизации.
Э.
А.:
Это практически невозможно!
Т.
Д.:
Но в целом стихия протеста отражает усложнение мира. Так, на недавней
конференции, посвященной двадцатилетию Бишкекского
протокола, политолог Зардушт Ализаде
сказал: все формируется в Вашингтоне, в Москве, в кабинетах. Чертятся какие-то
графики: войдем на Украину — не войдем… То есть, вся
политика запланирована какими-то кругами. Я остаюсь при твердом убеждении, что
никакой специальной конспирологии как таковой нет —
то есть глобус, мол, делят между собой отдельные страны, что-то еще… Есть нормальная история. Политики делают свою каждодневную
работу. Но мир меняется, меняются технологии, меняются границы стран. Меняется
характер общества, оно становится менее потребительским
— более потребительским. Мы больше знаем теперь друг о друге — идет
глобализация. И люди меняются. А когда люди меняются, они начинают чего-то
хотеть в рамках своего нового статуса, который обрели. Неосознанно.
Тогда что-то и начинается — взрывается араб-ский мир,
взрывается Украина… К управляемому хаосу можно иногда
подвести. Но часто он развивается по собственным законам. То есть в истории все
это есть. Не было ни у кого специального проекта, прописанного до деталей
сценария — мол, ага, Евросоюз говорит: «Сейчас мы активизируем вопрос
ассоциативного соглашения с Украиной, а дальше все пойдет как по писаному. В финале Янукович бежит, а друзья-либералы
занимают власть в Киеве. Москва испугается занять Крым, потому что мы можем
подвинуть войска НАТО еще ближе…» Но смотри, все в один голос (включая Москву)
говорят, что никто не знал в январе, что так получится с Крымом.
Э.
А.:
Москва сыграла на опережение!
Т.
Д.:
Не только Москва. Может, и Европа свою лепту внесла. Все же это она стала
торопить. Ведь ничего особенного, что заставляло Европу суетиться, думать, что
прямо сейчас надо заключать ассоциативное соглашение, не было. Это и через год
можно было сделать, ничего страшного. Но, понимаешь, она увидела в Украине проевропейские настроения, вот и заспешила. Вызвав
чрезмерную активность Киева и стихийный протест юго-востока. Хотя,
знаешь, заметная часть Донбасса, Харькова, Одессы, как отмечают украинские
политологи, тоже хотела в Европу, это сейчас, когда все уже далеко зашло, все
так преподносится, что, мол, тамошние русские изначально не хотели.
Неправда это! Очень даже хотели, вообще в Европу все хотят.
Э.
А.:
Россия сама хочет.
Т.
Д.:
И Россия хочет. Проблема возникла с появлением националистов, но и они были
неизбежны. Всегда, когда есть мейданы-майданы, есть и
радикалы, от этого никуда не денешься. Моя мысль заключается в том, что внешние
силы — Америки, России, Франции, Британии — они включаются тогда, когда процесс
уже пошел.
Э.
А.:
Хотя изначально они что-то и замышляли.
Т.
Д.:
То есть возникает некий новый вызов истории, и он начинает раскручиваться. И когда
уже чуть-чуть раскрутился, кто-то прибегает первым и пробует управлять хаосом.
Америка, Россия… У США это всегда получалось лучше.
Они ищут в хаосе новые возможности, потому что лучше знают общество, и —
вопреки известному представлению — не только свое. В конце концов, и ключи от
информационного общества у них (на это последнее время жалуется Россия), и
сетевыми технологиями они пользуются успешнее. Здесь надо быть справедливым,
определенные ценности в США формировались десятилетиями и столетиями (а потому
там у многих вызвало решительное неприятие нарушение демократических процедур
после бегства Януковича и перехода власти к раде!). И она, Америка, хочет
спроектировать эти ценности на весь мир. Но у США есть и государственные
интересы — например, надо поддерживать высокий уровень экономики и стандарты
жизни во имя поддержания той же демократии. Задачи продвижения демократии в
мире и государственные интересы не всегда совпадают. А демократия иной раз
становится инструментом реализации государственной политики, теряя при этом
свои ценности.
Э.
А.:
С этого момента уже начинается конспирология!
Т.
Д.:
Хотя, как говорил тот же Дмитрий Фурман, я не очень-то верю во всю эту
дребедень — геополитика, геостратегия. Я знаю, что
есть история. Есть спонтанные процессы, которые развиваются по своим законам,
даже когда кто-то подтолкнул их, и есть люди, которые пытаются эти спонтанные
процессы обуздать.
Э.
А.:
Но бывает, что история где-то, на какой-то окраине мира как бы «застывает». Наглядный
пример — Карабах. Двенадцатого мая исполнилось двадцать лет с момента
прекращения огня в войне между Азербайджаном и Арменией — договоренности о
перемирии, которая вошла в историю под названием Бишкекский
протокол. Но не случайно агентство «Туран», в котором ты
служишь, перепечатало в этой связи аналитику, которую оно дало десять лет
тому назад, в связи с десятилетием Бишкека. И вправду — что изменилось?!
Т.
Д.:
Карабах — это отдельный разговор. А Бишкек… Это ведь
тоже что-то из сферы «Зазеркалья». Я с интересом узнал, например, что
аутентичного текста соглашения в Баку и Ереване нет, хотя для любого соглашения
это обязательно. У нас текст с оговорками экс-спикера
Расула Гулиева, а у армян — текст, под которым три подписи: Армении,
Азербайджана и Нагорного Карабаха. А все же это двадцать лет худо-бедно
работает. Хотя перестрелки на линии фронта, как известно, все еще случаются и
люди — причем не только военные! — гибнут…
Э.
А.:
Может, как-нибудь в другой раз, Тогрул, мы поговорим
с тобой и на эту тему? Как и на другие такие же «замшелые», как Карабах, темы?
Т.
Д.:
Может быть…
* * *
Хочу
вспомнить в заключение замечательные слова английского поэта и священника XVII
века Джона Донна, ставшие, как известно, эпиграфом к известному роману
Хемингуэя: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый
человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой
Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок
твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со
всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по
Тебе».
По
ком, в связи с чем звонит колокол Киева? К пожару? К
войне? К празднику? К трауру? Бог весть…
Ясно
только одно: он, этот колокол, звонит сейчас (в большей или меньшей степени,
прямо или косвенно) по каждому из нас!
И
это, как я думаю, главный или один из главных сюжетов нынешнего «Замайданья»…
Эмиль Агаев
Февраль-май 2014.
г. Баку
_________________________
1
Советское наследие 22 года спустя: преодоление или консолидация. Сборник
статей. Баку, 2013 г.