Цикл рассказов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2014
Илья Одегов — прозаик и композитор. Постоянный автор
«ДН». Родился в Новосибирске, вырос и проживает в Алма-Ате. Автор книг «Звук, с
которым встает Солнце» и «Без двух один». Победитель конкурса «Современный
казахстанский роман» (2003). Участник Форумов молодых писателей России (2005,
2009, 2010). Издавался в литературных журналах и сборниках Казахстана, России и
Великобритании. Основатель и идеолог творческого объединения «Fopajaro». Публикуемая подборка
рассказов была отмечена «Русской премией-2014» в жанре «малая проза».
Тимур
и его лето
Ему
только что исполнилось двенадцать. Несколько дней назад мама испекла пирог, на
котором бусинками ягод было выложено «Тимур — 12 лет».
—
Совсем большой! — ахали тетки, выпивая за столом за его здоровье. А он и
вправду вырос за этот год, вытянулся вверх, но стал только еще тоньше.
—
Тимурыч, — сказал ему папа,
— ты же мужчина, давай, накладывай салаты, ухаживай за девушками.
Тимур
засмеялся. Ну какие-же они девушки, эти тетки?
Девушки — они молодые. Но то, что папа назвал его мужчиной, было приятно. Ведь
в семье, кроме папы — одни женщины. У мамы — сестры, у папы — сестры, да и у
самого Тимура — сестра Лялька.
—
А этим летом, — сказал папа, поднимая за сына рюмку, — мы Тимура отправим к
бабушке. Я в его годы лето только в поселке и проводил.
—
Пфф, да ты и зимы там
проводил, — фыркнула мама, — ты же там жил до конца школы.
—
Ну и что, — упрямо сказал папа, — летом я мог бы уезжать, но не уезжал. Тимка,
а ты сам-то как? Рад?
Тимур
не понимал рад он или нет. Он слегка боялся провести целое лето без родителей,
да и не знал, чего ожидать от жизни в поселке. Скорее он был обеспокоен.
—
Конечно, я рад, папа, — сказал он.
—
Вот видите! — заорал папа так, что расплескал полрюмки, — ну все, давайте за
Тимку!
Раньше
они всегда ездили в поселок на машине, но в этот раз папе было некогда, а еще
он сказал:
—
Пусть привыкает жить самостоятельно. Дадим ему денег на автобус, сам и доедет.
—
Ага, самостоятельно, — усмехнулась мама, — он же у бабушки любимчик.
О
да, бабушка («бабуся» или просто «буся»,
как называл ее Тимур) внука любила крепко. А так как любовь свою она измеряла
количеством и качеством еды, то готовилась к приезду внука заранее — коптила
мясо, мариновала капустку,
лепила пельмешки и вареники с грибами. Хозяйство у бабушки было небольшое, но
ухоженное — огород с аккуратными рядками огурчиков и кабачков, шесть яблонь,
две вишни, густые заросли малины, а еще корова, овцы и десяток кур.
На
автобусную станцию Тимура все же отвез папа. Они долго искали свой автобус
среди прочих. Везде царила суматоха, водители отчаянно пытались уговорить их
поехать совсем в другую сторону, а в узких проходах между автобусами то и дело
встречались люди с гигантскими клетчатыми баулами, и обойти их не было никакой
возможности, поэтому приходилось разворачиваться и искать другие пути. Наконец,
нужный автобус был найден. Папа хлопнул Тимура по плечу и сказал:
—
Ну, все, дальше сам. Бабушке привет.
Тимур
кивнул и забрался внутрь. В автобусе было душно. Тимур сел возле окна. Стекло
покрывала мутная жирная пленка. Висящей рядом занавеской Тимур попытался
оттереть эту пленку, но безрезультатно. Автобус тронулся и вместе с ним поплыл
тусклый размытый мир за окном. Многие пассажиры в автобусе сразу уснули, но
Тимуру спать совершенно не хотелось. Сначала он слегка поковырял спинку
впередистоящего кресла, поднял и снова опустил подлокотники, попинал
установленную под креслом металлическую сетку и, так и не зная чем заняться, принялся
отчаянно таращиться в окно, пытаясь хоть что-то различить в проплывающем мимо
тумане. Автобус все ехал и ехал мимо одинаковых кукурузных полей, начинавшихся
сразу за высокими тополями, высаженными вдоль дороги. Только однажды пейзаж
сменился, тополя уступили место низкому кустарнику, и сквозь мутное стекло
Тимур увидел пасущихся в поле серых и коричневых лошадей. Они подняли головы,
провожая взглядом автобус. Тимуру показалось, что смотрят лошади прямо на него,
и он помахал им рукой.
На
станции его встречала бабушка. Она, невзирая на сопротивление внука, забрала у
него сумку, и они пошли по пыльной вечерней проселочной дороге. Вдоль обочины
росла густая высокая трава, из которой желтками тут и там выныривали
одуванчики, а крупные подорожники словно раскрывали объятья, покачивая своими
широкими ладонями. Наконец, показалась крытая розовым шифером крыша бабушкиного
дома. Бабушка погремела ключами, отпирая калитку, и они вошли во двор. От
скрипа калитки в своей клетке проснулся и залаял старый Атос — «бабушкин кобель», как его в шутку и за глаза
называл папа. Породы Атос
был неопределенной, но больше всего напоминал немецкую овчарку, только хвост у
него сворачивался в крендель, а уши не торчали, а свисали наполовину. Когда-то
Тимур его побаивался, уж очень сердито умел лаять и скалиться Атос, но кусать никого не кусал,
разве что мог чересчур сильно — от радости — ткнуть носом. В клетке бабушка
держала его только по одной причине — боялась, как бы тот не переломал ей кусты
помидоров и болгарских перцев.
Бабушка
отправила Тимура умываться с дороги, а сама принялась торопливо накрывать на
стол. Ванной комнаты у бабушки не было, туалет узким домиком возвышался на
участке, а умываться можно было в бане, где висел гигантский подаренный папой
бойлер. Тимур достал из сумки полотенце с мылом и вышел во двор. Солнце уже
садилось, и его косые лучи нежно подсвечивали висящие на ветках зеленые еще
яблочки и парочки вишен, похожие на чьи-то тонкие ноги в тяжелых круглых
бутсах. Бабушкин участок отделяла от соседнего
лишь плотная крупноячеистая сетка-рабица.
Из трубы соседской бани шел густой ароматный дым, а изнутри слабо доносились
голоса и смех. Вдруг дверь бани распахнулась и наружу в клубе густого пара,
словно специально пущенного для усиления эффекта, выбежала голая девица.
Выбежала, схватила стоящее на земле ведро и, охнув, окатила себя водой. Тимуру,
стоящему у самой сетки, показалось, что даже до него долетели холодные брызги.
Бросив
ведро, девица поежилась, потерла себя ладонями по плечам, убрала с лица
налипшие черные волосы и только сейчас увидела остолбеневшего Тимура.
—
Ох ты ж йоож! — смущенно протянула она и невольно попыталась
прикрыться, но тут же передумала и воскликнула: — Ну, раз все равно увидел, то
хоть рассмотри! — и расставила ноги, раскинула руки, как звезда, вся освещенная
вечерним розовым светом, и тут же расхохоталась, запрокинув голову, и нырнула
обратно в баню.
Тимур
еще мгновение стоял, весь пылая, а потом бросился в бабушкину баню и отчего-то
принялся усиленно умываться, намыливаться, растирать себе лицо и спину,
стараясь в шуме воды не вспоминать только что увиденное, но это не помогало, и
перед его глазами все еще стояло что-то белое и гладкое, розовое и упругое,
что-то сплошь состоящее из мягких округлостей, и еще то ли
родинка, то ли обрывок волнистого дубового листочка, прилипший как раз где-то
между белым и розовым.
Наконец,
в баню к нему заглянула бабушка.
—
Это что же, тебя в городе так научили мыться? — все приговаривала она, вытирая
залитый водой и пеной пол, — битый час тебя жду, уже и суп остыл… Весь
предбанник мне залил, вы поглядите, какой чистюля! Не мог, что ли, руки помыть
да лицо с дороги ополоснуть? Делов-то
на две минуты. А он тут намывается, гляньте-ка!
Она
все говорила и говорила, а Тимур и не слышал ее, он все еще был как в тумане,
без мыслей и чувств. И ужинал он так же, опустив голову, молча, а поев, ушел в
свою комнату, где бабушка уже постелила ему на диване, и там ворочался,
вертелся, терся всем телом о спинку дивана, мучаясь и доставляя себе не до
конца осознаваемое еще удовольствие. И даже, когда сон накатил на него тяжело и
мутно, он продолжал крутиться и тихо стонать в темноте комнаты, видя странные
непривычные сны.
Но
утром Тимуру стало легче. Он проснулся от холода. Печка, которой отапливался
дом, за ночь остыла, а солнце еще только выглядывало самым холодным и тусклым
краешком из-за горизонта. Вздрагивая, Тимур торопливо оделся и выскочил во
двор. Ворота в хлев были открыты, и Тимур заглянул вовнутрь.
—
Тимка, проснулся! — увидела его бабушка. — Сейчас завтракать будем, погодь малость.
Бабушка
чистила загоны у овец. Четыре беленькие чистенькие овечки стояли в углу поодаль
и тихо мекали, прижавшись
друг к другу всем телом.
—
Как их зовут? — спросил Тимур.
—
Кого? Овец-то? — переспросила бабушка, — да никак. Они же овцы, а не лошади или
коровы. Никак их не звать.
—
Ну, они же разные, — сказал Тимур, подойдя ближе, — вот у этой пятно рыжее на морде, а та, гляди, ушастая. Вон
как торчат в разные стороны. А вот у той голос тонкий такой, пронзительный,
слышишь?
Тимур
уже принялся рассматривать четвертую, чтобы в ней разглядеть отличие от других,
но она вдруг подняла голову, и Тимур замер. У овцы были голубые глаза и такой
человеческий, такой внимательный, все понимающий взгляд, что казалось — еще
секунда, и она заговорит.
—
Буся, — сказал удивленно
Тимур, — они же, как люди. Им нельзя без имен. Можно я их назову?
—
Называй, внучок, называй, — согласилась бабушка и, отряхнув халатик, заперла загончик. — Только сначала
позавтракаем, ладушки?
Имена
Тимур придумал быстро. Ту, что с рыжим пятном, назвал Родинкой, ушастую — Эльфой, овцу с пронзительным
голоском — Тонькой, а самую умненькую, с голубыми глазами — назвал ласково Василиской. Бабушка, одобрив
имена и решив поощрить интерес внука, объяснила Тимке, как за овцами ухаживать,
куда водить на выпас и поручила ему целиком взять на себя заботу о них. С этих
пор каждое утро Тимур приходил в загон, наводил поспешный порядок и вел овец за
деревню, на поле, где загорал или прятался в тени дикой яблоньки, жевал
бабушкины пирожки с капустой, запивая чаем из термоса, и смотрел, чтобы овцы
далеко не разбрелись. Иногда, заскучав, он распутывал колтуны в их густой
курчавой шерсти, выстригал колючки и репьи, а особенно тщательно расчесывал
Василиску, свою любимицу. Дни текли размеренно, уходил из дома Тимка рано, а
возвращался поздно, и каждый раз украдкой поглядывал в сторону соседской
баньки, да никого больше не было видно. Только во сне его опять настигало
волнительное ощущение близости чего-то неведомого, и от этого у него случались
маленькие взрывы, следы которых он находил с утра в своей пижаме и стыдливо
отстирывал их тайком.
