Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2014
Запольских
Вячеслав Николаевич —
прозаик, публицист, живет и работает в Перми. Публикации в «Дружбе народов»: «В
зерцале пермских вод» (№ 10, 2013).
Приходилось слышать такую историю: давным-давно, еще в советское время в Перми этнографы решили издать книжку про коми-пермяков. Собрали материал, передали в одно из московских издательств. Художника тоже выбрали столичного. А потом весь тираж пришлось пустить под нож: коми-пермяков иллюстратор изобразил узкоглазыми и в ненецких малицах.
Край Европы! Приуральский север! Какие там еще могут быть автохтоны-туземцы…
А вот такие. Этнографы еще в конце XIX века предрекали коми-пермякам неминуемое исчезновение языка и, как следствие, угасание и полное обрусение народа. Решетников в хрестоматийных «Подлиповцах» живописал их деградацию. А они не просто сохранились, но дали свое имя всем нациям, обитающим ныне в Пермском крае. Теперь здесь татарин, немец, русский, еврей — все пермяки.
Если подбирать лироэпический образ для земель, с давних пор, с тринадцатого века обжитых коми-пермяками, то им может стать сосенка, выросшая на обочине проселка и осыпавшая вокруг себя шишками глинистый песок. А может, вид из окна ветхой избы в деревне Старое Шляпино — изба стоит над обрывом, под которым до неровного горизонта распростерся бесконечный лес, прорезанный путаными блужданиями речки Велвы, туманное пространство, слившее серо-зеленые комки тайги с белесо-голубым пустынным небом. Хотя старики, покрепче утвердившись на оползающей темно-красной глине, водят в воздухе перстом: вот здесь были колхозные поля, а там, за перелеском, стояла деревня со странным названием Велозавод.
Еще характерная особенность края: непуганая дворовая живность, просто вот никакого страха не имеют козочки, котики и коровки. Едем по деревне, местный житель на переднем сиденье вдруг орет: «Стой! Жучка под колеса кинулась». — «Так ведь у нее инстинкт самосохранения, отскочит», — флегматично отвечает водитель. — «Не отскочит!» — жалобно вскрикивает местный, привставая и пытаясь заглянуть поверх капота. Пришлось садануть по тормозам. Но тут же стало не до судьбы безрассудной Жучки. Завидев остановившийся «лендровер», от ближайшего забора отклеилась свинья и, струясь грязью, потрусила по направлению к остановившейся машине. Исчезла в «мертвой зоне» перед бампером, а потом внедорожник потряс таранный удар.
Уж на что курицы пугливые создания, но только не пермяцкие. Зайдешь на двор, а они, вместо того, чтобы кинуться врассыпную, с назойливым любопытством окружают незнакомца, а если достанешь фотоаппарат, то буквально лезут в кадр, отталкивая друг друга и выбирая наилучшие позы для фотосессии.
И непуганая живность в пермяцких деревнях, и сам мирный и неторопливый образ жизни этого лесного народа демонстрируют нетронутость изначальных природных установлений, в гармонии с которыми жили и живут пермяки. Время здесь заторможено и закольцовано, в один и тот же момент совершаются древние языческие ритуалы — и обмен цифровыми снимками этих обрядов в социальных сетях, а рингтоны мобильников у молодежи воспроизводят песенный фольклор.
…По чащобам и весям коми-пермяков буграми ходит глина, изредка застывая неровными плоскостями, пригодными для пшеничного поля, кладбища или райцентра. В этой глине и мелкой галечки не сыщешь, поэтому, когда обнаружится крупный камень, он объявляется священным. Как, например, «громовой» камень с природной дыркой — «чариз», что придает колдовскую силу воде, пролившейся сквозь него. Водой этой, что в результате древнего обряда сделалась целебной, на городище Курегкар умываются школьники, а льет ее из берестяной корчаги завуч сельской девятилетки.
Траектория небесного камня
Поля вокруг села Ошиб заросли одинакового росточка осинками, что трепещут остатками шершавой желтизны, и сосенками дымчато размытой — «нестеровской» — зелени. По высоте этих деревец можно высчитать, когда лес принялся за реконкисту угодьев совхоза «Ошибский». Получается, в начале девяностых. Впрочем, точка отсчета новой эпохи и без обмеров всем известна…
У крепеньких рыжиков неладно с эффектом Доплера, их оранжевое сияние дразнит в жухлой траве насмешливым зеленым отливом. Наступишь на такую рыжую кнопку, в подземной грибнице сощелкнутся тайные контакты, и начнется неуправляемая реакция движения времени вспять. Неолитическое небо прочертит огненная змея метеорита, и в трех верстах от Медвежьего поля, давшего имя Ошибу, врежется в тайгу огромный камень. «Ен Из!» — воскликнут родановцы (ну, или представители гляденовской культуры, в общем, раннесредневековые предки нынешних коми-пермяков) и начнут поклоняться каменюке, посланной добрым небесным богом Еном в утешение бедному лесному народу.
Древние пермяки Ен Изу поклонялись. Потом пришла пора пионерской натурфилософии, школьники во главе с учителями пытались откопать камень, чтобы вымерить его точные размеры. Делали сколы, проводили минералогиче-ские анализы. Выяснили, что камень отнюдь не небесного, а земного происхождения. Содержит окислы железа. Может, ледник его сюда принес? Но почему — один-единственный? В здешних суглинках даже камешка, для мальчишеской рогатки годного, не раскопаешь.
