Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2014
Александр Снегирёв —
родился в Москве в 1980 году. Учился на художника, архитектора, политолога.
Зарабатывал разрисовыванием шелковых платков, продавал китайские пуховики,
работал беби-ситтером, наблюдателем на выборах.
Писать начал в двадцать лет.
В
2005 получил премию «Дебют» за сборник рассказов. В 2007 роман «Как мы бомбили
Америку» получил премии Союза писателей Москвы «Венец» и «Эврика». В 2009 роман
«Нефтяная Венера» вышел в финал премии «Национальный бестселлер». «Нефтяная
Венера» получила приз продаж OZON.RU. Роман «Тщеславие» и сборник «Чувство
вины» в 2010 и 2013 годах названы «Независимой газетой» лучшими книгами русской
прозы.
Книги
переведены на английский, немецкий и шведский языки.
Если б мой сын стал таким, я бы его не осуждал. Но я бы
каждый день думал, где я ошибся.
Мы с братом разные. Триста шестьдесят пять дней пятнадцать
раз подряд, плюс два с половиной месяца, плюс четверо суток високосных
надбавок. Этот срок разделяет мгновения, когда нашей матери взбрело подарить
миру новую жизнь.
Будь я педантом, уточнил бы, что первый раз она скорее всего была пьяна, иначе бы не вела себя столь
беспечно с черномазым. Да и в моем случае, полагаю, без бутылочки не обошлось.
А вопрос наш решался месяце на втором-третьем и
вылупились мы скорее благодаря материнскому страху перед врачами, чем
чадолюбию.
Почему нас с братом всего двое при такой ее расположенности?
Я бы ее спросил, да все не складывается. Да и что она мне ответит. У нее и
теперь спутник имеется. Толик. Нормальный мужик, скульптор, имена по надгробникам вырезает и даты. Кто такой, когда родился и
помер, вечная память. И кисточку, если художник.
А мы с братом ее избу покинули. Я в столице нашей родины, а
старший еще дальше — на обороте глобуса. Сыт и устроен. Жить умеет, не мудрено
— с первого дня приходилось крутиться. Чернокожий подросток восьмидесятых годов
на окраине областного центра. У нас его все Маугли называли.
Едва дожил до восемнадцати, сразу повестка. Он потом рассказывал, что когда
генерал их строй обходил, то около него остановился и спросил, а это что такое?
Двухметровый негр в
погонах СА на границе с Афганистаном.
В то время такие выкрутасы еще не встречались. В первые дни
сержант выпендривался и брат ему направил кулаком в
подбородок. Сержант тридцать восемь секунд по полу елозил, пацаны
засекали. Мычал и головой мотал, как наш сосед после получки. И рука, на
которую он опирался, скользила все время.
Потом брату, конечно, трудновато пришлось, другой бы, может,
с ума сошел, но для этого надо восприимчивым быть. А мы люди ровные. Прадед в Ленинграде всю блокаду проторчал,
спаниеля своего съел и ничего, нового завел после Победы.
Служил брат хорошо. Стрелял метко еще со школьной подготовки,
а бег во всей сбруе по солнцепеку тоже вещь сносная, главное носом вдыхать, а
ртом выдыхать. После дембеля в ментовку устроился, в охрану. Не в бригаду же ему
было подаваться. Однажды автомат в подведомственном магазине забыл. Метнулся
назад — стоит у прилавка. Кассирша даже не удивилась. Сказала, может, у вас, у ментов-черномазых, принято автоматы к полкам прислонять.
После этого уволился, больно хлопотно. На рынке торговал, в кабаке
плясал. Там, видать, себя и нашел, обрел, так сказать, окончательно.
У меня сложилось иначе. Я всегда бледный, солнце не люблю.
Может потому, что на мне мать все свое стремление к изящному
выместила. Балет, фигурное катание, вокал, театральный кружок. Носочки белые
купила, чтоб никто ничего не подумал. Справку от армии устроила.
Но все пошло прахом. Причина в гитлеровских усах.
