Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2014
Светлан Семененко.
Самостояние: 75-летию со дня рождения. // Библиотека
журнала «Таллинн», № 24. — Таллин: Изд-во «Aleksandra», 2013.
С
его уходом, кажется, ушла эпоха, общим духом всесветлости
осеменявшая нас. В его имени — Светлан — нас окликала Болгария,
в фамилии — Семененко — откликалась Украина; самые
яркие десятилетия его жизни прошли в Эстонии, его «очаровал эстонский язык», в
его передаче доносилась до русских людей неповторимая мелодия «эстики», а эстонцы ощущали масштаб бескрайней русской души;
в нем жила какая-то врожденная контактность, просветление через общение,
естественная человеческая солидарность; она, эта
солидарность, противостояла остервенению: в советскую эпоху — тупости
идеологического официоза, в эпоху распадов — националистической агрессии;
режимы менялись — душа оставалась, стихи оставались, спокойное достоинство
оставалось, свет единства брезжил, сопротивлялся сумеркам, жил…
С
его уходом эпоха словно канула в тень прошлого, отошла, завершилась.
Через
семь лет после его кончины таллинское издательство «Aleksandra» выпустило книгу его текстов «Самостояние». Название книги — это девиз, пароль бытия,
залог духовной устойчивости, ориентир света во тьме перемен.
Книга
составлена неутомимой Нэлли Абашиной-Мельц и включает три больших раздела. «Поэт,
переводчик» (Светлан Семененко признан как
проникновенный поэт и великий переводчик); «Литератор,
критик» (автор ярких статей в эстонских русскоязычных изданиях, который «от
удачной статьи в газете или от информационного материала, вывешенного в
Интернете, получал не меньшее удовлетворение, чем от хорошо написанного
стихотворения»), и наконец, — «Журналист» (активный сотрудник таллинских газет и журналов в пору, когда над газетами и
журналами нависали угрозы то слева, то справа в зависимости от смены властей).
Начну
с того, как уживаются в одном человеке поэт и переводчик.
Уживаются
— не без драматизма.
Установка
Светлана-переводчика ясна и
непротиворечива: переводить надо только то, к чему лежит душа. Тот, кто видит в
переводческом деле лишь технологию, — пусть обогащает своими работами
филологические архивы и справочники. Светлан переводит только то, что признает
родным.
Попробуем
это почувствовать.
Вот
два перевода одной строфы из Хенрика Виснапуу. Стихи
известные, когда-то их перевел Игорь Северянин, в 1974 году Роберт Винонен перевел заново, а полтора десятка лет спустя —
опять же заново — Александр Левин. Сравним.
Перевод
Винонена, 1974 год:
Навсегда
я молод, навсегда хмелён,
Ты — мой вечный голод,
Ты — моё вино.
Сдвинем наши чаши и увидим дно!
Вкус вина мне люб,
Но я жажду губ.
Перевод
Левина, 1990 год:
Мне
судьбой дано юным быть всегда,
и голодным быть,
и хмелеть легко.
Мы вином нальем кубки дополна:
лишь одно любить
я хочу вино!
Какой
лучше?
На
мой непросвещенный взгляд, лучше — первый. У Левина все глаже, классичнее, традиционнее. У Винонена
легче, острее, озорнее… ну, в общем, современнее.
Спрашивается:
какой перевод вернее?
А
на этот вопрос не будет однозначного ответа. Дело даже не в том, что именно
переводчик вносит от себя — это тоже непредсказуемо. Дело в том, что ищет в
оригинале меняющаяся эпоха. Вот это и диктует она переводчику. Меняется время,
и из стиха извлекается иное, чем прежде. Более того: в настоящий стих и автор
талантом забрасывает — кроме внятной мысли и ясного чувства — еще бездну
нюансов, в которых и сам он не всегда волен. Его оригинал станет отсвечивать
новыми гранями в зависимости от того, что захотят увидеть в нем новые читатели.
Этому спросу и отвечает перевод, великая поэзия переводится в принципе
бессчетное число раз, — она вечна!
Новый
переводчик ищет ответа на новый спрос… Где ищет? В
своей душе! И в незатихающем гуле времени.
Светлан
Семененко хорошо слышит этот гул. И даже пытается в
своих стихах от него защититься… или им овладеть… или и то, и другое разом.
