Заметки геолога. Вступительная заметка Евгения Попова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2014
«На просторах Родины чудесной»
Игорь Богацкий родился в Москве (1946), в 1969 году окончил геологоразведочный факультет Московского нефтяного института. Работал на Северном и Приполярном Урале, на Кавказе, на Таймыре, в Оренбургской области, Ставропольском крае, Якутии, Красноярском крае, Астраханской области. Побывал (не как турист, а как геофизик) с экспедициями в Казахстане, Турции, Иране.
У него есть десятка полтора публикаций в специальных научных журналах, но его non-fiction воспоминания о том, что довелось этому наблюдательному, умному, веселому, бывалому человеку увидеть «на просторах родины чудесной» за долгие годы производственных скитаний, публикуются впервые.
Сам Игорь Богацкий вовсе не претендует на роль профессионального литератора, и, кажется, слава Богу, вовсе не собирается таковым становиться.
Однако лично я читаю эти его невыдуманные заметки геолога, то есть коллеги по моей первой специальности, выпускника Московского геологоразведочного института, с гораздо большим удовольствием, чем иную высоколобую беллетристику. При чтении все время думаю, мысленно используя ненормативную лексику: «Ну, до чего же… все-таки фантастическая… страна наша… Россия!»
Евгений Попов
Кто из вас бывал хотя бы на одном ядерном полигоне? Я на трех.
Сразу хочу вас уверить, ничего там апокалипсического нет. Обычные наши будни и праздники. Такая же, как и повсюду у нас, деловитость, конкретность, полная самоотдача. Из этих трех полигонов Семипалатинский у всех на слуху. Остальные известны только специалистам и местным жителям.
Один — собственно не полигон, а якутское месторождение, в газонефтяной залежи которого проводились ядерные взрывы. Кому в голову пришла такая безумная идея, спросите вы? Конечно, проклятым империалистам. Все дерьмо от них, из Западного полушария: табак, клопы, СПИД.
Справедливости ради уточним, что американцы, предложив этот сатанинский способ увеличения притоков нефти из продуктивного пласта, почти сразу от него отказались, потому что никаких особых притоков при этом не наблюдается, а экологических проблем тьма. Мы же, почему-то всегда хватающиеся только за самые масштабные предложения мировой цивилизации и равнодушно игнорирующие тысячи других, не таких грандиозных, так просто не отступились, угрохали под это дело астрономические суммы и останавливаться не собирались.
К этому времени вечномерзлые якутские толщи содрогнулись уже раз десять. Земля в этих краях промерзла метров на триста-четыреста, а рвут ее на глубине километр-полтора, так что, строго говоря, вечномерзлые толщи содрогаются попутно, что ли, с нижележащими уже немерзлыми и попутно со всем живым и бездыханным, находящемся в округе, радиусом в десятки километров.
Я присутствовал в разные годы при пяти якутских взрывах или при пяти воздействиях, как надлежит обзывать эти забавы в открытых документах — в целях конспирации.
Слово «воздействие» вызывает у меня сумрачные ассоциации. Бывало, в детстве мать выговаривала отцу, кивая на ремень: «Отец ты или нет? Можешь ты, наконец, на него воздействовать?» Отец откладывал вечернюю газету и смотрел на меня поверх очков добрыми глазами. Воздействовал он на меня за всю жизнь раза три. Больше мать к нему не обращалась, опасаясь за его больное сердце. Розовые воспоминания первое время не давали выводить в служебных бумагах душераздирающее слово «воздействие», но постепенно я к нему привык и сейчас пишу вполне спокойно.
Техническая сторона воздействия, думаю, мало кого заинтересует. Слишком скучная это материя. Любопытство тут может вызвать разве что сама игрушка, скромно именуемая изделием. Изделие напоминает с виду торпеду. О том, что у нее внутри, можно судить по картинке из небезызвестного учебника физики А.В.Перышкина.
Изделие опускается в скважину и заливается цементом. Качество цемента отменное. Об этом я сужу по тому, как некоторые мои сотрудники из мужичков с хозяйственной жилкой завистливо вздыхали: «Вот бы парочку мешков этого цемента к себе на дачу скоммуниздить». Удерживало их лишь пятитысячекилометровое расстояние до своих усадебок.
Из зацементированной скважины остается торчать хвост проводов, которые тянут на командный пункт, откуда подается боевой сигнал.
Что касается бытовых деталей этого экзотического предприятия, то, несмотря на всю его кажущуюся неординарность, и здесь, смею уверить, сплошная проза.
Не обошел наше избранное общество незабываемый восемьдесят пятый год. С той лишь разницей, что если все остальные граждане хотя бы приоткрыли тогда свои дремлющие вежды, то на нас, полных сил, энтузиазма, готовых разбегаться, ускоряться, перестраиваться, как снег на голову, обрушился мораторий на подземные взрывы, пардон, воздействия, повергший всех в состояние летаргии, а инквизиторский указ от семнадцатого ноль пятого восемьдесят пятого добил окончательно.
Жутко даже вспоминать последовавшие засим два траурных сезона. Чтобы не сойти с ума от безделья, мы раз за разом повторяли вокруг готовой скважины постылые фоновые измерения, а от чая с голубикой по вечерам наступала такая тоска, что впору повеситься. И половина личного состава наверняка бы повесилась на ближайших корявых елках, если бы не полярный день, мало способствовавший этому интимному акту.
То ли дело боевой семьдесят девятый год. Моя первая поездка на объект. Поскольку добирались мы с группой туда самостоятельно, а не со всей кодлой спецрейсом, дорога сама по себе была уже непростым испытанием.
Июль-месяц, время отпусков. Билетов нет до октября. Выправив себе бумагу, извещавшую, что податели ее срочно командируются для выполнения спецработ по постановлению ЦК, я отправился в центральные авиакассы на Лубянку. Окошко для Героев и парламентариев штурмовала толпа молодых людей, молодцеватостью и усатостью не уступавших лихому покорителю рейхстага Мелитону Кантарии. Пока я продирался сквозь их жаркие ряды, ребята мои сбегали за водкой через площадь в «сороковой» — гастроном, обслуживающий преимущественно свадьбы и поминки. По популярности это заведение мало чем уступало своему мрачному гранитному соседу.
Через полчаса мы сидели уже под полотняными грибками летнего кафе на углу Кузнецкого и Петровки. Запивали «Фантой», только что появившейся в Москве в тот предолимпийский год, в дни Спартакиады. Рекламный щиток в буфете уведомлял, что напиток приготовлен на основе минеральной воды альпийского курорта Баден-Бадена, по поводу которого мы вспомнили старый анекдот.
Мужчина, отправляя телеграмму, уточняет:
— Простите, барышня, Баден-Баден — одно слово или два?
— Два.
Мужчина мнется минут пять и снова возвращается:
— Я вас правильно понял, Баден-Баден — два слова?
— Два.
Зануда не унимается и на третий раз получает исчерпывающий ответ:
— Баден-Баден — два слова, пошел на хер — три слова.
В Ленск мы прилетели поздно вечером, и хотя оттуда до Полярного круга еще километров шестьсот, было еще вполне светло. Я не знаю, как встречают специалистов, прибывающих на полигон в Неваде или на атолл Мороруа, — нас встретили замечательно, если не считать минутной заминки. Камера хранения не работала. Ехать ночью в город, искать гостиницу с грудой экспедиционного барахла?
Наши размышления прервал представительный мужчина тридцати с небольшим лет, в черном кожаном пиджаке, однако в домашних войлочных тапочках в зеленую клетку и в зеленых же трикотажных штанах, в обиходе именуемых тренировочными, хотя комплекция незнакомца вряд ли позволяла ему активно заниматься каким бы то ни было спортом, за исключением разве что придворной японской борьбы сумо. Он приветливо согнул свою буйволиную шею и попросил закурить. За компанию закурили все.
— Геологи? — кивнул он на нашу кучу. — Москвичи? — Он покрутил у себя перед носом сигаретой фабрики «Ява». — Тогда ко мне, — утвердительно заключил он.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Дюжев Сергей Николаевич, — представился наш новый знакомый.
Сергей Дюжев оказался мастером бригады, бурящей нашу скважину под воздействие.
— Но мы не давали никакой телеграммы, — удивился я. — Почему вы нас встречаете?
— Я не встречаю, я провожаю, — добродушно улыбнулся Дюжев.
Оказалось, он только что погрузил жену с дочерью на самолет, увозивший их на все лето в теплые края, и, кажется, пребывал сейчас в состоянии птички, обнаружившей, что дверца клетки распахнута настежь. Наше появление немедленно вернуло ему равновесие.