Помню, как совсем мелким разглядывал фотографии и наткнулся
на того ленинградского прадеда-собакоеда. А у него
под носом усы, как у Гитлера. Я тогда матери устроил, мол, как так, ты говорила,
прадедушка герой-блокадник, а у него вон усы, как у Адольфа! А мать сказала,
спокойно, малыш, мода была такая. И я подумал, ну раз мода, тогда ладно. А еще
я подумал, что если у моего прадедушки усы, как у Гитлера, то мне все можно.
Я сделался неуправляемым и начал жить. Сбежал и от
материнской заботы и от пируэтов на льду. Время уже было другое, страна хоть и
волновалась под ногами, зато экономический рост и перспективы. Ночью я спал на
нарах в контейнере на восемнадцать гавриков, днем
продавал декоративные камни. Набиваешь две спортивные сумки образцами,
оставшимися от ледникового периода и мирового потопа, и в метро. И весь день по
дизайнерам катаешься, демонстрируешь. Сланец, песчаник, габро.
Каждая сумка кило по пятнадцать. Весь в мыле, удобств в контейнере
нет, мыться негде. Дизайнеры меня невзлюбили.
Потом миксер с бетоном возил, пока в кювете не проснулся.
Работы было много, строительный бум, бетон гоняли по восемнадцать часов в
сутки. Вот и съехал от недосыпа. А на миксере заглохнуть — смерть. Бетон в
своем железном коконе без постоянной болтанки застывает сразу. И ладно бы те
шесть кубов, но сама мешалка в негодность приходит. Можно прямо в кювете
оставлять. Если приглядеться, по краям дорог такие штуки иногда попадаются.
Мой хозяин был сентиментальный, к вещам привязанный, бросать
мешалку не стал. Отбуксировали вместе со мной в тихое место, дали в руки
отбойник и сказали долбить.
Шесть недель и пять дней. Любую вибрацию с тех пор не выношу
— даже если мобильник зудит.
Сейчас в колледже физкультурником. Гоняю будущих лифтеров,
диспетчеров и ремонтников. Один провинился — упор лежа,
двое — упор лежа, второй считает. За коллективный беспредел
играю с ними в пенал. Есть у меня пенал, набитый цветными карандашами и
каким-то самописом. Если я сижу в
своей каморке, звонок уже прозвенел, а в зале гвалт, я швыряю пенал в дверь и
если он не подан мне уважительно, по имени-отчеству, целиком укомплектованный,
если я пересчитаю карандашики и цифра не совпадет с исходной, тогда все — упор
лежа.
У меня, как у бога — за непослушание ад.
Помогает. Вся шобла в последнее
время загодя строится по росту, форму не забывают, предки самого жирного мне
даже пузырь поднесли — чадо их похудело и приобрело очертания мужчины.
Долгое время мы с братом почти не общались, но три года назад
он проявил инициативу, пригласил погостить и оплатил билет. Визу дали без
проблем. Раньше, говорят, привередничали, а теперь оценили русские деньги.
Пусть мы варвары, зато не жмоты. Теперь каникулы и я
приехал снова, на этот раз уже за свой счет.
А вот и брат. Одно лицо — матушка, вылитая наша Евдокия Ермолаевна.
Только черная.
Походка, щечки, глаза лоснятся. Даже сиськи
подросли, но это от изобилия.
На голове что-то вроде боксерского шлема, только смотанного
из бинтов. А морда вся опухшая, будто три раунда
выстоял, но все время джепы пропускал.
Оказалось, операция. Незадолго до моего приезда убрал зоб.
Помню его таким лет пятнадцать назад. Он тогда мать навестил
и вышел пройтись перед сном. А навстречу недоброжелатели. Можно было бы
подумать, что им его цвет не понравился, но нет — оказалось, зря курить бросил.
Когда у него сигаретку попросили, была пятница, а от вредной привычки брат
отказался еще в понедельник. В тот вечер он получил ножевое, остался с одной
почкой и голова потом месяц была, как мяч, все черты слились.
И дымит с тех пор без остановки.
