Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2014
Василий
Голованов.
К развалинам Чевенгура: Рассказы, эссе. — М.: Новое
литературное обозрение, 2013;
Мариуш Вильк. Путем дикого гуся / Перевод с польского И. Адельгейм. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха,
2014;
Олег
Ермаков. Вокруг
света: Походная книга. — «Новый мир», №№1—2, 2014.
В
прошедшем году, если судить по его удачам, одно из первых мест в русской
литературе по-прежнему крепко держали травелоги.
Достаточно вспомнить «Три путешествия» Ольги Седаковой,
«Ошибки в путеводителе» Михаила Айзенберга,
«Невозможность путешествия» Дмитрия Бавильского,
«Книгу перемещений: пост(нон)фикшн»
Кирилла Кобрина, «Вернись и возьми» Александра Стесина.
Жанр
«писем русского путешественника» во всех его видах и модификациях востребован,
это уже своего рода литературное комильфо, не иметь собственной книжки путевых
заметок современному русскому писателю вроде как-то и неприлично.
Но
вот что обращает на себя внимание: все лучшие травелоги
— или вовсе не травелоги, или включают в себя
элементы жанровой рефлексии.
«Три
путешествия» Седаковой — не столько само странствие,
сколько — метафизика странствия, книга не о пространстве, а о времени.
По
точному наблюдению Ольги Балла, «записки Кирилла Кобрина
о перемещениях (из одной точки экзистенции в другую)
при всей общности их внешних примет с травелогами — антитравелоги, а то, что в них описано (запротоколировано?
— тут напрашивается какое-то суховатое, принципиально необживаемое,
что ли, слово), по существу, антиперемещения. Антипутешествия»1.
Путевые
очерки и фрагменты Дмитрия Бавильского снабжены
добротным экскурсом в историю жанра — от Радищева и Карамзина до Битова и от Гете и Стендаля до Эрве
Гибера. И снова — «невозможность путешествия»,
вынесенная в название.
Во
всем этом чувствуется какая-то усталость жанра. А возможно — и усталость от
жанра.
Сегодняшний
читатель избалован и легок на подъем. Вместо того,
чтобы читать чужие рассказы на тему «как я ездил в Париж (Венецию, Рим и т.
д.»), он, скорее, сам поедет в Венецию или Париж, а недостающую информацию
отыщет если не в сети, то — в умном путеводителе, которых сейчас выпускается
немало. Одних только новых книг об Иерусалиме за несколько ближайших месяцев
приходилось видеть четыре (речь, конечно же, не про замечательный «Город
заката: травелог» Александра Иличевского,
который не попал в наш список в начале только из-за
ограниченности 2013-м годом издания), а «Венеций»
было и того больше — не то семь, не то восемь. И все хорошие, солидные издания,
не только с иллюстрациями, но и с серьезным научным аппаратом — настоящие исследования
по страноведению, истории, культурологии, урбанистике.
Путевая
проза — изначально и путеводитель, и пособие по географии, и авантюрное
повествование о приключениях в чужих землях, и только затем индивидуальное
переживание пространства — на сегодня на глазах теряет все свои привычные
функции, кроме той, которая упомянута последней. Но здесь тоже обнаружилась
ловушка: акцент сместился с переживания на пространство. Уникальность взгляда —
это, конечно, хорошо, но уникальность пространства — интереснее, а нехоженых
троп и неразведанных маршрутов остается все меньше, и все эти возможные
траектории перемещений по миру уже вовсю делят между
собой туроператоры. В этом смысле «письмам русского путешественника» приходится
конкурировать с постами на Фейсбуке и фотоотчетами в Instagram с их
скоростями и эффектом присутствия. Так что литературному путешественнику,
открытому всем этим ветрам современности, приходится меняться: он перестает
быть путешественником, и путешествие окончательно перестает быть путешествием.
«Знаете,
чем путешественник отличается от странника? Пути первого всегда ведут к
какой-то цели, будь то открытие истоков Амазонки, "поединок с
Сибирью", изучение племени хуту или тайского
секса, — пишет Мариуш Вильк,
польский писатель и журналист. — А для странника — сам Путь и есть цель.
Поэтому путешественник в конце концов из своих путешествий возвращается, а
странник упорно движется вперед… И если даже
задержится на мгновение в какой-нибудь глухомани, очарованный ее красотой, это
вовсе не означает, что странствие подошло к концу. Ибо странствие (в отличие от
путешествия) есть душевное состояние, а не деятельность — профессиональная или
любительская».
