(Гайто Газданов. «Полёт»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2014
Если бы Сергей Сергеевич, один из главных героев газдановского «Полёта», не держал под подушкой револьвер, если бы не проскользнуло упоминание, что ему чудом удалось избежать расстрела, и еще пара-тройка упоминаний, столь же эпизодических и беглых, о ком-то, кто «потерял все», можно решить, что революции, гражданской войны и эмиграции не было. Да и России, пожалуй, тоже. Так устроен «Полёт». Никаких «других берегов». Никакой Машеньки из невозможной прошлой жизни, которую ждут на вокзале и в последний момент бегут от нее сломя голову — в смысле, и от Машеньки, и от жизни. Героям Газданова некого, нечего и неоткуда ждать. У них все здесь. Они у себя дома. Один дом в Лондоне, другой — в Париже, третий — вилла на Лазурном берегу. («Со времени раннего своего детства Серёжа привык к тому, что слово "дома" могло значить одновременно очень разные вещи. "Дома" могло значить — Лондон, тихая улица Crove End Gardens в Hampstead’e, бобби на углу, старая церковь, каменные набережные реки Темзы во время ежедневных прогулок; "дома" могло значить — Париж, близость Булонского леса, Триумфальная арка, памятник Виктору Гюго на давно знакомой площади; "дома", наконец, могло значить — хрустящий песок под колесами Лизиного автомобиля, аллея за железными воротами и невысокий дом в неподвижном саду, непосредственно на берегу точно застывшего залива, который иногда казался синим, иногда зеленым, но, в общем, не был ни синим, ни зеленым, а был того цвета, для которого на человеческом языке не существует названия».)
Так что может показаться, что «Полёт» — роман о русских европейцах, идеальных global Russians, типичных представителях целевой аудитории «Сноба», как он мыслился в самом начале. Кстати, и перемещаются они по Европе с вполне современной мобильностью и на современных скоростях. Они вообще как с рекламной картинки — молоды, красивы, стройны, безупречно и дорого одеты, и все непременно с «прекрасными зубами», которые не только демонстрируют в ослепительной улыбке, но вполне могут ими поднять тяжеленный чемодан. Понятно, менее всего такие глянцевые персонажи напоминают изгнанников, беженцев, перемещенных лиц, каковыми полагается быть эмигрантам в изображении эмигрантской же литературы.
И обязательной для этой литературы ностальгии здесь не найти. А если и обнаружится, то в иронически-пародийном ключе: то в страданиях сторожа Нила о Полтавской губернии, где все лучше, где лошади едят сало, а «народ там такой же, что и здесь, только на другом языке говорили и были гораздо умнее, и бабы были в среднем несколько толще, чем здешние»; то на картинах бедного художника Егоркина, осевшего в Ницце и изображающего все тех же «неправдоподобно раскрашенных баб, ехавших на лихой тройке по взрыхленному снегу».
В такой же откровенный развеселый кич превращаются у Газданова и возвышенные патриотические речи, которые, впрочем, звучат в романе лишь однажды и совершенно показательно — из уст Людмилы, жены писателя Кузнецова, аферистки и классической негодяйки: «И хотя, к сожалению, Россию преследовала судьба, adversity (англ. — напасти. — О.Л.), но она, Людмила, не теряет надежды, что когда-нибудь — и, несомненно, это будет — Россия займет надлежащее место в мире; и что ей, Людмиле, хотелось бы дожить до этого и потом спокойно умереть». Но даже для Людмилы эти речи — далеко не последнее прибежище, а всего лишь один из приемов, разработанных для обольщения «разных иностранцев».