Пока мы ехали из аэропорта, брат рассказал про новые
рестораны, по сравнению с которыми прежние сущая помойка. Скоро построят новый
терминал, рядом с которым нынешний помойка. Сюда смогут прилетать громадные
лайнеры, для которых прокладывают новую взлетно-посадочную,
по сравнению с которой эта просто велодорожка и помойка. А еще на воду спустили
круизный лайнер, в продаже появился редкий омолаживающий коктейль, на пляже
сменили лежаки и бич-боев, загляденье мальчики, не то что прошлые, обезьяны с помойки.
Так мы и катили, брат перечислял, а я нащупывал тисненое на
коже дверцы клеймо автомобильного дома. В жизни брат не проявлял особых
талантов или трудолюбия и преуспел материально лишь благодаря перенятому у
матери свойству устраивать сцены. Осознав еще в молодости великую силу
скандала, он стал ее применять сначала потихоньку, а потом уже масштабно. Он
был требователен, вечно недоволен, капризничал, его помидорные губы всегда
дулись и лишь изредка, когда те заслуживали, брат одаривал своих покровителей
нежностью.
Да, именно покровителей, мужской пол множественное число.
У кого-то, может, приобретенное, а у
моего брата врожденное. Казалось бы, два года муштры в горах, готовился
исполнить интернациональный долг, мужик, короче, не то что я, с вокалом и
танцами, но против природы не попрешь.
И не говорите, что он не хотел исправиться. Хотел. После
службы, помню, еще трепыхался. С одной пожил, с
другой. Находились в нашем городке отчаянные, готовые
вить гнездо с черномазым. Но не складывалось: первая рыдала после оргазма,
вторая белье какое-то не то стелила, у третьей бедра слишком широкие.
Про него стали ходить слухи и мать ему сказала, чтоб ехал. К
тому времени он окончательно осознал свою склонность, не стал ей противиться, а
принялся монетизировать.
Среди отечественных мужиков оказалось много желающих платить
за капризы, скандалы, унижения и прочее, о чем и думать не хочется. Сначала,
как я понимаю, у него отрывистые опыты были, а потом в систему вошло. И весь,
повторяю, в мать, та же тяга к этому делу. Только у него вместо рассеянности
сосредоточение. Она бессребреница, а у него миллионы. Развив довольно бурную
деятельность, он вышел на эксклюзивный рынок и обнаружил, что слабости власть
имущих нисколько не отличаются от слабостей обывателей. Состоятельные граждане,
особенно руководящие кадры, остро нуждаются в унижении. Цвет кожи шел брату на
пользу, клиенты истово наслаждались тем, что их имеет потомок дикаря, может
быть, даже раба. Подвыпив, брат рассказывал, как его и
тельняшку просили надеть, и кирзачи, и спеть
что-нибудь лирическое. А он — пожалуйста, только по отдельному тарифу.
Как бы то ни было, но этот бывший рядовой призывник и
стареющий гомосексуальный хастлер деньги считать
умеет, вкладывает и приумножает. Чутье на прибыль у него не отнимешь. Иногда
мне жаль, что он больше не в деле, следил бы за собой. А то пузо
впереди на полметра. Ему бы на диету да в качалку, а он все по клиникам и
ресторанам. Дня через три после моего приезда он бинты с башки снял и обнаружилось,
что морда такая же круглая, как в прошлом году.
Сказал, отек не сошел. Жрать бы ему поменьше и синьку
сократить.
Постоянный у него есть, женой ему приходится. Или мужем. Не
знаю, как у них там устроено. Но тот себя считает вполне обыкновенным, как все.
У него и баба законная имеется, и двойня, новейшим экстракорпоральным способом
произведенная. Живут с няньками на тихой испанской вилле. Брат его ревнует.
Правда, больше не к жене и малым, а к молодым кобелям. Так и говорит: «Если
найдет себе молодого кобеля, я ему ноги отрежу».
Сам этот тип в основном в России торчит, важная шишка. И если
вдруг какой закон против его сексуальных подельников
принимают, если ограничить их хотят, он первый «за». А иногда и сам впереди
бежит с упреждающей инициативой. Брат его защищает — населению надо потакать,
зато денежки текут. Вообще, если приглядеться, любую бучу против гомиков они сами и затевают. Только не такие, как мой брат,
а те, кто трусит, кто сам себе признаться не может, а осмелившимся завидует и
люто их ненавидит.