Глухоманью,
очаровавшей странника Вилька, стала заброшенная
деревня Конда Бережная на берегу Онежского озера.
Мгновение растянулось более чем на десятилетие. С начала 2000-х Мариуш Вильк подолгу живет в
простом деревенском доме, без интернета и мобильной связи, вдали от
цивилизации, и ведет свой «Северный дневник». «Путем дикого гуся», очередной,
четвертый по счету, его том, из которого становится ясно: странствие — не
только душевное состояние, но и особый способ письма, и здесь есть два пути:
«Первый — напрямик: опираться на известные факты и смириться с тем, что картина
останется неполной или даже искаженной. Так поступает большинство авторов.
Второй — неторопливые блуждания, порой заводящие в тупик. К сожалению, времена
нынче неподходящие для странников. То издатель подгоняет (рынок требует
новинок), то читатели возмущаются (я пишу медленнее, чем они читают). Мир
набирает скорость, а я спешить не люблю.
Я
люблю — странствовать! Все равно, в пространстве или во времени, по городу или
по тундре, от человека к книге или наоборот. След моей тропы — самый настоящий
меандр: очередной поворот открывает неведомые горизонты, случайная встреча —
новый круг знакомых, одна книга — дюжину других. Иногда приходится
останавливаться — то паром подведет, то человек опоздает, а то нужной книги не
окажется на месте и приходится заказывать ее в другой библиотеке, в другом
городе. Никогда не надо переть напролом, спешить.
Странствия учат терпению».
Новый
том страннической эпопеи Вилька — пожалуй, самый
динамичный. В «Северном дневнике» автор-повествователь статичен, он по большей
части домосед и созерцатель. Здесь, помимо вслушивания в тишину в доме над Онего, есть реальные перемещения — поездка в Петрозаводск и
в Нормандию, следование «синим Путем» Кеннета Уайта, то есть описания событий,
которые придают «Северному дневнику» сходство с травелогом.
Но стоит заметить: каждое перемещение в пространстве — это следование за
книгой, использование текста как бесконечно разворачивающейся топографической
карты. Петрозаводск Вилька начинается с Паустовского,
продолжается повестью забытого местного историка Тихона Баландина
и далее — от текста к тексту. Банальная метафора «чтение —
странствие», «письмо — странствие» обращается неожиданным перевертышем:
«странствие есть не что иное, как чтение, следование путем странника — не что
иное, как создавать тексты». Такое слияние пространства и текста,
странствия и литературы (мифа, мысли) заставило бы вспомнить основателя геопоэтики Кеннета Уайта, даже если бы Вильк
не был его учеником и последователем. Но именно истории знакомства с Уайтом
посвящена срединная часть книги.
Неслучайно
глава об Уайте и встречах с ним есть и в книге Василия Голованова «К развалинам
Чевенгура». Отечественная школа геопоэтики
(вместе с Головановым никак нельзя не вспомнить его
коллег, друзей и товарищей по экспедициям Дмитрия Замятина и Андрея Балдина) имеет почти двадцатилетнюю
историю, но все же случай этого автора — совершенно особый.
Василий
Голованов писал свою удивительную прозу задолго до того, как в отечественном
культурном обиходе появились термины «геопоэтика» или
«гуманитарная география». Голованов — вообще писатель вне тенденций и моды, при
полном, казалось бы, им соответствии. Россия была его главной темой, независимо
от того, насколько патриотическая идея была или не была востребована обществом
и властью. Он ездил по стране и писал о своих поездках задолго до повального
увлечения жанром травелога. Голованов выбирает для
поездок и очерков не привычные туристические маршруты, а такие места, о которых
обычно говорят «что ты там забыл» — например, лес в 70 километрах от Осташкова,
или городок Весьегонск, или степи Верхнего Дона. И вдруг выясняется, что именно
здесь самое главное забыли все мы. Пока кто-то говорит и пишет о возвращении к
абстрактным истокам, Голованов находит настоящий исток — маленький ручеек, с
которого начинается Волга. Пошехонье, придуманное Щедриным, оказывается для
автора землей предков. Но самая впечатляющая часть книги — история о том, как
вымышленный платоновский Чевенгур обрел реальную
топографию, как в топонимах постепенно начали проявляться имена героев, а в
лицах жителей степных деревень Верхнего Дона — их лица.