Прошла
неделя прежде, чем Тимур решился задать бабушке вопрос. Было воскресенье, и
бабушка с раннего утра напекла блинов.
—
Буся, — спросил Тимка, — а
кто у нас живет в соседнем доме?
—
Так это ж бабы Гали дом, — сказала бабушка, — помнишь ее? Она тебя в детстве-то
все клубникой подкармливала. Такой клубники как у нее ни у кого здесь не было —
черная, плотная, а откусишь — чистый сахар, а внутри сияет вся, как снег
белоснежная. Помнишь? Только баба Галя вот уже третий месяц в больнице. Ну, дай
бог, поправится. А пока за дачей ее дочка присматривает, как бишь ее, Ленка или Аленка? Да только какой это
присмотр? Вон весь участок сорняками зарос. Ленка-то на пару дней приезжает, то
одна, то с друзьями, шашлык жарят, на весь поселок шум наводят, не до сорняков
им, видать. Эхх… Блины-то
чего не ешь? Жуй давай, пока
горячие, или не нравятся?
—
Еще как нравятся! — заверил ее Тимур. Блины ему нравились, а вот имя «Ленка» —
не очень. У них полкласса были Ленки — и все дуры. А вот Аленка, Алена — это звучало гораздо
лучше.
Острым
складным ножичком, привезенным из города, он вырезал ее имя на гладкой коре
яблони, под которой прятался от солнца, наблюдая за овцами. Дни становились все
жарче, первый загар уже слез с Тимура тонкими длинными лоскутами, но второй лег
крепко, основательно. В линялой безрукавной тельняшке, из которой торчали худые
загорелые руки и шея, он ничем не отличался от других деревенских пацанов, с которыми уже успел
сдружиться. В отличие от его городских приятелей, здесь ребята были серьезнее и
как-то взрослее. Они не играли в мушкетеров, не хулиганили, а если дрались, то
не для развлечения, а для дела, а точнее за дело. Все были заняты работой по
хозяйству, следили за скотом, домом, работали в поле — какие уж тут игры? И
забавы их интересовали взрослые — охота да рыбалка. Местным авторитетом был
паренек по имени Казбек. Он знал все фазаньи лежки и глубокие заводи, в которых
шевелились на дне гигантские сомы, лучше всех ездил верхом, да и стрелял без
промаха. Вечерами пацаны
собирались в поле, жгли костер, жарили на шампурах кекликов, пили пропахший копотью чай, и рассказывали
истории — о девчонках, о старших братьях, о лесных и степных духах, а кому
нечего было рассказывать — те слушали.
Тимур
тоже научился седлать лошадь, ловить рыбу и далеко плеваться сквозь стиснутые
зубы. Однажды, вернувшись с поля и загнав овец в хлев, он услышал, как к
соседскому дому подъехала машина. Не заперев даже загон, он выбежал наружу и
увидел широкий серебристый джип. Из джипа выскочили несколько человек. Парни,
громко разговаривая, принялись доставать из багажника гремящие стеклом сумки, а
девчонки — и среди них знакомая ему Алена в легком развевающемся платьишке, под
которым Тимур так легко угадывал все уже виденное однажды, — побежали отпирать
дом.
—
Пиво не забудь! В салоне! — крикнула Алена, обернувшись, перед тем как
заскочить в дом, и заметила Тимура. Улыбнувшись и махнув ему рукой как старому
знакомому, она исчезла за дверью.
Ночью
Тимур не мог уснуть. Соседи устроили пикник, сначала у них гремела музыка, но
потом музыку выключили, и какой-то парень принялся играть на гитаре. Подпевали
ему хором, так как песни были все знакомые, и пели хорошо. А между песнями
звенели стаканами и то затихали, то взрывались хохотом. В окно влетали пряные
запахи шашлыков, пива и чего-то еще незнакомого, но приятного. Проворочавшись час-другой, Тимур не
выдержал, натянул тельняшку и вылез во двор через окно, чтобы не разбудить
бабушку. Соседи гуляли где-то за баней, с бабушкиного двора их не было видно,
поэтому, подумав, Тимур полез на яблоню, раскинувшую свои ветви по обе стороны
ограды. Отсюда стал виден
костерок. Перед самым огнем сидела Алена и ковыряла веточкой в углях. Позади
нее, привалившись к дереву, вовсю
целовались двое. Они были полуукрыты
пледом, из-под которого то и дело возникали оголенные руки и ноги. Судя по
раздающимся звукам, кого-то рвало там, дальше, в темноте, Тимуру не было видно.
Длинноволосый парень лежал и, видимо, спал на раскладушке, разложенной посреди
двора. Гитара валялась прямо на земле возле него, между пустых бутылок и
шампуров. Тимур пополз по ветке, подбираясь ближе, чтобы лучше разглядеть
Алену. Дерево застонало и с грохотом сбросило пару яблок прямо на крышу баньки.
Алена испуганно подняла голову и стала всматриваться наверх, а потом крикнула:
—
Кто там?
Тимур
затаился. Тогда Алена схватила из костра горящую ветку и, подойдя к бане,
проворно забралась на крышу по приставной лестнице. Сначала перед Тимуром
появился огонь, и тут же вслед за ним возникло лицо Алены. Увидев Тимура, она
как будто бы и не удивилась, только чуть улыбнулась.
—
Ты чего шумишь? — спросила она шепотом.
Тимур
хотел что-то ответить, но не нашелся.
—
Рот прикрой, — засмеялась Алена, — спускайся, пошли к нам.
Тимур
неловко, обдирая локти, сполз с дерева, подтянувшись и пытаясь носками сандалий
попасть в ячейки сетки-рабицы,
перелез через ограду и оказался прямо перед Аленой. Она взяла его за руку и
подвела к костру. Целующейся парочки уже не было, видимо, они ушли в дом.
—
Будешь пиво? — спросила Алена. — Хотя нет, тебе же рано еще.
—
Не рано мне, — буркнул Тимур, — я пил уже.
И
это была правда. Однажды папа поил его водкой, когда зимой, возвращаясь с
подледной рыбалки, они застряли на машине прямо посреди степи. Тимура тогда
быстро развезло, и он уснул, поэтому не помнил, как за ними приехал трактор и
оттянул вместе с машиной домой.
—
Ладно, ладно, не сердись, — сказала Алена. — Пиво все равно кончилось. Давай
лучше чаю попьем.
Она
принесла подкопченный чайник с водой и Тимур, уже наученный поселковской жизнью, быстро сгреб угли в плотный
прямоугольник, подоткнув его с двух сторон тлеющими поленьями, и установил на
них чайник. Сделав это, он почувствовал себя уверенней и спросил:
—
Заварка есть?
—
Конечно, — сказала Алена, — в машине, в бардачке. Принесешь?
Тимур
кивнул и пошел к машине. Джип был классным — с кожаными сиденьями и навороченной
магнитолой. Он порылся в бардачке, нашел коробку с чайными пакетиками,
презрительно фыркнул, потому что знал, что настоящий костровый чай получается
только с листовой заваркой, но коробку взял и пошел обратно к костру. Алена уже
расстелила возле огня широкий
каремат и сидела на нем,
вытянув вперед ноги. Увидев Тимура, она похлопала по каремату рядом с собой.
—
Садись сюда, чайник все равно еще не закипел.
Тимура
бросило в краску, и он обрадовался, что сейчас темно, и Алена этого не заметит.
Стараясь шагать как можно более непринужденно, он подошел к каремату, но сел все же чуть поодаль от Алены. Она
засмеялась и сама придвинулась к нему.
—
А помнишь, как ты меня увидел тогда, после бани? Вот ты скажи, я тебе поверю, я
красивая?
Тимур
покраснел еще больше и промолчал.
—
Что, неужто некрасивая? —
переспросила Алена.
—
Красивая, — промямлил Тимур.
—
Вот прямо вся-вся красивая? — не унималась Алена. — Везде-везде красивая?
Тимур
чувствовал, как колотится его сердце, и ничего не мог с этим поделать.
—
Тебя как зовут-то? — спросила Алена.
—
Тимур, — сказал он.
—
Красиво… так по-кошачьи, — Алена улыбнулась и придвинулась еще ближе и
потерлась плечом о его плечо, — Тимуррр…
А что, Тимур, небось девочки
у тебя еще не было? Хочешь меня? Что молчишь? А я сейчас проверю…
Она
ловким движением сунула руку ему в штаны. Тимур от стыда и неожиданности
скорчился, пытаясь животом смять, придавить, спрятать то, что нельзя было уже
спрятать, но Алена уже все нашла, нащупала, сжала крепко и наклонилась прямо к
лицу Тимура, улыбаясь всеми своими белыми острыми зубками. От нее пахло густым
пивным перегаром, дымом, луком и клубникой.
—
А ты большой, — сказала она задумчиво, — только маленький еще. Вот я тебя
сейчас поцелую и к маме отпущу.
И
она мягко, протяжно поцеловала его прямо в губы, а потом подскочила, взъерошила
ему двумя руками волосы, расхохоталась и убежала в дом.
Чайник
на костре закипел, крышка неприятно дребезжала, из-под нее с шипением
вырывались брызги и тут же растворялись, превращались в пар. В темноте за домом
кого-то снова стало тошнить. Тимур, наконец, пришел в себя, вскочил и выбежал
на дорогу.
Он
бежал прочь от дома до тех пор, пока не покрылся потом. Тельняшка прилипла к
телу, и он нетерпеливо сдернул ее с себя, перейдя на шаг. Ветерок сразу показался
холодным, но это было даже приятно. Деревня уже кончилась, дорогу освещал
только тусклый низкий полумесяц и далекое-далекое мерцающее небо. За деревней
были пастбища, полянки, на которых росли небольшие дикие яблоньки и мелкая
малина. Где-то вдалеке показалось яркое пятнышко огня, кто-то жег костер, и, не
колеблясь ни секунды, Тимур пошел туда.
Подойдя
ближе, он увидел Казбека. Казбек сидел завернутый в одеяло, а его одежда и
сапоги сушились возле костра, разложенные на камнях и развешенные на воткнутых
в землю палках.
—
За уткой в озеро полез, — сказал Казбек, кивнув приветливо Тимуру, — а там глубоко-о-о. Вода после дождей
поднялась. Теперь отогреваюсь. Выпить хочешь? — и он протянул Тимуру бутылку.
Тимур
схватил ее и жадно сделал несколько глотков. Водка была жгучей — прохладной и
одновременно обжигающе горячей. В груди Тимура защипало, и на глаза навернулись
слезы.
