Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2014
Денис Гуцко — постоянный автор «ДН». Среднюю школу
окончил в Тбилиси. В 1987 году переехал в Ростов-на-Дону, где окончил
геолого-географический факультет Ростовского государственного университета по
специальности «Экология и прикладная геохимия». Служил в Советской армии.
Лауреат премии «Букер — Открытая Россия» (
Роман
«Бета-самец» («ДН», № 10—11,
— Если не боишься крапивы, — кричит медсестра Люда, водрузив на подоконник обтянутые белым халатом телеса. — То иди, вон. За угол туда. По тропинке.
Исчезает. Но не успевает Паншин разглядеть, следует ли ему бояться крапивы, Люда появляется на балконе.
— Стой там лучше. Щас отведу, спущусь. А то влезешь.
Смешно сказать. Готовясь к волонтерскому дебюту, Паншин немало времени потратил, решая, во что одеться. Чтобы не выглядеть пижоном. В шкафу, как назло, не обнаружилось ни одной поношенной вещи, а новые были сплошь из дорогих магазинов. Разъехавшись с Мариной, Паншин и гардероб свой обновил радикально. Последовал совету в подвернувшемся «глянце», устроил шопинг для снятия стресса. И думать не думал, что буквально через месяц ввяжется в такое. В общем, когда дошло до сборов, выбор костюма оказался задачкой не из простых. Паншин опасался, что накупленные им брендовыешмотки, отрабатывающие ценник каждым стежком, каждой пуговкой, зададут между ним и больничным персоналом ненужную дистанцию. Помешают погрузиться в волонтерство по-настоящему. Хоть в секонд-хенд беги. Подумал-подумал, и решил не отвлекаться на мелочи. Так оно и вышло: зря беспокоился. Приняли его более чем по-свойски.
— Идем-идем. Мне еще карантин колоть. Седниваще одна на два этажа.
Паншин расправляет выданный ему халат — кажется, чистый — набрасывает на плечи и отправляется следом за Людой, которая ведет его в сторону, противоположную от крапивных зарослей. За больничной высоткой горизонт распахивается. Над низеньким забором светлеет лоскут воды — водохранилище. На плешивом газоне шумная воробьиная свара. Санитар везет кого-то в расположенный на отшибе морг. Каталка дребезжит и рыскает из стороны в сторону по просевшим вразнобой плитам. Колеса то и дело застревают в щелях, санитар матерится уныло. То навалится на ручки, наклонившись к укрытой синим казенным одеялом голове, то дернет вверх, привстав на цыпочки. Окна морга посверкивают навстречу каталке: кто там, кого везешь?
— Тебя откуда прислали-то? — интересуется Люда.
— Прислали? — смущается Паншин. — Так я сам… добровольно.
— Ну, да, да, — не оборачиваясь, она машет рукой. — Так откуда?
— Из «Добрых людей».
— Вон туда нам. В двухэтажку, — Люда указывает на новенький флигель, втиснувшийся между больницей и поликлиникой.
Перед флигелем раскидан строительный мусор: бумажные мешки, обрезки гипсокартона, кирпич. Паншин с Людой входят внутрь, разминувшись в дверях с санитаром, чистеньким сухопарым старичком, прячущим взгляд под кустистые брови.
В коридоре, на каталке с торчащей у изголовья штангой для капельницы, лежит, высунув из-под простыни уродливые ороговевшие ступни, безразмерно-бесформенная бабка. Из открытой двери в дальнем конце пристройки доползает тяжелый, тоскливый запах пищеблока.
— Вот, значит, палата, — Люда кивает на ближайшую дверь. — Остальные… Ну, сам смотри. Завтра утром, вроде как, тоже придет кто-то от вас. А так, смена по больнице до девяти, если что.
На двери красуется золотистый
пластмассовый «нолик». Следующая
палата — под номером «один».
— Да собирались сначала под хознужды взять, — объясняет Люда странную нумерацию. — А комиссия ни в какую. Не для того, мол, строили, то-се. Статистика, квадратные метры. А мы номера-то не стали перевешивать, добавили вот… И получилось, — она кивает на «нолик». — Больные некоторые боятся сюда. Представляешь?! Придумали, — стучит пальцем себе по лбу. — Суеверие. Мол, ноль-то не к добру. Вот ведь… Темнота. Что возьмешь… Ну, вот. Основной фронт работы. Там из реанимации лежат. А, да! Женщины, — по-птичьи, низко и резко, скинув голову на бок, Люда заглядывает Паншину в лицо. — Тебя ж предупреждали? Женская палата. Мужики только легкие здесь. Мужиков тяжелых мы в корпусе ложим.
Он знал, разумеется. Предупреждали.
В кардиологическом отделении первой городской больницы ввели в эксплуатацию пристройку на пятьдесят коек, а штат набрать не успели. Медсестрам приходилось бегать сюда из главного корпуса. Волонтеры из «Добрых людей» вызвались помочь, и в качестве эксперимента их допустили пока во флигель, к послереанимационным пациенткам. Дополнительную эту трудность — неподготовленному человеку да в женскую палату — Паншин воспринял с некоторым даже задором.
«Боевое крещение», — сказал себе. И добавил, как нетрудно догадаться, поговорку про груздь и кузов.
— Вот вам, девчоночки, сиделка! — кричит Люда, вводя его в палату.
Девчоночкам — их в палате четверо — от пятидесяти до семидесяти на вид. Вежливо, стараясь ни на кого не пялиться, он осматривает палату. В дальнем углу дородная тетка в одной сорочке. Лекарства и посуда на тумбочках, тугая седая коса, стоптанные тапки, вскрытая упаковка памперсов.