— За мной, — скомандовал он моим ребятам, подхватил один из наших баулов и с неожиданной при его тучности стремительностью двинулся в наступавшую наконец темноту. Следующие несколько суток я могу восстановить лишь фрагментарно, чему причиной отмеченная только что стремительность нашего нового знакомого, не покидающая его и по сей день.
На объект мы вылетали вместе с бригадой Сергея, с вертолетной площадки Среднеленской нефтеразведочной экспедиции. Вертолетная площадка, вероятно, представляется вам эдакой зеленой лужайкой со щелкающими на ветру разноцветными сигнальными флажками, с раскачивающейся, как хобот, полосатой метеорологической колбасой на высоком столбе, с поминутно взмывающими в небо весело стрекочущими вертолетиками, уносящими в безбрежную тайгу румяных бородачей в просоленных штормовках вместе с их огромными рюкзаками и неизменными гитарами. В действительности «площадка» оказалась задвинутым на задворки аэропорта длинным зеленым сараем, разгороженным дощатыми перегородками. Большая его часть была отведена под зал ожидания с обширным, как огород, бильярдом, подвешенным под потолок телевизором и лавками вдоль стен, залепленными наглядной агитацией, текущими объявлениями, портретами ударников производства и списками гостей вытрезвителя (наиболее одаренные персоны удосужились присутствовать на обоих последних стендах).
Сюда, как объяснил Дюжев, съезжались по утрам вылетающие на очередную вахту буровики, испытатели, вышкомонтажники и так далее. Первым делом по приезде каждый из них просовывал голову в узкое окошко диспетчерской и называл свою фамилию и номер буровой. Потом занимал очередь на бильярде, или садился под телевизором, или заваливался на лавку досыпать, или скидывался на банку. Погода неделю могла быть нелетной, но ежедневная запись у диспетчера была обязательна, тогда ты получал за этот день тариф, в противном случае — прогул. Поэтому даже с самого крутого похмелья надо было с утра отметиться на площадке или попросить это сделать товарища по бригаде.
В любую непогоду вертолетка была полна. Порой тут набивалось народу на двадцать рейсов, хотя даже в самые долгие летние дни их редко выполняли больше десяти. Домой же вахты, на всякий случай, до вечера не отпускали. В результате кое-кто, напровожавшись за день, оставался ночевать здесь же, прямо на просторном бильярде.
С вахтами вылетали поварихи. Это были пожилые тетки, в основном почему-то с Украины, подрядившиеся на год-два этой каторги, чтобы заработать пенсию побольше, или молодые девахи, у которых на буровой был свой интерес — уникальное положение единственной на пятьдесят километров дамы в окружении нескольких десятков мужиков.
Впрочем, не совсем так — иногда повариха брала с собой помощницу, так называемую техничку, а кроме того, в штате бригады числилась еще лаборантка, — но в любом случае кавалеров по десять на каждую из них приходилось. Барышни помоложе были нарядно одеты и вообще имели вид вполне цивилизованный. Их пожилые подруги терпеливо дремали в тенечке у крыльца «вертолетки» в ожидании команды на погрузку, зажав меж колен сумки с дефицитным сливочным маслом и бидончики со сметаной.
В десяти метрах начинался лес. Каждые двадцать пять минут к вертолетке подлетала раздолбанная черная «Волга» с облупленными шашечками на боках. На ее дребезжанье из леса выскакивали два-три молодца и, перекинувшись несколькими междометиями с вылезавшими из такси такими же (но с позванивающими сумками) двумя-тремя молодцами, прыгали на освободившиеся сиденья. Машина срывалась с места и уносилась в очередной челнок. В бильярдной очереди сразу образовывались бреши. В лесу прибавлялось гомону. Несмотря на мусор, битое стекло, испражнения лес оставался лесом. На порыжелых от мочи кустиках росла отборная голубика, пели птички и пахло, против ожидания, незамысловатыми северными цветочками.
Разбросанные по лесу группки в пять-шесть человек формировались не по бригадному принципу, а по интересам. Под лиственницей ветераны обсуждали острый вопрос, почему у нас все так паскудно, а у них все так хорошо. Выходило потому, что у нас начальники мудаки, а у них наоборот, но в целом мы, конечно, в сто раз умнее, чем они. Молодежь у соседней березы была занята разбором вчерашних подвигов в вечернем баре «Айаал». Среднее поколение на поваленной сосне сосредоточенно резалось в буру, а философски настроенные индивидуумы лежали на траве, задрав к небесам свои одухотворенные лица. Во избежание полного погружения в нирвану их приходилось время от времени энергично встряхивать. Впадая в такое состояние, человек становится неподъемным, и тащить его на себе к вертолету куда тяжелее, чем мешок с цементом.
Наша непростая буровая, в отличие от обычных разведочных, должна была быть готова к строго определенному сроку, и потому обслуживалась соответственно. Вертолеты туда гоняли ежедневно, порой по нескольку рейсов. Вот и в тот день, не успели мы толком познакомиться с дюжевскими парнями («Волга» едва сделала две ходки), как репродуктор на весь лес прокричал наш номер.
При загрузке дежурного грузовика мешками с продуктами и личными шмотками я с удовлетворением отметил две свиные полутуши, поверх которых аккуратно положили плешивого дядьку преклонных лет.
— Наш Герой труда, — уважительно кивнул на него Дюжев.
Сам он сел в кабину, машина потихоньку тронулась, и мы потянулись за ней следом на взлетную полосу. Под завязку груженный вертолет разбежался по-самолетному, не без труда оторвался от земли и, развернувшись над аэродромом, пошел на север.
Лететь было часа полтора. Герой труда очухался на полпути. Он недовольно оглядел всех присутствующих, покосился персонально на меня и отвернулся к иллюминатору (блистеру, по-авиационному). Петрович — так звали мужика — был старейшим бурилой экспедиции, имел кучу орденов, в том числе и Ленина. Когда мы познакомились поближе, он признался, что поначалу я ему не понравился. «Просыпаюсь, голова раскалывается, в кармане пузырь, а тут ты сидишь со своим портфелем. Может, какой инспектор из теркома профсоюза?» Я искренне расстроился — неужели у меня рожа профсоюзного деятеля?! Петрович успокоил меня: его смутили портфель и пиджак. Все равно немного обидно. На нем тоже был пиджак, а что касается портфеля, то у меня там лежало шесть бутылок «Стрелецкой».
В пиджак и лучшую рубашку я нарядился ради утреннего визита в ленскую «Нефтеразведку». Надо уважать людей, к которым едешь, говорил я себе, повязывая галстук. Но, честно говоря, мне с утра показалось, что физиономия моя слишком перепухла от последних впечатлений и, принарядившись, я некоторым образом выправлю положение.
В гостях — может быть, но в родном коллективе такое пижонство только привлекает к тебе внимание. У нас работал один дядька по фамилии Белокопытов, толковейший и редкой трудоспособности специалист. Он неделями не вылезал из геологических фондов и библиотек, вывозя на себе самые сложные задания. Одевался он строго и просто. Поэтому, когда (обычно за несколько дней до сдачи какого-нибудь особо ответственного, министерского отчета) Белокопытов неожиданно появлялся на работе в парадном черном костюме, в скрипучих новых башмаках и белоснежной манишке, над которой багровело его мужественное лицо капитана первого ранга, все в ужасе хватались за головы: «Валентин в штопоре!»
Четко печатая шаг, он проходил в кабинет начальника и бросал на стол рукопись.
— Ничего не вижу, общей картины не вижу, выводов никаких, рекомендаций тем более. Прошу извинить покорно. Засим кланяюсь.
Немедленно принимались экстренные меры. К Белокопытову приставляли опытных «реаниматоров», которым, благодаря полной изоляции пациента и научно дозированным «соточкам» и пиву, удавалось ровно за сутки до контрольного срока привести его в кондицию. Узнав, какое сегодня число, Белокопытов начинал дрожать. Не от страха, а от стыда. Подрожав пять минут, он просил оставить его одного, садился за стол и не вылезал уже двадцать два часа. Выводы его оказывались, как всегда, безукоризненными, рекомендации бесценными. Закончив труд, он стыдливо передавал его через секретаря, переодевался в серенькую фуфайку и, отлежавшись пару дней, продолжал свою скромную деятельность.
Вспомнив Белокопытова, я сдернул с шеи галстук и убрал в портфель с шестью бутылками «Стрелецкой».
Главный геолог «Нефтеразведки» ввел меня в курс дел. Скважину предполагалось закончить через полтора месяца. За это время геофизические службы должны провести наземные съемки: сейсмические, электроразведочные, магнитные.