Некоторые впечатлительные дамы, постояв у камня, падают без чувств. В земле вокруг него множество непонятного происхождения лунок, разного диаметра и глубины. В них ничего не растет, даже трава. А еще Ен Из иногда исчезает. Точнее, заставляет блуждать по лесу желающих до него добраться — будто у Ен Иза дурное настроение или неприемный день… Вроде ноги сами шагают по привычному маршруту, а места вокруг открываются какие-то неведомые, и хоть три часа пытайся отыскать заветную поляну, все равно придется вернуться, до цели не добравшись.
В моём тёмно-красном сердце —
тяжесть сотни медведей.
Оно гонит кровь по тропам,
полня силой тайгу…
И с этим бессмертным грузом
вдаль по чащам, болотам
бреду…
И свой след теряю
в мокром клюквенном мху…
Бродячий пермский поэт Ян Кунтур не случайно, наверно, по дороге вышептывал строки, кочковатые, словно заросшее быльем поле Оша-медведя:
И каждый мой след — как яма…
Льётся влага забвенья —
зеленый настой кореньев —
в них… и ловит клочки
разорванных туч осенних,
посланных во спасенье
Отцовской крылатой сини…
Не умирает версия, будто Ен Из — осколок тунгусского метеорита. Кое-кто из местных краеведов высчитал, что этот метеорит в 1908 году пролетал по своей катастрофической траектории именно над Ошибом, и обронил кусочек.
Позитивистской философии камень не одобрил. После того, как его со всех сторон окопали, стал уходить под землю. Теперь в сырой яме, поглощающей Ен Иза, виднеется только спина каменного хтонического чудовища. Она облеплена золотыми восточными дирхемами и почерневшей медью старофранцузских денье. Осины продолжают жертвоприношения, осыпая камень своими дарами, схожими с диковинными монетами разных народов и эпох, какими богаты клады этой древней земли, скандинавскими скальдами называвшейся Биармией.
Теперь пришла новая эпоха. На почерневшем, мхом обросшем, осиновой опавшей листвой облепленном боку камня виднеются малоуспешные попытки процарапать назойливое: «Здесь был…»
Ен Из все терпит. По крайней мере, пермяки не забывают древние легенды, к небесному камню до сих пор иногда приходят.
Седло Ильи-пророка
Свой небесный камень имеется и в селе Архангельское. Но поменьше. Зато не в лесу прячется, а положен прямо в центре села, внутри церковной ограды. Относительно его происхождения у сельчан нет сомнений: это метеорит.
Вообще-то в начале своей истории Архангельское звалось Карповым Посадом. Но то ли в XVIII веке, то ли в XVII — сии сведения сельская история не сохранила — небо прочертил огненный хвост, а потом со стороны деревни Калинино, это от Карпова Посада верстах в двадцати, ураганный порыв ветра принес грохот и отсветы лесного пожара.
Богатый калининский крестьянин нанял мужиков с лошадьми, чтоб они отыскали небесный камень. Лес еще догорал, небесный гость остывал в воронке, образовавшейся при его падении. Находку привезли в Карпов Посад, где имелась часовня, возле нее и уложили, рассудив, что, раз камень с неба упал, значит, его Бог послал. Называли его сперва, как и ошибский мегалит — Ен Из, «камень доброго бога Ена». Но получалось как-то уж слишком по-язычески, и потому камень прозвали «Седло Ильи-пророка», поскольку на его поверхности имелось удобное углубление, прямо-таки приглашавшее присесть.
Похвальное христианское добронравие сельчан было поощрено тем, что в Карповом Посаде построили и в 1842 году освятили церковь во имя архистратига Михаила. Село получило новое название: Архангельское. Старая часовенка к той поре обветшала, ее снесли, а камень переместили к храму, найдя для него место возле крестообразно раскинувшего ветви кедра в церковной ограде.
Камень оказался строгий, с норовом.
Парни как-то решили похулиганить, вывернули глыбу и покатили к реке, а там спустили с крутого обрыва. Но камень, пробороздив склон середины, вдруг остановился, будто чья-то невидимая рука его удержала. Тут уж и старухи прибежали, возмутились, начали молодежь стыдить-стращать. Хулиганы усовестились, раздобыли лошадей, веревки, и затащили камень обратно.
В пятидесятые годы прошлого века небесному камню нашли хозяйственное применение. Зимой для расчистки дорог от снега обычно использовали что-то вроде деревянного грейдера, называемого «клин», и таскали его трактором… Естественно, «клин» надо было утяжелить — в качестве груза и использовали «Седло Ильи-пророка». Если сейчас внимательно рассмотреть камень, то можно увидеть: со стороны, обращенной к церкви, он слегка подтесан, заострен — видимо, чтобы укладывался в рубленый короб «клина». Когда же на дорогах коми-пермяков появились тракторы с ножами и настоящие грейдеры, камень был брошен за ненадобностью и пребывал в небрежении, постепенно врастая в землю возле центральных колхозных мастерских. «От обиды, — замечают сельчане. — Это он от нас уйти хотел».