Больше
того, само сопряжение разнонаправленных тенденций приковывает его внимание,
само двоение реальности завораживает. Анализируя работу
Михаила Лотмана «Мандельштам и Пастернак», он видит в «несовместимости» двух
этих поэтических миров мистически неотменяемую истину культуры: за исключением
Пушкина, единолично царившего в русской поэзии, наша ситуация всегда держалась
на противопоставлении «двух ключевых фигур (Ломоносов — Тредиаковский, Карамзин
— Шишков, Толстой — Достоевский и т.п.)». Я бы добавил сюда пару:
Маяковский — Есенин: в наше время Светлан мог бы выстроить в пару Бродского и
Кузнецова. Но дело не только в конкретных фигурах, а в неотступной
приверженности Семененко сопоставлению полюсов в
каждую эпоху, то есть в том, как мир распадается в его сознании на
взаимоисключающие пары.
Такая
дихотомия определяет и его собственный выбор стиля. «Задумано два поэтических
сборника… — один в обычном, классическом духе, а второй — неординарный, в
гротескном, не-сколько даже кичевом компьютерном
оформлении, которое должно будет соответствовать и внутреннему содержанию — рас-крепощенному,
включающему элементы пародии, трепа, стеба и тому подобного…»
Этот
второй стилистический вариант — дань новейшей ситуации. Раскрепощение! Игра
ролей! Смена масок! Свобода самовыражения!
Про
свободу, между прочим, сказано: «Люди, ее получившие, не знают, что с ней
делать».
Противостоять
этому «гротеску» можно только — храня верность «обычному классическому духу».
Секрет
поэтической энергетики Семененко в непрерывном
переглядывании общеупотребительного «гротеска» (постигаемого от ума) и
потаенной глубины «самостояния» (заложенного в душу).
Вот
как оценивают это самостояние проницательные
русские критики.
Ирина
Роднянская: «Разорванность
фрагментов состоит именно в том, что смысл обретается где-то за пределами
вещи».
Александр
Зорин: «Поэзия… как бы не сфокусирована, вся она в размытом спектре блуждающего
экспрессионизма… При настроенческой
смутности целого — чистота и изящество деталей… Потребность внутренней свободы
расковывает поэта. Стихи напоминают прерывистую, усложнен-ную, но искреннюю
речь, суть которой заключена не в выводе, а в самой речи, в самом
потоке, в паузах, догадках, намеках».
Чужое
впитывается в свое. Свое и чужое охвачены общим
светом. Не сливаясь. И не распадаясь.
Вот
два полюса этого сдвоенного мироощущения — в стихах двух любимых эстонских
лириков, переведенных Светланом и приведенных им в
паре:
Матс Траат
Самое
лучшее время
Самое
лучшее время с утра до полудня
когда тени все укорачиваются
а солнцу все шире обзор…
Логично.
Ясно. Однозначно.
Пауль-Ээрик
Руммо
Утешение
…Закат
щедрей, чем восход.
Многое мимо пройдёт.
Ночи останутся с нами.
Их черно-белая суть
верней до сознанья дойдёт.
Нелогично?
Неясно? Неоднозначно?
Да,
да, да! И все-таки эта разорванность, эта кажущаяся
прихотливость, эта смутность намеков — интереснее мне, чем самое-самое
ожидаемое солнечно-утреннее время.
Потому
что это самое время — трагически неоднозначно, и Светлан это чует. Где-то он
вскользь бросает фразу: об «особой прелести тоталитарной эпохи»… По логике я
эту прелесть принять не решаюсь. Принимаю — по нелогичности, оставляющей
человеку выбор: поплыть по течению, подчиниться, раствориться в железной
колонне или сумасбродной тусовке — это уж кому что достанется: кому тусовка,
кому отсидка… Хармса, например, «эта кровожадная система
уничтожила», а с «Галичем, ставши уже менее кровожадной, она посту-пила куда
более милостиво — она лишь пожевала его и выплюну-ла, то есть вынудила
эмигрировать (в конце июня 1974 года)».
Ну,
и где точка спасения между этими полюсами, этими жерновами, этими исчадьями
эпох?
Нет
точки. Есть течение жизни, в которой эти точки меняются, чередуются,
перехватывают маски. Как уследить? Как успеть поставить «нота бене»?
А
вот как:
Nota
bene
Тошно
видеть дервиша.
Лучше встретить дауна.
Дервиш ходит в рубище.
Down — в чистом платьице.
С
таким чувством юмора можно задавать истории вопросы, не ожидая немедленных
ответов. Например, вопрос: обрусеть или обэстониться
должны были «полуверцы» из народа сету, населявшего Причудье при появлении там русских? Здравый ответ: ни то,
ни другое! Ничего не надо делать срочно и насильственно, а надо ждать, пока
люди сами решат, кто они. Но это вопрос двухвековой давности. Труднее, когда
проблема такого же плана встает сегодня: должна ли власть независимой Эстонии
немедленно закрывать русские школы? Поэт мог бы и
отшутиться, но Светлан должен обсуждать эту тему уже как журналист…
Где
взять опыт?