Моя группа выполняла гравиметрические наблюдения. После взрыва съемки повторялись, и по разности геофизических полей определялся эффект воздействия. В частности, по изменению гравитационного поля предполагалось выявить конфигурацию раздробленной зоны — область возможных дополнительных притоков нефти. Съемку я собирался проводить в радиусе двух километров вокруг скважины, и в первую очередь меня интересовала местность, на которой предстояло работать — рельеф, залесенность, гидрография и прочее. Я с интересом поглядывал в окошко. Открывавшаяся внизу картина меня устраивала — жиденькая тайга с частыми обширными прогалами, марями по-здешнему, речек почти нет. Никакого жилья по пути за час лета не встретилось, но и назвать девственной эту зеленую пустыню, всю иссеченную уходящими за горизонт просеками сейсмических профилей, никак было нельзя.
Через каждые несколько километров попадались огромные безобразные пятна. Вся растительность вокруг них была содрана и вытравлена на сотни метров. Вертолет летел сейчас совсем низко, и хорошо видны были вросшие в перепаханную землю груды искореженного ржавого металла, полусгнившие доски, бревна, кучи окаменевшего цемента. Засохшие реки бурового раствора, мазута, солярки растекались на все четыре стороны. Встретилось и несколько бурящихся площадок, мало чем отличавшихся от заброшенных. Наш объект можно было распознать издалека по торчащим рядом трем буровым вышкам: под боевую скважину, под разведочную, из которой отбирается нефть, и наблюдательную, для регистрации гидродинамических параметров.
Прежде чем сесть на свою площадку, нам пришлось покружить над ней минут пять — место было занято огромным МИ-6. Он висел в десяти метрах над землей, ворочаясь, как бегемот. В клубах поднятой им пыли копошилось несколько работяг. Они цепляли за выпущенный из вертолетного брюха трос вязанку каких-то железяк — отработанных долотьев, насколько можно было разглядеть сверху. И по весу и по объему в утробу «шестерки» мог поместиться груз раз в десять, а то и в двадцать больший, чем этот, но какой же уважающий себя летун упустит возможность выполнить рейс с подвеской, оплачиваемый по высшей группе!
Наконец они улетели, уступив нам деревянный настил.
Настил не уступал в основательности плоту Кон-Тики и был сработан из таких же толстенных бревен, с тем отличием, что это были крепчайшие лиственницы, выдерживающие ежедневное плюханье на них многотонных птичек. Слезать с него не хотелось. Я с сомнением смотрел на свои легкомысленные баретки, ругая себя за то, что не переобулся в вертолете в сапоги. Дождей несколько дней не было, но расстилавшаяся вокруг грязь хоть и обманчиво подсохла сверху, оставалась по-прежнему непролазной.
Оттрубившая свою пятидневку смена гуськом пробиралась к вертолету. Переодетые в «чистое», розовые после бани, они выглядели куда свежее помятых отгулами прибывших товарищей.
Дюжев рассеянно выслушал доклад своего сменного помощника и спросил, готов ли обед. Тот кивнул на неуклюже взбиравшуюся к нам на помост, обвешанную сумками бабеху. Дюжев иронически заметил:
— Ты, Михайловна, на заездку харчей меньше получаешь, чем назад домой тащишь.
Ничуть не смущенная таким прозрачным обвинением в воровстве, Михайловна сгрузила сумки на бревна и, околачивая резиновые ботики от глины, бойко отрапортовала, что котлеты с лапшой готовы, а борщ должен еще чуть постоять.
— Компот на улице остывает в теньке, — дополнительно сообщила она белокурой красавице Шурочке, прилетевшей ей на замену.
Вдохновленные этой информацией и подгоняемые в спину прибавившим обороты вертолетом (он так и не выключался), мы, ступая след в след, потянулись навстречу своре разномастных псов, приветственно заливавшихся около жилых балков.
Меня всегда слегка подташнивает от всяких местных словечек и узкоспециальных терминов, но, право, глупо же, к примеру, на вопрос Дюжева, не видел ли я Генку-сварщика, отвечать «вон в том домике», и я, конечно, говорю, вон в том балке.
Я сейчас не совсем кстати вспомнил вот что. Однажды где-то, кажется, в Фергане, наш шофер, впервые оказавшийся в Азии, восторженно закричал:
— Смотрите, какой ослик!
На что механик Туловский строго ему выговорил:
— Какой это тебе ослик. Это ишак!
Так вот, балками здесь называют всякое временное жилье. И если раньше при этом имелись в виду только полевые вагончики, то теперь и любые сараюшки, сварганенные черт знает из чего и облепившие все северные города — балки, и вполне приличные утепленные щитовые домики на буровых — тоже балки.
В одном таком балке поселились и мы. Спальные мешки у нас были с собой, и оставалось только позаботиться о каких-нибудь лежанках. Вариантов было несколько. Во-первых, обычные железные кровати. Можно было также смастерить деревянные топчаны. И наконец, сколотить общие нары. Как в КПЗ. На чем мы и остановились. Койки, грудой сваленные у крыльца и уже успевшие врасти в землю, при ближайшем рассмотрении нам не понравились. Мы сразу сообразили, что собрать их будет не так-то просто — спинки у них были гнутые-перегнутые, сетки разодраны, а крепежные крючки свернуты набок или вовсе отбиты. Сооружение индивидуальных топчанов требовало определенной квалификации, которая не у всех имелась. Тем более у нас был всего один топор, снятый с пожарного щита. Его мы вручили нашему оператору Мише Цыпилеву, в прошлом вологодскому лесорубу и плотнику, которого хлебом не корми, а дай только помахать родным инструментом.
Сменил Миша специальность после несчастного случая — на него упала тридцатилетняя лиственница, из-под которой его извлекли внешне вроде бы целехонького, но с каким-то таинственным утробным феноменом — полной потерей питейной толерантности. То есть если раньше без видимых последствий он мог выпивать ведро, то теперь после рюмки становился дурак дураком, — а трезвый остался толковым рассудительным малым с золотыми руками.
К вечеру просторные, хоть танцуй, нары были готовы. Кроме них Миша по моей просьбе соорудил столик и два массивных средневековых стула. На них мы, впрочем, сидели впоследствии редко, предпочитая проводить почти все свободное время на своих уютных полатях. Рассевшись на них в кружок при вечерних свечах за картами, мы смотрелись как горьковские герои. Только беседы вели не такие одухотворенные.
Мы быстро привыкли к своему новому жилью, хотя многое здесь могло показаться диковатым. Прежде всего, конечно, поражал размах. Размах бардака. Вообще-то, любая буровая напоминает богатую свалку, но эта была свалкой просто роскошной. Какого только добра ни скопилось тут за два-три месяца! Когда мы подлетали, мне сверху показалось, что ядерный взрыв уже состоялся, и не под землей, а на поверхности. Завалы из тысяч поваленных деревьев, будто отброшенных могучей взрывной волной, громоздились вокруг расчищенной трелевочными тракторами километровой плеши. По всему пространству, как спички, были рассыпаны трубы, лохматились на ветру разорванные мешки с цементом, катались помятые бочки из-под солярки. Одних тракторов без гусениц торчало полдюжины. Протравленную землю ровным слоем покрывало железо неизвестного мне назначения.
Однако быстро выяснилось, что хаос этот вполне упорядоченный и все здесь лежит на своих местах. Нужен молоток — идешь и выбираешь безо всякого кладовщика из кучи инструмента молоток, нужна арматурная проволока — вытаскиваешь из другой кучи целую бухту проволоки. При таких могучих соучастниках, как МО и Средмаш, с их астрономическими сметами, да при сознании собственной неприкасаемости нелепо экономить на пустяках. Под этот хитрый объект списывалось все что угодно.
В то же время ни заборов вокруг, ни колючки, никакой вообще охраны пока не было. Буровая как буровая. Персонал прибывал позже, после окончания бурения и доставки изделия. Наша спецскважина не являлась первой такой в Якутии. Многие дюжевские ребята участвовали в бурении предыдущих. В те дочернобыльские времена радиофобия казалась такой же экзотичной, как какая-нибудь элитарная зоофилия. С юмором вспоминали даже аварийную айхальскую скважину. Там при проходке произошел обрыв инструмента, и продолжать бурение пришлось вторым, ответвляющимся стволом.
После спуска заряда скважину обычно цементируют не до поверхности, а метров на сто пятьдесят, и этого оказывается вполне достаточно. Айхальскую скважину надо было закупорить хотя бы до развилки, но этого не сделали.