Церковь начали восстанавливать в девяностые, тогда же старики вспомнили о посланце небес. К открытию храма, в 1996-м, камень снова перенесли под кедр внутри церковной ограды, и с тех пор он там и лежит. Обрастая не мхом и лишайниками, а новыми легендами. Как тут не поверить в его внезапно открывшуюся врачевательную силу, если все свидетельства о чудесах снабжены достоверными подробностями, именами… Кладезь подобных историй — церковный староста Александр Иванович Селин.
Дядя Гена Овчинников лежал, парализованный, без движения, и во сне ему явился Серафим Саровский, посоветовал: сходи в церковь, а потом посиди на камне — выздоровеешь. А как тут куда-нибудь пойдешь, если ни ногой, ни рукой… Впрочем, сначала пальцы на руках у дяди Гены шевельнулись, а потом он после ночного видения и руками владеть стал. Попросил у родни костыли и добрался до «Седла Ильи-пророка». Долго сидел на нем, уж стемнело, и народ весь по домам разошелся. Некого попросить, чтоб помогли подняться, костыли подали. Но собрал все силы, встал и поковылял до дому. А метров через сто ноги сами пошли. Взял костыли под мышку и вернулся домой здоровеньким.
К названию «Седло Ильи-пророка» добавилось новое: молодежь стала называть небесного посланца «камнем любви». Во-первых, здешние парни и девушки любят посидеть на камне парочками, помурлыкать. А главное, говорят, он помогает от бесплодия.
Однажды в Архангельское на поклонение камню откуда-то из-под Карагая приехала едва держащаяся на ногах женщина. Ее, под руки поддерживая, повели на исповедь, а она упала на клиросе. Селин сумел поднять ее аж на колокольню, поставил под самый большой колокол и как следует «прозвонил», чтоб все болезни выгнать.
Спустя несколько лет та женщина снова приехала в Архангельское. С маленькой дочкой. Принялась рассказывать продолжение свей истории: «Не помню, как тогда и с колокольни спустилась… А когда села на ваш камень, вдруг подумала: хочу дочь! Стала гнать эту мысль, ведь у меня уже было трое сыновей. Но та упрямо возвращалась. И вот, видите, я теперь не только здорова, но и доченька у меня родилась».
Колдуньи-фельдшерицы
И еще о таинственном и непознанном. О загадках и колдовских чудесах, которыми богата коми-пермяцкая земля.
Коми-пермяки — что в цивилизованных райцентрах, что в спрятанной за скачущими ухабами проселков и петляньем рек лесной глубинке — могут от чистого сердца креститься, заходя в церковь, и считать себя вполне верующими людьми, но при этом с почтением относятся к своему верховному богу Ену и уверены в существовании родной пермяцкой нежити.
И в XXI веке молодой семье на свадьбу дарят родовую наследственную ценность — стол, сделанный из громадных размеров старинной иконы. Оборотная сторона исчиркана столовыми ножами, а какой-то смутноразличимый апостол со свитком в руке принужден уставиться в пол. Библиотекарша в норковой шапке, с правильным городским выговором заявляет, что в Иисуса Христа она, конечно, верит, но считает, что это одно из имен Ена. Признается, что бабушка у нее была травницей, а талант знахарки передается по наследству. Детей и внуков к врачам не водит, интуитивно чувствует, какую болезнь чем следует лечить. Притом настаивает, что знахарка и колдунья — это совершенно разные «специальности». В чем разница? Как определить колдуна? О, это непросто, можно только догадаться. По каким-то мелким предметам в его обиходе. По травам, которыми пользуется. Опять-таки, если случилось что-то неприятное, значит, надо приглядеться к соседям, наверняка кто-то порчу навел.
Попытки расспросить про колдовские наговоры наталкиваются на несознанку.
– Может, кто-то этим и занимается, который в это верит… Знают какие-то слова… Хотя, если скотину держишь, обязательно надо ворожить. В рождественские дни наговоры очень помогают, чтоб урожай и приплод были обильные.
Внучки и дочки травниц становятся фельдшерицами, совмещая медицинскую ученость с традиционным знахарством. С удовольствием делятся целебными свойствами здешней флоры. Вытащат картонную коробку из-под импортной микроволновки, перекладывают пучки сушеных трав, перетряхивают гремучие связки кореньев. Корни сабельника от болезней суставов, мать-и-мачеха очень крупная растет на наших глинах — отхаркивающее, черная трава — не знаю, как она по-научному, бабушка говорила: от нервных припадков. В ведро ее клали, поджигали, накрывались чем-нибудь и дышали дымом. Синюха у нас в народе заменяет но-шпу.
Потом, притишив голос, добавляет как бы необязательное:
– Есть много способов вылечиться и без трав.
Многозначительно-загадочно:
– Все поправим, коли надо. Другими способами даже и лучше.
Но, как попросишь поделиться наговорами, сразу молчок, соберет свои целебные пучки и замкнется в немоте, куда-то под потолок позыркивая.
Здешние колдуны не дают объявлений в газеты и ТВ о своих услугах, потому что колдун — это, в общем-то, норма. А вот которые в церковь ходят, те и есть настоящие-то чародеи.
– Я при церкви нашей кручусь, вожусь, помогаю, в общем. Однажды попалась мне там черная бабушка. За плечо меня — раз. Сколько я потом плечом болел!..
Полупьяный рассказчик в селе егва и сам себя готов выдать за колдуна, лишь бы на опохмелку дали.
