Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2014
Шаповалов Вячеслав Иванович — поэт, переводчик тюркской и
европейской поэзии. Народный поэт Киргизии, лауреат Государственной премии КР,
лауреат Русской премии (2013), заслуженный деятель культуры, профессор, доктор
филологии. Постоянный автор «Дружбы народов». Живет в г.
Бишкек.
Над планетой кукушек
Назыму
Хикмету, крупнейшему турецкому
поэту XX века, спустя 45 лет после его кончины
возвращено турецкое гражданство…
AssociatedPress, 06.01.2009
…Летят вразброс над просторами
концлагерей
три усталые чайки. Над долгим Срединным морем
«Гео!» — младшая кличет — и доносится с прочих морей
отзыв: «Назым!» И мы ему нынче вторим.
И сын Багдади, дальний из них троих,
запродавший крылья взломщикам касс и мыслей,
молча слушает ветер, привычно бьющий под дых,
полагая, что, где страна, там и мы с ней.
Летят сквозь столетье три чайки — не виден свет,
а в театре теней герои не слышат друг друга.
Маяки погасли — да их и вовсе-то нет.
Умирают цели на карте земного круга.
…Serbestnazim1 — зазвучало магически имя его
в Бишкеке, в музейном строе бронзовых силуэтов,
и вспыхнуло на лицах злобное торжество
у надменных ректоров турецких университетов
(вечером, когда выпили, я всё же подрался с одним:
сразились, так сказать, за свои убежденья).
…О, ласковая Азия, печальный отечества дым,
дымок кебаба, аромат кофеен, мраморной пены пенье! —
как же вы позволили, Трабзона хрусталь и медь,
остановить теченье звёздной реки печальной,
сына изгнать и насмерть дверь перед ним запереть,
чёрной ладонью заслониться от встречи случайной! —
ибо прежде, чем прозвучало «аминь»
жестокой, ледяной, дружелюбной чужбины,
в базиликовом воздухе плакала эгейская синь,
звенела пронзительная полынь анатолийской долины,
откуда бегут перед лодкой рыбацкой вечные три волны,
отчую землю однажды навек покинув,
чтоб тиражировали газеты чужой страны
одиночество рыжего грифа в толпе пингвинов.
Нота помилованья в нестройном хоре вестей —
запоздалая веточка флейты на камуфляжке:
родины, видите ли, прощают сыновей,
но родные объятья — смертельно тяжки.
…В руинах московских улиц — как в выстывшей печи.
Душа, продрогнув, заворачивается в газету.
Громыхая по старым трубам, вода в ночи,
из унитаза прорвавшись, впадает в Лету.
Тёплое лето пятьдесят шестого
я в вагоне славном долго еду
среди всех лесов полей и рек
с папою и мамой в гости к деду что большой и важный человек
гул вокзал такси толпа людская тёплый дождь прожекторов лучи
папа говорит была Тверская мама отвечает помолчи
памяти дошкольной не оспорим где-то здесь кончалась тупиком
церковь Вознесения Господня улица Станкевича потом
мягкий вечер наступает тихо мятным ветром тянет из окна
дремлет москворецкая купчиха дедова кремлёвская жена
завтра утро красит нежным светом чёрный ангел Крымского моста
гордо бьётся в ритме невоспетом сердце нашей родины Москва
слово Сельхозвыставка повисло фото дед в мундире
атташе
ящик под названьем Телевизор дом без лифта в восемь этажей
нет в квартире ни кота ни печки мне не обещают дать
ремня
как близки рубиновые свечки спасско-боровицкого
кремля
Мавзолей опасной силой дышит дед ворчит там демонов приют
ленин письма мясникову пишет
Мясниковы рядышком живут
за безмолвной стенкою в квартире время за собою затворяя
затаились в коммунальном мире тезоименитцы бунтаря
дарит мне жюльверновскую книжку умный взрослый Феликс
Мясников
я способный но болтаю лишку молотов-булганин-маленков
книжка сердцу вечная отрада миру бессловесному укор
где вы дети капитана гранта океанов синий коленкор
я поеду к капитану гранту мне отец и мама не указ
я уже готов к борьбе за правду я уже закончил первый класс
я спасаю этот мир отныне где томится полная любви
юная красавица-шахиня что-то там реза-де-пехлеви
стало веселее жить на свете ночью воронок тебя не съест
для отца ослабла хватка смерти отрапортовал двадцатый съезд