День «Х» на объекте обставлялся всегда очень торжественно. Из Москвы прилетала государственная комиссия во главе с генералом, прибывали местные партийные и советские руководители, нефтеразведочное начальство. Сразу после взрыва отправлялась успокоительная депеша куда надо — и начинался банкет.
В свое время в Семипалатинске во время праздничного митинга по случаю проведения уникального взрыва раздался звонок из Москвы. На проводе был Берия.
Курчатов сломя голову помчался к телефону:
— Товарищ Берия, докладываю, что испытание заряда мощностью столько-то килотонн прошло успешно…
— Фуй с вашими килотоннами! — перебил Лаврентий Палыч. — А за службу спасибо.
Ободренный Курчатов вернулся на трибуну и под восторженный рев толпы слово в слово передал благодарность своего шефа.
На этот раз телеграмму отправить не успели (правда, по первой выпить удалось). Банкет устраивался прямо на командном пункте, километрах в двух от объекта, с которого к этому времени все эвакуировались. Объявили часовую готовность, получасовую, десятиминутную… все покинули помещения и, с нетерпением поглядывая на часы, алчно косились на бидоны со спиртом. В положенную секунду жестко ударило по каблукам, под землей прокатился грозный рокот, макушки сосен сошлись и снова разошлись, и не успел вздыбленный ручей вернуться в свои берега, как генерал коротко поздравил присутствующих с успехом — и все радостно кинулись со своими кружками к заветным бидонам, а радиационная разведка тронулась на вездеходе к эпицентру.
Не успела она отъехать и десяти метров, как над лесом появилось пыльное облако. Многие сразу и не сообразили, в чем дело. Понеслись истошные команды и началась паника.
Аварийная ситуация была предусмотрена организаторами «эксперимента». В частности, загодя на деревьях прибили дощечки с указанием направления, в котором следовало в случае чего эвакуироваться, то есть попросту драпать, потому как на ходу оказалось всего два вездехода, а народу — человек под сто.
Одна из эвакуирующихся групп, в которой оказался наш главный инженер, входивший в государственную комиссию, взяла курс строго в соответствии с одной из стрелок. С трудом продираясь сквозь мелкий цепкий березнячок и поминутно проваливаясь по яйца в ржавую жижу, они через полчаса выскочили на какую-то буровую, в которой с ужасом узнали свою, развернулись и с воем бросились обратно, преследуемые жутким привидением, возникшим из-под земли.
Привидением оказалась пьяная повариха. За несколько часов до воздействия она, уже вывезенная со своей кухней на КП, вспомнила, что забыла на буровой какие-то харчи. Тракторист, вызвавшийся с ней туда съездить, потребовал за услугу стакан. Бутылка у поварихи нашлась. Выпив ее прямо над зависшим в недрах смертоносным зарядом, она захотела любви. Наспех удовлетворив ее несвоевременные сексуальные претензии, тракторист заторопился домой. Оскорбленная повариха послала его к черту и сказала, что пойдет пешком. Когда он уехал, она допила свою заначку и через четверть часа заснула в пьяных слезах.
Проснулась бедная женщина от страшного грохота. На голову ей сыпались срывавшиеся полки. Балок ее скакал как козлик. На улице стояла неизвестно откуда взявшаяся пыль.
Очень хотелось писать. Деревянный клозет лежал на боку, заляпанный нечистотами. Она спустила трусы, села под крыльцо и протяжно, по-бабьи завыла. Тут на нее и выскочила группа под предводительством главного инженера.
Потом говорили, что задница поварихи облучилась сильнее всего и была даже обожжена. Это, конечно, уже анекдот. Однако медицинскому освидетельствованию подверглись тогда все, кто оказался тогда на объекте, а некоторые, включая любвеобильную повариху, лежали и в стационаре.
Что с поварихой сейчас — неизвестно. А вот наш бывший главный инженер жив-здоров. Полгода назад мы с ним гуляли на одном юбилее.
История с айхальской скважиной меня обнадежила. Я подумал, что если выброс произошел через заброшенный ствол, то образующаяся зона трещиноватости составляет вовсе не первые десятки метров, как убеждали средмашевцы, а как минимум сотни, и будет хорошо проявляться в гравитационном поле.
Пока нам требовалось самым подробным образом заснять исходное фоновое поле. Для этого измерения проводились по несколько раз. Времени до взрыва оставалось еще достаточно — месяца полтора, и это позволяло нам на досуге активно приобщаться к местным светским радостям — рыбалке, сбору грибов и ягод, участию в приготовлении и употреблении бражки, карточным баталиям.
Ягод и грибов вокруг буровой было море. Заготовка данайских лесных даров шла у нас полным ходом. Одну бруснику, пик сбора которой пришелся как раз на дни, последовавшие за взрывом, волокли домой пудами.
Это потом, с помощью эманационной трековой съемки, мы обнаружили, что на чувствительных пленочках, помещаемых в почву, появляются многочисленные зловещие следы альфа-частиц, а тогда легкомысленно удовлетворялись вполне допустимыми показаниями обычных дозиметров, которые до сих пор для успокоения общественности суют под нос надоедливым «зеленым».
Оправдание ли, что я потчевал в Москве своих друзей двести тридцать пятым ураном невольно? Вдоволь накушались мы, по-видимому, и трития, содержание которого, как потом выяснилось, увеличивалось в близлежащем ручье после воздействия на несколько порядков. Воду из него мы пили ежедневно, а вот рыбы там, слава богу, почти не было, за исключением гольяна — лягушачьего цвета рыбешки, расползавшейся на сковородке, как медуза.
На рыбалку мы ходили за десять километров на Ботуоби. На финише утомительного маршрута по болотистым сенокосам, в единственной от Ленска до Мирного деревушке с почти эстонским названием Таас-Юрях, был магазин. И магазин по тем временам был богат. На прилавках свободно стояли бутылки с водкой, спиртом, зубровкой(!), банки с цыпленком в собственном соку(!!). Правда, в период заготовки сена (пополам с плутонием) аборигенам, работникам молочного хозяйства, во избежание срыва сенокоса спиртное продавать запрещалось, и они вынуждены были обращаться по этому насущному вопросу к нам. Мы с удовольствием их выручали. В благодарность они почти даром предлагали нам ондатровые шкурки, которыми я впоследствии, дуралей эдакий, расплачивался с московскими таксистами…
Впрочем, мы не злоупотребляли затруднительным положением страждущих животноводов, тем более что я по случаю запасся рекомендательным письмом к таас-юряхскому егерю: письмом от начальника следственного отдела ленской милиции, с которым я подружился на вертолетной площадке. Узнав, куда мы летим, он после второй предложил мне по «шкурным» проблемам запросто обращаться к его таежному родственнику.
Для убедительности и в целях конспирации я его попросил записку непременно написать на якутском языке. Наморщив лоб, симпатичный майор справился с этим неожиданным заданием. Записка была написана четким протокольным почерком.
Егерь оказался мужиком приветливым, но почему-то с большим воодушевлением рассказывал о своей язве и о недавней поездке на воды в Ессентуки, чем о родном лесе и вверенных ему зверюшках. Язва, однако, не мешала ему пить наравне с нами.
А пить на рыбалке приходилось в лошадиных дозах. Кстати, о лошадках. Они паслись прямо около магазина. Мохнатые, похожие на пони-переростков, способные переносить шестидесятиградусные морозы, они тем не менее производили впечатление южных существ. Так вот, пить на рыбалке приходилось много потому, что водки по дороге на реку покупалось столько, сколько можно унести. Себе по бутылке, а остальное буровикам, у которых был непрерывный цикл и бегать в деревню было особо некогда. Разумнее было бы выполнять их заказы на обратном пути, но смущали опасения, что на следующий день магазин окажется закрыт, и мотайся потом по всей деревне, ищи продавщицу.
К утру, конечно, выхлебывалось все до капли. Причины находились самые разнообразные — то была высокая вода и, соответственно, плохой клев, то начинал моросить дождик, то, наоборот, над головой распахивалось такое бездонное ночное небо, что для самосохранения требовалось немедленно воодушевиться.
Однажды мы попали на сельский праздник. Вдоль главной и единственной улицы расставили столы с бесплатными кушаньями. Запомнились лещи, фаршированные кашей. Оживление царило и на обычно пустынной реке. Неподалеку от нас гуляла шумная компания на нескольких мотоциклах и на непонятно как попавших сюда «жигулях». Отправленный к ним за какой-то мелочью красавец Витюша застрял там минут на сорок. Вернулся он не один, а в сопровождении очаровательной юной якуточки и добродушных и хмельных ее старших сородичей, облаченных в строгие темные костюмы. Витюша немедленно вскрыл все имевшиеся у нас консервные банки и вывернул на траву рюкзак с бутылками. Трава была мокрая, а гости наши выряжены, словно на областную конференцию партхозактива, а не на рыбалку, и пить с ними пришлось стоя, как на фуршете. Только галантный Витюша усадил свою барышню на небрежно сброшенную с плеч курточку, а сам плюхнулся рядом прямо в глину.
