Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2014
Хроника рода
Достоевских / Под ред. И.Л. Волгина (руководитель
проекта). Игорь Волгин.
Родные и близкие: Историко-биографические очерки. — М.: Фонд Достоевского,
2012.
Эту книгу в 1232 страницы легко читать: можно начинать с любого места, с любой ветки родословного древа.
Эту книгу нелегко дочитать: калейдоскоп из 609 «героев», кажется, бесконечен в сочетаниях фактов. От одних сохранилось в лучшем случае только имя, а про других никогда не переслушать всех свидетелей. Бытовые, семейные, религиозные, политические и даже криминальные разборки древних и новых времен, энергия жизни и притяжение смерти, неразличимость правды и лжи, умножаемая «интересом» того или другого рассказчика… Через хаос времен и судеб пунктиром сквозят акцентные сюжеты: эпилепсия, ревность, алкоголизм, сочинительство, музыкальность, ученость…
Пришло время сказать, что рецензируемая книга — не только переиздание, но и приращение «в три раза» известной и уникальной книги М.В. Волоцкого «Хроника рода Достоевского» 1933 года. Оставляя в стороне вопрос о правомочности подобного ремейка (лично я сомневаюсь, тем более что имя Волоцкого исчезло с титула второго издания, а соответственно и из всех последующих библиографических поисковых систем), не могу удержаться от радости и даже маленького счастья при виде добытой новой информации в квадратных ли скобках, мелким ли шрифтом. Результат совсем не мелкого архивного поиска — восстановленные звенья генеалогической цепи, как будто вышедшие из темноты предки и потомки гения. Один важный разрыв цепи все же остался — между Достоевскими XVI — XVII веков, обитавшими в белорусском Полесье, и прапрапрадедом писателя XVIII века с украинской Волыни. Учитывая накал исследовательского интереса (составители второй «Хроники» за последние годы успели напечатать собственные книги и статьи, претендующие теперь на «научное направление»), можно надеяться, что недостающие звенья будут найдены.
Отдавая должное Волоцкому (в книгу вошла статья о нем, с большим тактом написанная одним из самых активных его продолжателей Н.Н. Богдановым) как сборщику громадного материала, следует все же заметить, что завершавший первую хронику и перепечатанный во второй «Опыт характерологического анализа рода», увы, подтвердил опасение ученого, что его аналитические обобщения «через некоторый промежуток времени окажутся более или менее устаревшими». Эйфория от воспринятой Волоцким универсализующей психопатологии Кречмера нынче прошла, а сделанный на ее основе вывод, что, мол, «шизоиды» в роду Достоевских подавили «циклоидов», выглядит наивной архаикой. Впрочем, иные тогдашние скороспелки оказались сегодня вполне востребованы жадным до жареного масскультнымсообществом как в интернете, так и на книжном рынке (к примеру, полагание Ф.М. Достоевского «не только садистом, но и мазохистом»). Подобные откровения первой хроники тогда, скорее всего, были симптомами детских болезней самой генетической характерологии. Переболела ли ими современная наука? Составители второй хроники от этого вопроса уходят, но считают нужным дистанцироваться от предшественника. «Мы не старались с такой тщательностью… прослеживать характерологические особенности вновь вводимых в «Хронику» лиц, их медико-биологический статус, — читаем во введении. — Нами сделан упор на личное и общественное поведение…» «Биология» в новом издании законсервирована в остаточном тексте Волоцкого, как заброшенная территория, что несколько жаль: впрямь ли нынешним генетикам здесь нечего делать?
Между прочим, в рядах изучаемого рода почти что провиденциально наличествует собственный генетик, знаменитый эволюционист Ф.Г. Добржанский; он-то в качестве подопытного оставил подсказку своим будущим испытателям. В письме к коллеге этот деятель вскоре разгромленной евгеники признавался: «Ваше доверие… дает мне смелость смотреть вперед без того панического страха, к коему я-такисклонен по генотипическому составу». Так и кажется, что в сей знаменательный момент саморефлексии, вполне по-достоевски, род осознал в себе нечто конституциональное. Это осязание катастрофичности бытия, которое ищет внешней опоры и гибнет, если не находит. В контексте всего, что мы теперь знаем о Достоевских, сюжет едва ли не краеугольный для истории рода и его главного выразителя. Наблюдаемые время от времени комплексы Отелло (тонко прослеженные в статье Б.Н. Тихомирова «Ревность Достоевских») или Вертера (суицидный синдром сконцентрировался почему-то в ветви Ивановых) не сходятся ли глубинно в этой неуверенности, в этом экзистенциальном страхе, скопившемся в генетической памяти?
Отец и мать писателя — едва ли не главные ключи к волнующему нас генетическому коду. Если материнское начало заключило в себе миротворную энергетику «доверия» и, шире, веры в жизнь, в человека, в Бога наконец, то отцовское — нескончаемое иррациональное томление духа. Письма Михаила Андреевича переполнены жалобными упреками к «миру Божьему» и, как следствие, «тоской смертной» («нигде места не сыщу, наяву и во сне Бог знает что в голову лезет»). Одна опора — нежно любящая жена, и та отошла безвременно в небытие, оставив мужа наедине с «враждебным окружающим пространством», по определению И.Л. Волгина. Диагноз, поставленный отцу его гениальным сыном в письме к старшему брату, вновь наводит на мысль о генотипе: «Мне жаль бедного отца! Странный характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до слез, что нечем его утешить. А знаешь ли? Папенька совершенно не знает света… он очень разочарован в нем. Это, кажется, общий удел наш». Последняя фраза, право, стоит самопризнания Добржанского.