Дальше больше: и великая русская литература, она же — последнее прибежище, она же — последнее утешение изгнанника, со всеми ее, что называется, заморочками, терпит в «Полёте» полный крах. Роман начинается встречей блудной матери Ольги Александровны с семилетним сыном, которого она тайно увозит от мужа, практически похищает. И мальчика-то, конечно же, не просто так зовут Серёжа. Но «Анны Карениной-2» не случается, потому что умный, очаровательный, улыбчивый сверхчеловек Сергей Сергеевич — вовсе не несчастный Каренин, и Ольга Александровна будет много раз уезжать из дома с разнообразными условными «вронскими» и неизменно возвращаться в дом, где ждут любящие муж и сын, потому что она милая и замечательная. И нет никакого лицемерного «света», который посмел бы осудить могущественного Сергея Сергеевича или его прелестную ветреную жену. То есть сам предмет, по причине которого стоило бы бросаться под поезд, давно уже себя исчерпал.
Узнаваемо «достоевским», беспокойным персонажам, вроде той же артистической мошенницы Людмилы или нищего Егоркина, в газдановском романе тоже приходится не лучше. Если в родной стихии они бы еще долго истерили и декламировали, здесь они быстро успокаиваются, получив чек или пятисот-франковую купюру, к которой в последний момент, подумав, добавили еще сто. Ни бездн душевных, ни хотя бы глубин и широт. Сузить никого не требуется, и так со всеми все ясно.
И даже старая песня о «слабых» и «сильных», гипнотизировавшая Достоевского ницшеанская идея сверхчеловека здесь вроде бы и при чем, но проходит как-то по касательной, не проверяется и не развенчивается. Потому что роман вообще не про «все позволено» и не про «Аз воздам». Он не о морали, не о культуре, не об идеологии и не о социуме.
«Полёт» — роман о судьбе. Возможно, в самом концентрированном и радикальном варианте жанра, хотя слава писателя экзистенциального за Газдановым закреплена навсегда. О роковом и фатальном — и «Возвращение будды», и «Призрак Александра Вольфа», да и — в той или иной степени — вся проза Гайто Газданова.
Интересно, что в замечательной работе Михаила Шульмана, опубликованной в «Дружбе народов» более полутора десятилетий назад, но по-прежнему глубокой и актуальной, внимание Газданова к проблеме судьбы и случая, его своеобразный и настойчивый фатализм, названы «добавочной интригой Газданова, прицепным вагоном к составу романа» (Михаил Шульман.«Газданов: тяжёлый полёт»// «ДН» №9, 1998). И эта разница прочтений способна только подчеркнуть, как меняются времена, а вместе с ними — ракурс и оптика.
Потому что, конечно же, не прицепной вагон, не дополнение, не довесок, а несущая конструкция, пружина, ключ. В той же мере, в какой лермонтовский «Фаталист», упомянутый Михаилом Шульманом в связи с прозой Газданова, — ключ ко всему «Герою нашего времени», согласно еще давним работам Ю.М.Лотмана.
И в этом, наверное, разгадка того, почему написанный в роковом 1939 году роман сегодня читается так современно.
Вплоть до самых последних страниц, когда все объяснится, «Полёт» поражает демонстративным доминированием частного над общим. Социального, исторического, политического контекста в романе почти не найти. Модернистских пространственно-временных и языковых экспериментов — тоже. Сплошные внутрисемейные и околосемейные коллизии — Ольга Александровна в состоянии вечного поиска, ее сестра Лиза, любовница Сергея Сергеевича, а впоследствии — и Серёжи, друг семьи Слетов с его любовными катастрофами, писатель Кузнецов с женой Людмилой. Все это бесконечное броуновское движение измен, интрижек, зарождающихся и распадающихся связей, встреч-расставаний в какой-то момент становится монотонным, и зловещие отблески инцеста на какое-то время гаснут в этом равномерном кипении больших и не слишком страстей.
Можно только догадываться, что все иное вытеснено из сознания героев, как травматический опыт. Что для сильных это небрежение окружающим миром — результат их силы, для слабых — последствие их слабости, и для тех и других — способ самозащиты.
В конечном счете сюжетная структура «Полёта» — это известная философская задачка: упражнение под названием «луковица», когда с индивида постепенно «снимаются», как шелуха с луковицы, слои внешних влияний — историческое, политическое, культурное, национальное, родовое… Экзистенциальное, как известно, — то, что останется после.