Деятель этот нам не чета, настоящий москвич. Старики его с
научными степенями, дед академиком был или генералом, одним из тех, кому
квартиры четырехкомнатные давали. Я к ним заходил после первой поездки, подарки
передал, у сына родного времени не нашлось даже шофера послать.
Матери кофту и айфон, отцу смену
рубашек.
Айфон ей не понравился,
а рубашки с кофтой подошли, только старики все равно недовольны. Рубашки сидят
хорошо, но что-то не так, а у кофты состав ткани неудовлетворительный.
Тогда они мне чаю предложили и давай
про сына, мол, он у них абсолютно нормальный, хоть с женой явно не живет,
сослал в Европу, они и внуков-то не видят. А сам валандается
непонятно с кем и какого пола. То есть с моим братом.
А вообще, лечить таких надо.
Умора, вот я, например, люблю девчонок с фигурой и волосами,
попробуйте меня сначала полечите.
Живет брат один. Дружок его наезжает редко, матушка наша не
навещает. Не потому что боится, как некоторые, во время перелета с высоты
сверзиться, нет, она гнездо богопротивного разврата посещать не хочет. Сидит у
себя, молебны заказывает, чтобы избавить старшего от содомской напасти. Очень
ей внуков понянчить хочется, меня извела, но что поделать, если брат
неисправим, а я не такой влюбчивый, как она, не встретил пока свою половину.
Радости у брата тоже вполне материнские, «буфетные». Любит
караты и девятьсот девяносто девятую пробу. Ну и модным увлечениям богатеев он,
конечно, потакает: овощи, выращенные без использования минеральных удобрений,
рыба, выловленная из отдаленных, не оскверненных человеком глубин, эксклюзивные
пилюли, приготовленные на основе результата анализа слюны.
Раньше брат обитал в доме, который теперь трудно разглядеть
среди построек внизу, потом перебрался в эту, полумесяцем, если смотреть с
самолета, башню. Только этаж был пониже и окна на теннисный корт. Там я у него
и побывал в прошлый раз. А недавно он поднажал на своего и тот купил нынешние тысячи квадратных футов.
Просторный апартамент в высоком этаже, повсюду комнаты,
альковы и лоджии. За светоотражающими, усиленными на случай урагана окнами три
стороны компаса, роскошь и достаток до горизонта. Собственный лифт, спортивный
зал, пляж по пропуску, бассейн, возле которого целыми днями загорают несколько
стариков. Как подсолнухи, они поворачиваются в направлении светила, клокочущего
в комьях тропических облаков. Днем океанское марево и зубцы небоскребов, ночью
чернота с россыпями летательных и плавсредств.
Перед моим приездом закончили обставляться. Интерьер, как теперь принято, сплошь натурален — тесаный и
полированный камень, кавказский и американский дуб, фаянс, шелк, кожа, латунь,
хрусталь, выдержанные напитки в тяжелых сосудах.
И цветы свежие повсюду.
У меня одноклассница сразу после выпускного за мента вышла, а через два года мы ее хоронили. Неосторожное
обращение с оружием. Скорбящие, правда, шушукались, что это он ее в состоянии
опьянения. Так вот, у той одноклассницы на гробе столько же цветов было, гора.
Брат увлекся картинами. Не рисованием, покупкой. С гордостью
и некоторым волнением обратил мое внимание на несколько обширных плоскостей под
жирным красочным слоем. Мне очень понравились шикарные рамы, а ему — толщина
мазков. И высокая цена. Я не знаток, но, по-моему, его надули.
Мне почему-то стало жалко брата и я
принялся его хвалить. Тонкий вкус, умение вести дом. Я не льстец, мне ничего не
перепадает. Просто хотелось что-то хорошее сказать.
Брат на мои комплименты отреагировал по-своему. Сказал я,
например, что кресло в кабинете очень удобное, а он ответил, что это не кресло,
а помойка и он его вчера купил, а завтра выбросит. И вздумалось мне поспорить,
мол, чего же в этом кресле такого плохого, очень хорошее кресло, а брат стал
кричать о его полной непригодности и вдруг схватил устричный нож и принялся
кресло пырять, а потом вызвал уборщика и тот избавил нас от мебельного трупа.
