Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 2014
Кабанов Александр Михайлович — поэт. Родился в
* * *
Володе Ткаченко
День гудел, не попадая в соты,
и бельё висело на столбах,
так висят классические ноты,
угадай: кальсоны или Бах?
Воздух был продвинутый, красивый,
и неописуемый пока,
пахло псиной и поддельной ксивой,
молодильным яблоком греха.
Пепел ударения сбивая,
я уснул в беседке у ручья,
мне приснилась родина живая,
родина свободная, ничья.
Осень, где подсолнухи одеты
в джинсовое небо с бахромой,
поступают гопники в поэты
и не возвращаются домой.
Летки
Затеял снег — пороть горячку,
солить дрова, топить аптечку,
коты впадают в речку Спячку,
а что поделать человечку?
Пить самогон и лузгатьсемки,
включить планшет, отфрендить брата,
и солнце, как жетон подземки —
едва пролазит в щель заката.
А женщины — не пахнут домом,
они молчат пасхальным басом,
уходят с офисным планктоном,
рожают с креативным классом.
Так что поделать человечку:
обнять кота, спасти планету,
разрушить храм, и Богу свечку
поставить — эту или эту?
* * *
Мой глухой, мой слепой, мой немой — возвращались домой:
и откуда они возвращались — живым не понять,
и куда направлялись они — мертвецам наплевать,
день — отсвечивал передом, ночь — развернулась кормой.
А вокруг — не ля-ля тополя — заливные поля,
где пшеница, впадая в гречиху, наводит тоску,
где плывёт мандельштам, золотым плавником шевеля,
саранча джугашвили — читает стихи колоску.
От того и смотрящий в себя — от рождения слеп,
по наитию — глух, говорим, говорим, говорим:
белый свет, как блокадное масло, намазан на склеп,
я считаю до трёх, накрывая поляну двоим.
Остаётся один — мой немой и не твой, и ничей:
для кого он мычит, рукавом утирая слюну,
выключай диктофоны, спускай с поводков толмачей —
я придумал утюг, чтоб загладить чужую вину.
Возвращались домой: полнолуния круглый фестал,
Поджелудочный симонов — русским дождём морося,
это низменный смысл — на запах и слух — прирастал
или образный строй на глазах увеличивался?
* * *
Хмели-сунели-шумели, хмели-сунели-уснули,
и тишина заплеталась, будто язык забулдыги,
к нам прилетали погреться старые-добрые-пули,
и на закате пылали старые-добрые-книги.
Крылья твои подустали, гроздья твои недозрели,
йодом и перламутром пахнут окно и створка,
хмели мои печали, хмели мои б сумели,
если бы не улитка — эта скороговорка.
* * *
Съезжает солнце за Ростов, поскрипывая трёхколёсно,
и отражения крестов — в реке колеблются, как блёсна,
закатный колокол продрог звенеть над леской горизонта,
а это — клюнул русский бог, и облака вернулись с фронта.
Мы принесём его домой и выпустим поплавать в ванной:
ну, что ж ты, господи, омой — себя водой обетованной,
так — чешую срезает сеть, так на душе — стозевно, обло,
не страшно, господи, висеть — промежду корюшкой и воблой?
Висеть в двух метрах от земли, а там, внизу — цветёт крапива,
там пиво — вновь не завезли, и остаётся — верить в пиво.
* * *
В стеклянных скобках — граппа,
чья участь решена,
какой ты — римский, папа, —
мне говорит жена.
А я смотрю на сына,
на свой любимый крест,
как — сохнет древесина,
как он — спагетти ест.
* * *
Был четверг от слова «четвертовать»:
а я спрятал шахматы под кровать —
всех своих четырёх коней,
получилось ещё больней.
Вот испили кони баюн-земли,
повалились в клетчатую траву,
только слуги царские их нашли,
и теперь — разорванный я живу.
Но, когда приходят погром-резня,
ты — сшиваешь, склеиваешь меня,
в страшной спешке, с жуткого бодуна,
впереди — народ, позади — страна.
Впереди народ — ядовитый злак,
у меня из горла торчит кулак,
я в подкову согнут, растянут в жгут,
ты смеешься: и наши враги бегут.