Наблюдая взаимодополнительность родов, отцовского и материнского, в характере и судьбе Ф.М. Достоевского, начинаешь догадываться о равновесности национального гения. Что подтверждает и своеобразная цикличность, вошедшая в жизнь писателя вместе с Анной Григорьевной Сниткиной-Достоевской (ей по справедливости посвящены лучшие страницы вошедшего в книгу очерка И.Л. Волгина «Родные и близкие»). Она, как представляется, и удержала на пороге уже начавшую заваливаться, по примеру отца, нестабильную конструкцию бытия. Случившаяся вдруг гармония (выстраданная обоими), примирение стихий способствовали редчайшему подъему духа.
«Да кто его отец?» — вопрос «из Княжнина», как мы помним, открывает «Капитанскую дочку», наводя перст на феномен Петруши Гринева, а потом через название повести перекидываясь и к родительским корням Маши Мироновой. Русская проза в ее интересе к родовому наследованию получила от Пушкина маршрутный лист, приведший к высотам «Войны и мира», «Братьев Карамазовых». Последний роман Достоевского дал также повод и для смелых биографических спекуляций на предмет прототипичности отцовской темы. Подозрения первого биографа О.Ф. Миллера, измышления дочери писателя и последовавшие затем фрейдистские и вульгарно-социологические манифестации вокруг предполагаемой насильственной смерти Михаила Андреевича Достоевского от рук собственных крестьян проросли в миф об «анальном характере», «жестокосердом помещике», новейшем Гарпагоне и попросту «алкоголике». Еще племянник писателя А.А. Достоевский зафиксировал сокрушающий накат чернушной мифологии: «в течение многих лет разные исследователи без всяких оснований увеличивали его <Михаила Андреевича> недобрую славу, и она росла как лавина, превратив его в какое-то исчадие человеческого рода». Слова эти так и просятся для коммента к текущемуинтернет-троллингу на сию, как оказалось, благодатнейшую тему. Мы ведь так легко верим в недоброе, что нас не останавливают даже показания наиболее авторитетного свидетеля — самого Ф.М. Достоевского, например, хоть это воззвание к младшему брату: «Заметь себе и проникнись тем, брат Андрей Михайлович, что идея непременного и высшего стремления в лучшие люди (в буквальном, самом высшем смысле слова) была основною идеей и отца и матери наших, несмотря на все уклонения». Вот этой бы диалектике поучиться нам у Достоевского-сына! Богатый материал, собранный составителями «Хроники рода Достоевских», дает пищу для строгого взвешивания «угрюмства» и «света» в составе генотипа и, хочется надеяться, для реабилитации отца писателя в глазах мало-мальски благородного потомства.
Странную тень на Михаила Андреевича отбрасывает загадка его смерти, которой посвящены многие страницы книги. Ее составители (прежде всего много занимавшийся этой проблемой И.Л. Волгин) явно склоняются к версии убийства, хотя ни один из аргументов не является неопровержимым. На противоположной стороне — официальное заключение судебных инстанций, получающее отвод в силу хронического к ним недоверия: у нас, мол, иного суда, кроме шемякина, и быть не может. Криминальная версия, построенная на «слухах» (уж мы-то, живущие в этом мемориальном месте, хорошо знаем, как они рождаются!) и на убеждении во всевластии подкупа (и судейских, и медиков, и священника, и кучера, разве что «собака дворника» осталась без дивидендов), вполне таинственного по своему немалому источнику, уж очень похожа на миф, питаемый скорее всего неосознанным желанием видеть мир таким, а не другим. Большой вопрос, разделял ли этот взгляд Федор Михайлович. Если да, то его настойчивое стремление устроить семейную дачу в близком соседстве с нераскаянными убийцами отца и впрямь отдает мазохизмом.
У новой «Хроники» есть, разумеется, свои недочеты. Не вполне развернутыми остались родовые линии младшего брата и трех сестер писателя. Ссылка на ограниченный объем книги не очень-то работает: можно было выиграть место, сократив косвенные эпизоды, например, о полицейском надзоре за Ф.М. Достоевским. Избыточными кажутся выдержки из популяризаторских изданий, от уравниловки с ними блекнет эффект первопроходческих изысканий (пишущий эти строки оказался в числе пострадавших: введенные им в оборот архивные источники истории усадьбы Достоевских Даровое цитируются в «Хронике» по изделию «второй свежести», так что автора сего изделия теперь, очевидно, следует считать открывателем). Вообще говоря, чистота жанра только подчеркнула бы новаторский характер труда, предпринятого авторитетными исследователями. С благодарностью назовем основных: Игорь Волгин, Николай Богданов, Борис Тихомиров, Александр Роговой, Дмитрий Башкиров.
В заключение не могу не отметить явленную в книге органическую «дружбу народов»: Россия, Украина и Белоруссия объединились в лице названных ученых, что вполне коррелирует предмету, т.к. род Достоевского (по примеру Волоцкого предпочитаю все же единственное лицо, указывающее на вершину), как выяснилось, образовался из слияния непростых «славянских ручьев». И это вопреки всем, в том числе и самого Ф.М., предубеждениям. Как верно сказано в рецензируемой книге, «Достоевский в известном смысле есть наш национальный и культурный архетип, своеобразная модель русской истории».