— Тю! — удивляется тетка в неглиже; она сидит на краю кровати, в руке тонометр. — А че мужика-то?
Прикрыться, впрочем, не пытается, отвернуться Паншина не просит. И вообще, в вопросе слышится, скорее, досужее любопытство, чем недовольство.
— Так! Кого прислали, того прислали. Порассуждай мне! Это ж не просто так, это ж специально люди помочь вам. И нам. Это ж благотворительность. Вот ведь тундра!
Пациентки нулевой палаты пожимают плечами и вяло, как бы размышляя вслух, высказываются в том смысле, что лучше уж мужчина, чем совсем никого, а то не дождешься тут, на отшибе, осмотра ждать по полдня, пока кто-нибудь явится, и вообще не дай бог что, не докричишься…
— Так! — Люда прерывает коллективное ворчание. — Выписываться, видать, пора. Есть силы трендеть, значит здоровые. Пошла, — бросает она Паншину, разворачиваясь к двери. — Разберешься.
Медсестра Люда ушла, Паншин остался один на один с больными, за которыми ему предстояло ухаживать весь день, возможно, всю ночь, и еще немножко утром. Настроение было отменное. Чувствовал себя как матерый спортсмен перед началом турнира, в котором он явный фаворит. На вот, принимай — неприбранный всамделишный мир, голая реальность — а ты думал, она какая? Жизнь. Шершавый край ее. Потрогай, потрогай. Чувствуешь? Вот оно, вот такое. Ну как? Бодрит? Отрезвляет? Это тебе не с Мариной по фитнесам и клубешникам.
— Меня Леша зовут, — представился Паншин, и отметил про себя не без удовольствия: держится уверенно, хорошо держится. — Я волонтер. Пришел, чтобы…
— Ты, наверно, там, в коридорчике, лучше сядь, — предложила крашенная в ядреный рыжий цвет старушка, лежавшая слева от окна.
— О! На черта ж ему в коридоре? — откликнулась тетка в сорочке. — Там же жестко, на стуле. Потом, вам же первой вот-вот понадобится. И че, орать? Пусть лучше здесь, — кивнула на свободную кровать возле двери.
Между пациентками произошел спор — где лучше разместить волонтера, в палате или в коридоре. Тетка в сорочке настаивала, что в коридоре жесткие стулья. В то время как рыжая старушка уверяла, что нечего мужику среди баб. Паншин стоял посреди палаты, дожидаясь вердикта.
— Да чего он такого насмотрится? — под бретелькой дернулось мясистое плечо. — Он же сюда работать пришел!
— Какая работа еще? Им не платят, — качнулась рыжая с проседью шевелюра. — Это ж волонтеры.
— Леша, не знаешь, что на завтрак сегодня? — с койки напротив спорщиц сипло и вяло, с выражением то ли боли, то ли отвращения на бледном лице, поинтересовалась самая молодая на вид пациентка.
Спор тут же угас. Даже Седая Коса бросила копаться у себя в тумбочке, прислушалась.
— Вот и Зоя проголодалась, — задумчиво глядя в потолок, сказала рыжая старушка.
— Выясню сей момент, — и Паншин отправился в столовую.
Наверное, это можно было назвать модным. В узких кругах, разумеется. Паншин, однако, совсем не думал в подобном ракурсе. Да хоть бы и так. Модными, бывает, становятся и самые правильные вещи. Здоровое питание, к примеру. Спорт. Чтение — это уж в самых узких кругах. Опять же, церковь. Паншин пока присматривался. Захаживал иногда. Но с чувством. Да мало ли что модно. Все определяется твоим отношением. Можно подходить формально — можно проникать вглубь. Доискиваться до настоящего. В конце концов, мир состоит из подлинников и подделок. Полтора года с Мариной открыли ему эту правду неопровержимо. Если сам ты подлинник, то тебя не могут окружать подделки. Никогда не будут окружать тебя подделки. Никогда. Не удержатся подделки возле тебя, будут выявлены рано или поздно и отправлены на помойку. А быть настоящим, между прочим, несложно. Достаточно держаться вечного, веками проверенного. Благотворительность и милосердие — ценности не последнего порядка. И не мельчи, не своди все к мышиным нескольким кликам, к перечислению кучки денег на какой-нибудь счет под замусоленной шапкой «Нужна ваша помощь». Некоторые и вовсе заводят себе банковские карты специальные: с каждой покупки отчисляется на благотворительность. Толкаешь из гипермаркета тележку — и тело есть, чем подкормить, и совесть уже полакомил. Нет, ты вот так давай, вот так попробуй — в самом что ни на есть реале, в женской послереанимационной палате. Вживую. А? Кукле Марине никогда ни за что не решиться. И у друзей ее кишка тонка.
Но началось задолго до Марины, конечно. И дело совсем не в ней.
Владелец двух торговых точек на авторынке — шины, автохимия — Паншин жил приемлемо. Но накатывала временами тревога необъяснимая, странное какое-то недовольство — всем сразу. Вокруг, внутри. Ни с того ни с сего. На ровном, что называется, месте. Ворчливый внутренний голос бубнил пренеприятнейшую какую-то абракадабру — только и понятно, что что-то обидное, оскорбительное даже… но что? Поневоле прислушиваешься, пытаешься вникнуть… Ааа, да заглохни ты! Бред собачий!