долог век не вычерпан колодец спёртый страх потерянной толпы
парочки рабочих и колхозниц тащат золотистые снопы
над марьинорощиной тоскою гипсовое дыбится весло
щурится ведьмачье воровское местное бесхитростное зло
не ходынку вспомнит бедолага в мутной мглой размазанные дни
сытое кощунство вурдалака кунцевские редкие огни
всяк теперь обычною нирваной к изгороди вечной пригвождён
вождь лежит усатый и румяный рядышком с иссохнувшим
вождём
но похмельно мрачен в мавзолее дедов
антибольшевистский зять
от необратимости зверея обернувшись наскоро назад
пленены грядущим изобильем смотрят в космос мудрые сердца
и мужик архангельский под шпилем в небо устремлённого дворца
мчится в будущее не иначе некий поезд Красная Стрела
взгляд прикрыв тяжёлый и не плача спит краснокирпичная стена
и через полвека ах как скоро это станет непонятным сном
новых юных поколений свора явится к нам с кровью и огнём
быть тебе счастливу и богату
пионер труби в свой звонкий рог
в путь от Верхней Масловки к Арбату
где не надобно иных дорог
я уже почти москвич с запасом мой маршрут весь старенький Арбат
сбегай к Долгорукому за квасом мне порою взрослые твердят
улица Станкевича а кто он знает дед не скажет ни хрена
зря ли виден (жребий уготован) Юрий Долгорукий из окна
ах как тянет заблудиться в датах чтобы там остаться
навсегда
тёплый свет конец пятидесятых новый мир и юность и звезда
старобольшевистский неопасный в Раменское в ссылку
едет дед
отягчён антипартийной кассой и толпой примкнувших к ней побед
скоро сам к ваганьковскому скиту он по стылой стёжке февраля
двинет хая глупого никитуумницу-косыгина хваля
будущего горькая основа оттепели тихая вода
это лето пятьдесят шестого утро столь короткое тогда
пахнут ветви яблоневым спасом воздух над Москвой-рекой кипит
я спускаюсь к скверику за квасом мимо долгоруковских
копыт
голубиный говор тих и гулок и уходят в небо в тишине
старый Вознесенский переулок улица Станкевича во сне
Ночной разговор с эпическим героем
Олжасу
… На скакуне Ак-Куле Он скачет по древней земле,
теряя юных соратников, растратив судьбу свою.
Он полон чужой мольбы, надежд, рождений, смертей,
задыхаясь от чьих-то скорбей. Таким Он пришёл ко мне
бессонной тяжёлою ночью, у бед моих на краю,
и молча забрал мою боль. Но стало ещё больней.
Ночь исполненья желаний молитвой не расколоть —
каменную слезу синей зарницей пролей! —
не всем отзывается Он. И тесен воздух Ему,
в сиротстве космической ночи — черна бесплотная плоть:
– Зачем беспокоишь, смертный, смерд
нездешних кровей,
зачем в чужую стучишься тысячелетнюю тьму?..
– В сны принца Шокана врывался ты, каменный исполин,
являлся — белогвардейской юной крови хлебнуть
или демонским слухом внедриться в новые слёзы и смех?
– Завет нездешнего мира для всех вас
неисполним,
зову я детей кочевья продолжить мой горький путь —
чтоб научились слышать спетое не для всех…
– С годами грубее камня становится разум земной,
и тот, кто поёт о Тебе, уже изверился вдрызг,
да Ты и сам притворился, что спрятался в строки рун.
– Но каждый певец воскликнет: Манас
являлся — за мной!..
– Века воспевают Тебя, побед Твоих
горький приз,
но как пульсирует боль в шрамах победных рун…
– Да, я прихожу к певцам, вливаю в них древнюю
кровь,
в которой гудят напевы и стелется тишина! —
да, в слабую память вживляю событья и имена,
ненависть, хмель отваги, жизнь и смерть и любовь! —
да, с ужасом и восторгом растерянная страна
каждой травинкой тянется в грядущие времена!
…Он скачет чуткою степью на скакуне Ак-Куле,
и гладит серый ковыль обводы медных стремян,
а где-то в аиле голодном малец, не знавший отца,
плача, пробует голос в одушевлённой мгле,
провидит пугающий путь, колких звёзд караван,
где Он воззрился во тьму — отец, не знавший мальца.
_______________________________
1 Игра слов (турецк.): «свободный стих» (верлибр) — «свободный певец».