– Но бывают в церкви и белые, добрые старушки. Они видят, кто как живет, че почем… Десять рублей у тебя есть?
Время прибавляет свои толкования загадочным способностям пермяков. Бригадир колхозный тоже считался «тэдысь», то есть «знающим», поскольку ведал, когда сеять, когда жать. Морок эзотерических сект и доступность печатного слова, что пропагандирует излишние умствования, тоже даром не проходит. Целительница из деревни Корчевня объявляет себя еще и ясновидящей. Демонстрирует отпечатанные на принтере и посаженные на пластиковые пружины офисным перфоратором-брошюровщиком книги собственного сочинения. Листая «Мир мой души», поясняет:
— Пишу стихи, песни. Однажды задала себе вопрос: кто же я такая? И пока писала эту книжечку, нашла ответ. Оказывается, не простой я человек. Бог выбрал меня и через мое посредство проводит проект, как человеку сейчас снова войти в единение с природой.
Берегись чечкома!
В далекое, от праздного любопытства укрытое сквернодорожьем село Пармайлово, пренебрегая ухабами, едут и едут корреспонденты, художники и иностранцы. Недавно двое негров заявились. Веселые: похватали местных баб и устроили танцы прямо на дороге. Геннадий Федорович Утробин впервые видел арапов живьем. До того созданный им музей пермяцких чудов посещали поляки, французы и прочие европейские народы.
Дядя Гена Утробин уже седьмой десяток разменял, а начал вырезать деревянных коми-пермяцких идолов еще смолоду. В совхозе работал трактористом, домой возвращался уже к вечеру и брался за инструмент: бензопила, топор большой, топорик поменьше и полукруглая стамеска.
Идолы у дяди Гены получаются карикатурные. Некоторые глупые, другие злобные, но всегда смешные, не страшные. Сначала выставлял свои произведения во дворе дома. Потом вдоль дороги. Наконец, Утробину выделили целый гектар земли на окраине села, и он принялся устраивать музей резной скульптуры под открытым небом. Для начала благоустроил этот гектар, высадил сосенки, елочки, березки и рябинки, множество разнообразных кустов. Обихаживал их, поливал. Теперь вот сам не узнает собственные посадки. «Волчья ягода» так облагородилась на ухоженной земельке, что выглядит декоративной аристократкой.
За музеем, где начинается голое поле, трава едва пробивается сквозь россыпи щепок: здесь дядя Гена и рубит своих идолов. «Рубить надо в поте лица», — признается. Меж щепок воздвигаются неохватные пни, такие только трактором из лесу вытащить можно, и корабельной толщины сосновые стволища, сами себя хищно пеленающие осьминожьей путаницей ветвей. Утробин ходит по лесу, подыскивает деревья с подходящим расположением сучков, с необычно выгнутыми и переплетенными ветками. За тридцать лет нарубил и настрогал целый бестиарий чудов: кузь кыв — «длинный язык», заставляющий сквернословить, «уна юра диво» — многоголовое диво, «сюра пеля» — чудище с рогами и развесистыми ушами. Некоторых изваял по рассказам стариков, о других прочел в фольклорных книгах, а вэр дядь ему самому однажды повстречался.
– Лешие есть, только у них гипноз сильный, — объясняет Утробин. — Его и не увидишь. И я не видел, он меня только напугал. Как-то летом я поехал за дровами на тракторе с тележкой. Вдруг кто-то по борту как брякнет! Звону было! Я вышел, осмотрелся — а место было открытое — кто, думаю, так-то стукнул? Никого нету. Но несчастный случай был после этого… Ай, не буду рассказывать.
И правильно: о встречах с пермяцкими чудами лучше не трендеть. Как-то члены Кудымкарского велоклуба решили встретить день зимнего солнцестояния на Курегкаре — «Птичьем городище». Приехали, расположились, принялись любоваться ледяным звездным небом. Вдруг вспомнили, что именно на эту ночь приходится предсказанный календарем майя конец света. Это обстоятельство несколько добавило мистической жути в настроение. Тут-то одному из велосипедистов и показался чечком. Мелькнуло в сумерках нечто маловнятное, а чему ж это и быть в таком месте и в такое время, как не «белому человеку»?
Но лучше б велосипедист о встрече с чечкомом никому не рассказывал. Это порождение злого бога Куля не просто так — для испугу — показывается, а предупреждает о зловещем событии, которое уже близко подстерегает пермяка на жизненном пути. Причем в мифологии жителей таежного края отсутствует роковая предопределенность, свойственная, например, древним грекам. Если не рассказывать никому, что встретил чечкома, то можно обмануть судьбу, и напасть тебя минует, только мохнатой лапой из бифуркационной точки погрозив… Впрочем, если встретишь не чечкома, а чечкоморта, то готовься к неизбежному.
Может статься, как раз скелет чечкома раскопали недавно «черные археологи» в Сюзь-Позье, когда разоряли древнюю могилу. Вообще-то предки пермяков росточка были невеликого, а тут — двухметровый гигант, да с богатым вооружением захоронен.