Юхан
Вийдинг в «Потрясении» делится опытом:
«Гулял.
Когда?
В январе 1995 года.
Где?
В центре Таллина… Увидел на
каменной стене предвы-борную листовку, на которой значилось: "Эстония —
для эстон-цев". Вздрогнул, замер на месте, уставившись в одну точ-ку, и
почувствовал, что теряю сознание, или равновесие, или и то и другое вместе…»
Вот
и сохраняй САМОСТОЯНИЕ в таком
положении…
Взаимодействие
наций приобретает в наши дни оттенок опасности. Чувствуя это, Светлан избегает,
например, рассуждений о национальном характере эстонцев (хотя иногда это так и
просится: «еврейский юмор — не только еврейский, он обязательно еще чей-то:
русский, польский, литовский, грузинский, испанский, американский (если он
есть) и т.д.». Вместо сомнительного американского тут
несомненно ждешь эстонского… а его нет. Полвека пропуская через душу «эстику», Светлан так и не решается порассуждать
о «рациональном крестьянском мышлении» эстонцев — а примечательный вышел бы
диалог с иррациональным, всеотзывчивым мышлением
русских…
Почва
для диалога уходит из-под ног вместе с «оккупационным режимом», и не вдруг
сообразишь, что идет ему на смену. «Раньше был диктат власть предержащих,
хозяев процесса, а теперь чей?» — «Тут дело в том… кем ты сам считаешь себя —
хозяином своего времени или его жертвой».
Но
как стать «хозяином», если это понятие кренится: старая номенклатура исчезла,
новые власти «знать не знают, что такое номенклатура, а меж тем уже возникла
новая». А от нее куда деваться? Как спасти эстонцев от тисков нового режима,
если спасать надо их не столько от режима, сколько «от самих себя»? Как и
русских. А если спасется индивид в своем независимом существовании (где он мало
кому нужен), то как спасется поэт, если «личная судьба
поэта воспринимается непременно в контексте неизмеримо более широком, в
контексте судьбы страны, народа»?
С
судьбой страны как-то еще можно примириться. Тем более такому записному
западнику, как Светлан Семененко. Про Эстонию
понятно. Но Россия?..
«Сможет
ли Россия (и если сможет, то когда) интегрироваться в свободный мир, в
европейское (и мировое) пространство? — вопрошает
Светлан. — Лишь при этом условии советские 60-е годы утратят свои рудименты в
нынешнем обществе и станут наконец предметом истории».
Мне
бы ваши заботы, господин учитель… Да можно ли
представить себе, что будет твориться дальше в «европейском (и мировом)
пространстве», если геополитическая ситуация в этом самом пространстве
непредсказуемо меняется? И что делать с этим непредсказуемым пространством,
если ты с замиранием сердца следишь за тем, что в Москве отчебучит «путч», а
для остального мира этот «путч» не значит ровно ничего?
Андрес
Лангеметс трактует этот вопрос куда решительнее, чем
Светлан Семененко, который его цитирует:
«Эстония
с восстановлением независимости обрела в лице Евро-пы и всего остального мира
что-то вроде паровоза, к которому можно прицепить
наконец и свою захудалую теплушку…»
Чтобы
примириться с масштабами захудалой теплушки, надо искоренить из сознания
масштабы «шестой части суши» — после распада Советской державы. И обрести уют
на развалинах:
И
семейный обрести уют
там, где сеют, жнут, баклуши бьют,
благовестом к службе созывают,
где воспримут вас и обвенчают,
а потом и славно отпоют.
Отпевание
— горькая музыка. Под нее Светлан прощается с уходящей эпохой:
Музыка!
Какая благодать!
Разве что приходится решать,
нынче слушать реквием иль после,
между дел или уже в гробу.
Это вы заранее решайте.
А не выйдет — на себя пеняйте.
Не на гороскоп. Не на судьбу.
От
судьбы не уйдешь. Но до последних мгновений все надеешься, что судьба обернется
и вернет бытию утекающий в небытие смысл.
За
считанные дни до смерти Светлан Семененко записывает:
«На
фоне развившегося общественного катаклизма опре-деленная часть эстонского
общества, не только гуманитарии, решительно повернулась лицом
к русским… выразила готовность ОБЩИМИ УСИЛИЯМИ искать выход из кризиса,
намечать но-вые пути, изобретать новые методы…»
Будет
ли подхвачено семя, найдет ли благодатную почву, подымется ли?
Да.
Но при одном условии.
Это
условие — свет.