После этого я старался ничего не отмечать. Можно было бы
воспользоваться этим свойством брата в борьбе с какими-нибудь недругами из
обстановки, но ничто меня не раздражало, ничьего разрушения я не жаждал.
Впрочем, один враг у меня все-таки завелся. И какой.
Расположенный в так называемой обеденной зоне, составленный
из ониксовых плит, лежащих на монументальном основании, настоящий могильный
памятник, громадного размера стол явно был предусмотрен для еще
куда большего помещения, чем трапезные просторы брата.
Сдвинуть стол было невозможно, а устроившись за ним, хозяин
или гость обязательно упирались спинкой стула или в бар с крепким, или в буфет
с хрусталем, или в комод с фарфором и столовым серебром, или в панорамное окно.
Если во время приема пищи требовался нож, стакан или новая бутылка, одному из
нас непременно приходилось выбираться из-за этой глыбы, задвигать стул,
доставать необходимое, а затем снова протискиваться на свое место.
Каждый обед или ужин превращался в схватку за территорию. Мне
даже пришла абсурдная мысль измерить стол, чтобы удостовериться, что он с
каждым днем не увеличивается, но у брата не нашлось рулетки. Он вообще избегал
измерительных приборов, в том числе и весов. Я предложил закусывать прямо у
холодильника или возле плиты, но брат, поборник ритуалов, настаивал на
торжественной рассадке, зажигал свечи и мы снова и снова с трудом проглатывали
пищу, вплотную придвинутые к ониксовой, с изящным кантом, кромке, которая
давила на наши наполняющиеся животы.
Как-то раз я не выдержал и похвалил стол, мстительно отметив
его нежный цвет, безупречную гладкость, а главное размер. Я даже зажмурился,
рассчитывая, что брат тотчас примется обзывать стол помойкой и разгромит
кувалдой. Брат, однако, никаких действий не предпринял, а горделиво назвал
сумму, которую за стол выложил. Сумма была под стать столу — огромной, но брат
радовался, что сэкономил.
Новых попыток я не предпринимал и с того дня покорно втягивал
живот, пробираясь на свой стул, что из-за гастрономического изобилия,
сказывающегося на объеме моей талии, с каждым днем делалось все труднее.
Время мы проводили вдвоем в сытой дреме, друзей у брата не
было. По вечерам он вез меня в очередной ресторан и я
не противился, чтобы не обижать его. Нас кормили лучшими частями тел копытных,
членистоногих и челюстноротых. Однажды брат проснулся
с озарением — надо срочно отказаться от мяса. Несколько дней мы питались одними
устрицами, пока оба не свалились с температурой и головной болью.
Мы пили вина ограниченного тиража, вкусы и ароматы которых
скоро слились для меня в однородную, совершенно лишнюю гущу. Я старался
заказывать поменьше, брат, напротив, просил по несколько блюд, отъедал от
каждого, а остатки велел выбрасывать. Поначалу я хотел было по местному обычаю
и просто потому что жалко, забирать недоеденное с
собой, но был обвинен в нищенском поведении и компрометировании
перед обществом.
Перед сном брат курил с бокалом коньяка на одном из балконов,
а я ходил вдоль прибоя. Звезды на небе напоминали мне точки детской развивающей
раскраски, которые следует соединить, чтобы получить очертания того или иного
предмета. Брат наверняка бы разрисовал небо ясными очертаниями, а мне ничего в
голову не приходило — никаких желаний.
С наступлением темноты сырой банный зной сменялся душной
ночью, стены и тротуары покрывались испариной, а из стриженых кустов, клумб и
газонов вылезали тысячи черных червей. Они ползли к нашей, полумесяцем башне.
Пересекая подъездные и садовые дорожки, черви попадали под безразличные колеса
и брезгливые каблуки, но продолжали путь, чтобы с наступлением утра снова
спрятаться в норы, а ночью повторить восхождение.