…Сюзь-Позья («Гнездо филина») — это не деревня, а целая местность, объединяющая несколько деревень. Именно там было в давние годы обнаружено древнее городище и несколько интересных могильников. Петуховское городище вскоре после археологических раскопок местные хозяйствующие субъекты срыли начисто, добывая гравий. Нынешние пожилые ошибские жители вспоминают, как пацанами бегали на карьер, находили старинные вещицы, а однажды с ужасом наткнулись на часть скелета, человеческую фалангу, беззащитно валявшуюся на груде гравия. Археологи отыскивали и раскапывали могильники в огородах деревни Канево. Сейчас, правда, огороды эти пребывают в запустении, поскольку большинство деревень Сюзь-Позьи брошены. А там, где еще теплится жизнь, местным бабушкам приходится собирать дождевую воду, потому что к роднику старым людям уже не пройти, там сначала тропинка, а потом — бух! — крутой обрыв. От электричества остатки сюзь-позьинских жителей отрезали. Сохранился, правда, магазинчик, у крыльца которого беспризорная корова с аппетитом жует картонный ящик из-под чешского пива. Собаки не брезгают газетами.
А местность эта удивительно красива. Стоит на обрыве, под которым затейливо змеится старица Велвы. Сперва кажется, что река здесь течет по-прежнему, но потом взгляд удивленно фиксирует, как велвинская вода внезапно упирается в ничто, в глинистый берег — подобно тому, как рельсы обрываются железнодорожным тупиком. На просторную пойму надвигается горбатый холм Яг Юр, густо обросший сосняком. В брошенных избах можно найти древнюю глинобитную, то есть без единого кирпича слаженную, печь.
Село с языческой репутацией
В древнем селе Большая Коча — первое упоминание о нем в писцовой книге относится к 1579 году — перед революцией было две большие церкви, часовня, да еще и женский монастырь. Епархиальные власти стремились направить в село, которое издревле считалось оплотом язычества, как можно больше миссионеров. Нельзя сказать, что пермяки не были добрыми христианами и в церковь ходили только для виду. Но в них уживалась и поныне уживается искренняя, порой истовая православная вера с суевериями, завещанными предками, что жили, поди, с пятого века на окрестных городищах Курегкар, Ошкар и Быльдэгмыс.
Нет уже в Большой Коче прежних богатых церквей. Герасимо-Питиримо-Иоанновская, названная в честь первых епископов — просветителей пермяков, нещадно рубивших языческие «прокудливые березы», оставил по себе память только храмовыми деревянными скульптурами, что хранятся теперь в Пермской художественной галерее. От монастыря остался парк с вековыми соснами, а сама обитель первой пала жертвой большевистской мести: монашенки, говорят, преподнесли Колчаку вышитое золотом знамя. Но кочинцы, восстановив по рассказам стариков давние свои обряды, и при служении своим чудам не забывают перекреститься и воскликнуть «аминь!». Сколь бы ни был образован пермяк, в каких бы заграницах ни побывал, негласно соблюдает он завещанные обычаи. Идешь в лес за грибами или ягодами, скажи вслух: не для продажи беру, а для прокормления семьи! Пусть собираешь дары леса именно на продажу, главное — успокоить вэркуля, пермяцкого лесовика, хранителя тайги. Создатель и хранитель кочинского школьного музея Василий Иванович Гагарин, если найдет в брошенном доме царских времен монетку, демонстративно объявляет: не для себя беру, для экспозиции.
Действует система старинных строгих табу. Нельзя ловить рыбу в устье реки, на сбросах воды у прудов и мельниц. Иначе вакуль-водяной накажет: перевернет лодочку, набьет сети тиной, снимет с крючка щуку, а вместо доброго улова прицепит корягу. Пермяцкий вакуль, впрочем, не такое уж страшное существо. Мужчине вакуль может показаться красивой женщиной, а женщине явиться в облике юноши. Единственный способ определить, не вакуль ли перед тобой, вглядеться ему в глаза: у этого чуда нет зрачков. Жертв не требует, в омут утянуть не норовит. Другое дело, Мара. Недалеко от Большой Кочи стоит деревня Мараты. К знаменитому линкору или к жертве Шарлотты Кордэ это название не имеет никакого отношения. Мараты означает «озеро богини смерти Мары», и вот эта богиня, действительно, может утащить человека в воду и утопить его.
Нельзя торговать иконами. Нельзя беспокоить предков, например, разбазаривать какие-то вещицы, бывшие дорогими сердцу бабки с дедом. Предки могут рассердиться и наслать проклятие — мыжу. Это болезнь непонятной этиологии, лечится очень долго, а может и вообще не вылечиться. Если уж накликал мыжу, придется пройти через обряд вешания топора — чер oшлан. Характерно, что подношение знахарке, узелок с шишечками хмеля, клались на божницу, чтобы они вобрали в себя побольше святости. Потом шишечки бросались на печные угли, а над ними на шнурке подвешивался топор. Впрочем, иногда вместо топора подвешивали икону. Знахарка начинала перечислять имена умерших предков, и на каком имени топор (или икона) качнется, тот, стало быть, и мыжу наслал. Далее предка следовало умилостивить, отслужить панихиду, устроить oбеддэз — поминки.
В Большой Коче не так давно возродился древний и довольно-таки кровавый общепермяцкий ритуал принесения быков в жертву Ену. В давние времена на этот языческий праздник животных пригоняли со всей округи, даже из-под Чердыни и Соликамска. На поляне у речки Онолва их резали, тут же в котлах варили мясо, съедали его, а остаток вялили про запас. А запас, порой, оставался немалый: в 1914 году сюда на заклание пригнали восемьдесят быков — почти гекатомба. Сейчас остатков не бывает, на празднике только одного бычка и режут, а народ-то по-прежнему собирается со всей округи.