Случалось нечасто, но нервы портило основательно.
Чего-то не хватало. Чего-то вечного. Такого, что разрывало бы банальный круг «деньги-товар-деньги». Пространства не хватает, понял Паншин. Для души. Где ей дышать и действовать.
Стал натыкаться в Сети на тему, зацепился: подарки детдомовцам и малоимущим. Не вообще абстрактным детдомовцам-и-малоимущим. А можно выбрать. Персонально. И персонально от себя подарить. Хоть и через посредников, а все же элемент личностный налицо. Все сделал достойно: по знакомым не трезвонил, не выпячивался. Выбрал одинокую многодетную мамашу — она просила коляску со сменными люльками — и сироту-подростка, мечтавшего получить ноутбук на день рождения. Купил подарки, приложив сверху по коробке конфет. Списался с Ритой (Ri_Ta_Ru), координатором «Добрых людей». Завез подарки в штаб. Последнее, собственно, оказалось самым простым: штаб ютился в кладовке офисного центра возле его дома, через бульвар наискосок. Крошечная комнатка, заваленная коробками и свертками, многие из которых в подарочной упаковке. Из пестрых завалов на столе белый iBook торчал как молочный зуб из пирожного. Рита оказалась студенткой, второй курс физфака. Очень благодарила, улыбалась. Наговорила любезностей.
— Да что вы, такая мелочь… хотелось бы больше…
Паншину понравилась благостная тишина, поселившаяся в нем после визита в набитую подарками каморку. Вот — пространство. Самое то.
К Новому году заявился с новыми гостинцами для многодетных и детдомовцев. Снова благодарили, говорили трогательные слова.
И, как ни крути, штаб «Добрых людей» напротив, через бульвар. Выходя на балкон — выкурить утреннюю сигарету под капучино, с видом на апельсиновый восток — или вечером, поглазеть на густеющую синеву, утопить в ней дневную нервотрепку, и шум, и суету — Паншин частенько замечал там, на бульваре, юношей и девушек, собирающихся на свою волонтерскую тусовку. Кто-то пританцовывает с наушниками в ушах. Иногда наушники делятся на двоих. Многие на роликах. Кружатся, раскидывая руки… летают… Молодость, конечно. Но ведь не только.
— Яйца вареные, манная каша, сосиска и бутерброд с маслом, — отчитался Паншин, вернувшись из столовой.
Палата задумалась.
— Мне только яйцо, — это Зоя, все тем же ватным голосом.
Паншин посмотрел на нее и предложил вызвать доктора. В ответ Зоя лишь приподняла над одеялом руку, так и не закончив движение каким-нибудь понятным жестом.
— Обход скоро, — ответила за нее тетка с койки напротив. — Чего звать-то?
Пока Паншин ходил в столовую, она надела халат.
— Тебя тошнит, наверное, Зоя? — спросила она громко, будто Зоя была глухая. — В реанимации ж наркоз давали, — это уже Паншину. — Вот ее и тошнит.
Выслушав пожелания остальных пациенток относительно завтрака, Паншин отправился обратно в столовую. Седая Коса от еды отказалась:
— У меня есть.
Как заметил вскоре Паншин, держалась она особняком, в общие разговоры не вступала. Подолгу смотрела в окно и время от времени погружалась в обернутую газетой книгу.
Очередь, состоявшая из больных и навещающих больных родственников, двигалась быстро. Минут через пять Паншин подобрался к раздаче. Он перечислил все, что заказали его подопечные и подал поднос раздатчице. Та взглянула с недоверием.
— Это кому это столько?
— Больным.
— А сам кто? Больной?
— Я волонтер.
— Кто?
— За больными пришел ухаживать, — отвечал Паншин, с досадой ощущая, как поднимается в нем глупое, совершенно ненужное раздражение.
— Не поняла. К кому пришел?
Паншин вздохнул.
— Маня! — крикнул кто-то из кухни. — Ты как с луны свалилась! Ну, волонтер! Первый раз, что ли? Ну, сколько они уже ходят-то!
— Так девки ж ходили!
— А седни мужик! Отпусти человека, не суши мозг.
Вернувшись во флигель с подносом еды, Паншин наткнулся на картину, которая заставила его сконфуженно отвести взгляд. Возле лежавшей в коридоре женщины толпились врачи. Ее перевернули на бок, лицом к стене, отбросив простыню. Обширная спина и ягодицы густо исполосованы ссадинами и синяками. Захваченный врасплох Паншин брезгливо съежился. Проходя мимо койки, чуть было не перевернул поднос: медсестра, обтиравшая тампоном избитую спину, в этот момент как раз разогнулась — и притиснула Паншина к стене.
— Тьфу, леший! — она и сама испугалась. — Подкрался!
— Проходите, проходите, — поторопил его кто-то из докторов.
Над койкой висел сложный запах лекарства, давно немытого тела, алкогольного перегара.
— Лежи, не вертись.
— А ну, замри! А то сейчас выпишем, домой почапаешь.
В палате пришлось пристроить поднос на свободную тумбочку: больным ставили капельницы. Молодая медсестра, симпатичная, но с неухоженными руками, хлопотала возле Зои. В соседней палате ее коллега устраивала кому-то разгон за несмытый унитаз.
— Здравствуйте. Я Алексей. Ваш сегодняшний помощник.