Как-то раз мы оба были не в настроении и не то чтобы
поссорились, но охладели друг к другу и дня два едва разговаривали. Я торчал в
колышущейся на ветру, узорчатой тени пляжных пальм, брат спал, а просыпаясь врубал Мадонну. Я был рад нашей размолвке,
избавившей меня от обжорства, однако принципиальности брату хватило ненадолго и он предложил мне автомобильную прогулку.
Полированное тело его родстера возило нас среди вилл из
светлого камня и магазинов европейских портных. Восьмицилиндровый тихо шумел,
пока брат показывал мне фасады роскошной жизни. Он был величественен и благоговенен, будто вводил меня в высший мир.
Мы проехали мимо старого кряжистого дерева, крепко обвитого,
точно удавом, лианой без корней. Дерево, которому я почему-то сразу приписал
мужской пол, походило на отставного генерала, в которого вцепилась верткая шлюха и теперь высасывает. Ветви старика уже сохнут, и не
за горами день, когда он окаменеет и чем тогда будет
жить извивающаяся содержанка, трудно представить. Она бы переселилась на
другого, но поблизости никого.
Эта парочка напомнила мне брата. Он в свои сорок пять был одновременно
и вянущим стариком и юной присоской. Он умирал, сдавливаемый своими прихотями,
истощаемый собственными слабостями и детскими обидами. Эти улицы у океана
стреножили его, аллеи косматых пальм придушили. Дворцы за решетками высоких
ворот затмили ум, и белая рука судьбы, свешивающаяся из окошка синего
автомобиля, тянула брата за нити, и ее лицо за лобовым
скрывалось в полумаске тени, и улыбка играла на алых губах.
Материнскую избу, ту, что поставил предок-блокадник, брат
сжег лично. Нанял мастеров, которые разобрали старые стены и за лето поставили
новый дом. Просторные комнаты, высокие потолки, никаких печей и даже каминов,
все на умном отоплении. Мать его просила хоть «буржуечку» французскую, она в каталоге видела, чтоб на
огонь любоваться, а он ни в какую, печной дух — это нищета и помойка.
Давным-давно мать ушла на ночь к новому хахалю
и наказала брату следить за мной и топить печь. Мне было года полтора. Брат
тогда только в армию собирался, кинул пару поленьев и на индийский фильм пошел
в кинотеатр и еще куда-то после сеанса. Говорят, я потом от воспаления легких
едва не помер, а материн хахаль проучил брата ременной
пряжкой. От него и матери потом доставалось, заступничек. Короче, с печным отоплением у старшего с тех пор не складывается.
Когда стройка завершилась, брат купил «Хускварну»
на бензиновом движке и принялся разделывать на короткие чурбачки сложенные
штабелем, круглые и квадратные в сечении, пиломатериалы, недавно составлявшие
кров его детства. Когда бревна, доски и брус превратились в кучу дров, брат
развел костер, что на пять метров не подойдешь. Соседи орали, боялись, что их
хозяйственные и жилые строения от педиковского пламени
займутся. А брат только подбрасывал и курил одну за другой, и угли отгребал,
чтобы мясо на них жарить, зернового откорма, новозеландское.
После катания брат упросил пойти с ним в клуб. Он почему-то
стеснялся и сто раз повторил, что клуб хороший, все будет прилично, ко мне
никто не пристанет. Если я сам не захочу. На этих словах он подмигнул. Забавная
черта его сексуальных соплеменников считать всех своими брата не обошла. По их
мнению, все мужчины на свете являются тайными женоненавистниками, которые
просто еще не решились, не поняли своего предназначения.
Я согласился и той же ночью перед нами разверзся грохочущий
интерьер, набитый протеинными, пропеченными
ультрафиолетом, подернутыми потом мужиками. Я ощутил себя на кухне, где разом
готовятся многие килограммы ростбифа. Я не вегетарианец, но к горлу подкатило.
Все время приходилось улыбаться и отводить глаза. Но я не раздражался, скорее
мне льстило и я ощутил себя хорошенькой девушкой.
Может, брат и прав — в каждом что-то кроется. Впрочем, никакого желания не
припомню, скорее усталость.