Эта
«намагниченность Платоновым», которая постоянно ощущается в тексте, стала
поводом для экспедиции «с целью радикального прочтения главного платоновского
романа "Чевенгур"». «Чевенгур»,
помимо прочего, понятие географическое, город утопии. Оконтурить географически
месторасположение Чевенгура, привязать его к
уцелевшим топонимам, а если удастся — то и к образным сгусткам романа, к его
метафорическим «развалинам», а в случае успеха — обнаружить и наследников духа,
породившего этот роман-лабиринт, — такова была цель экспедиции… Путешествие
«к развалинам Чевенгура» тоже было своеобразной
формой прочтения платоновского произведения заново: в путешествии нам хотелось
ощутить дух романа органами чувств, буквально прочувствовать его «живьем».
Конечно,
это путешествие с книгой, как с картой и компасом в руках, в терминологии Мариуша Вилька оказалось бы
странствием. И это еще одна постоянная «геопоэтическая»
тема Василия Голованова — взаимное прорастание пространства и текста — литературного,
культурного, мифологического — то, как пространство и текст отражают друг
друга, как путешествие становится чтением, чтение зовет в дорогу, хотя, если
речь о странствии, в конечном счете неважно, находится
ли сам странник в движении или в состоянии покоя: он все равно проходит свой
Путь.
То,
что опубликованная в двух первых номерах «Нового мира» «походная книга» Олега
Ермакова — скрытый «анти-травелог», то есть — еще
одно «странствие», по Мариушу Вильку,
становится понятно после прочтения уже нескольких страниц. Название обещало
«кругосветку», пусть и не за восемьдесят дней, а вместо этого нам подбрасывают
текст о метафизике фотографии, о «письме посредством света»: сидит себе человек
в палатке, на лесном острове, с фотоаппаратом, ловит осеннее солнце в объектив:
«А миф о вечном возвращении сам напрашивается, когда ты занимаешься ловлей
света, солнечной секунды, светописью, сиречь фотографифией,
и с каждым щелчком затвора осознаешь, что эта частица света, упавшая в мир, что
мир в ней — неповторимы. Каждый миг словно катастрофа, все повисает на острие —
и обрывается, рушится. Рушится мироздание — и тут же возникает снова и снова. И
гениальность его в бесконечном многообразии. Хотя это невозможно проверить, как
и мысль о вечном возвращении».
Возможно, прочитавшим Голованова и Вилька и в этой свободной прозе Олега Ермакова постепенно
станут видны контуры нового жанра, дающие себя знать на ощупь как «анти-жанр». Как у Вилька —
одинокое созерцание мира, освоение пространства как книги, которая пишется и
читается одновременно: неслучайно фотографии у Ермакова
тоже «пишутся». Вместо головановского Платонова у
Ермакова — Твардовский, неспешное путешествие по родным местам поэта, по его
жизни и стихам. Все — по законам геопоэтики: «К
Твардовскому меня привела местность, ее дороги и реки». Причем, никакой
изначальной «намагниченности», никакой влюбленности в текст, наоборот — сначала
полное равнодушие к стихам, которые только с продвижением рассказчика в
пространстве и времени напитываются светом, сами становятся светописью.
Так
или иначе странствие, перемещение в пространстве еще
раз становится метафорой литературного творчества и самой литературы: «Я
проецировал эту схему2 на ситуацию в
литературе. В самом деле, не засуха ли сейчас?
Литераторы
советской выделки, оставшиеся неизменными, вымерли; другие стали кочевниками —
следуют за читателем, ну, пишут, например, детективы и статьи в гламурные журналы. Старая вера в слово как нечто большее, —
усыпляющая вера? пояс муссонов? И здесь бродят толпы литераторов средней волны,
они обречены.
И
один из них — ты».
Этот
«один из них» у Ермакова, опираясь на «посох»-штатив,
у Вилька — слушая тиканье старых часов в доме над Онего, у Голованова — колеся на пыльной «ниве» по донским
степям, на самом деле идет своей трудной дорогой к слову, как на свет.
_______________________________
1
Ольга Балла. Подготовка к исчезанию. // http://www.svoboda.org/content/article/24996797.html
2
Речь о концепции возникновения цивилизаций А. Тойнби (см. Олег Ермаков.
Вокруг света. — «Новый мир», № 1).