Медсестра молча пожала плечами, головой покивала: ну да, да, помощник, все счастливы. Паншин, впрочем, начал привыкать к манерам здешнего персонала. Печалиться из-за такой ерунды не собирался. «Противненькие они здесь, не отнять». Главное, решил, самому нужно держаться достойно — и поинтересовался у хмурой барышни, чем может быть ей полезен. Та, на Паншина не глядя, попросила принести стойки для капельниц, оставленные у прохода в главный корпус.
— Опять холодное будем есть, — вздохнула рыжая старушка.
— Бардак тут, конечно, — согласилась ее соседка. — Я однажды в Железнодорожной лежала. Вот там порядок, я вам скажу! Не то что… Там порядок идеальный… порядок, да…
Пока расставлял и закреплял стойки, медсестра прочитала лист назначений, из которого выяснилось:
Рыжая старушка — Белько Татьяна Михайловна. Семьдесят лет, инфаркт миокарда.
Ее дородная соседка — Демурова Юлия Анатольевна. Пятьдесят три, пароксизмальная тахикардия.
Тихоня возле окна — Журавлева Алла Григорьевна. Пятьдесят восемь, инфаркт миокарда.
Наконец, самая тяжелая, только что из реанимации — Курагина Зоя Ильинична. Шестьдесят два, острая сердечная пневмония.
«И все с того света, — подумал Паншин уважительно. — Все заглянули за черту».
После ухода сестры снова попробовал завести разговор.
— Трудное, наверное, это время… первые дни после реанимации, — сказал он, как бы размышляя вслух.
Уселся тихонько на свободную кровать возле двери.
— Трудно возвращаться, наверное.
— Да уж, — согласилась Татьяна Михайловна.
— Трудно было, когда прижало, — заметила Юлия Анатольевна. — Я думала, все. Финиш. А сейчас, чего уже. Глядишь, и поживем еще.
— Да уж, — согласилась и с ней Татьяна Михайловна.
— А вы боевые, — улыбнулся Паншин как можно теплей; пришлось вспоминать в процессе, как это — «тепло улыбнулся»; нечасто в последнее время доводилось.
— С наше поживешь, тоже боевым станешь, — Татьяна Михайловна рассмеялась и вдруг испуганно ойкнула, разглядывая иглу, закрепленную лейкопластырем на предплечье.
— Повыживаешь, — подключилась Юлия Анатольевна и тоже засмеялась. — Повыживаешь с наше, вы хотели сказать.
— Что говорите?
— Повыживаешь, говорю, — прокричала Юлия Анатольевна. — Ну… В смысле, разве мы живем? Мы ж выживаем. Ну… Улавливаете, нет?
— А! Да-да-да, — уловив, согласилась Татьяна Михайловна радостно. — Это точно. Это да, да.
— Вот тебе и боевые! Всю жизнь выживаем, вот и боевые, — на всякий случай Юлия Анатольевна дополнительно растолковала свой каламбур.
Заелозила, поднимаясь повыше. Паншин слез с кровати, подкрутил колесико, регулирующее высоту изголовья.
— Так хорошо?
— Сойдет.
— Подушку поправить?
— Нормально.
— Знаете, — попробовал он снова наладить беседу. — Когда прошлой зимой, на сочинской трассе КамАЗ, груженный кирпичом…
— Никто не слышал, говорят, в Сочи взорвали что-то? — прокряхтела Зоя Ильинична.
— Да то не там, — возразила Юлия Анатольевна. — То где-то у них там, на Кавказе.
— Так и там уже, вроде, тоже, — без всякой, впрочем, уверенности сообщила Зоя Ильинична и выдохлась, затихла.
Пациентки одинаково помолчали, одинаково глядя в потолок. Помолчал вместе с ними и Паншин. Приноравливался.
— Эх, когда-то в отпуск в Сочи ездили, — вздохнула Юлия Анатольевна.
Татьяна Михайловна отозвалась мечтательно:
— И не только.
— В «Магнолии» останавливались, — улыбалась своим воспоминаниям Юлия Анатольевна. — Недалеко от закрытого пляжа. Там сеточка была. За сеточкой и актеров можно было увидеть, и всех. Специально спустишься пораньше, поближе к сеточке займешь. Смотришь — вышел кто-нибудь. Юрия Николаева видели. Помните, «Утренняя почта»? Этого еще… как его… Лещенко! Ротару. Кого только не видели.
— А теперь шиш туда поедешь, — подытожила Татьяна Михайловна.
— Это да.
— Там где-то Путин замок себе отстроил, — вступила в беседу Алла Григорьевна, чем изрядно удивила Паншина: наблюдая, с каким отрешенным видом Седая Коса рассматривает солнечный пейзаж в окне, ни за что бы не предположил, что она следит за разговором.
Татьяна Михайловна добавила веско, что не только Путин, но и все они давно уже там понастроили. И не только там.
— Просто нам не говорят. Чтобы не раздражать.
— Ой, да я вас умоляю! — Юлия Анатольевна хищно хмыкнула. — А то им не все равно.
— И то верно.
— У меня, знаете, случай был, — воспользовавшись очередной паузой, Паншин решился на новый заход. — В позапрошлом году…
— Вспомнила! Там и патриарх себе построил. Слышали, нет?
— А как же! — Юлию Анатольевну, казалось, обрадовало это сообщение. — Эти тоже губа не дура. А часы у него, слыхали? Сколько-то миллионов стоят.
— А и всегда так было, — мрачно добавила Зоя Ильинична. — Всегда.
Паншин больше не встревал.
«Что ты лезешь тут со своим КамАЗом, — осадил он себя. — Примазываешься, как мальчишка. Скромнее».