На сцене плясали атлеты в маленьких трусах
и брат совал в эти трусы мелкие и среднего достоинства купюры и хихикал
совершенно по-бабьи. Танцуя, он производил телом сценические, немного, на мой
взгляд, устаревшие движения, раскрывая рот в унисон песне. Я вспомнил, что
когда он еще жил с нами, то увлекся Майклом Джексоном.
Чернокожий, ставший белым, завораживал брата, и он начал
одеваться под Майкла. Сшил узкие черные брюки, раздобыл туфли и шляпу и однажды
вечером показал нам с матерью номер. Позвал нас в свою, выгороженную возле
кухни, комнатушку.
В сумраке горела только настольная лампа. Она была обернута
тряпкой и давала приглушенный, таинственный свет. Прямо перед нами, в
вывернутой позе, согнутое колено, лицо в профиль, палец к шляпе, стоял брат.
Точнее Майкл.
Мы сели на заготовленные табуретки и
Майкл включил кассету. Не успел Майкл в магнитофоне запеть, как Майкл перед
нами раскрыл рот и уже не закрывал его на протяжении всей музыкальной
композиции. Он и прыгал, и подбрасывал бедра, и жонглировал воображаемым
микрофоном, и скользил «лунной» походкой. Мне тогда очень понравилось, а мать
вздохнула и сказала: «Лучше б, сынок, я тебя не рожала».
Теперь брат исполнял нечто подобное. Его облепили малолетние
пиявки с обтянутыми пипками и задками. Они вертелись вокруг него, высокого, с пузом, с блеском конденсата на глубоких залысинах. Они
выклевывали из него купюры и контактную информацию, ворошили, щекотали,
верещали и терлись.
Он стеснялся себя передо мной, стеснялся своего желания и
слабости, стеснялся своего стеснения, и во вспышках танцевального света я
видел, как его темное лицо буреет от кровообращения. Я помахал ему и удалился в
сторону бара. Специально ради него, чтобы он забыл про меня, чтобы делал, что в
голову взбредет и думал, что мне хорошо. Мне и в самом деле было хорошо.
Накануне моего отъезда мы сидели перед застекленным видом,
смотрели во тьму океана, на тлеющие поленья офисных громадин, и я спросил
брата, в чем его мечта. Раньше он мечтал о квартирке в Москве, потом одно,
другое, теперь сменил уже два этажа в этой гнутой башне.
И он кивнул на террасы, расположенные на самом высоком,
крайнем уступе, на другом конце полумесяца.
Там, на обозреваемой, но пока недостижимой высоте, на
террасах, были каменные перила и кипарисы в кадках. Там дрожали натуральным
огнем фонари, над которыми среди звезд летел самолет, освещая путь небесной
фарой.
— Оттуда виден весь мир, — сказал брат. — А у меня только
Север, Юг и Восток.
В бездне под террасами, у подножия, лежала геометрическая
гладь бассейна. И вдруг негодная мысль распустилась гнилью у меня под сердцем.
Брат непременно заполучит этот пик, террасы и кипарисы в
кадках, и желтый камень перил, и дрожащие огни под звездами.
И тогда он отставит картины, снимет караты и смешает свой
последний коктейль, потому что те, кто однажды нырнули в бассейн с тридцативосьми—
этажной высоты минус традиционно отсутствующий в этих местах тринадцатый плюс
лобби, так вот, такие, вниз головой сиганувшие, жажду уже не испытывают.
Ребенком я всегда любил трогать его негритянские кучеряшки и в тот вечер, когда наши взгляды были устремлены
ввысь, я впервые за много лет погладил брата по голове.
Наутро я позабыл навеянную крепкими градусами мысль, меня
ждал двенадцатичасовой перелет и очередная русская осень. Сезоны пролистывались быстро, мать вырастила шикарные розы, я
уволился из коледжа, мы с приятелем взяли кредит и
стали торговать мороженой рыбой. К брату я не ездил, мы изредка обменивались
короткими посланиями. Я вспомнил о том августовском вечере на океане лишь
спустя пару лет, в октябре, когда получил от брата строчку: «Помнишь тот пентхаус? Он мой».