Узнав, кто мы и откуда, якуты представились более официально. Послышались какие-то уездные титулы. Отец якуточки, гостивший тут у своих деревенских родственников, оказался кем-то вроде министра здравоохранения. Самого его звали как положено — Иваном Даниловичем, и остальных соответственно, то есть именами из православных святцев, а вот среди молодежи здесь все больше преобладали Альберты и Эдики.
Магическое слово «Москва» произвело на чиновников свое обычное действие. Иван Данилович отдал короткие распоряжения, и автомобиль запрыгал по кочкам в сторону деревни по единственной проезжей летней «трассе». Чем нас только в тот день не угощали. К середине дня Витюша числился уже официальным женихом. Костин, расписывая Витюшины добродетели, величал Ивана Даниловича кумом. Багровый Иван Данилович туманно намекал на свои необъятные возможности, а дядья невесты обещали настрелять ей к свадьбе соболей на такую шубу, какая не снилась и английской королеве.
Наша таинственная деятельность на их земле внушала хозяевам одновременно
глубочайшее почтение и священный ужас. Звучали здравицы в нашу
честь — в честь носителей прогресса и гарантов будущего процветания этого края.
Сегодня нас в таком качестве угостили бы разве что картечью, ну, в лучшем
случае, дробью, третьим номером. Вот он — стремительный рост национального
самосознания.
На обратном пути, размякший от избытка чувств, пятипудовый жених то и дело выскальзывал у нас из рук, и его через каждые сто метров приходилось укладывать на зыбкие кочки, торчавшие из бескрайнего болота. Время от времени он жалобно стонал и звал невесту. Наверное, нам следовало оставить его с ней навсегда. Может быть, тогда его судьба сложилась бы иначе и ему не пришлось бы два года мучиться со своей шалавой из Балашихи. Впрочем, он и сегодня неплохо поживает.
На подходе к буровой обнаружилась пропажа рюкзака с водкой и прочими таас-юряхскими гостинцами. Видимо, мы потеряли его где-то по дороге, перекладывая Витюшу с рук на руки. Совсем некстати. Во-первых, нас ждали страждущие товарищи, а потом, нам и самим после всех походных тягот не помешало бы перед сном по кружке чего-нибудь эдакого. Возвращаться назад сил ни у кого не было. Однако неожиданно все разрешилось как нельзя лучше.
Буровая встретила нас не обычным своим дизельным тарахтением, а залихватскими частушками и слоновьим топотом. По всему было видно, что гуляют не первый час. Вместе с вахтой, поменявшейся днем, прилетело несколько отпускников, покрытых золотым украинским загаром и нагруженных корзинами с окороками, копчеными курами, соленьями, вареньями и самогоном, самогоном, самогоном: абрикосовым, грушевым, сливовым… Отпускники все как на подбор оказались холостяками и, не в пример женатым запасливым куркулям, вывалили все на стол.
Но даже такое радостное событие, как встреча товарищей, не могло быть, конечно, достаточным поводом для остановки буровой. Ее заглушили по иной причине. Вместе с вахтой прибыл главный инженер экспедиции. Я был о нем уже достаточно наслышан, однако очное знакомство пришлось отложить до утра. Главный инженер к нашему приходу уже «отдыхал» в бригадирском балке. Он так храпел, что оранжевая пластмассовая каска, которой Дюжев прикрыл его лицо от комаров, подпрыгивала, как циклопическая божья коровка.
— Не повезло нашему Виктору Сергеевичу, — сочувственно сказал Дюжев, кивнув на каску и наполняя кружки. — А как в прошлом году все завидовали! В Штаты мужика послали на два месяца, осваивать новую технику, закупаемую у американцев по договору. Вот и привез он на свою голову эту бандуру. То ли, действительно, агрегат такой сложный, то ли Сергеич полный дуб, но не фурычит он и все тут. В общем-то, он нам и не очень нужен — автоматический контроль за состоянием бурраствора. Лаборантка и так справляется, но Сазонов, начальник наш, взбесился, никак не успокоится, что его не взяли в Америку, полгода Сергеича на голом окладе держит, кричит: «Надо было учиться там, а не по лавкам бегать!» Стереосистемы, что он себе оттуда привез, у него, мол, как часы работают, а шарманку эту завести не может. Сергеич хотел даже на пенсию соскочить, северный стаж ему позволяет, Сазонов ни в какую — в джинсах ему, старому пердуну, ходить не стыдно, это он молодой, а как за работу отчитаться, так вспомнил про свои пятьдесят пять. Сергеич уж и в Нижневартовск летал, консультировался с тамошними ребятами, у них такая же штука, вернулся и сразу к нам, понял, говорит, где собака зарыта. А тут новая беда — пока он чухался, кто-то оттуда кой-чего успел отвернуть. В общем-то, ничего особенного — пару манометров (красивые, правда, черти были, блестели, как елочные игрушки) да какой-то рычаг из цветного пластика, но Сергеич вой поднял на весь лес, посажу тебя — меня то есть. Не смеши народ, говорю, Сергеич. Я твою хреновину не принимал и вообще знать не знаю и видеть не видел, а тебе по дружбе вот что скажу — это счастье твое, что так получилось. Теперь с тебя взятки гладки. Ты для верности с нее еще что-нибудь посущественнее открути — и в ручей. И вали все на этот содом и геморрой. Это же не буровая, а проходной двор, тут публика собралась, я насчитал, из десяти организаций. Сергеич — мужик ушлый, сразу скумекал, что дело говорю, повеселел, ну и на радостях перебрал слегка…
Сергеич, как бы подтверждая сказанное, так оглушительно хрюкнул, что каска слетела с его умиротворенного лица и, вихляя, покатилась по бугристому линолеуму к нашим ногам.
Наутро я проснулся от пения птичек. Буровая по-прежнему молчала.
— Наконец-то! Хоть одна живая душа появилась, — улыбнулась мне на кухне Шурочка. — Я думала, вы все там поумирали. Кушать будете? А то кваску холодного.
Родом Шурочка была из Нежина. При знакомстве я добился ее расположения, воспользовавшись запрещенным приемом — поинтересовался не знаменитыми огурчиками, которыми ее все доставали, а нежинской гоголевской гимназией.
Даже в поварском бязевом халате выглядела Шурочка ничуть не хуже Милен Демонжо в ее лучшие годы. Понятно, что такая красотка недолго сидела в девках и в скором времени вышла замуж за процветающего передовика производства, но также быстро и осталась вдовой.
Ее бедный супруг, не выдержав пыток ревности, через полгода повесился на своем дизеле, прямо на буровой — правда, не нашей, на другом номере. Святой истинный крест, как божился Петя Бачей. В Ленске вам подтвердят каждое мое слово.
В этом скромном городке кипят порой прямо-таки шекспировские страсти. Вот жуткий случай.
Зазевавшегося помбура при подъеме инструмента трахнуло по голове увесистой болванкой, и он оказался в больнице. Жил бедолага с молодой женой и восьмидесятилетним отцом, подрабатывавшим сторожем на складе в речпорту. Как-то угораздило его, деда то есть, вернуться домой в неурочное время. Он с порога повел своим длинным чутким носом и кряхтя стал стаскивать валенки: «Прокурила весь дом, сучка». Войдя в комнату, он громко выругался — на столе громоздились грязные тарелки, сковородка с засохшей картошкой, миска с капустой и с солеными огурцами, бутылки. В консервной банке плавали мало отличимые друг от друга бычки — морские и сигаретные. Водочная бутылка была пуста, а в винной граммов двести оставалось. «Опять своих ссыкух с работы приводила», — пробурчал дед, допил винчишко и, уже несколько смягченный, присел к столу, соображая, чем бы закусить.