Вся эта дребезга про дворцы и часики была, по правде говоря, несколько неожиданна. В таком месте. При таких обстоятельствах. Но Паншин знал, за что держаться: «У тебя здесь свое дело. У них — свое».
Постепенно разговор в нулевой палате угас, где-то на излучине между повесившимся пятилетним мальчиком и потасовкой в «Пусть говорят». Из двух соседних палат за это время успели выписаться больные — два мужичка и женщина неопределенных лет. В сопровождении родственников, протяжно шаркая подошвами, они проследовали мимо открытой двери. Несли себя сосредоточенно, осторожно. Следом за кем-то из них пронесли телевизор.
Когда палата засопела, впадая в дрему, Паншин устроился в коридоре, на стуле возле открытой двери.
По флигелю разлилась тишина.
Паншин чувствовал нарастающую растерянность. Работы, в общем, никакой. А готовился к многочасовому авралу. К большому событию. Представлял совсем иначе… Готовился — и внутри было хорошо, торжественно. Предпразднично было. А тут…
«Так! Хватит канючить. Может, Рите еще позвонишь? Попеняешь ей? Что, дескать, подсунули? Где мой аврал? Тоже мне… обманутый дольщик».
У гороподобнойженщины, размещенной в коридоре… мест свободных хватало, но, видимо, чтобы не травмировать других больных — запахами, кровоподтеками, всей этой приоткрывающейся нечистоплотной жизнью — дрожали ноздри и губы. Зажмурившись, беззвучно плакала. По краю ноздрей лопнула засохшая кровяная корка. Паншин думал подойти, спросить, не нужна ли помощь. Даже привстал дважды со стула. Но не подошел.
«Вдруг в неадеквате?»
И запах перегара. И вообще.
Следующие полтора-два часа
Паншин караулил капельницы. Заходил в палату и смотрел, сколько лекарства
осталось во флаконах: не пора ли менять. Бывало, кто-нибудь из больных звал
его: «Леша, рука затекла. Поправь подушку», — или предупреждал: «Леша, уже
скоро». Прикрутив поплотнее зажим на капельнице, он
шел тогда за сестрой, которая — «помощничек
вызовет» — ушла ставить капельницы в палаты главного корпуса.
К лежащей-в-коридоре явился посетитель. Мужчина лет тридцати, в простеньком, но приличном костюме. Высокий. Глубокие залысины. Подошел, молча остановился над койкой. Женщина открыла глаза, взглянула — и снова закрыла. Не проронили ни слова. Сын, видимо. Повертевшись возле койки, закрепив тормоза колесиков и подоткнув свесившуюся простыню, мужчина в костюме отправился в главный корпус.
Было тихо.
Когда уходила, переставив флаконы, медсестра, они оставались вдвоем в коридоре: Паншин и побитая толстая пьянчужка, укрытая простыней. Всхрапывала, поскрипывала провисшей кроватной сеткой. Но одиночества его не нарушала.
«Ну, вот так. Что ж. Может, тебе так выпало, халявная смена. Но дело-то важное. Дело-то все равно важное».
Он любил одиночество. И не обязательно с книжкой или хорошей музыкой, любил во всех проявлениях. Любил его надежный уют, и то, с какой легкостью в одиночество вплетаются тихие — как будто случайные, мимоходом отмеченные, но так сладко и подробно потом вспоминаемые праздники.
— Валя! — раздалось под окном флигеля. — Я в морг! Там вывих перевязать надо. С утра ждут.
— Не поняла! — послышалось в ответ сверху, с открытой веранды, и уже со смехом: — Вывих перевязать? В морге?!
— Санитар там грохнулся, ногу вывихнул, — все так же размеренно, уныло в ответ.
Не иначе, тот мужичонка с бровями, который повстречался утром на входе.
— Смотри, мобильник там не берет. Не теряйся.
Ощущение смысла. Именно. Вдыхаемый, осязаемый, вливающийся в темечко как вода в кувшин… смысл… полнота, насыщенность. Вот за чем шел. Вспомнить. Как было в конце девяностых, когда понял, что — смог, закрепился. Отвоевал. Пустил корни в склизкой болотистой почве, теперь никто и ничто не сможет его просто так обломать и выкорчевать.
С прошлой зимы, когда на сочинской трассе его бросило на встречку, и машина неуправляемым чурбаком пролетела в каком-нибудь метре от огромного, жуткого трейлера, грязным обшарпанным металлом прочертившего нежданный-негаданный, чудом не грянувший финал, — или того хуже: на всю жизнь инвалидом, — Паншин жил не то чтобы «как заново родился»; нет, такого не чувствовал. Но как будто: «все, пора всерьез, набело пора, шутки в сторону». Отмахнувшись от любопытных водителей, притормозивших поглазеть на счастливчика, он долго сидел, разглядывая приклеившийся к боковому стеклу сугроб. Отскочившие «дворники» судорожно шарили в сверкающей пустоте, в снежной оседающей пыли. Руки у него ходили ходуном, сердце стучалось в районе пупка. Он сначала глотал комки запоздалого страха, глядя на свои дрожащие руки. Представлял свои руки, остывающие, неподвижно втиснутые в металл и пластик… ногти синеют… Потом стал улыбаться: не унимающаяся дрожь рассмешила его. Нервное. Расхохотался, повторил движение «дворников». Приспустил окно, и полоска сугроба свалилась ему на бедро. Собрал снег, сжал в комок, наслаждаясь отзывчивой влажной прохладой. Рычание моторов, шипение шин. Было слышно, как цокотит по асфальту щебенка, поднятая промчавшейся мимо машиной. Выбрался через пассажирскую дверь — водительская была наглухо запечатана сугробом, и, отойдя за лесополосу, в заснеженное поле, улегся навзничь, лицом к васильковому небу. Время от времени над ним искрились, пролетая, снежинки: сдувало ветром с тополей. Наверное, это было тогда счастье — несколько бездонных минут… Марине он не рассказал. Про машину наврал: с трамваем столкнулся. Через месяц они с Мариной расстались. Связи вроде бы никакой. Но Паншин точно знал: связь самая прямая.