…А на окраинеБольшой Кочи деревенские дамы в красных сарафанах-дубасах, в рубашках, вышитых специфическим национальным орнаментом — пернами, несколько напоминающими рунические знаки, в полосатых вязаных носках под колено молча нагибались и нашаривали что-то в августовской суховатой траве. Ильин день для коми-пермяков — праздник «Турун вежан лун», «день смены травы», прощание с летом. В этот день женщины выходили в поле, шли к лесу, каждой нужно было собрать пучок из пяти разных трав, непременно чтоб уже с семенами.
Женщины, хмурясь, выдергивали из земли какие-то былинки. «Да что там трава, глядите, грибов-то какое море!» Но в ответ на мой крик они стали страшно округлять глаза, шипеть и прикладывать к губам пальцы. Во время обряда не разрешалось произносить ни звука. Иначе кукушка язык украдет.
После сбора трав женщинам полагалось услышать голоса пяти разных птиц. Но только не кукушки! Правда, к Ильину дню кукушки уже не кукуют. Но иногда, хоть редко, эта птица все же подает голос. Такую зловредную кукушку называют «блудной».
— А вот в Кудымкаре, говорят, мало уже кто из коми-пермяков говорит на родном языке. Выходит, украла-таки у них язык блудная кукушка? — спрашиваю у Анны Ивановны Теплоуховой, руководительницы ансамбля «Мича Асыв» и инициатора возрождения старинного обряда.
— Те, которые в Кудымкаре, они ближе к Перми, обрусевшие. А мы люди лесные, у нас здесь язык самый живой и интересный, его невозможно забыть. Вдали от городов, от цивилизации, в таких уголках, как наш, язык, конечно, не украдешь никогда.
Разбойная слава
На ошибском кладбище недавно восстановили редкий памятник: камень, поставленный в 1910 году убиенному попу Свято-Дмитриевской церкви Михаилу Зубареву. Стояло когда-то недалеко от Ошиба сельцо со странным, непривычным для этих мест названием — Хайдуково. Откуда в коми-пермяцкой Парме могли взяться гайдуки? Однако обитали в Хайдукове люди с лампасами на штанах, и молились не в церкви, не в часовне, а клали поклоны кресту на древней обомшелой ели. Говорили по-русски. Имели репутацию разбойников. Вот эти-то хайдуковцы проведали, что у попа Михайлы имеется замечательная, ну просто роскошная шуба. Так что ошибские прихожане, собравшись как-то раз на службу, попа в церкви не обнаружили. И дома его не нашлось. И восхитительная шуба исчезла… Впрочем, имеется у этой истории другое толкование: якобы Зубарев не доплатил наемным работникам за ремонт церкви.
Ближайшая к Ошибу деревня Ёгва славилась ярмаркой, на которую съезжались со всей губернии. Ёгвинцы внимательно следили, кто из заезжих гостей много пьет, а некоторым робким и сами подливали. А потом доброго жеребца подменяли выпивохе на полудохлую кобылу. Оттого заслужили репутацию конокрадов. Но, коли ошибцы их обзывали конокрадами, в долгу не оставались: сами вы, говорили, «поп виищез», то есть «люди, убившие попа».
«Ошибский пермяк до крайности скрытен и хитер по сравнению с русским человеком, — записывал в 1904 году свои впечатления священник местной церкви. — Неповоротлив, медлителен, в делах своих осторожен, и всегда семь раз померяет и один раз отрежет».
Могу заверить, что данная характеристика может быть отнесена не только к ошибским, но и вообще ко всем коми-пермякам. Сами они объясняют свой национальный характер так: для дома в старые времена делали мебель, скамейку, например, только из цельного дерева. А чтоб подходящее дерево найти, его надо искать полдня. Отсюда вдумчивость, неторопливость.
Посреди Пармайловского музея чудов высится двухэтажный веселенький теремок, пряничностью своей затмевающий глазурный домик Гензеля и Гретель. Это Утробину из районного управления культуры направили проект дощатых чудо-хором. Но зачем же он будет из досок теремок строить? Он его из бревен срубил и всякими деревянными узорами фасад изукрасил.
— Я в телевизоре видел, как одна тетка говорила: нужно украшать свое жизненное пространство, — кивает на свой терем дядя Гена. Но украсил он пространство не для себя. В этих сказочных хоромах он не живет, отдал для ребят, которых в каникулы привозят сюда с детских площадок и лагерей. Там проводит для них мастер-классы по резьбе, встречает и чаем угощает наезжающие фольклорные коллективы, на втором этаже собирается открыть музей.
-«Мы люди мирные», — любят подчеркивать пермяки. Но и обидчивые. Дядя Гена рассказывает:
— Этим летом трое корреспондентов из Москвы приезжали. Три часа их всюду водил, все рассказал. А они потом про меня написали: маленький мужичонка, залпом выпил стопку самогона. Опозорили перед людьми! Я самогонку вообще не пью.
— А из какой газеты корреспонденты?
— Из «Спид-инфо».