Из-за стены доносилось мирное посапывание. Дед навострил свои мохнатые ушки, прислушиваясь то ли к храпу, то ли к самому себе, неопределенно хмыкнул и, прошлепав прямо в носках по несвежему полу, заглянул в комнату молодых. Разметав по высокой смятой постели свои сучьи прелести, с запрокинутой, как у закланной овечки, кудрявой головой блаженно скалилась во сне его невестка Верка. Старик всхлипнул и схватился за дверной косяк. Он глядел и глядел, не в силах отвести своих утопленных блеклых глазок от щедро вывернутых ему навстречу неостывших бедер, от блестевшего в полумраке влажного живота. Одно колено Верка свободно отвернула в сторону, а второе высоко забросила на приткнувшегося у нее под боком мосластого темнотелого малого, совсем не похожего на его Лешку. Одной лапкой она ухватила его за дремлющий, но весьма грозный хоботок, другой стискивала свое грешное сокровище.
Наконец дед отвернулся и на цыпочках вышел из спальни. Через минуту он вернулся с топором и безжалостно изрубил в лапшу спящих любовников.
Спустя час изуродованные тела, завернутые в клетчатые китайские одеяла, доставили в больничный морг. Санитары поставили носилки на землю и пошли в главный корпус за ключами.
— Кого привезли, мужики? — посторонившись на узком крылечке, поинтересовался один из перекуривавших тут ходячих больных.
— Покойников, — равнодушно ответил санитар.
Толкавшийся здесь же Лешка не отрываясь глядел на свои такие знакомые одеяла — желтое и зеленое.
Поначалу городское общественное мнение было на стороне отца. Всем был понятен его праведный гнев. Туда ей, паскуде, и дорога. Мужик на буровой горбатится, здоровье гробит, а она, тварюга, его постель поганит. Парнишку того, конечно, жалко, но тут уж…
Адвокат, которого Лешка привез из Иркутска за большие деньги — тут и экспедиция помогла — обещал, что старик, с учетом возраста, оскорбленных отцовских чувств, болезни сына, отделается условным сроком. Но неожиданно открылись новые обстоятельства. Долго крепившаяся Веркина подруга не выдержала и пошла к следователю. С ее слов вдовый дед уже год сам жил с невесткой. Соблазнил он ее золотыми побрякушками, до которых Верка была падка. От Лешки она их, понятно, прятала, а перед подружкой похвасталась — а потом и в остальном призналась.
В доме сделали обыск и нашли Веркин тайничок, а там и продавщица ювелирного отдела опознала убийцу. В итоге, несмотря на адвоката, который уже ничем помочь не мог, а только чуть совсем не угробил дело своими неуместными историческими экскурсами на суде, ссылками на трагические персонажи мировой литературы и на раблезианский темперамент подзащитного, совершенно беспрецедентный для его возраста, деду впаяли червонец.
Когда мы закончили первую, фоновую часть наблюдений, до намеченного события оставалось еще недели две, и можно было бы на это время съездить погулять в Ленск, но в тот первый раз нам непременно хотелось взглянуть на таинственное изделие собственными глазами.
Наконец мы смогли удовлетворить свою пытливость. Под аккомпанемент немыслимого четырехэтажного мата, утверждавшего высшую степень принимаемых предосторожностей, из вертолета в заранее сколоченный и огороженный колючей проволокой сарайчик с часовым перетащили невзрачный брезентовый куль. Там он и лежал, пока велись последние приготовления к спуску. При каждом появлении вблизи поста штатского часовой с надеждой кидался к ограде с просьбой закурить. Видимо, на разводе сигареты у них отбирали. Дело было вовсе не в опасении, что по неосторожности запалят бомбу — просто по уставу на любом посту курить не положено. А с бомбой, как нам объяснили, ничего случиться не могло, хоть в костер ее кидай, хоть клади под молот. В последнем мы убедились, когда у нас на одном из следующих объектов она при спуске возьми и застрянь. Ни туда ни сюда. Пришлось по ней сверху потюкать каротажным шаблоном, чтобы протолкнуть дальше.
Еще любопытнее было узнать, что изделие, во всяком случае, с трех метров, на которые мы к нему подходили, не испускает ни малейшего гамма-излучения. Дозиметр на него не реагировал, а возможные электрончики и нейтрончики, вероятно, задерживались его металлической скорлупой. Мы успокоились за караульных, пользовавшихся на своих многочасовых постах только такими призрачными средствами защиты, как накомарники.
Через несколько дней произошла церемониальная перевозка изделия к месту захоронения. Мимо нашего балка к скважине с похоронной скоростью проследовали сани с продолговатым, похожим на гроб ящиком, облепленным, словно близкими родственниками покойного, средними офицерскими чинами. Старший процессии распластался на брезентовом теле, как безутешная вдова. За санями понуро плелось отделение солдат, которых можно было принять за племянников усопшего.
Ничего интересного в оставшееся до дня «Х» время больше не предвиделось, и мы первым же вертолетом улетели в Ленск, где неожиданно застряли. Причины на то, разумеется, были самые веские. Мы заранее составили на эти дни обширную программу, включавшую посещение краеведческого музея, библиотеки и двух очень приличных книжных магазинов.
Чтобы избежать нежелательных соблазнов, связанных с баньками-маньками (выражение Дюжева), мы поселились не в экспедиционном гостевом особнячке, а в городской гостинице. И попали, как говорится, из огня да в полымя. К вечеру в коридорах этого ничем не примечательного двухэтажного клоповника звонко зазвенели колокольчики и ритмично зацокали девичьи каблучки. Гостиница оказалась забита абитуриентками, съехавшимися из соседних районов для сдачи вступительных экзаменов выездной приемной комиссии Братского индустриального института.
Почему эти резвые создания так дружно накинулись на это достаточно унылое учебное заведение, непонятно, зато быстро выяснилось, что все наши хваленые орденоносные ансамбли песен и плясок в сравнении с ними всего лишь заунывные капеллы бандуристов. Нескончаемый карнавал, на который мы попали, подпитывался ежедневными триумфами и провалами на очередных экзаменах. Гостиница не засыпала ни на минуту. Лишь по утрам наступало короткое затишье, вскоре нарушаемое шорохом шпаргалок и юбок. Администрация гостиницы, сплошь состоящая из женщин климактерического возраста, была в полном расстройстве и пыталась бороться с рвущимися к знаниям ветреницами силовыми методами. Однако без особого успеха. Оперативно прибывавшие по их вызову румяные сержанты галантно подсаживали хохочущих девушек в свои зарешеченные кареты, но увозили не в участок, а на ночной берег Лены угощать шоколадом.
Но, конечно, даже эти блестящие мундиры не выдерживали никакой конкуренции с моими молодцами. Поход в краеведческий музей пришлось отложить.
Барышни были очень милы, но меня настораживало, что они совсем не занимаются. Правда, ежедневно проверяя их экзаменационные листки, я обнаружил прямую зависимость между средним баллом их мордашек и успеваемостью, находящуюся в полном соответствии с чеховской сентенцией о необходимости гармонической связи красоты человеческих мыслей, лица и всего прочего. Я успокоился, убедившись, что нас окружают сплошные отличницы.
Возникла другая тревога — кончались деньги. Гармоничные отличницы обладали отменным аппетитом, а всем напиткам предпочитали шампанское. Улететь на объект, где кормили в долг, и там дожидаться очередного перевода из Москвы до окончания экзаменов и решения судеб своих протеже было не по-рыцарски, и мне оставалось одно — ежедневно бегать на почту и тратить там последние рубли на телеграммы в родимую бухгалтерию.
Перевод пришел в день последнего экзамена, так что прощальный банкет удался вполне. А на следующий день мы опять остались на мели. Это бы ничего. Но тут испортилась погода, и аэропорт закрылся. А гостиница между тем наполнилась участниками очередного межрайонного мероприятия. В канун нового школьного сезона в Ленске открылось совещание сельских учителей (читай учительниц).
Вместе с погодой у нас испортилось настроение. Участницы слета отличались одновременно сентиментальностью и агрессивностью, а шампанскому предпочитали сладкие крепленые вина, почему-то считающиеся дамскими, после которых у нас адски трещала голова. Когда наконец аэропорт открыли, выяснилась новая неприятность — витязи мои, которые, оказывается, на халяву не пьют, нахватали у учительниц долгов, и пришлось задержаться до следующего перевода еще на несколько дней.
Наши переживания из-за невольной задержки могли сравниться разве что с терзаниями одной очень нервной интеллигентной дамы с нашего этажа, которая спешила куда-то под Нерюнгри, на свидание со своим мужем-заключенным. В первые дни непогоды она, заламывая тонкие пальцы, неустанно ходила по сумрачному скрипучему гостиничному коридору и ежечасно звонила в аэропорт. Метеослужба давала сведения с каждым разом все более неутешительные. Возвращавшийся из буфета Володя Костин столкнулся с ней, когда она была на грани отчаяния.
