Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2014
* * *
Я вырос на руинах той войны,
там, где за водкой и в кровавых драках
вернувшиеся с фронта пацаны
достреливали жизнь свою в бараках,
хватаясь за ножи и топоры,
размазывая братьев по заборам.
Я тоже мог по моде той поры
заделаться убийцей или вором.
Но у меня своя была война,
свой вечный бой, который вечно длился
меж двух дворов.
И не моя вина,
что я родился там, где я родился.
Пока вели угрюмый разговор
крутые мужики в угаре пьяном,
мы пядь за пядью занимали двор,
заросший повиликой и бурьяном.
Мы шли на штурм расшатанных оград
чужих садов, ломая ветки с хрустом,
не славы ради и не для наград —
там был наш враг.
А я считался русским.
Я шёл вперед. Я был почти комдив.
Мы против комьев в полный рост вставали.
Ворчал сосед: мол, мало вас, жiдив,
фашисты на войне поубивали.
Безногая, безрукая война
ещё блуждала в переулках стёртых,
выменивая хлеб на ордена,
сверкавшие на грязных гимнастёрках.
И что нам до Великой Мировой,
застрявшей в историческом провале,
когда уже и с нашей, дворовой,
иных уж нет, а те — отвоевали.
Отец
Значит, август.
Значит, дело в августе.
Не на Спас — так на яблокопад.
Так забытый мяч, застрявший в ауте,
яблоком в траву уходит спать.
Значит, август.
Значит, дело в яблоке,
так и не надкушенном, чужом.
Старой Евой на воздушном ялике
уплывала лучшая из жён.
Таял голос в полустёртой скрипочке,
взятой в плен на той большой войне,
где судьба висела, как на ниточке,
на одной подпиленной струне.
Подавив в себе остатки крика,
то вздыхая, то визжа, как плеть,
как она скрипела, эта скрипка!
Как, срываясь, умудрялась петь
про друзей, про тех, что папиросы
так и не купили никогда.
И беззвучно выпадали росы
на разрушенные города,
где неслось разлука-ты-разлука
с этой и с противной стороны.
Я на свет родился тенью звука,
чудом долетевшего с войны
в мир, где ты, храня в дырявом ранце,
вместо жезла, — свой заплечный рок,
сам себе назначил долю агнца,
за которым явится пророк.
* * *
Пора — пора — пора
Творцу вернуть билет.
Марина Цветаева
Красные рыбы в зеленом пруду.
Желтые листья — по синему небу.
Я никогда уже к вам не приду.
Я никогда уже к вам не приеду.
Листьев и пуха беспечный балет,
шелест реки и бездонное утро
я променял на трамвайный билет
неопознанного маршрута.
Тихий Тирасполь, Москва и Париж —
помнишь, мы тоже когда-то там жили?
Это твои города, говоришь?
Это — чужие, чужие, чужие.
Видишь — чужой распластался бульвар,
Видишь — чужие усталые спины,
видишь — чужой закипел самовар
старого рынка возле Неглинной.
Мчатся вдогонку чужие дома,
мимо проносятся встречные рейсы,
и, словно шпаги героев Дюма,
кто-то скрестил параллельные рельсы.
Всё сведено к одному образцу.
Но, от чужих городов изнывая,
вы возвращали билеты Творцу,
мы возвращаем билеты трамваям.
* * *
Елене Черниковой
Осенний обморок. Лысеющий ноябрь.
Осколки листьев — словно августа осколки.
Жизнь погружается, как Китеж в Светлояр,
на дно заиндевевшего посёлка.
Осенний обморок. Изнемогает дол.
И так пугает дальний грай вороний,
что так и хочется запрятаться в подол
добропорядочной Февроньи.
Осенний обморок. И медленно на нет
сошла луна сверкающей подковой.
И тихо так. И пробуется снег
на роль врача в больнице поселковой.
Как хорошо, что мы теперь вдвоём,
и снег приносит истины простые,
о том, что мы ещё переживём
и тишину, и зиму, и Батыя.
* * *
Скульптура дерева.
Иллюзия огня.
Цветная улица, сбежавшая с палитры,
и бюст прохожего,
и на исходе дня —
горящий купол каменной молитвы.
Скульптура хохота. И чучела собак,
рванувшись из кустов, как из-за ширмы,
сосут заледеневший бензобак
небрежно припаркованной машины.
Скульптура площади, где рыночный сатир
торгует нимфам каменные кости,
и где торжественно из каменных квартир
ко мне приходят каменные гости.
Бежать, — покуда вечер не погас,
пока ещё не поздно и не рано, —
на станцию и у билетных касс
случайно встретиться с Карениною Анной,
готовою скользнуть за парапет,
туда, где ни любви, ни парапета.
Послушай, Анна! Для чего тебе билет?
Туда уже не продают билета.
Нас не учли в расценках на отъезд
и страховой не выписали полис.
Но бог не выдаст и свинья не съест,
пока на рельсах изнывает поезд,
и жжет охота к перемене мест.