—
На, заешь, — Казбек взял стоящий рядом казанок и протянул Тимуру.
Тимур
вдруг почувствовал страшный голод. Забыв про все, он с жадностью накинулся на
остатки утиного шулюма. А Казбек уже наелся и
согрелся, ему хотелось поговорить, но рот Тимура был занят.
—
У тебя батяня есть? —
спросил Казбек. — А, ну ты ешь, ешь. Выпей вот, еще. Да и я хлебну. Вот у меня батяня есть, а у многих пацанов в поселке — нет. Мой батяня — человек! Года три-четыре
назад я пошел ставить капканы на зайцев. Капканы мне двоюродный братишка из
города подогнал. Хорошие такие капканы, пружина там была ого-го! Пошел на следующий
день проверять — все пустые, кроме одного. Да и там — не заяц, а волк, прикинь?
Ну, не волк точнее, а волчонок, подросток. Размером уже с волка, только тощий и
глупый. Мечется, злится, скулит, а капкан хоть и на зайца, а держит. Взрослый
волк бы вырвался, а этот, видать, не может, сил не хватает. И мозгов. И чего-то
мне жалко его стало. Рука застрелить не поднимается. Я бы его отпустил, а
только как подойти? Не подпустит ведь, цапнет,
как есть. Пошел я к бате. Че, выпьем еще? Выпил уже? Ну,
давай, за тебя. Так вот, батя мне и говорит, мол, а че ты от меня хочешь? Жизнь — это такая задача. А у
каждой задачи есть один ответ и много решений. Хочешь ссать — поссышь,
никуда не денешься, а вот где и как поссышь,
уже от тебя зависит. И во всем в жизни так. Хочешь выпить — идешь к тете Вале
за пол-литрой или в новый
комок за пивом. А если и там нет, то всегда у соседа можно заначку выпросить.
Если и сосед не дает, то к деду Егору обратиться, у него всегда самогонка
припасена. Конечно, может и так быть, что не судьба тебе выпить — и тогда всех
обойдешь, а не найдешь ни хрена. Но, если ты и искать не станешь, а дома будешь
сидеть и ждать, когда тебе бутылку с закусью принесут, тогда точно ничего не
получится. Так что действуй, говорит, пока волк твой еще живой. Ну, пошел я
обратно. Как там, осталось еще? Я глотну, а ты допивай уже сам, мне хватает.
Пришел я к своему капкану, а волка и нет уже, только лапа его в капкане торчит,
да трава вокруг кровью залита. Опоздал я. А волка этого в том году чабаны
подстрелили. Все смеялись, как он от них на трех ногах убежать пытался. Да-а,
опоздал я…
Тимур
уже плохо понимал, о чем рассказывает Казбек. Водка смыла с его губ только
запах Алены, а жар внутри становился напротив все гуще, и уже перед глазами
снова возникали и исчезали смутные ночные образы, мучавшие его весь прошлый
месяц. Наконец, он не выдержал и неловко вскочил на ноги. Земля поплыла,
закачалась, во рту стало горько, но Тимур удержался и пробормотал:
—
Ффф… йибалйеейо…
—
Спать здесь будешь? — спросил Казбек. — Если че, у меня там, у дерева, палатка.
Но
Тимур не ответил, а отвернулся и пошел прочь.
Его
вырвало где-то прямо в поле, и от этого стало легче. Потом еще раз, ближе к
дому. Губы пересохли, язык распух, стал чужим и шершавым, как дубовая кора,
Тимуру все время хотелось его выплюнуть, и он пробовал, но ничего не
получалось, не было даже слюны. Он добрался до колонки возле самого дома, жадно
напился ледяной сладкой воды, и его начал колотить озноб. Тимур с удовольствием
забрался бы в постель, но возвращаться в дом боялся — бабушка спала чутко, а
вставала рано. Потоптавшись во дворе, он заглянул в подсобку с инструментами,
взял фонарь и, оглядываясь и стараясь не шуметь, пошел в хлев. Там было темно.
Тимур включил фонарь, залез в загон к овцам, упал в углу на солому и сразу уснул.
Тотчас
же в его беспокойный сон проникла Алена. Она опять стояла, бесстыдно распахнув
руки и ноги, и смеялась, запрокидывая голову, а потом подошла, склонилась над
ним, вся белая и распаренная, и стала покачиваться из стороны в сторону, так
что ее розовые сосочки щекотали ему лицо. Тимур пытался поймать их ртом, но все
время не успевал, и от этого возбуждался все сильнее, сильнее, и, наконец,
судорожно вздохнул и проснулся. В свете лежащего рядом фонаря он увидел стоящую над ним Василиску. Она
наклонила голову и ткнулась
носом в его лицо. Тимур встал, повесил фонарь на гвоздь и вернулся к Василиске. Она подняла на него
свои странные голубые глаза и тихо, словно специально стараясь не шуметь,
заблеяла. Тимур погладил ее по голове и сел рядом. Василиска, словно чувствуя,
зачем он здесь, сделала несколько маленьких шагов вперед и встала — покорно, не
шевелясь, будто понимая, что так надо. Тимура опять начало трясти, но уже не от
холода. Он протянул руку, погладил Василиску по тазу, а потом скользнул рукой чуть
ниже, приподнял хвост и увидел что-то темное и странное, пальцы нырнули в
темноту и нащупали влажную теплую кожу, совсем человеческую на ощупь. Там у
себя внизу Тимур ощутил, будто вновь схватила и сжала его теплой крепкой
ладошкой Алена, как тогда возле костра. Он встал и расстегнул ремень. Бока
Василиски заходили быстрее, и она снова тихо заблеяла. Почуяв волнение
Василиски, проснулась Родинка, а за ней и другие овцы. Тонька, испугавшись,
заблеяла пронзительно, — так, как только она и умела, и от этого резкого звука
Тимур вдруг очнулся. Дрожь ушла, ушло и напряжение, только все сильнее болела
голова. Снаружи лаяли ночные собаки, дул ветер и просыпались в своих домах
люди. Тимур торопливо начал застегивать штаны, и в этот момент дверь
распахнулась и на пороге появилась бабушка. Увидев Тимура, она ахнула, замерла
на мгновение, а потом молча
захлопнула дверь, но тут же распахнула вновь и закричала:
—
Ах ты шельмец, чего удумал,
бесстыдник! А ну как я твоему
папке расскажу?
Тимур
бросился к двери, пригнувшись, чтобы проскочить мимо бабушки, но она успела
схватить его за шиворот и воскликнула, скривившись:
—
Ты ж пьяный, зараза!
И
тут же шлепнула жесткую ладонь ему на лоб и уже озабоченно проговорила:
—
Да у тебя жар… А ну домой, быстро!
Тимур
вдруг разом лишился сил, коленки задрожали, ему ужасно хотелось разреветься, но
слезы не шли, только подкатил опять едкий ком к горлу, и его стошнило прямо
перед бабушкой. В хлеве дружно и возмущенно блеяли овцы, жалуясь на нарушителя
их ночного спокойствия. В клетке, наконец, проснулся Атос и издал странный звук — не то гавкая, не то зевая. Бабушка захлопнула ворота и,
подхватив Тимура, буквально поволокла его за собой.
Тимур,
и правда, заболел. Почти
неделю он провел в кровати, просыпаясь только чтобы выпить бульона с
лекарством, а потом снова проваливаясь в мутные бредовые сны. А через неделю за
ним приехал папа. Выехали тем же вечером, с утра папа должен был выйти на
работу. Тимур занял заднее сиденье, не то сидел, не то лежал, закутавшись в
бабушкино верблюжье одеяло. Они молчали всю дорогу, не зная, что сказать друг
другу, и только подъезжая к городу, папа сбавил скорость и сказал:
—
Смотри-ка, доедают уже.
Тимур
выглянул в окно и увидел на обочине стаю собак. Отгоняя друг друга и огрызаясь, они ели что-то из разорванного
брюха лежащей у дороги серой лошади.
Анушка хочет есть
С
тех пор, как отец с матерью умерли от лихорадки после затяжных весенних дождей,
Радж и маленькая Анушка остались совсем одни. Жили еще родственники
где-то в Тривандруме, но до
Тривандрума нужно было
добираться на автобусе, да и точного адреса Радж не знал. Радж
вначале нашел работу на стройке, но после того, как ему прищемило руку в
бетономешалке, пальцы высохли и почти перестали сгибаться, и он уже не мог
таскать тяжелые мешки с цементом и копать ямы. Кому такой работник нужен? Радж пробовал устроиться в
ресторан или гостиницу, но там важно было знать английский лучше, чем его знал Радж, да к тому же его рука
пугала посетителей. Радж то
проклинал судьбу, грозился своей руке и богам, у которых этих рук было целое
множество, то смирялся с кармой и молился все тем же божествам, чтобы протянули
ему одну из рук помощи. Наконец, Раджа взяли на работу газетчиком. Каждый день
ему выдавали сумку с газетами на разных языках, и с этой сумкой он бродил по
пляжу, подходил к иностранным туристам и с заискивающей улыбкой совал им под
нос ворох газет, надеясь, что одна из них привлечет внимание. Еще он научился
выкрикивать названия — Таймс! Фокс Ньюс!
Ле Монд! Известия! — и по
лицам отдыхающих угадывать покупателей. Работа была неплохая, но платили мало.
Хватало только на еду для них с Анушкой,
да на кое-какую одежду. Хорошо еще, что от родителей остался крохотный домик в
трущобах, так что спать не приходилось под открытым небом.
На
пляже, там, где Радж
проводил день, стараясь продать побольше
газет, он познакомился с Бабу — торговцем наркотиками. Тот в основном занимался
гашишем, но мог при необходимости найти все, что угодно. Снабжали Бабу этим
добром какие-то темные люди, о которых сам Бабу предпочитал не рассказывать. Радж боялся и полиции, и
бандитов, поэтому смелостью приятеля восхищался. К тому же Бабу умел хорошо
одеваться, носил распущенными
свои длинные кудри, и пользовался популярностью у белых туристок. Впрочем,
Раджу туристки не нравились — были они все хоть и молодые, но какие-то толстые,
серые и дряблые.
Иногда
Бабу уговаривал Раджа вместе с газетами приторговывать заодно и наркотиками.
—
Это же так просто, — убеждал он, — кричишь издалека «Таймс!», а подойдя ближе,
шепчешь «гашиш» — и все, а дальше уже просто: берут или не берут.
Радж
смеялся в ответ на уговоры, но не соглашался. А вечером, когда он — усталый,
испекшийся на солнце — приносил домой рис и молоко, его сестренка, маленькая Анушка, торопливо разводила огонь
и готовила им ужин.