— Погода сама по себе никогда не наладится, сударыня. Ее надо делать, — внушительно сказал он, помахивая четырьмя бутылками «Алабашлы». — Иначе фронт окклюзии не сдвинется ни на один сантиметр.
Он понес обескураженной женщине какую-то метеорологическую околесицу, после которой без всякого перехода пригласил подключиться к процессу восстановления летной погоды. Дама неожиданно согласилась.
— Это Лидочка — преподаватель истории и моя соседка. А меня зовут Наталья Викторовна, — объявила она, появившись у нас в номере через несколько минут.
С Лидочкой мы уже были знакомы. За последние три дня ей пришлось услышать от Костина историй больше, чем за пять лет профессионального изучения своего любимого предмета.
Готовая решительно на все ради скорейшей встречи со своим опальным страдальцем, Наталья Викторовна принялась за бурое зелье с таким энтузиазмом, что мы только диву давались. Ее декабристская самоотверженность была вознаграждена, и дня через три в наших окошках заблестело солнышко. Я предложил отвезти ее в аэропорт. Наталья Викторовна сказала, что плохо выглядит и не может в таком виде показаться перед несчастным супругом.
Через пару дней я осторожно вернулся к этой теме.
— Ничего, подождет, — раздраженно сказала соломенная вдова, — мне его дольше ждать придется, двенадцать лет.
— Убийство? — почтительно спросили мы хором.
— Девяносто вторая часть вторая, — ответила Наталья Викторовна.
Костин с фальшивой брезгливостью отбросил кусок копченой колбасы, изначально предназначавшейся расхитителю социалистической собственности.
— Я отказываюсь закусывать на ворованные деньги!
— Успокойтесь, Володя. Павлик оставил меня нищей после конфискации. Сейчас я вынуждена сама заботиться о хлебе насущном.
Костин скептически покосился на ее жемчужное ожерелье, но колбасу со стола подобрал и принялся задумчиво жевать.
Коротал непогоду в нашей компании и некий Альберт Сергеевич, юрисконсульт из Якутска. Он обладал уникальной способностью, несмотря на довольно тщедушное телосложение, моментально утихомиривать наиболее разгулявшихся постояльцев любого пола. Более того, он в секунду укладывал их в постель, одним неуловимым движением полностью вытряхивая из одежды. Оказалось, это не врожденный талант, а высочайшая квалификация, приобретенная за годы службы начальником вытрезвителя.
К открытию буфета (семь тридцать утра) он всегда уже был тщательно выбрит, аккуратно причесан и вообще настолько выгодно контрастировал с небольшой неопрятной очередью, собиравшейся к этому часу у буфетных дверей, что неизменно с безоговорочным почтением его пропускали к стойке первым. Через минуту с бодрым кличем «Рота, подъем!» он, сияя, врывался к нам и бухал на стол «затравочную» бутылку «Айгешата».
Гвардейская выправка нашего нового товарища произвела на Наталью Викторовну, разочаровавшуюся в номенклатурных жуликах, такое неотразимое впечатление, что она временно прекратила ежедневную перерегистрацию своего авиационного билета.
Взрыв тем временем все откладывали. Несколько раз его переносили по метеоусловиям — ждали летной погоды и благоприятного направления ветра. Трудно сказать, что при этом понималось под «благоприятным». Каждый раз на первый план выплывали какие-то особые конъюнктурные соображения. В восемьдесят седьмом году один из взрывов назначили на пятое августа. В последний момент вспомнили, что шестого — день Хиросимы. Некрасиво как-то. На неделю сдвинули. У комиссии зуд от нетерпения — как бы шарахнуть побыстрее и смотаться домой. На ежедневных оперативках докладывали готовность всех служб. Дождавшийся своей очереди метеоролог бойко шуршал синоптическими картами, прогнозировал температуру, давление, направление ветра.
— Куда это? — спросил про ветер председатель.
— Туда, — неопределенно махнул метеоролог, — в сторону Японии.
— Японии? — встрепенулся председатель.
— Хотя нет, скорее на Китай…
Все сразу успокоились. То, что по дороге две тысячи километров родной территории, никого не смущало.
На кого решили направить облако в случае выброса в тот наш первый приезд, неизвестно, я это историческое собрание пропустил. Мы в это время обсуждали более актуальную проблему — современное состояние нашей пенитенциарной системы. Дантист из соседнего номера, возвращавшийся из заключения, доказывал, что главное в зоне — иметь верную специальность.
— Я вот этими самыми руками, — вытягивал он над столом свои длинные нервные пальцы, — за пачку «индюшки» в секунду снимал без всяких инструментов любую золотую коронку.
Джентльмен Альберт Сергеевич успокаивал Наталью Викторовну, уверяя, что в наши дни зоны превратились в «курорты отдыха».
Наконец отголоски долгожданного взрыва донеслись до Ленска дребезжаньем посуды в кухонных шкафчиках бюргерских домов. В гостиничном бедламе даже такое не совсем ординарное событие на фоне круглосуточного звона граненых стаканов осталось незамеченным. Здесь не услышали бы и семибалльного землетрясения, разразившегося под окнами. Мы попрощались с нашими новыми друзьями, за неимением «Столичной», которая «хороша от стронция», загрузились «Айгешатом» и вылетели на свой номер.
Вылезали мы из вертолета не без некоторого трепета. Против обыкновения к нему никто не вышел. Вокруг — тишь да гладь. Мы прошлись по балкам. Одного живого нашли. Это оказался средмашевский инженер-дозиметрист Сашка Сычев. Он лежал поверх одеяла и читал «Историю морского пиратства». Остальные пять-шесть человек, оставшиеся на объекте, находились в анабиозе. Дух в опочивальнях стоял такой, что после него и зал ожидания Казанского вокзала показался бы кисловодским Храмом воздуха.
— Что это у них в бутылях такое сиреневое? На голубике, что ли, настаивали? — спросил я у Сашки.
Он посмотрел на меня как-то странно и ничего не ответил, принимая, как объяснил позже, за провокатора. Ведь не может же человек, доживший до тридцати с лишним лет, не знать, что такое денатурат.
Действительно, это был совершенно непростительный пробел в моем питейном образовании. Чего только мне в жизни не приходилось пить, например, аэрофлотовскую, точнее, вэвээсовскую «массандру», а вот денатурат я даже не знал как выглядит.
Сашка Сычев, несмотря на свою отчаянную (или легкомысленную) специальность, ревностно следил за здоровьем. Не курил и не пил, круглогодично обливался из ведра ледяной водой, а зимой купался в проруби. Приезжая на объект, он первым делом оборудовал себе «железный уголок» — собирал из колес и шестеренок штангу и гантели, сколачивал наклонную доску и турник — и качался.
Сашка мог выпить иной раз рюмку-другую коньяку, но о денатурате, разумеется, и речи идти не могло. Он отказался и от «Айгешата», но охотно посидел с нами на кухне, похлебывая чаек и рассказывая последние новости.
Взрыв прошел удачно. Полный камуфлет, как выразился Сашка. Уровни радиации у устья скважины не превышают фоновых значений.
— Чего ж ты тут киснешь? — спросил я.
— У меня здесь большая программа. Завтра начнем пробное стравливание газа из разведочной скважины, и по изменениям концентраций изотопов ксенона и криптона можно будет, используя специальную методику, судить в определенной степени о результатах воздействия.
— А газ не заразный? — спросили мы.
— Углеводороды при облучении не становятся радиоактивными, — объяснил Сашка и был прав.
Но он забыл сказать, что вместе с газом из скважины прет вода с тритием, песок с цезием и так далее. Все эти подробности я узнал значительно позже, а тогда сидел напротив пышущего здоровьем Сашки, который мотался по таким объектам уже лет пять, и расспрашивал его не о каких-то безликих благородных газах, а о прошедшем банкете.
— Банкет? — брезгливо сморщился Сашка. — Обыкновенная свинская попойка. Сначала хлестали чистый спирт, потом перешли на это, — он кивнул на четверть с денатуратом. — Не брезговали даже специалисты и старшие офицеры. Заблевали всю округу. Если тут теперь завянет лес — радионуклиды ни при чем. Хорошо хоть солдатиков вывезли в первый же день с глаз долой. Сейчас на объекте осталась бригада ленских нефтяников-испытателей, которыми руководит наш инженер, я плюс дизелист с поварихой. И теперь вот вы.
Конечно, даже в ту пору своей, так сказать, радиоэкологической девственности меня не могла не удивлять полнейшая Сашкина безмятежность, с какой он часами колдовал в своем лабораторном сарайчике с бутылками со зловещими пробами очагового конденсата, сочившегося по обрубленному хвосту боевого кабеля, или спокойно крутил вентиль разведочной скважины, регулируя выпускаемую струю. Успокаивали нас больше не показания его счетчиков, а сам факт его благополучного существования при такой работе. Действительно, не камикадзе же он и не мудак же полный, в конце концов. Нет, конечно! И выглядел он — дай Бог каждому.