Было тихо.
Со двора долетали обрывки фраз, оброненные вышедшими покурить медсестрами. Где-то в главном корпусе гоготал телевизор. Заскучав под капельницами, женщины в палате завели разговор.
— Ну, разве это у нас медицина, — вздохнула Юлия Анатольевна. — Только и знают, что вены истыкать и оставить на полдня.
— И не говори, — отозвалась Татьяна Михайловна. — Как при царе Горохе лечили, так и сейчас.
— Да уж… Народная медицина, так сказать. Для народа.
— Во-во, — подтвердила Татьяна Михайловна. — Им на нас начхать.
Юлия Анатольевна закряхтела — наверное, меняла позу. Паншин заглянул в палату, но не успел: улеглась, справилась без его помощи.
— Вон Пугачихе сосуды прочищали, — сказала Юлия Анатольевна. — Ага. Для профилактики. Там слегка совсем закупорилось. Еще ничего и нету, так… а ей, нате-пожалте, взяли сосуды и прочистили. Чтобы вдруг чего. Ясно вам?
Помолчав, добила задумчиво:
— И что это за операция такая: сосуды прям как ершиком — фить-фить, и прочищают… Не знаете? А нам такое делают, нет?
— Да откуда…
— Спросить бы у доктора, не забыть.
— Спроси.
Они помолчали.
— А мне нравится Пугачева, — твердо заявила Татьяна Михайловна.
— И мне.
— Только грубая она иногда бывает, — закончила Татьяна Михайловна с некоторым сожалением.
— А Киркоров ее… Смешно, ей-богу, — подхватила Юлия Анатольевна. — Ей сколько! А ему сколько.
— Ну, вы вспомнили! У нее теперь Галкин же.
— Да какая разница!
— Тот еще моложе.
— Во-во.
Они помолчали еще раз.
— Слушайте, а помирился Киркоров с той, которую побил, нет? — поинтересовалась Юлия Анатольевна. — Уже второй случай у него. Неуравновешенный какой, надо же…
— Да нет, первую он просто обозвал, а эту побил, — уточнила Татьяна Михайловна. — Разные вещи.
— Так помирился, нет? Чем у них там закончилось? Вроде, говорили, на мировую пошло, а наутро я как раз сюда загремела. Не слышали?
— Нет, не знаю. Могу дочке позвонить, если хочешь.
— Да ладно, потом…
— А таблетки? — вступила вдруг в разговор Зоя Ильинична; все это время она, казалось, сдерживалась, пыталась отмолчаться — и вот прорвало. — Насыпали, пей. А откуда мы знаем, что там — настоящее лекарство или нет? Откуда? А?
— Ооо! — согласилась Юлия Анатольевна. — Вон, показывали, как опыты на наших людях ставят. Фирмы эти, которые лекарства разрабатывают… Иностранные. На живых людях…
— Да, я тоже видела, — успела вставить Татьяна Михайловна. — Сволочи, конечно.
— Дают тебе лекарства бесплатные. Новейшие, мол, разработки. Так у некоторых ноги после этих лекарств отнимаются… Паралич! Вот так. И кожа отслаивается. Опыты. Это да, это мы знаем…
— У меня вот знакомая работает в аптеке, — голос у Зои Ильиничны немного окреп. — Так я ее спрашиваю, ты сама-то знаешь, какие лекарства настоящие, а какие нет. А она мне: да откуда я знаю. А вы говорите: лекарства… В аптеках сами не знают, чего там есть, в этих лекарствах.
— А Малахова смотрите?
— Редко.
— Нам, бывало, как завезут товар, смотришь, а срок хранения переписан. И что? Не станешь ведь отсылать. Акт составлять. К тому же все равно с начальством уладят. Ну, и принимаешь. А что делать?
— Да ничего ты не сделаешь. Ничего.
— Так что, девочки, вы обращайте внимание. Иногда прямо видно, что переписано.
— А я всегда смотрю. Очки надеваю.
— А я не всегда. Иногда некогда. Схватишь, и в тележку…
— Да-да, так все бежим, бежим. От того и болячки.
— От просроченного?
— Да нет. Все бежим, бежим, говорю.
— А вода в кране какая? Это ж ужас. А пишут — нормальная вода, можно пить.
— Так сами ж не пьют из крана, вот и нормальная.
Разговор ползет по удушливому кругу.
Паншин старается не вслушиваться. Но — тихо во флигеле. И он невольно скользит вслед за ними — по кругу, по кругу… И как ни старается удержать переполнявшее его совсем недавно, вот, кажется, только что, еще даже привкус остался — оно неумолимо убывает, просачивается по капле, тает.
— Леша, скоро уже! Последняя рисочка!
Он идет за медсестрой.
Медсестра приходит, меняет флакон или вынимает иглу, если все лекарства прокапаны, возвращается в главный корпус.
Он садится на стул.
В палате слово за слово заводится разговор.
По кругу.