Анушка
заболела как раз тогда, когда туристический сезон был на исходе. Радж напоил ее горячим молоком, а
после она всю ночь металась в поту на кровати, выкрикивая что-то неразборчиво,
и заснула только под утро, когда Радж
уже должен был идти на пляж со своими газетами. По дороге Радж зашел в храм и помолился Ганешу, оставив ему горстку риса и цветок. День
прошел крайне неудачно. Мало того, что Радж
клевал носом после бессонной ночи, так еще и начался небольшой дождь, поднялись
волны, и туристов на пляже осталось совсем мало. Вернувшись домой, Радж увидел, что Анушке стало хуже. Ее глаза ввалились, она почти не
могла разговаривать. Он снова напоил ее молоком, но к рису Анушка так и не притронулась. Всю ночь Радж сидел возле ее кровати,
боялся, что Анушка умрет, и
думал о том, что молоко кончилось, а у него совсем нет денег. Утром он снова
пошел на пляж, и до обеда бродил по песку в полном одиночестве, среди гремящих
волн и мокрых булыжников. Возле самого края пляжа ему встретился Бабу. Тот
сидел на камне, его длинные кудри развевались, из-под расстегнутой белой
рубашки был виден загорелый мускулистый торс. Казалось, что он специально
находится здесь для привлечения внимания прохожих немок и англичанок. Бабу
курил косяк. Радж присел
рядом. Бабу протянул ему косяк, но Радж
отказался, вздохнув.
—
Анушка болеет уже второй
день, а денег нет, — сказал он, — может, одолжишь?
—
У меня нет денег, брат, — сказал Бабу, — но у меня есть отличный гашиш. Пять
тысяч за пять граммов. Все упаковано, продавать нужно только целиком, понял? За
порванную упаковку спросят с тебя, такие правила. Четыре тысячи отдашь мне, а
одну себе возьмешь.
—
Ты же знаешь, я не умею, — сказал Радж.
—
Заладил, не умею — не умею! — разозлился Бабу. — Тебе деньги нужны или нет?
Сидишь тут, только девчонок мне отпугиваешь.
—
Так нет же девчонок, брат, — сказал Радж.
Бабу
вскочил с камня и пошел прочь.
—
Бабу! — крикнул Радж. Бабу
уходил все дальше.
—
Бабу! — крикнул Радж громче
и побежал вслед за ним, — Бабу, постой, я согласен.
Гашиш
Радж завернул в отворот
своих штанов. Людей на пляже не было, но он пообещал Бабу, что уже вечером
принесет деньги, либо вернет товар. Подумав, Радж решил побродить между гостиниц, стоявших на
второй линии, дальше от берега. По пути ему удалось продать газету парочке
престарелых немцев, прогуливающихся под пальмами, а потом он, осмелев, даже
прошептал им заветное слово «гашиш», но они
то ли не поняли, то ли предпочли не понять. Некоторое время Радж гулял возле ресторанчиков,
опасаясь заходить внутрь, но тоже без особых результатов. Проходящие мимо
редкие туристы либо посмеивались над его заговорщическим шепотом, либо вовсе
шарахались в сторону, принимая Раджа за попрошайку.
До вечера удача так и не улыбнулась ему. Уже стало темнеть, когда Радж отправился обратно на берег
искать Бабу. Чтобы добраться быстрее, он пошел напрямик, через территорию
отеля, на которой стояли маленькие домики-бунгало. На веранде одного из таких
домиков сидели двое парней. Радж
решил еще раз испытать судьбу и, подойдя ближе, подмигнул им и изобразил, будто
затягивается чиламом. Парни
грустно посмотрели на него, и один из них — худой и лысый — спросил:
—
Чем торгуешь?
Радж
не поверил собственным ушам. Внутри он ликовал, но постарался сделать
непроницаемое лицо и сказал:
—
Гашиш. Очень хороший.
—
Почем? — спросил другой парень, смуглый и небритый.
—
Пять граммов — пять тысяч, — сказал Радж,
как и учил его Бабу.
—
Нужно попробовать, — сказал первый парень.
Радж
заволновался. На этот счет он не получал никаких инструкций.
—
Это очень хороший гашиш, — сказал он торопливо, — самый-самый хороший.
—
Откуда мы знаем? — пожал плечами смуглый.
— Нужно попробовать. Если хороший,
то мы возьмем.
Радж
колебался. Наконец, он решил избрать другую тактику.
—
Господин, — сказал он, — я просто продавец. Смотрите, — он достал сверток из
штанов. — Товар упакован, а мой хозяин не разрешает разрывать упаковку. Если вы
попробуете, но не купите, то платить буду я. А у меня дома больная сестра и
совсем-совсем нет денег.
—
Мы понимаем, — сказал лысый, — но и ты нас пойми. Вдруг ты нам фуфло подсовываешь. А нам фуфло не нужно. Мы хотим купить
гашиш хорошего качества, понимаешь?
—
О! Этот очень хорошего качества! — воскликнул Радж.
—
Нет, ты не понял, — сказал лысый, — мы, пока не попробуем, ничего не купим. Не
хочешь дать на пробу — ищи других покупателей.
—
Окей, — сокрушенно кивнул Радж и поднялся на веранду.
Радж
отломил здоровой рукой сразу приличный кусок, решил не рисковать. Ему хотелось,
чтобы наркотик подействовал наверняка, чтобы у этих ребят не осталось никаких
сомнений в том, что это действительно гашиш очень-очень хорошего качества.
Оставшуюся часть он положил на перила так, чтобы ребята могли видеть и
соблазняться размерами. Смуглый парень принес чилам — прокуренный, со стенками, густо покрытыми
смолой. Лысый тем временем ловко раскрошил гашиш, выпотрошил в получившиеся
крошки пол-сигареты и,
перетерев смесь в пальцах, ссыпал ее в чилам.
Чиркнула спичка и в воздухе запахло сладким и пряным дымом. Радж не стал курить — ему хотелось, чтобы покупателям
досталось больше.
Становилось
все темнее. Ребята курили молча, и Радж
в этой сумеречной тишине про себя поблагодарил Ганеша за предоставленный шанс, и еще раз попросил у
того денег сегодняшним вечером.
Его
немую молитву прервал тихий стук — это лысый вытряхивал пепел из чилама, постукивая по перилам.
—
Так себе, — сказал смуглый и
прокашлялся.
—
Да, слабенький, — согласился лысый и повернулся к Раджу, — у тебя ничего другого нет? Может быть,
шишки?
—
Нет-нет-нет, — запричитал Радж,
не веря услышанному, — это
очень, очень хороший гашиш, вы не поняли! Покурите еще!
—
А че ты сам-то тогда не покурил? —
усмехнулся лысый. — Сам знаешь, наверное, что это фуфло. Не, мы такой
брать не будем.
—
Но я ведь уже вскрыл упаковку! — воскликнул Радж. — Я же объяснял… вы не можете так поступить!
Вам придется его купить, иначе моя
Анушка умрет!
—
Ладно, ладно, не плачь только, — сказал смуглый. — Я дам тебе за него две
тысячи, окей?
—
Нет! — в ужасе вскричал Радж,
— это стоит пять тысяч, как вы не понимаете…
—
Смотри сам, — сказал смуглый и зашел в дом.
Радж
кинулся лысому в ноги:
—
Вы должны, должны мне заплатить, — бормотал он, ползая в пыли.
—
Ты же слышал, что сказал мой друг? — спросил лысый. — Это плохой гашиш, слабый,
а ты обещал хороший, сильный. Ты нас обманул.
—
Пожалуйста, пожалуйста… — просил Радж.
—
Хорошо, я дам тебе за этот фуфел
не две, а три тысячи, и это мое последнее слово. Не хочешь — забирай и
проваливай.
Радж
остановился. Он вдруг понял, что его обманули. Эта беспощадная правда засияла в
его голове. Три тысячи вместо пяти. Получалось, что он не только не заработал,
но останется должен Бабу целую тысячу. Радж
заплакал. Лысый встал и сказал:
—
Жди здесь.
Через
минуту ребята вышли вдвоем. Лысый отсчитал три тысячи, положил на перила и
забрал оставшийся гашиш.
Радж
поднялся, пошатываясь, с земли. Его глаза сверкали в темноте безумным, яростным
блеском. Он взял деньги, тяжело дыша
прошелся взглядом по спокойным лицам ребят, взвыл от бессилия и побежал прочь,
в темноту.
Радж
бежал наугад, не разбирая дороги. По его лицу хлестали ветки, поднявшийся ветер
швырял ему в глаза песок, а он все бежал и бежал, сжимая в здоровой руке мятые
влажные купюры. Наконец, он выскочил на пляж, сунул деньги за пазуху и побежал
вдоль моря, подвывая в такт хлещущим о берег волнам. Солнце уже исчезло в
тумане где-то за океаном, и только вода еще тускло сияла, слабо освещая берег.
В этих сумерках Радж увидел
Бабу, сидящего спиной к нему
на том же камне, что и днем. Черные кудри развевались от ветра. Не останавливаясь,
Радж подбежал к нему и,
вскрикнув, с размаху ударил по затылку. Бабу завизжал и упал на песок, из его
рук выпала сумочка, а из нее по песку рассыпались доллары. Радж кинулся к нему и вдруг ошеломленно замер,
увидев, что это не Бабу, а какая-то незнакомая женщина, иностранка. Она
попыталась подняться, но Радж,
придя в себя, снова повалил ее на землю. Женщина кричала и извивалась под ним,
и тогда Радж сунул свою
высохшую руку ей в рот, чтобы не слышать этих воплей, а другой рукой нащупал на
земле камень и нанес ей несколько ударов по голове. Женщина притихла. Радж слез с нее и стал запихивать
доллары вместе с песком к себе за пазуху. Песок шуршал о плотную бумагу, волны
ритмично накатывали на берег, и в этом шорохе и шипении волн Радж услышал музыку и незаметно
стал ей подпевать. Сначала это был просто мотивчик, но на него сами собой легли
слова.
—
Анушка, Анушка — напевал Радж и запихивал, запихивал доллары под рубашку, — о,
сколько во мне любви к тебе! О, сколько во мне любви…
Он
пел эту песню и пока бежал обратно по берегу, и когда ушел от моря и прятался в
кустах от мотоциклов и автомобилей, и только когда шум волн стал совсем
неслышным, только подойдя к своему дому, Радж
петь перестал. Он зашел в темный дом и принялся искать свечу.
—
Ты принес молока? — слабым голосом спросила Анушка из темноты.
Радж
улыбнулся и зажег свечу. Бледная
Анушка лежала на кровати.
Черными казались ее ввалившиеся щеки.
—
Я принес кое-что другое, — сказал Радж
загадочно, — смотри! — он расстегнул рубашку и на пол вместе с песком полетели
мятые купюры.
—
Теперь я куплю много молока! И мясо, и курицу, и рыбу! — говорил Радж, захлебываясь, присев рядом
с Анушкой и гладя ее по
голове. — Я куплю тебе новое сари! Да, красивое желтое сари! А себе я куплю
кроссовки и шляпу от солнца, а может быть даже мотоцикл! Ты видишь? Смотри,
сколько у нас денег!
—
Я хочу есть… — просила она,
а он все совал и совал ей деньги, счастливо улыбаясь.
