Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2014
Салимон Владимир Иванович — поэт, издатель, автор около 20 книг. Удостоен Европейской премии Римской академии (1995), диплома премии «Московский счет» (2007), Новой Пушкинской премии (2012). Постоянный автор «Дружбы народов». Последняя публикация в «ДН» — № 4, 2013. Живет в Москве.
* * *
В стекле оконном отражалась
жизнь вся, как есть, до мелочей —
и туча, что по небу мчалась,
и ветер, нёсший пыль с полей.
Мир Божий нематериальной
к нам повернулся стороной,
как будто копией зеркальной
реальной жизни под луной.
* * *
Литература зря старается
за математикой угнаться.
Она с задачей не справляется —
делением приумножаться.
Все больше на земле писателей,
но женщин среди них красивых,
помимо жён моих приятелей,
с десяток дурочек счастливых.
* * *
Мне стыдно в этом признаваться.
Пока не сделалось темно,
не зная, чем ещё заняться,
я целый день гляжу в окно.
Бог весть, зачем в соседней роще
палит охотник из ружья,
или на вещи смотрит проще
и зря не мучает себя?
Аксаков этого не знает.
Тургенев, хоть и знаменит,
довольно слабо представляет
кто на Руси в кого палит.
* * *
Оркестранту в нужном месте
дирижёр не подал знака.
Оркестрант ему из мести
срезал пуговицы с фрака.
Музыка пришла в упадок,
живопись, литература,
но Господь навёл порядок.
Сдвинул брови.
Глянул хмуро.
И над ямой оркестровой
дирижёр в одной рубахе,
как орёл белоголовый,
крылья распростёр во мраке.
* * *
Невероятно сумерки глубоки.
В отличие от девушки с веслом
красавица упёрла руки в боки
и завязала волосы узлом.
Ей простыню купальную полощет
внезапно налетевший ветерок
и на макушке волосы топорщит,
и гладит нежно икры крепких ног.
Чуть сладковатый запах загорелой,
дублёной кожи мне щекочет нос,
как будто запах алой или белой,
иль чайной розы — лучшей между роз.
* * *
Спросишь:
Можно, я ещё поплаваю?
А как только выйдешь из реки,
над тобой бесчисленной оравою
закружатся в небе мотыльки.
Потому что тело твоё светится,
потому что, стоя нагишом,
выглядишь, как русская помещица,
вскормленная птичьим молоком.
* * *
Вещи, брошенные в спешке,
сползшие со стульев на пол.
Мы смогли уйти от слежки.
Нас с тобой злой рок не сцапал.
Ночь темна была,
лишь в щёлку
из-под двери свет струился.
Там народ, устроив ёлку,
пел, плясал и веселился.
Люди не подозревали,
что за дверью в тесной спальне
счастье мы с тобой ковали —
молотом по наковальне.
* * *
О чём между собой глухонемые
беседу оживлённую ведут,
впотьмах блудницы каются лесные,
что по весне на ветках гнёзд не вьют?
Есть высший смысл и низменные страсти.
Как я пойму, на чьей ты стороне
по знакам, мне понятным лишь отчасти,
не до конца понятным,
не вполне?
* * *
С началом холодов сошли грибы.
И человек с корзинкой на вокзале
среди разноплемённой шантрапы
сегодня утром встретится едва ли.
Напрасно попытаюсь я найти
его в толпе,
пусть даже где-то рядом
он железнодорожные пути
из края в край пространным мерит взглядом.
С высокого перрона смотрит он,
как будто бы лицом к зловонной яме,
поворотясь, где будет погребён,
чтоб превратиться в прах и тлен с годами.
* * *
Живущего на первом этаже
я понимаю, слыша шум в подвале,
пора всерьёз подумать о душе,
пока тебя к ответу не призвали.
Когда встаёт над городом заря,
и люди на слова и чувства скупы,
не нужно думать, будто слесаря
у вас в подвале прочищают трубы.
Я не могу сказать наверняка,
что происходит там —
молотобоец
наотмашь бьёт несчастного быка,
иль глупого барана режет горец?
* * *
Никто, помимо тараканов,
беды не чует —
дети спят,
люди взрослые с диванов
в экраны тусклые глядят.
О приближеньи катастрофы
свидетельствует ряд примет,
в числе их —
как рубец багровый,
оставленный кометой след.
* * *
Сперва отрыли череп конский
и тот, кто землю рыл, сказал,
что, может быть, царь македонский
на этом жеребце скакал.
Луна взошла и осветила
степи бескрайний уголок,
и был полночного светила
лик бледен, грозен и жесток.
А череп конский зубы скалил
и огрызался всякий раз,
когда костяшку против правил
брал в руки кто-нибудь из нас.
* * *
Походит больше на чертёж,
чем на рисунок —
в лунном свете
сам на себя сад не похож,
от прежнего осталось меньше трети.
Всё лишнее зимой ушло под лёд,
но обнажилось то, что было скрыто,
как будто вышел Государь вперёд,
и отступила на полшага свита.
* * *
Разглядываю тощую, как спичку,
я цаплю серую — волнуется дурёха!
Посматривать по сторонам в привычку
вошло у тех, кто вечно ждёт подвоха.
Хвостом ударит рыба, хрустнет ветка
случайно у меня под сапогами,
тотчас моя пугливая соседка
замашет на меня во тьме руками.
— О, Господи! —
в сердцах воскликнет птица
с таким ужасным в голосе укором,
с каким дитя на белый свет родится,
чтоб умереть однажды под забором.
* * *
Слепо следуя букве закона,
словно ортодоксальный еврей,
вытолкал проводник из вагона
двух подвыпивших крепко парней.
Нарушители правопорядка
долго свой собирали багаж.
Снег пошёл, начиналась посадка
на идущий в Москву поезд наш.
Хлопья снега парней облепили.
Хорошо, полицейский наряд
прибыл вовремя в автомобиле
и умчал их с собой в город-сад.
* * *
Это не для глаз твоих картина,
так как взглядом встретиться со злом
всё равно, что слиться воедино
с грязным, скверно пахнущим козлом.
На него пожаловаться маме
даже при желании нельзя —
забодает острыми рогами,
залягает до смерти тебя.
Поезд переехал человека.
Взял под мышки ноги человек,
всем известный в городе калека,
и продолжил свой по жизни бег.
* * *
Последнее слово еще
не сказано, может случиться,
вдруг конь захрапит горячо,
в дверь к Вульфам сосед постучится.
Снежком припорошен картуз,
а, может, бобровая шапка
пузатая, словно арбуз?
Нагольный тулуп иль крылатка?
О, нам до всего дело есть!
Что Пушкин приехал к нам в гости
по дому разносится весть,
и слышится стук его трости.
* * *
Мороз стоит, как в бане пар,
когда в печи горят полешки.
Их белозубый кочегар
во мраке колет, как орешки.
Нет, чтобы фиговым листом
прикрыть свой срам приличья ради,
в парилке люди нагишом
карабкаются на полати.
Смыв смрад и грязь, целуют крест
и лезут в воду ледяную
с надеждой, что свинья не съест,
Господь не выдаст Русь святую.