«Полёт» — не самый утешительный ответ на вопрос о том, что ждет человека, если он сбросит шелуху, попробует спастись бегством от общественного и общего, потому что именно здесь, в сфере частной жизни, беглеца ожидает судьба. Причем, не какая-то там скучная предопределенность. Оттуда, где должна быть экзистенция, очищенная от внешних напластований, зияет настоящий античный рок, который воплощается с тем большей точностью, чем больше от него стараются убежать, принимая за него историю, политику, жизненные обстоятельства. Эта судьба никого не карает и не наказывает — ни Сергея Сергеевича за его ровное и доброжелательное презрение к людям, ни Лизу за ее преступную связь с племянником и мужем сестры, не наказывает даже Людмилу за ее махинации. Внезапная и резкая концовка романа заставляет взглянуть на все прочитанное как бы в стекло заднего вида и увидеть картину, которая раньше была недоступна зрению. Оказывается, люди, как будто случайно собранные в одном пространстве, движущиеся по случайно пересекающимся траекториям, на самом деле исполняют сложнейший и до поры до времени недоступный взгляду танец судьбы. Он становится доступным только с высоты их последнего полета.
Иначе не понять, зачем Газданову старая актриса Лола Энэ, знаменитая и бездарная, почему, однажды появившись в эпизоде, она вдруг начинает занимать в романе все больше и больше места. Зачем ему столько подробностей из жизни Людмилы Кузнецовой, если непосредственное отношение к сюжету имеет ее муж, к которому сбежала Ольга Александровна? И только финал даст ответ: всех этих персонажей объединит общая смерть в небе над Ла-Маншем. Каждый из них вплетает свою нить в железную ткань неотвратимости. По иронии судьбы — а чем ближе судьба по своей природе к античному року, чем она ироничнее, — каждый из героев, погибающих в конце романа, умирает в момент перемены участи, неважно — к добру или к худу, но, как ему кажется, видимой невооруженным глазом. Сергей Сергеевич летит к сыну, находящемуся на волоске от смерти после попытки самоубийства. Лиза летит к Серёже, чтобы вопреки всему остаться с ним навсегда. Лола Энэ летит за нежданным наследством. Людмила — к своему англичанину, в котором воплотились все ее мечты. Даже неведомый толстяк, в последний момент вскочивший в самолетик, радуется шансу, который у него появился. И никто из них, как, впрочем, и читатель, не подозревает до последней минуты, что все их пути все это время шли к общей точке пересечения в небе над Ла-Маншем.
Набоков в своих лекциях восхищался тем, как Толстой в «Анне Карениной» «маркирует» судьбу, расставляет ее вешки, заставляя Анну в поворотные моменты ее жизни появляться с красным мешочком для рукоделия, который тревожной красной лампочкой мигает на протяжении всего романа. Сам Набоков многократно повторяет этот прием в своей прозе, начиная с ранних романов, когда начало и конец жизни героя могут быть отмечены багажной тележкой с надписью «fragile!» («осторожно, бьется!»).
Газданов вех и вешек для понимающего читателя не расставляет. Поступь рока становится внятной только постфактум, как дальнее эхо.
Удалось ли ускользнуть от всемогущества судьбы Серёже — тем, что пытался себя убить, и Ольге Александровне — тем, что опоздала на роковой рейс, — одна из загадок романа. Можно было бы порассуждать о том, что в живых остались самые непосредственные и бесхитростные. Но это вряд ли. Фатум в романе, как было уже сказано, не судья и не бог — не карает и не милует. Возможно, тут работают другие механизмы. Не случайно композиция романа нечеловечески прочно и надежно закольцована. Все начинается встречей матери и сына в Лондоне, там же и тем же все заканчивается. Наверное, в мире, который создал ГайтоГазданов, это называется хэппи-энд.