Пелестань
Она
сдвигает колени. О, я внимательный, я все замечаю. Да, она сдвигает колени, но не закрываясь, нет, напротив,
она сдвигает их вожделенно. Еле заметными движениями она сжимает бедра, трется
кожей о кожу, делает движение
будто хочет закинуть ногу на ногу, но не закидывает, слегка разгибает колено —
одно, другое, вытягивает носки, словно где-то там, в самом основании ног, у нее
все чешется, и этими легкими, но настойчивыми движениями она этот зуд усмиряет,
успокаивает.
—
Хватит уже, — говорю я тихо, — перестань.
Глаза
ее смотрят сквозь меня. Она меня сейчас не видит и не слышит.
—
Перестань, — повторяю я громче.
Она
медленно возвращается, глядит через остатки тумана, и вот глаза уже ясные,
чистые, и сама она вся такая наивная, маленькая.
—
Пэ-ости, папа, — говорит
она.
Ее
зовут Нина, ей всего пять, и некоторые звуки она до сих пор не выговаривает. Мы
едем в автобусе. У меня на коленях сине-желтый ранец полный рисунков и красок в
тюбиках. В детский сад мы Нину решили не отдавать, но три раза в неделю возим
на занятия по развитию творческого потенциала у детей. Звучит громко, но по
сути — это просто музыка, изо
и чтение. Надя отвозит ее туда, а я забираю после работы. Надя — это моя жена.
Мы
поднимаемся по ступенькам к себе домой. Я держу Нину за руку, и она еле
успевает за мной, неловко, но старательно карабкается на каждую ступеньку.
Открываю дверь своим ключом. Пахнет жареным
— значит, Надя уже дома. Нинка бежит к себе в комнату.
—
Руки мойте! — кричит Надя с кухни.
Я
не мою руки и не
переодеваюсь, сразу иду к жене.
—
Она опять так делала, — говорю я, присаживаясь на краешек табуретки.
Надя
мешает мясо в казане и молчит.
—
Ей же всего пять, — говорю я, — разве так бывает? Может все-таки нужно к врачу?
—
К кому ты ее поведешь? — Надя замирает над казаном и смотрит на меня. — К
психиатру?
В
кухню забегает Нинка. Она уже помыла руки. Она кричит:
—
Мама жалит мясо!
Мы
улыбаемся натужно, но Нинку не обмануть. Она сразу все понимает и замолкает. Я
иду переодеваться. Надя выходит за мной следом.
—
Поговори с ней, — шепчу я.
—
Как я ей скажу! — нервничает она. — Нет, я не могу. Сам поговори.
—
Я уже говорил. А вы — девочки, вы лучше друг друга поймете, — настаиваю я.
—
Не знаю, — вздыхает Надя, — я не знаю.
Мясо
Надя жарит лучше всех. Особенно говядину. У меня всегда получается жестковато и
сухо, а у Нади мясо снаружи с тонкой поджаренной корочкой, а внутри — сочное и
мягкое, пропитанное ароматами зиры
и розмарина. Мы с Нинкой обо всем забываем, уплетаем и добавки просим.
—
Хватит уже, — смеется Надя, но подкладывает нам еще и еще.
Когда
животы набиты, мы идем смотреть телевизор. Как раз сейчас Нинкины мультики.
Нинка смотрит внимательно, сосредоточенно, не отвлекаясь, выражение лица ее
меняется — она легко может захохотать или рассердиться. Но чаще хохочет, на то
они и мультики.
Мы
сидим рядом, но смотрим больше не в телевизор, а на Нинку. Она смеется,
откинувшись на спинку дивана, и тянет от возбуждения носочки. В руках у нее
обезьяна — подарок бабушки. У обезьяны большие плюшевые уши и длинный, загнутый
крюком хвост. Еле заметными движениями Нинка об обезьяну трется, елозит по
дивану, постанывает, как щенок, но не отрывает взгляд от экрана. Дыхание ее
постепенно учащается, но дышит она ровно и глубоко. Что-то там происходит в
мультфильме, отчего Нинка вздрагивает, напрягается, уставившись в телевизор,
замирает на мгновение и, наконец, расслабляется, потягивается, зевает…
—
Нинка, — говорю я, — ну что такое? Ты зачем так делаешь?
—
Как делаю, папа? — говорит она удивленно.
Я
злюсь и краснею. Ну, как ей объяснишь?
—
А вот так! — и я закатываю глаза и начинаю стонать.
Нинка
хохочет. Она думает, что я с ней играю. Но мне вообще не смешно.
—
Ладно, — говорю я, — потом еще поговорим
И
так каждый раз. Все без толку, она сама не замечает этого.
Утром
я, тайком от Нади, листаю интернет-форумы, ищу детского психолога. Одного
рекомендуют настойчиво, психолог и невропатолог, да и кабинет у него недалеко
от нашего дома. Еду к нему сам, хочу для начала проконсультироваться. Это
мужчина, пожилой мужчина с большими мягкими ладонями. И сам он весь мягкий и
крупный. Я нервничаю, все же разговор о моей дочери. Он слушает внимательно, не
перебивает.
—
У детей такое бывает, — говорит он, наконец. — Не часто, но бывает. Это
пройдет, не переживайте слишком сильно. Посмотрите на меня. Да, вот так. За
пальцем следите. Хорошо, спасибо. Вы уверены, что другие люди тоже замечают
такое… ммм… поведение Нины?
Да, руки перед собой вытяните, пожалуйста. По утрам не дрожат? Хорошо. Дело
сейчас не только в Нине. Мне кажется, что вам нужно отдохнуть. Поезжайте. К
морю, или в горы. Всей семьей. Язык покажите…
Я
высовываю язык и думаю — да, отпуск! Он прав! Именно этого я и хотел, но не
признавался себя. Окрыленный, я лечу домой.
—
Надя! Нина! Мы едем на море! — кричу я.
Нинка
легко заражается энтузиазмом и бегает за мной.
—
Ула! Моле! — кричит она.
Даже
Надя — наш остов семейного скептицизма, наша ироничная и снисходительная Надя —
проникается радостным настроем.
И
вот, мы уже едем. Я забронировал номер в зоне отдыха на неделю. Это, конечно,
только мы, местные, эту лужу морем называем. А так — это просто водохранилище.
Вода здесь пресная, но песочек хороший, солнце жаркое и длинное мелководье,
можно не беспокоиться за Нинку. Сейчас самый сезон, отдыхающих много, и все
такие довольные — кто с пивом, кто с минералкой. У нас арбуз. Я взрезаю его, и
он лопается с треском. Тело у него розовое, все в
белых сахарных кристаллах. Нинка хватает самый большой кусок и с наслаждением
вгрызается в середину.
—
Не подавись, — смеется Надя. Она тоже довольна. Купальник у нее новый,
раздельный, и она в нем — просто пантера. Мужчины с завистью на нас
оборачиваются.
Арбуз
мы съедаем почти целиком. Даже не верится, что он мог весь в нас поместиться.
Корки сгребаем в пакет. Нинка сразу бежит купаться. Мы с Надей смотрим за ней с
берега. Она визжит и плескается.
—
Хорошо, что поехали, — говорит мне Надя и чмокает в щеку, — ты молодец.
Я
улыбаюсь. От жары и арбуза меня клонит в сон. Надя встает.
—
Схожу в номер, — говорит она, — забыла захватить крем от солнца.
Я
сонно киваю. Надя берет пакет с корками и кивает мне, мол, выброшу по дороге.
Нинка, увидев, что мама уходит, выбирается из воды.
—
Куда мама пошла? — кричит она мне, подбегая.
—
Сейчас вернется, — отвечаю я и пододвигаю ей шезлонг, — ложись, отдохни пока.
Нинка
забирается с ногами на шезлонг, вытирается полотенцем, а потом ложится на спину
и удовлетворенно вздыхает. Какая же она маленькая! И половины шезлонга не
занимает.
Я
тоже ложусь, потягиваюсь, хорошо! Шевелю пальцами ног, стряхиваю налипший
песок. Надо мной нависает зонтик. Хотелось бы смотреть в небо, на облака, но
кожа у меня белая, обгораю на солнце мгновенно, поэтому все время прячусь в
тень. Какая-то мысль вертится у меня в голове, я все ловлю ее за хвост, пытаюсь
ухватиться, но не успеваю, она все время ускользает, и чем дольше я ее ловлю,
тем больше забываю, забываю обо всем…
Проснулся
я внезапно. Даже не знаю, что меня разбудило. Приподнялся, оглянулся и увидел,
что Нади все еще нет, значит, спал я совсем недолго. Нина лежит рядом,
вытянувшись на шезлонге. Совершенно как щенок, которому снится погоня, она
повизгивает во сне и время от времени содрогается всем телом.
—
Нина! — позвал я ее.
Мне
показалось, что она приоткрыла глаза.
—
Ниночка! — позвал я громче.
Нина
застонала и выгнулась, перевернулась на один бок, на другой, а потом снова на
спину и задышала часто и прерывисто. Я заволновался. Потряс ее за плечи, по
щеке даже хлопнул слегка — она и не замечает. Дети вокруг в песочке играют,
среди волн скачут, дети как дети, а она лежит, дышит судорожно, всхлипывает,
стонет, глаза у нее приоткрылись, а там одни белки видно, и всю ее выгибает,
словно вот-вот из нее что-то должно вырваться, но не выходит и мечется внутри.
Люди на нас оборачиваться стали, потому как стонет-то она все громче. Уже все глазеют, да и на меня так, нехорошо
поглядывают.
—
Хватит пялиться! — кричу я
всем сразу, — это вам не цирк! Че,
думаете, я не знаю, о чем вы думаете? Только не ваше дело, ясно? И не дай бог
вы чего-то там такого… не дай бог…
Вижу,
кто-то опускает глаза, кто-то опасливо в сторонку отходит, а те, что вдалеке —
те лыбятся, пивко
потягивают, мобильные телефоны достали и нас снимают. Я швыряю в их направлении
бутылку с минералкой. Они замолкают, напрягаются. Но мимо. Черт с ними, их мне
не достать.
—
А ты, дед, че пялишься? — люди с ближайших
лежаков уже пересели на другие — подальше — и стараются в мою сторону не
глядеть, один только старик любопытничает.
—
Я не пялюсь, — отвечает он, —
я интересуюсь. Я, понимаете ли, врач.
—
А мне насрать!
— кричу я и подхожу к нему ближе, вставая между ним и Нинкой. Он сидит и будто
чуть улыбается, а мне не смешно ни капли. — Это моя дочь, понял? И врач ей не
нужен.
—
Понял-понял, — отвечает он, но не уходит, и все как будто шею вытягивает с
таким видом, словно я ему вид загораживаю. Глаза у него блеклые, прозрачные. И
взгляд такой неприятный, сальный. Если он еще раз на Нинку посмотрит, я ему вмажу, ей-богу вмажу, у меня уже
руки трясутся, честное слово, а это верный знак.
—
А у нее такое часто? — спрашивает он вдруг.