И вообще, нас беспокоили проблемы посерьезнее — зарядившие дожди. Мы еще резвее забегали по своим точкам, используя каждый относительно погожий час.
Наконец в течение буквально суток температура упала градусов на пятнадцать. Раскисшие профили сковало морозом, и ходить по ним стало легко, как по асфальту. Про комаров мы уже и забыли. В общем, не работа, а одно удовольствие.
Выпавший через несколько дней снег запорошил оставшееся после эксперимента безобразие, и наша поляна стала выглядеть очень даже симпатично. От оставшейся под снегом брусники отпечатывались кровавые следы, напоминавшие мизантропу Костину босые пятки Зои Космодемьянской.
С наступлением холодов возникла одна бытовая трудность, замерз водопровод, тянувшийся от ручья. На действующих буровых его, наверное, как-то утепляют, а нам теперь приходилось носить воду на кухню ведрами. Придя в очередной раз на ручей, я обратил внимание на нефтяное пятно, плававшее в полынье.
— Смотри-ка, — сказал я бывшему со мной Коле Захарову, — нефтишка прямо из земли стала бить. Вот это интенсификация!
Шутка моя оказалась неудачной. Коля всполошился настолько, что отказался в оставшиеся дни есть и пить. Дизелист поймал Колю на слове и застолбил его порцию вареников с брусникой, ожидавшихся на обед. Умяв свой тазик с двойной порцией, он, утирая со лба обильную росу, лукаво сказал поварихе:
— Пойди позови его хоть борща похлебать, пока не поздно. Пусть не волнуется за свою машинку. А в ручье я с утра ведра из-под солярки мыл.
Все с облегчением заржали, а громче всех Сашка Сычев, еще минуту назад солидно объяснявший, что даже если немного нефти и было выдавлено по некой трещине, то профильтрованная через километровую толщу пород она не представляла никакой угрозы.
Услышав про ведра, Коля пошел не на кухню, а отправился опять на ручей. Через час он вернулся и сказал, что дизелист тут ни при чем. Он продолбил еще одну прорубь выше по течению, и там через полчаса образовалась такая же пленочка.
— Ты, Николай, по миру-то ходи, а херню не городи, — философски заметил ему дизелист. — По этому ручью выше еще две буровых стоят, вот в нем, кроме гольяна, давно уже ничего и не плавает.
— Не знаю, не знаю, — хмурился упрямый Коля. — Раньше я там ничего такого не замечал.
— Ну, как знаешь. На ужин Степановна чебуреки затеяла, так что уступай их мне, а сам у меня под койкой возьми пару банок фарша колбасного — НЗ мой. Не то тебя в вертолет вперед ногами нести придется.
В оставшиеся дни ничего кроме фарша с хлебом Коля не ел, а воду для чая топил из снега, сгребаемого с крыш балков. В свое время Коля служил на Тихоокеанском флоте, матросом-сигнальщиком на «морском охотнике». Будучи наслышанными о его боевых подвигах, мы остерегались с ним шутить.
Первое самостоятельное дежурство выпало ему в штормовую ночь. Острое зрение помогло в потемках разглядеть силуэт незнакомого судна. На его сигналы «Кто идет?» оно сначала не отвечало, а потом просемафорило — «Тетюхе»1 . Слабый в географии Коля решил, что это нарушитель-японец, и врубил боевую тревогу. Разбуженный командир был очень недоволен. Спустя недели две Коля стоял на берегу, в карауле. К посту приблизился возвращавшийся из увольнения хмельной матрос Бойко.
— Стой, кто идет? — строго крикнул Коля.
— Тетюхе, — отвечал, продолжая на него идти, Бойко. — Дай закурить.
Коля взял наперевес карабин с примкнутым штыком и снова крикнул:
— Бойко, стой!
Бойко повезло — штык, пропоров бушлат, прошел у него под мышкой. В общем, переубедить Колю в чем-либо было непросто, и мы оставили его в покое. Лишь Степановна на правах дамы позволяла себе вольности и при встрече пыталась ухватить его за штаны, игриво предлагая:
— А ну-ка, Коленька, дай-ка я проверю твою радияйцию.
Голодать ему пришлось недолго. Съемку к этому времени мы уже заканчивали, и через три дня за нами прислали вертолет.
Результаты наших наблюдений оказались довольно неожиданными. Я вообще ничего вразумительного получить не надеялся, ведь средмашевские идеологи метода утверждали, что в результате воздействия в гипоцентре образуется изолированная, практически герметичная, оплавленная по краям полость, не превышающая радиусом первые десятки метров даже при самом мощном взрыве (до ста пятидесяти килотонн по международному договору). Гравитационный эффект от такого аномалиеобразующего источника с глубины в один-два километра сопоставим с погрешностью используемой аппаратуры.
В действительности по нашим материалам выделялась четкая значимая аномалия, обусловленная появившейся зоной трещиноватости, протяженностью в несколько сот метров. Из-за анизотропности пород она вытягивалась в определенном направлении. Появлялась возможность контролировать возникавшую после воздействия область повышенной проницаемости, перспективную для извлечения дополнительных объемов углеводородного продукта. В свою очередь специальная сейсморазведка (так называемый сейсмический локатор бокового обзора) тоже обнаружила аналогичный эффект. Практически же притоки после взрывов иногда, действительно, увеличивались, а иногда нет. Более того, часто в соседних скважинах нефть вообще пропадала. И все-таки авторы проекта упорно настаивали на технологических и экономических выгодах своей затеи.
Хотя наши результаты, несмотря на всю их кажущуюся успешность, насторожили заказчиков — очаг-то воздействия получался никакой не изолированный, и вся их дрянь могла по пластовым водам растекаться на все четыре стороны, они приняли нас в постоянные соучастники. Расширилась география наших поездок — Архангельская область, Тюменский север, Нижнее Заволжье, ну и, конечно, Семипалатинск. По-прежнему наведывались мы и в Якутию. Интересно было выяснить динамику геологических процессов в очаговой зоне.
Помимо допотопной средмашевской дозиметрии выполнялись наши высокоточные радиометрические исследования. Гамма-съемка, как и ожидалось, ничего не выявляла. Однако тщательный анализ проб почвы и воды обнаружил высокое содержание сто тридцать седьмого цезия и трития, являющихся продуктами ядерных реакций и в естественном виде в природе не существующих.
Кроме того, с каждым годом в приповерхностном слое увеличивалось количество «горячих частиц», источников альфа-излучения, выявленных эманационной трековой съемкой. Пробег в свободном воздухе у альфа-частиц невелик, однако, если такая бяка вместе с ягодой попадает тебе в желудок и прилипает там, понятно, что из этого следует.
Познакомившись с нашими результатами, Средмаш завопил, что этого быть не может. Ведь это противоречило их теории о герметичности очаговой зоны и исключении возможности выхода на поверхность продуктов распада. В крайнем случае, утверждали они, это могло быть результатом нерадивости буровиков, растащивших по округе на сапогах и тракторах бурраствор при вскрытии боевой скважины.
Полнейшая чепуха!
Во-первых, как раз у скважины практически никаких следов не было, а обнаруживались они в глухом лесу, на расстоянии в сотни метров и более, и выстраивались четко вдоль разломных зон, выявленных другими геофизическими методами — сейсмикой и гравиметрией. И потом, плотность следов со временем увеличивалась, что также подтверждало их глубинную природу.
Самые пикантные места из нашего отчета выкинули, но даже и в таком усеченном виде от него постарались отказаться все вроде бы заинтересованные инстанции — военные и гражданские, а непосредственные заказчики работ — якутские нефтеразведчики — и прикасаться к нему, как к змее, не желали. Начальник объединения не без оснований опасался, что местные «зеленые», прознав про истинные результаты наших забав, просто голову ему оторвут.
Единственный экземпляр отчета нам кое-как удалось всучить в союзное геологическое министерство, приказавшее жить буквально через месяц. Нас же к тому времени, чтобы мы поменьше мутили воду, перекинули на закрытые объекты…
Так и «благоухает» по сей день в далеко не самых безлюдных местах страны почти сотня безнадзорных зловещих дырок, удобряя леса и поля и питая своей убийственной отравой по пластовым водам бассейны Волги и Камы, Иртыша и Оби, Енисея и Лены…
_______________
1 Советский поселок на Дальнем Востоке.