Проголодался. Или нет? Ищет повода отлучиться?
Сколько осталось? Часов двадцать? Обалдеть.
Скорей бы закончились капельницы. Сходит в машину на перекус.
Все-таки удается отвлечься. Перед глазами его начинают кружиться девушки на роликах. Парят, раскинув руки, — свои тонкие хрупкие крылья. Светлеет нежное брюшко под обрезом задравшейся футболки, аккуратные головки склоняются то в одну, то в другую сторону. Проплывают друг мимо друга, разъезжаются, перекидываются веселыми словечками.
После капельниц сводил Татьяну Михайловну и Зою Ильиничну в туалет. Под ручку, до двери. Алла Григорьевна согласилась только на то, чтобы он помог ей подняться с кровати. Стеснительная. Юлия Анатольевна все сделала сама. Больные съели остывший завтрак, заели его припасами из тумбочек, улеглись по койкам. Паншин отнес посуду в столовую, где выслушал от Мани выговор за то, что припозднился: посудомойка уже ушла, придется теперь ей самой мыть, а ей за это не доплачивают, между прочим.
Вернувшись в палату, справился, не нужна ли кому его помощь и, предупредив, что отлучится минут на пятнадцать, сбежал во двор.
И погода, как назло, чудесная. Солнце. Разлилось, рассыпалось слепящими клочьями по лесопосадке перед водохранилищем, по стенам, по больничному двору. Легкий ветерок шуршит бумажным мусором.
— Доктор никак не придет, — услышал Паншин.
Только теперь он заметил, что слева от крыльца, на асфальтовой дорожке, стоит тот самый человек, что навещал толстуху в коридоре. Человек этот, видимо, не случайно стоял там, возле окна: в окно просматривался весь коридор, так что он мог за ней наблюдать. Наблюдать, правда, было не за чем: толстуха дремала. Лежала неподвижно, огромным белым коконом.
— Никак, гадина, не удостоит, — продолжал человек.
Паншину не хотелось вступать с ним в контакт. Но человек был прилично одет, выглядел грустным.
— Поубивал бы, — вздохнул.
— За что? — полушутя спросил Паншин.
— Да разве не за что… Час назад должна была подойти, принести назначения. Жду вот…
Паншин, наконец, закурил. Незнакомец попросил угостить его сигаретой.
— Не хотели брать, — сказал он, затягиваясь и кивая на окно. — У нее перелом ребра и микроинфаркт… Устроили чехарду: кардиологи в хирургию отправляют, хирурги в кардиологию. Уроды. Сошлись, наконец, на кардиологии. Но держат, видите, в коридоре. Дескать, помыть ее некому…
Грамотная речь незнакомца выгодно отличала его от обитательниц «нулевой» палаты.
— Она выглядит очень расстроенной, — сказал Паншин участливо. — А вы, извините, кем ей приходитесь?
— Я?
Вопрос, казалось, огорчил незнакомца.
— Да не важно, — махнул рукой. — Не важно.
Докурив, он поискал урну. Урны не было. Пульнул окурком в кучу бетонных осколков.
— Ни черта не меняется, — произнес он загадочно. — Ну, не меняется ни черта. И вроде бы, по-разному бывает. То так, то эдак. Но всмотришься — нет, не меняется. Хоть ты тресни. Вот ведь в чем штука!
— Ну, что-то же меняется, — не менее абстрактно ответил Паншин. — Нужно быть справедливым.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга.
«Кое-что неплохо бы и назад вернуть, — думал Паншин с иронией. — Привычку представляться, например. Знакомиться, елки-палки, с тем, с кем беседы беседуешь. Культурный вроде человек».
— Вы ведь волонтер, — спохватился тем временем культурный, но безымянный его собеседник. — Точно. Волонтер. Я краем уха… но не сразу понял, — в глубокой задумчивости человек обвел взглядом залежи строительного мусора. — Послушайте, я хотел бы вас попросить, — он шагнул к Паншину на крыльцо. — Мне нужно идти, я жутко опаздываю. На ночь к ней придет сиделка, я уже оплатил. Сказали, на вас лучше не взваливать. Потому что вы в первый раз, все такое. Словом, я заказал сиделку, но сиделка придет только на ночь. А мне нужно бежать. Не могли бы вы… одним глазком… Мало ли что. Начнет вставать, грохнется. Просто сестер позвать…
— Я, собственно, здесь для этого, — Паншин улыбнулся ободряюще. — Присмотрю, конечно. Не беспокойтесь.
— Вот и отлично, — кивнул и, разворачиваясь, чтобы спуститься с крыльца, ловким молниеносным движением вдвинул в нагрудный кармашек паншинского халата купюру. — Спокойного дежурства!
В машине Паншин съел бутерброды с сыром, запил чаем из термоса. Потом из другого термоса налил кофе, закурил еще одну сигарету. Любил покурить под кофеек.
Парковка располагалась на пригорке за моргом. Паншин видел, как по водохранилищу неторопливо плавают утки, как мальчик на дальнем берегу ковыряется палкой в песке, а над ним стоит мама, придерживая возле уха телефон. К мусорным бакам, выстроившимся рядком на краю парковки, подошел бомж. Заглянул внутрь, привстав на цыпочки. Кто-то строго на него прикрикнул — бомж нехотя потащился прочь с парковки.
Все. Тоска и ступор окончательный. Ничем уже, кажется, не заболтать.
Заводи мотор и уезжай. Пустая трата времени. Медсестру и по мобильнику можно вызывать.