Тут
я не выдерживаю и бью ему коленом прямо в зубы. Старик падает и закрывает лицо
руками. Кажется, у него кровь. Я хватаю его за волосы, приподнимаю, но не бью,
а ору, просто ору ему в лицо. Это не слова, это какой-то первобытный хриплый
рев. От ужаса у старика перекашивается лицо. Я делаю короткий вдох и снова ору,
реву так, словно пытаюсь его оглушить, словно сдуваю с него его жизнь. Старик
ослабевает в моих руках, и я чувствую, как что-то больно колотится в мое бедро.
Поворачиваюсь и вижу Нинку. Кулачки у нее маленькие, но острые. Она
останавливается и смотрит на меня.
—
Хватит, папа, — говорит она тихо, — пелестань.
И
глаза у нее такие большие-большие.
Я
отпускаю старика, и Нинка берет меня за руку. Мы идем, загребая сланцами песок,
идем в сторону своего номера. Руки у меня вялые, а ноги тяжелые, словно
онемевшие. Из здания, к которому мы направляемся, выходит женщина. Красивая
женщина в черном и блестящем купальнике. Загорелая и гибкая, как пантера.
Мужчины оборачиваются на нее, но она смотрит только на нас. Смотрит и
улыбается. Я улыбаюсь ей в ответ, и от этого мне сразу становится хорошо,
словно меня включили в сеть. И с каждым шагом я все крепче сжимаю Нинкину руку.
Выводите
Чандера
—
Я знаю, где можно купить гашиш, — сказал цыганенок, — и, если хочешь, то можешь
меня трахнуть.
Артем
даже не сразу нашелся, что ответить. Гашиш он искал в этом индийском городке
уже третий день. На пляже торговцев было много, а здесь, чуть стоило углубиться
в материк — и никого.
—
Далеко идти?
—
За гашишем — на ту сторону реки, а трахнуть
можешь прямо здесь.
—
Не буду я тебя трахать, —
раздраженно сказал Артем. — Ладно, пойдем.
Цыганенок
побежал, оборачиваясь, чтобы не упустить Артема. Артем шел за ним, стараясь
запомнить дорогу, но эти трущобные улочки были так похожи одна на другую, что
очень скоро он совсем потерялся, и только чувствовал, что река становится все
ближе. Наконец, вынырнув из очередного проулка, Артем увидел набережную. Здесь
пахло навозом и благовониями. Женщины, подвернув сари, стирали разноцветное
белье в реке. Неподалеку, присев на корточки, справлял нужду старик.
—
Куда дальше? — спросил Артем.
—
Да, дальше, — кивнул цыганенок и показал, — туда, через мост.
По
мосту шли коровы. Бесцеремонно расталкивая людей тугими черными боками, они
шли, опустив головы с тяжелыми изогнутыми рогами. Мост был узкий, поэтому
цыганенок с Артемом остановились, ожидая пока все стадо пройдет.
—
А гашиш-то почем? — сообразил, наконец, спросить Артем.
—
Тсс, — прижал палец к губам цыганенок и испуганно завертел головой.
За
мостом трущобы стали еще плотнее, на узких улицах люди с удивлением оглядывали
Артема. Одна женщина, проходя мимо, пощупала воротник его рубашки. Между тем,
вечерело, в сером небе уже проклевывались ранние звезды, и Артем начал
волноваться.
—
Эй, — окрикнул он цыганенка, — все, я дальше не пойду.
Цыганенок
недоуменно посмотрел на Артема и засмеялся, показывая жестами, какой большой
путь они уже прошли, и что осталось совсем чуть-чуть.
—
Хорошо, я подожду здесь, — сказал тогда Артем, — а ты сбегай и принеси мне
гашиш сюда.
Цыганенок
в отчаянии замотал головой, потянул Артема за рукав и показал раскрытую
пятерню.
—
Еще пять минут и будет гашиш. Окей?
—
Окей, — вздохнул Артем и
пошел.
Действительно,
не прошло и пяти минут, как трущобные постройки закончились, и они вышли на
заросшее высокой травой поле, окруженное ветхим частоколом. В центре поля
горели костры, в их свете были видны высокие брезентовые палатки, вокруг
которых бродили люди.
Больше
всего сейчас Артему захотелось поскорее отсюда уйти, убежать со всех ног. Но
почему-то ему стало стыдно перед цыганенком, стыдно бежать, показать свою
трусость. Когда они подошли ближе к кострам, цыганенок вдруг издал странный
вопль, от которого у Артема все внутри скрутило до тошноты. И тут же, то ли от
страха, то ли от налетевшего ночного холодного ветра, его начала бить крупная
дрожь. Он остановился, испугавшись, что упадет, и увидел, что люди вокруг
костров тоже замерли. Цыганенок прокричал что-то на непонятном Артему языке.
Ему ответил крупный бородатый мужчина. После короткого разговора цыганенок
повернулся к Артему и сказал:
—
Твой гашиш сейчас принесут, нужно подождать.
Люди
расступились, пропуская Артема. Он сел на камень, утонувший в земле в
нескольких шагах от огня. Цыгане (Артем решил, что это цыганский табор)
постепенно расслабились, начали переговариваться, посмеиваться, жарить на
костре пищу. Артем тоже вздохнул, наконец, свободнее и принялся озираться. За
палатками только сейчас он увидел пасущихся лошадей. Их темные фигуры почти не
шевелились, только хвосты вдруг взлетали и хлопали по крупу, стряхивая
невидимых насекомых, да время от времени одна из них поднимала голову и
всхрапывала. Кроме костра, возле которого присел Артем, поодаль горело еще два.
Вскоре цыганенок, подмигнув Артему, убежал, заполз в одну из палаток, да там и
остался. Оказавшись в одиночестве, Артем
подумал, что при своей любви к путешествиям он все же еще больше любит
возвращаться домой, любит знать, что есть место, которое не сдвинется, не
изменится, в котором стоят на своих полках его личные вещи, и можно пойти на
кухню, налить в любимую чашку зеленого чая, выглянуть в окно и увидеть, что
березка за окном как будто подросла, а вон и дядя Боря из первого
подъезда гуляет со своим бульдогом, а его жена — тетя Лида — поливает из шланга
цветы в палисаднике…
Мысли
Артема прервал ощутимый толчок в бок.
—
Уснул, что ли? — засмеялся бородач. — На,
держи.
Артем
взял протянутый ему кусок гашиша размером с большой палец ноги. Гашиш был
твердый и почти черный, но, пока Артем вертел его, разогрелся и стал мягче,
жирнее, ароматнее.
—
Сколько с меня?
—
Пять тысяч.
Артем
прикинул. Цена была высокой, но торговаться что-то не хотелось.
—
Ты ведь угостишь нас? — спросил цыган. — Здесь трудно найти настоящий гашиш.
—
Да, конечно, — заторопился Артем, отламывая кусочек гашиша и протягивая его
цыгану.
—
Не-не-не, — заулыбался цыган, — так не делается. Угощая, сам покури. Давай,
сядем сейчас, сделаем трубочку, раскурим вместе…
Артему
очень хотелось скорее уйти.
—
Нет-нет, давайте я лучше так оставлю, — сказал, вставая, Артем и, на всякий
случай, повторил на хинди. — Нахи.
—
Нахи? — недоверчиво
переспросил цыган и вдруг захохотал, скаля желтые зубы и тыча в Артема пальцем.
— Нахи! Нахи! Ха-ха-хаххх…
Цыгане
вокруг тоже загоготали.
—
Давай, друг, садись, — бородач пихнул его в живот, отчего Артем не удержал
равновесие и с размаху сел обратно на камень, больно ударившись копчиком.
Бородач взял из рук Артема гашиш и ловко принялся отщипывать от него мелкие
кусочки. Когда кучка выросла, он вынул из кармана бумажный кисет, засыпал
нащипанный гашиш пригоршней табака и крепко перетер полученную смесь жесткими
пальцами.
—
А где Чандер? — крикнул
цыган. — Выводите Чандера!
Артем
не шевелился, но не от страха, а, словно впав в оцепенение. Как
загипнотизированный, он не отводил взгляд
от пальцев цыгана, набивающего трубку, не совсем веря в реальность
происходящего. Бородач подкурил и сделал несколько могучих вдохов, отчего смесь
в трубке заискрилась, словно замигала огнями ночного далекого города. Выдохнув
целое облако, цыган передал трубку Артему. Трубка была тяжелой и горячей. Артем
затянулся. Густой дым на удивление легко проник в грудь. Не выдыхая, Артем
сделал затяжку еще раз, наполнившись до отказа, задержал дыхание, и только после
этого выпустил дым. Цыган одобрительно засмеялся. Артем протянул ему трубку, но
тот отрицательно помотал головой и показал Артему, чтобы передавал в другую
сторону. Артем обернулся и увидел сидящего рядом старика. Все его лицо было
покрыто струпьями и родимыми пятнами. Старик медленно раскачивался из стороны в
сторону, словно напевая что-то, и искоса смотрел на Артема. Бородач что-то
спросил, Артем не разобрал. Старик слегка кивнул в ответ, не спуская глаз с
Артема.
—
Дай ему трубку, — сказал цыган.
Старик
не торопился затягиваться. Он прикрыл глаза и сжал трубку в сухих морщинистых
ладошках, но гашиш дымился, и тонкие струйки дыма поднимались, словно опутывая
лицо старика паутиной.
Цыгане
толпились поодаль, не решаясь подойти ближе. Артем поглядел на них и удивился —
до чего маленькие, просто крохотные, будто лягушата. Так и казалось — топнешь,
они и врассыпную. Артем представил и рассмеялся. Смех получился хриплый и
какой-то скачущий, будто упавшая на камень горошина. Чтобы остановить его,
Артем почему-то открыл рот — широко, до отказа, но звук не прекращался,
наоборот, уже не одна, не две, а словно целый мешок звонких горошин опрокинули
на пол, и они все рассыпались и подскакивали.
Артем
поднял глаза и, вдруг, понял, что никакие это не горошины, а звезды — это они
скачут и звенят, и из широко открытого его рта вылетело и полетело навстречу к
этим звездам что-то большое и важное. Но
звезды не становились ближе, они мигали, касались друг друга своими острыми
длинными шипами, кружились, и чем быстрее летел к ним Артем, тем дальше и
мельче становились они, все теснее сбивались в кучку, прижимались друг к другу,
сливаясь в единый сияющий огненный круг, пока, наконец, Артем не увидел, что
это и не звезды вовсе, а просто тлеющий уголек в трубке, зажатой в его сухих сморщенных
руках.
Пришелец
и космонавты
Шуршит,
шуршит над моей головой, и кажется, что в листве завелись мыши, что они,
испугавшись веселой Мурки, вдруг кинулись врассыпную, по листьям, по веткам,
сбивая друг друга с ног, кувыркаясь.., но
это лишь налетел внезапный порыв ветра. Потряс деревом, как младенец
погремушкой, и унесся прочь.
По
дороге мимо меня идет космонавт. Это не галлюцинация, здесь полно космонавтов.
У него в руке помятый букетик. Хочется вообразить, что еще маленькая, но уже
полная романтичных грез девочка нарвала этих ромашек и васильков… да,
постаралась, нарвала, повязала бантиком…
а кому дарить? Ну, конечно, космонавту!