Пермяки, конечно, народ преимущественно тихий, но на взрыв негодования, на жертвенное упорство вполне способный. В Гражданскую Ошиб шесть раз переходил от белых к красным и обратно.
…В Первую мировую ошибские жители сражались храбро, но, бывало, тоже попадали в плен. Одному такому пленному разрешили получить через Красный Крест посылочку из дому. Но откуда ж в лесном Ошибе взяться грамотеям? Так что жене его пришлось пешком двадцать верст идти в Кудымкар и у тамошних знающих людей выведывать, как на крышке посылки написать по-немецки требуемый адрес…
Самая дальняя деревня в ошибской округе носит название Эрна. Знатоки родного языка коми-пермяцких корней в нем обнаружить не могут, а потому рассказывают такую историю. Во время Первой мировой войны сюда на лесозаготовки пригнали пленных австрийцев. И был среди них один офицер, который почему-то угодил сюда вместе со своей дочерью Эрной. Девушка заболела и умерла, здесь же и была похоронена. А когда уже при советской власти здесь создали лесопункт, то к нему и приклеилось немецкое имечко.
Есть на ошибском кладбище могила, на памятнике написано, что похоронен в ней герой Гражданской войны Егор Титович Батин, зверски замученный колчаковцами. Но устное предание свидетельствует, что красноармейцем или большевиком Егор не был, а считался за деревенского чудака. После революции ходил по Ошибу и всем доказывал, что сейчас начнется счастливая жизнь, Строгановых не будет, лес сделается общественным, строй себе хоромы, белок стреляй, собирай грибы — в общем, полная воля.
Когда пришли белые, то деревенского утописта предупредили, чтоб кончал свою вредную пропаганду. Но Батин не унимался. Тогда его жестоко выпороли шомполами и бросили умирать. Но мужик оклемался, дополз до дому, а как пришел в себя, снова принялся рассказывать сказки про счастливое будущее. Вот тогда Егору Титовичу пули не пожалели, и сделался он политической волей местных советских властей героем Гражданской войны и колчаковской жертвой.
С установлением советской власти и объявлением НЭПа разбойничьи инстинкты у жителей Ошиба и окрестных деревень пробудились с новой силой. В деревне Сизево две зажиточные семьи, Лунеговых и Поповых, держали лавки. Причем, памятуя об инстинктивных наклонностях односельчан, часть добра прятали в лесу, в яме. Но все равно однажды ночью мужики налетели на лавки, вывезли на подводах все товары, про схрон в лесу тоже проведали, и его обчистили. После чего по-робингудовски разделили хабар между всеми жителями Сизева. Одна из местных барышень по имени Маланья не придумала ничего лучше, как нарядиться в новый сарафан, закутаться в цветастый полушалок и в таком праздничном виде явиться в ошибскую Свято-Дмитриевскую церковь. Там ее и застукала дочка ограбленного нэпмана: «Это же наше добро!» После чего при людях стала срывать с нее обновки и всяко позорить…
В Сизеве нынешние зажиточные хозяева и посейчас овец держать не решаются. Потому как печальный опыт имеют: выпустишь овечек поутру, а вечером они не вернутся. И не найти их уже… Но на крупные злодейства местное население все же не решается. Например, уже несколько лет стадо деревенских коров пасется без пастуха. Просто уходят с утра на луга, а потом вечером сами возвращаются. Ну, или заночевав где-нибудь в перелесках, являются домой на вторые сутки. Из чего можно сделать вывод, что неуемные робин гуды и крупные лесные хищники, медведи да волки, в Ошибе и окрестностях перевелись.
А ведь недавно еще считался этот таежный угол дремучим, медвежьим. Набродившись по чащобам, поэт Ян Кунтур окончательно почувствовал себя ошибским тотемным зверем:
Я обнажаю клыки,
глаза поднимая к небу
из дремучих урманов…
И горб мой косматый — выше
кедров, старых, как жизнь…
Ты грозный мой рёв услышишь
вестью благожеланной —
как суд справедливый, верный
в мире страха и лжи…
Не то что колчаковцев, даже матерых медведей здешние мужики совершенно не боялись. Был случай после Гражданской: двое приятелей отправились на охоту, подняли зверя из берлоги, а топтыгин одного охотника под себя подмял. Товарищ бегает вокруг, стрельнуть боится, вдруг в приятеля попадет. А тот ему из-под медведя кричит: «Так у тебя ж трехлинейка со штыком! Да не тычь его, а коли с разбега!»
С разбега-то охотнику зверюгу и удалось заколоть.
А еще не так давно по Ошибу ходил мужик с вывернутым ухом. Тоже неудачно медведя поднял. Пришлось вокруг соснового ствола от косолапого бегать, уворачиваться. Медведь дотянулся, чуть ухо охотнику не оборвал. А мужичок по лапе, ствол обнявшей, топориком — тюк.
Оружие в Ошибе и окрестных деревнях до сих пор считается сакральным родовым достоянием. Даже самодельное ружье с кованым восьмигранным стволом — шомпольное, капсюльное — умудрились, передав от прадеда к правнуку, сберечь до нынешней поры. Хоть медведи на одноименном поле уже перевелись, да и пальнуть из полуторастолетней «пищали» (коми-пермяки до сих пор так называют любое ружье) вряд ли осмелится даже самый отчаянный ошибский охотник.
