С армянского. Перевод Олега Чухонцева
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2014
Когда
застывает взгляд
От слова о д
и н о ч е с т в о
дрогнет и воздух в комнате.
И я осознаю, что у человека
самое слабое место — глаза.
Когда застывает взгляд, говорят:
кто-то должен прийти.
Если это не ложь, то доброта,
и родилась она от бессилья, и только.
Мой взгляд застывает,
но ты не придешь.
Не можешь прийти, я знаю!
И воздух в комнате будет дрожать
от слова мучительного
о д и н о ч е с т в о,
напоминая о том, что пропасть,
может быть, и существует затем,
чтоб испытать человека.
Как мне быть,
если это действительно так,
если пропасть действительно существует
для того, чтобы броситься вниз?
Что мне делать,
ведь я не кувшин, а кувшинка
и падаю, падаю, не разбиваясь,
а опадая…
Я просто устал.
Я устал, как бумага устала от слов,
бледных и невыносимо бескрылых,
которые также меня выражают,
как курица самолет…
Есть ложь, которая стоит правды;
я верю в сознательную ложь,
что мы друг друга не потеряем.
Есть страх, который стоит смерти,
я опасаюсь, что жизнь войдет в колею,
а я останусь жалким историком боли.
Есть шаг, наконец, который стоит полета,
и я вырываю себя из собственных мыслей,
как вырывают из десен здоровый зуб.
Я просто устал.
Настолько устал,
что ничего не чувствую,
боли не ощущаю.
Ах, если б только не ощущать, что глаза —
самое слабое место у человека.
Под ношей
Ты проходила…
Казалось, весь вечер был твой,
вечер весенний —
и ты проходила легкой походкой.
Будь платье со шлейфом,
я мог бы сказать:
за тобой и вечер, как шлейф волочился.
Но ты была в платье коротком
и в складках колен собиралась вечерняя темь,
пока на плечах золотел догорающий день…
Косые лучи облекали тебя в золотое шитье
и пряжей блестящей наматывались на пуговицы,
и тень вырастала, как обаянье твое,
и, опережая, тянулась, тянулась по улице…
И чем-то довременным обдало из темноты,
и странное чувство возникло, сосущее, ноющее:
когда есть такое сокровище в жизни, как ты,
как мог я считать эту жизнь
пустой и нестоящей?
Как мог я оскомину чувствовать, а не блаженство,
не верностью ей дорожить, а свободою жеста?
Как часто я опускался до унизительных ссор,
до ненависти и гнева — лишь бы наперекор.
Я чувствовал не восхищенье,
а злобу и отвращенье,
Вот потому сегодня — хоть поздно! —
прошу прощенья…
Хватит! Я больше не буду
отягощать чужую судьбу!
Не буду больше склоняться
под гнетом житейской ноши!
И так я несу с рожденья
огромный орган на горбу,
несу на спине, как горб, —
до смерти, видно, не брошу…
Пока ты идешь — он звучит…
О, проходи, проходи!
Чтоб легкой походке в такт
и кровь моя бешено билась,
чтобы глаза успокаивались,
видя тебя впереди,
чтоб, тайно владея тобой,
сердце к тебе стремилось
и чтобы, как тень, тянулись покой и умиротворенье
и легкими полами платья развеивались сомненья.