Впрочем,
нет. Я знаю, откуда букетик. Космонавт этот уже который год кружится по орбите вокруг Зареченской
Веры. Знаю я потому, что сам у Зареченских
дома живу. И каждый раз, как только я летом приезжаю, все местные космонавты
собираются меня бить. Обычно это происходит вечером. Я выглядываю в окно и вижу
в саду группу космонавтов. Они без скафандров, одеты по-разному, а вот глаза
похожие. Что-то, наверное, они там, в космосе, видели. А может, это все любовь
ненасытная. Смотрят на меня. Я знаю, чего они хотят, потому выходить не спешу,
пусть помучаются. Наконец, обуваюсь, накидываю ветровку — не от ветра, а от
комаров — и выхожу.
—
Ты, что ли, Веркин ухажер?
— говорит мне один — недоверчиво и в то же время с угрозой.
—
Ребята, — отвечаю я, у меня текст уже давно заготовлен, — ну что вы, в самом
деле, как будто с Луны упали. Аж
из самого космоса на Землю смотрите, а перед своим носом не видите ни черта. Да
мы с Веркой явно с разных
планет, я для нее как пришелец — чужой и далекий.
И
это правда. Вера Зареченская на меня почти и не смотрит даже. А живу я у них
потому, что лет пять назад работал с ее отцом, а теперь раз в год комнату у
него снимаю, по знакомству, когда удается в отпуск вырваться.
То,
что Вера ко мне равнодушна, меня поначалу злило, а теперь ни капельки. Она
вообще такая, малоэмоциональная.
Может сидеть весь день, косу свою черную плести, журналы листать и сериалы по
телевизору смотреть. Зато коса у нее с руку — причем с руку космонавта, у
меня-то руки потоньше будут.
То ли от природы это у нее, то ли от местной радиации. Пытался я от Веры как-то
ответ получить, почему же ей ни один космонавт до сих пор не приглянулся.
Помню, что она тогда долго молчала, косу плела, а потом говорит:
—
А толку? — и задумчиво на меня смотрит.
Вот
и все, чего я добился.
А
сейчас, космонавтик этот
мимо меня с цветами идет.
—
Эй, — окликаю его, — постой.
Он
терпеливо дожидается, пока я подойду.
—
От Зареченской? — говорю я.
Космонавтик
удивленно поднимает глаза, щурится от накатывающего подозрения…
—
Да расслабься, — говорю я, — не нужна мне твоя Верка. Сигаретой угостишь?
—
Не курю, — отвечает. Ну да, чего это я, он же космонавт.
—
Ну, бывай, — я разочарован.
Космонавт
уходит, а я некоторое время еще стою, размышляю как бы ни о чем. Бывает такое
состояние, как будто думаешь о чем-то, а о чем — и сам не понимаешь.
Дом
у Зареченских низкий,
одноэтажный, но широкий. Комната Веры через стенку от моей, и кровати стоят
так, что убери стену — и получится, что мы спим вместе. Иногда перед сном мысли
об этом меня волнуют. Однажды я даже в стенку постучал, вдруг, думаю, ответит.
Будет тогда у нас своя тайна, свой секретный ночной перестук, а это сближает.
Но нет, не ответила.
Отца
Веры зовут Владимир, но мне можно и просто — Володя. Хотя он, конечно, меня
старше лет на двадцать. У Володи — грузовичок. Хороший такой, крытый, почти
новый. Грузовичок его и кормит. Работы много — одним нужно переехать, другим
мусор вывезти или скот перевезти, но чаще всего Володю нанимают ребята из
экспедиций: геологи, гидрологи, археологи. Он им и оборудование возит, и
проводником работает. Места здешние Володя знает прекрасно. В такой экспедиции
мы с ним и познакомились. Дома Володя бывает не часто. Все домашние дела на
Вере. Только какие там дела? Скот и птицу они не держат, огорода нет — так,
пара-тройка яблонь во дворе, которые и поливать даже незачем, климат такой. Еду
Вера готовить начинает, только если папа дома, а так все больше кушает йогурты
магазинные. Я к этому уже привык и не жду завтрака, сам себе яичницу жарю. А
Вера разве что с утра по дому пройдет, метелкой немецкой пыль с мебели смахнет,
да и сидит потом весь день у себя в комнате или в саду на скамеечке. Сидит,
косу свою плетет, да журналы с картинками листает. Вот и все ее дела.
Полистал
и я как-то ее журнал и говорю:
—
Вера, ты чего в этих картинках нашла? Это ж все неестественно. Это же все
силикон, ретушь и компьютерная графика. Да ты в сто раз красивее всех этих
надутых блондинок вместе взятых.
—
Правда? — спрашивает она удивленно и розовеет. Вижу, приятно ей. И еще вижу,
что глаза у нее вспыхнули, губы приоткрылись, вся она светится, словно хочет
что-то рассказать, да не решается. Смотрит на меня, колеблется. А я аж затих весь, замер, чтобы не
спугнуть. Но вижу, она опять прищурилась, в себя ушла, журнал у меня из рук
выхватила и в дом убежала. Ну, думаю, есть у нашей Веры все-таки чувства, мечты
есть свои, тайны.
А
на следующий день встаю утром и вижу — Вера уже завтракает. А время-то ни свет
ни заря. То есть уже ближе к восьми, но Вера обычно раньше одиннадцати не
встает. Особенно, когда папа ее в отъезде.
—
Вернулся, что ли, Володя? — спрашиваю сонно.
У
Веры во рту йогурт, она только машет головой, мол, нет, не вернулся. Умылся я,
выхожу из туалета, а Верка
вся уже при параде. Платье на ней шелковое, в пол. Волосы распущены, по плечам
стекают. В ушах серьги золотые, а глаза от макияжа еще больше стали. Я, видимо,
встал, как столб, оторопело, а она это заметила и улыбается, довольная.
—
Все, пока! — кричит с порога и сразу за дверь, я и спросить ничего не успел.
Промаялся
я весь день в догадках. Жду не дождусь, когда же вернется Вера. И вот — заявляется, часов в семь вечера.
Пьяная, аж еле на ногах
стоит, а глаза красные, заплаканные, макияж по лицу течет. Никогда ее такой
прежде не видел.
—
Вера, да что с тобой? — говорю. А она в ответ только отмахнулась, да к себе в
комнату прошла. Слышу, уронила что-то, стул, наверное, опрокинула, окном
хлопнула и как будто бумагу рвать начала. Только и слышно — шурх-шурх-шурх. Долго рвала, а потом затихла. Я тем
временем поужинал, рюмочку на ночь опрокинул и покурил на крылечке — на улице хорошо,
тихо, только лягушки издалека квакают, да комары вьются, но близко не
подлетают, табачного дыма боятся. От благости этой меня в сон потянуло. Бросил
я сигарету, умылся во дворе и к себе в комнату прошел. Лег в кровать, и тут
что-то весь сон с меня слетел. Как отрезало. Вроде только что носом клевал, а
сейчас ни в одном глазу. Лежу и про Верку
думаю. Какая все-таки зараза. Сколько лет уже космонавтов за нос водит, а ведь
ни одному даже поцеловать себя не дала. Но хороша, хороша. И где ж набралась-то
так сегодня? Видел я и прежде, что она выпивала по чуть-чуть, в охотку, но чтобы так? И ведь самое
главное, что вот она — там, за стенкой спит, а я опять лежу и волнуюсь, не до
сна мне. Наконец, не выдержал. Вдруг, думаю, случилось что, а иначе чего же она
так напилась? Расспросить надо бы. Встал, к ее комнате подошел и в дверь стучу.
Молчит. Я громче постучал и дверь приоткрыл. В комнате темно, только из окна
свет идет — слабый, серый такой. Я в комнате свет включать побоялся, а включил
в коридоре и дверь открытой оставил. Вижу, лежит Вера на кровати, в одном
белье, руки-ноги в разные стороны, одеяло комом — едва-едва ее прикрывает, а по
всей комнате журналы разорванные валяются.
—
Вера, — говорю я тихо. Молчит.
—
Вера! — окликаю я громче и подхожу к ней. Она не отвечает, только чуть стонет
во сне. Присел я на кровать, а Вера вся передо мной, как есть — в белых
трусиках, а из лифчика слева полсосочка торчит. Погладил я ее по бедру бережно.
Кожа у Веры гладкая, теплая, ухоженная. Хорошо мне так стало, приятно, что я
сам с себя майку и штаны пижамные стянул и рядом лег. Приник к Верке всем телом, прижался, по
животу ее погладил, по плечам. Спит она, не шелохнется. Понял я, что если
сейчас шанс такой упущу, то потом всю жизнь жалеть буду. Хотел я с нее лифчик
снять, но повозился с застежкой и так и не расстегнул, просто чашечки отогнул и грудь ее роскошную на
волю выпустил. А вот трусики стянуть сумел.
—
Ну что, Верочка, — говорю, — красавица моя, не обессудь.
Лег
на нее и давай елозить. Сначала аккуратничал,
старался понежнее, а потом
вижу — Вера хоть и стонет тихонько, морщится во сне, но не просыпается, вот я и
разошелся. Вертел ее по-разному и даже покричал чуть-чуть, когда все закончилось.
А потом лег рядом, прижался — перегар от нее стоит тяжелый, а кожа все равно
молоком пахнет. Не чудо ли? Лежу, нюхаю ее, и уходить не хочется, но страшно, как бы не уснуть.
—
Ну, все, — говорю, — мне пора.
Встал,
оделся и прямо в губы ее поцеловал на прощание. А потом к себе в комнату пошел
и стал вещи собирать. Понимаю же, что оставаться здесь после этого никак не
могу, не стерплю просто.
Вышел
с сумкой во двор, постоял немного, поглядел на луну, воздух в себя втянул с
силой и пошел в сторону станции. По дороге пришла мне в голову одна мысль. Тут
неподалеку есть местный клуб, в котором космонавты по выходным развлекаются.
Уровень, конечно, не городской. Так, танцульки,
водка. А время сейчас хоть и позднее, но все же пятница. Может, и застану кого.
Подхожу
я к клубу и вижу, действительно, вон они стоят, покорители космоса. Вот, думаю,
и космонавтикам добро
сделаю, пусть порадуются. Когда еще им такая возможность представится? Они
стоят в стороне, шушукаются о каких-то своих космических делах. Подошел к ним и
говорю, так, мол, и так. Напилась наша Верка
в хлам, лежит у себя на кровати вся такая голая и пьяная, нежная и доступная, бери не хочу. Сам, говорю, уже
проверил — спит и не просыпается. Налетайте, говорю, братцы. Редкий случай.
Может быть, один раз в жизни у вас такое счастье. Не упустите! Дверь не
заперта, так что милости просим.
Космонавты
молчат, только смотрят. Глаза у них пустые-пустые. Вакуум в глазах. Видать,
медленно доходит. Я повторяю. Пьяная, говорю, вдупель. Голая. Пользуйтесь, ребята, еще часа два у
вас точно есть. Только по очереди, ха-ха.