Бригадирская плетка
Крестьяне в ошибской округе были государственными — черносошными. А вот леса находились в частной собственности у Строгановых. Недалеко от Ошиба, только через речку перебраться, в деревне Косьва на угоре стоял дом, который называли «господским»; там находилась строгановская контора. Мельничная плотина принадлежала богатым сельчанам, фамилия которых в истории не сохранилась, а вот кличка помнится: Пась торов, т. е. «кусочек шубы». После революции, когда лес можно было заготавливать без оглядки на строгановских управляющих, Ошиб и окрестные села начали строиться и разрастаться. А у мельников-кулаков неделю вывозили добро на двадцати подводах. Ни кусочка прежних «богатых шуб» не оставили.
Межколхозную ГЭС строили напротив разрушенного «господского дома», на остатках мельничного заплота этих самых Пась торов в конце сороковых годов. Согнали людей с двадцати двух окрестных колхозов, руководил строительством талантливый самоучка Степан Лунегов. Четыре года продолжался каторжный труд, сохранилась память о бригадире, который в качестве аргументов употреблял не ругань, а короткую плетку. Наконец, летом 1952-го пришли в движение две вертикально-радиальные турбины, и ГЭС дала свои проектные сто пять киловатт. В каждой избе разрешалось иметь только одну электролампочку, светилась она едва-едва, только утром и вечером. Днем включать ее запрещалось. Летом для бытовых нужд пользоваться электричеством возбранялось вовсе, ток подавался только на колхозные гумна. Но все же в ошибских избах стали появляться радиоприемники «АРЗ» — Арзамасского радиозавода, потом электроплитки. Интересно, что счетчиков в домах не было, за электроэнергию расплачивались из общей колхозной кассы. Так что неслучайно день пуска ГЭС отмечали летом 1952-го всеобщим гуляньем на велвинском берегу.
Перед тем, как в Ошиб протянули линию электропередач, в некоторых избах даже и телевизоры голубыми огоньками уже мигали. И хоть плотина сейчас разрушена за ненадобностью, все же жители округи до сих пор вспоминают тусклые огоньки своих лампочек, просигналивших о решительном наступлении цивилизации на заповедно-таежный край.
Впрочем, Ошиб не был вовсе уж глухим углом. Внушительную, хоть и деревянную, Свято-Дмитриевскую церковь освятили в1862-м году. Библиотека здесь появилась еще в 1905-м. Хотя, признаемся, косы-литовки стали известны только в начале 1920-х, когда этот инструмент завезли сюда нанимавшиеся батраками русские мужики, бежавшие от голода из Поволжья, до той поры здесь косили «горбушками». Этот коротенький инструмент, напоминающий серп, впрочем, и сейчас употребляют, когда надо чисто выкосить траву на кочках и между пнями.
Дремучая судьба
Багрово-фиолетовые плети «девичьего» винограда ползут по вросшим в землю сараям, тянутся по крышам деревенских бань. На велвинских омутках застыли лодочки-«пыжи» местных рыбаков. Пыж — это такое утлое, коротенькое и узкое корытце, чтобы просто удержаться в нем — требуется индейское чувство равновесия. Хорошо хоть, крупной добычи в Велве для рыбаков уже нет, только плотва, а щуки остались в преданиях — как и обитавшие в омутах пермяцкие водяные-«вакули».
Едва ли не на каждом пригорке, уберегающем себя от недооцененных ошибских бальнеологических ресурсов, высажены петунии, бархатцы, а то и ампирно горделивые георгины. У каждого общественного здания путника встречает железная бадья с аккуратно уложенными по краю квачами. О, этот вечный ритуал отмывания резиновых сапог перед вхождением в библиотеку, клуб или церковь!.. Ошибскую старую Свято-Дмитриевскую порушили еще в 1975-м, на ее фундаменте воздвигли сельсовет, а нынче сельсовет переделали обратно в храм. К сожалению, большой девяностопудовый колокол где-то сгинул, но не так давно одна ошибская старушка, почувствовав приближение смерти, наказала: как помру, копайте на моем огороде в таком-то месте… И выкопали один из церковных колоколов! Он, хоть и небольшой, снова служит прихожанам Ошиба.
То ли глухой его звон, то ли дальние эманации магического Ен Иза заморочили лирического Яна Кунтура до верлибров:
Роскоши пёстрых школьных
газонов
завидует неприглядное
мрачное небо
лежащее точно серый камень
среди пермяцкого леса
над толщами красной
октябрьской глины.
Нет
наоборот это тот
единственный на всю округу
валун.
Есть осколок от беспросветной тучи
отбитый косматым Еном
и брошенный на Медвежье Поле
для успеха этих
дремучих судеб.
…Порождения запекшейся, как кровь, глины, сгнившей рыжей хвои, заросших речной травой заводей никогда не оставляли здешних жителей, даже под крестовой сенью христианства, даже под инверсионными хвостами авиалайнеров, что чертят пермяцкое небо, перелетая над глиняным краем из одного цивилизованного мегаполиса в другой, даже в фокусе параболических антенн, что разносят по деревням нивелирующее наваждение сотни телевизионных каналов и соблазны интернета.
P.S. Прошу прощения, если кое-где в очерке неправильно употребил пермяцкий падеж, их в этом языке аж семнадцать штук.