Тут
мне ближайший космонавт и врезал. Сам маленький, а врезал до ужаса больно. Из
носа сразу кровь потекла.
—
Ты чего это? — говорю, а сам лицо пытаюсь рукавом вытереть. — Ребята, вы чего?
Я ж для вас… Я ж специально…
Тут
они все на меня и накинулись. Сначала били ногами, а потом кто-то притащил
черенок от лопаты, и я сразу сознание потерял.
Сколько
времени прошло, пока я в себя пришел — не знаю. Совсем темно было, да и глаза у
меня почти не открывались. Потрогал, вместо лица — непонятно что. Но слышу —
тихо вокруг. Никого нет. Ни голосов, ни шагов. Только шуршат деревья листьями —
осторожно так, ласково, словно шепчут мне о чем-то важном и тайном. Растянулся
я на земле, раскинул кое-как руки и ноги и стал слушать. Раз деревья шелестят,
значит, все по-прежнему. Значит, еще поживем.
Ловушка
Целый
день шел дождь.
Капли
стучали по оцинкованной крыше бунгало, и от их монотонного перестука Ивану все
время хотелось спать. Он и не боролся с этим желанием, все равно на улице
делать было нечего. В такие дни все рестораны и магазины наглухо закрывались,
пляж пустовал, океан становился шумным и неприветливым, а с пальм от ветра
срывались кокосовые орехи и тяжело плюхались на песок. Да, вставать с кровати
не хотелось, но и спал Иван беспокойно. Стены бунгало были тонкими, и через них
легко проникали звуки обеспокоенных дождем джунглей. Сквозь сон, сквозь мерный
шум дождя Иван слышал голоса обитателей этих джунглей. Они рычали, верещали,
стонали и смеялись. До него доносился трубный рев слонов и чаще всего странные,
пронзительные, похожие на детский плач, завывания. Он уже знал от местных
жителей, что так кричат шакалы. В ответ на его вопрос, насколько они опасны,
все только смеялись и уверяли, что на людей шакалы нападают крайне редко. Ивана
это не очень успокаивало.
На
второй день дождя он покинул свое убежище, раскрыл старенький дырявый зонт,
завязал пачку сигарет в целлофановый пакет и пошел в деревню, намереваясь
купить продуктов. Отдельные бунгало, подобные тому, в котором жил Иван, были
раскиданы вдоль всего берега. Их сдавали в аренду
таким как он — бродягам-путешественникам, небогатым и желающим одиночества. А
деревня предусмотрительно находилась глубже, словно отгораживалась от могучего
и беспощадного океана частоколом этих самых бунгало, словно выставляла запертых
в них небритых и никому не нужных туристов в качестве ритуальной жертвы,
надеясь, что в случае цунами океан сожрет
их и успокоится.
Возвращаясь
с покупками, прямо перед своим крыльцом Иван увидел медленно ползущую улитку.
Улитка была гигантская: размером с его голову. Иван пнул ее от отвращения, как футбольный мяч, но улитка
всем своим телом прилипла к земле и не сдвинулась ни на сантиметр, только
дрогнула и сжалась испуганно.
Теперь
Иван выходил только, чтобы покурить. Едой и водой он запасся на неделю, а,
слава богу, электричество было, и он мог пользоваться своим кипятильником и
включать по вечерам тусклую одинокую лампочку, свисающую на проводе с потолка.
Читать при таком свете оказалось трудно, но это все равно был свет.
С
каждым днем дождь становился все сильнее. Крыша бунгало уже с трудом сдерживала
поток льющейся воды, углы потолка потемнели от влаги, а на одной из стен
появились, побежали тонкие едва заметные ручейки, стекавшие куда-то за плинтус.
Запас сигарет подходил к концу. Иван видел это и старался курить меньше, но
почему-то курил только еще больше. Лежа на кровати, он часто дремал, не
проваливаясь в сон глубоко, но и не бодрствуя, и в этом странном состоянии ему мерещилось,
что он не человек вовсе, а мышь. Серая умная мышь с длинным тонким и лысым
хвостом, которая спряталась в своей не слишком уютной, но безопасной норе и
ждет, пока хозяйка дома не закончит генеральную уборку.
На
пятый день, когда Иван стоял на крыльце под козырьком, курил и смотрел, как
дождь взбивает мутную грязь, он услышал странный звук. За дверью, внутри
бунгало что-то тяжело упало на пол. Звук был чуть более долгим, чем мог бы,
протяжным, таким, словно с потолка сбросили веревку, толстый канат, ударившийся
о пол всей своей плоскостью не в один миг, а волнообразно, с оттяжкой. Иван
замер, прислушиваясь. Ничего больше слышно не было, но дождь слишком шумел для
того, чтобы утверждать наверняка.
—
Змея, — вдруг понял Иван и по коже пронеслись миллионы холодных муравьев.
Сигарета в его пальцах успела потухнуть. Он прикурил еще раз и заметил, что
руки у него подрагивают.
—
Но откуда змея в доме? — рассуждал он, затягиваясь и успокаивая сам себя. — К
тому же, что она делала на потолке? Дверь я всегда держу закрытой. Окно тоже.
Может быть, это просто осыпалась штукатурка?
Такое
объяснение показалось ему разумным и успокоило. Он даже рассмеялся с
облегчением, но сам почувствовал, что змея уже проникла в него и теперь
уберется не сразу. Иван докурил сигарету, щелчком выбросил окурок в ближайшую
лужу, и хотел уже открыть дверь, но остановился. Вокруг бунгало росли только
пальмы. Опавшие листья и куски полусгнивших плодов валялись вокруг в избытке,
но ни одной палки не было. А палка бы сейчас пригодилась… Подумав, он шагнул
в дождь и поднял увесистый булыжник, лежащий на земле. Под камнем зашевелился
потревоженный клубок червей. Иван содрогнулся и бросил булыжник на крыльцо.
Перевернув его ногой, он убедился, что черви не прилипли к поверхности камня, и
снова поднял его, ухватившись удобнее. Вдалеке запричитали, захныкали шакалы.
Иван открыл дверь и тут же отскочил в сторону, ожидая чего угодно. Ничего не
произошло. С булыжником в руке Иван осторожно вошел в бунгало и включил тусклый
свет.
Потолок
был цел. По-прежнему в углах темнели сырые пятна, но штукатурка падать и не
собиралась. Это Ивана не обрадовало. Стараясь держаться подальше от стола и
кровати, он подошел к рюкзаку и вытащил фонарик. Почему-то теперь ему стало
спокойнее. Иван включил фонарик и издалека заглянул под кровать, стараясь
осветить все углы. Под кроватью было пусто. Он посветил под стол, посмотрел под
тумбочками. Ничего. Только юркнула под плинтус мокрица. Схватив за край одеяла,
Иван резким движением дернул его, намереваясь сбросить на пол. Постель он уже
давно не убирал, все было спутано, не постель, а гнездо, влажное от дождя и
пота. Одеяло потянуло за собой простыню, подушку, и где-то там, в льняных,
пожелтевших от времени складках будто бы что-то блеснуло, выгнулось серебряным
боком и тут же спряталось.
Иван
заорал, отчасти от страха, отчасти, надеясь испугать своим криком змею, и
дернул сильнее. Тяжелый ком плюхнулся на пол и развалился на части. Из подушки
вылетели тонкие белые перышки и закружились по комнате. Иван отскочил, держа
камень в руке и напряженно вглядываясь в разбросанное по полу белье. Лампочка
покачивалась от сквозняка, и в этом прыгающем свете казалось, что простыня
шевелится то там, то здесь… Несколько мгновений Иван пытался отделить игру
теней от реальности, но потом нервы сдали, он издал пронзительный вопль и с
размаху залепил камнем прямо в середину постельного гнезда. Камень тут же увяз
в белье, не произведя особого эффекта, а Иван, лишившись оружия, почувствовал
себя совсем беззащитным. Недолго думая, он снова выскочил из бунгало и
захлопнул за собой дверь.
Сердце
колотилось, и возвращаться внутрь совершенно не хотелось. Уже стемнело. Иван
пошагал по крыльцу туда-сюда и решил, что нужно где-то перекантоваться хотя бы
эту ночь. Ощупав карман и убедившись, что сигареты на месте, Иван побрел сквозь
дождь и джунгли в сторону деревни.
Зонт
остался в бунгало, поэтому промок он тотчас же. Но было тепло и не очень
противно. Войдя в деревню, он постучался в запертую дверь кафе
«Мун бич». Хозяином кафе
был пожилой кореец Мун,
Иван немного знал его. Дверь долго не открывали, Иван стучался еще и еще, пока наконец на втором этаже не
включился свет и из окна не выглянул сам Мун.
—
Кто там? — крикнул он, щурясь со сна.
—
Извините, Мун, — крикнул в
ответ Иван, — это я, Иван, у меня в бунгало змея, можно я переночую у вас?
Мун
еще постоял несколько секунд, слегка покачиваясь на фоне окна, а потом
неопределенно махнул рукой и захлопнул створки. Через минуту дверь открылась,
но Мун стоял на пороге,
загораживая Ивану путь в дом.
—
Откуда в твоем бунгало змея? — спросил хмуро Мун.
—
Я не знаю! — воскликнул Иван и вдруг растерялся, и начал объяснять.
— Я спал, потом ушел, потом она упала за дверью, я зашел, а ее нет.
—
Если змеи нет, то чего ты боишься? — спросил Мун.
—
Она там, там! — закричал Иван, понимая, что сам запутался. — Она просто
спряталась, я не могу ее найти.
—
Мой брат умер в том году, — сказал Мун.
— Его нет, но он живет вот здесь,— он с силой хлопнул себя по груди. — Если
змеи нет, но ты по-прежнему ее боишься, значит
змея не в бунгало, а в твоем сердце. Как я могу пустить в свой дом человека со
змеей в сердце?
Мун
уставился на Ивана, ожидая ответа, но Иван не знал что ответить.
—
Ты меня услышал, — сказал Мун,
кивнув, и закрыл дверь.
Иван
растерянно огляделся. Ветер унялся, дождь стал тише, мельче, но в этом чудилась
еще большая угроза, словно все вокруг затаилось, свернулось в клубок перед
решающим смертельным прыжком. И будто повинуясь не собственной воле, а
поддаваясь чему-то неотвратимому, Иван побрел обратно к пляжу.
Он
вышел на берег и подошел к тому краю, где заканчивалась круглая галька и начинался песок. Океан
тихо гудел, как гудит электричество в высоковольтных проводах. Вода в океане
казалась густой и плотной, словно покрытой жирной пленкой. Стояла какая-то
необыкновенная тишина, и Ивану вдруг почудилось, что он стоит внутри огромного
воздушного шарика, надутого до того самого предела, когда еще один выдох, одно
неосторожное движение, и шар лопнет.
Стараясь
не потревожить это неустойчивое равновесие, он медленно опустился сначала на
колени, а потом лег на мокрый песок и закрыл глаза. Океан лизнул его пятки, а
через мгновение, развеселившись, вздохнул глубоко и с разбегу накрыл Ивана
соленой волной.