«Слабак, — снова дразнил он себя, старался настроить на нужный лад. — Не то ему, видите ли, не так, неподходяще, примите обратно».
— Так-то, дорогие мои, — вздыхала Татьяна Михайловна, когда он входил в палату.
Устав сидеть в коридоре на стуле, Паншин устроился на свободной кровати. Забрался поудобней, завалился на бок.
— От грехов все наших, от грехов, — продолжила Татьяна Михайловна прерванный разговор.
— А если честно, — заметила Юлия Анатольевна. — То я вам так скажу. Какие такие грехи… А?
— И то верно.
— Если честно.
— Верно, верно.
— У нас сосед, — сказала Зоя Ильинична. — И от жены гуляет, и пьет как мерин, и подворовывает. У соседей. И ничего его не берет! Как с гуся вода!
Последствия наркоза прошли окончательно: лицо больше не морщилось в гримасу боли и отвращения.
— Бывает. Сплошь и рядом.
— А вы говорите: за грехи.
— Ну, почему я… батюшки так говорят.
— Грехи! — от излишне темпераментного движения под Юлией Анатольевной заскулила кровать. — На грехи, знаете, тоже — и силы нужны, и деньги, и время…
— О! Не в бровь, а в глаз.
— А говорила: в Сочи ездила?
— Тю! Так я ж с мужем!
— Слушайте, я недавно на похоронах была, — вспомнила Татьяна Михайловна. — Так там кутья была с молоком. Натурально, с молоком. Кто-нибудь попадал на кутью с молоком? В первый раз. Удивилась еще: с молоком. Не знала даже, что с молоком бывает.
— Нет, я такого не встречала, — созналась Зоя Ильинична.
— Может, они молокане были? — предположила Алла Григорьевна.
— Кто?
— У кого похороны.
— Молокане?
— Ну, такая секта есть.
— Н-не-ет, — с сомнением протянула Татьяна Михайловна. — Не должны были — секта…
— Ну, и как вам с молоком? — поинтересовалась Зоя Ильинична.
— Да непривычно как-то. Не то.
— А дома супчик молочный, наверное, еще остался, — мечтательно поведала Юлия Анатольевна. — Я такие супчики молочные готовлю… ммм… с корнем сельдерея.
— На рынке сельдерей берешь? — спросила Татьяна Михайловна.
— В «Ашане», — ответила Юлия Анатольевна и насторожилась. — А что? Я на рынке и не встречала. Там дешевле?
— Да нет, попадается… А с клецками делаешь супы? Обычные, на курином бульоне?
— Умею, — кивнула Юлия Анатольевна. — Но не люблю.
— А я люблю, что ты! С клецками.
— Нет, не люблю. Я, например, сардельки люблю. Но они, блин, дорогие сейчас.
— Одна клетчатка и химикаты, — сказала Алла Григорьевна. — В ваших сардельках. И супержиры.
— А это еще что за гадость?
«Да нет же, проблема в тебе, — мучительно думал Паншин. — В тебе, в тебе. В тебе проблема. Ждал чего-то, чего ждать не следовало… Не следовало ждать ничего взамен — вот что. Да, именно: взамен. Все просто. Не жди ничего взамен. Понял? Баш на баш. Пришел, отдал, и этим успокоился. Сам виноват, сам».
Ближе к вечеру во флигеле — ох, не думал, что так ей обрадуется — появилась Рита.
— Проведать тебя пришла. Справляешься?
Ее деловитость и это товарищеское «ты» приободрили Паншина. Повел Риту на двор, курить, предварительно сбегав в машину за кофейным термосом. Мусор перед флигелем. Потащил ее за больничную высотку — туда, где густо зеленела крапива. Разлил теплый еще кофе в кружечки. Курили, прихлебывая. Крапива покачивала мохнатыми листьями. Рита расспрашивала его, все ли в порядке, и Паншин отвечал, что в полном порядке, только работы никакой, готовился вкалывать, а тут не бей лежачего.
— Разве что больным спокойней, когда кто-то рядом, — добавил, глядя в сосредоточенное ее лицо.
— И это, конечно, — сказала Рита. — Хотя, недавно на мое дежурство у мужичка как раз во время пересмены приступ случился. Хорошо, я рядом была. Койка на колесиках. В главный корпус. Втиснула в грузовой лифт — и в реанимацию. Успели. Спасли. А так бы не докричались никого. Пересмена такое дело… Правда, доктор потом: «самоуправство, больше так не делайте». Но это он так, для порядка.
Паншин слушал ее — вот этот ее
ровный, ни разу не споткнувшийся
голос, — и чувствовал, что завидует: «Она умеет — а я?»
Докурили. Рита скоро стала прощаться.
— Погоди, — остановил ее Паншин. — Спросить хочу.
Она кивнула охотно — дескать, спрашивай, для того и пришла.
— Они меня раздражают, — хмыкнул Паншин. — До тошноты.
Рита пожала плечами:
— А я в тот раз дежурила с футбольными болельщиками.
Паншин перешел на шепот, хотя кто их здесь услышит.
— Только что с того света…
Выспрашивает, ждет врачующих пояснений.
Как это может быть? С того света — и… как будто пописать сходили… В голове не укладывается. А она пожмет плечами и в две секунды все уложит. Смотри, вот так, так и так. Просто же. А ты растерялся.
— Додежуришь? — спросила она в лоб.
— Да не о том…
— О том, о том. Нам, в общем-то, доверие оказали…
— Додежурю.
— Вот и отлично. Я тебя утром сменю, пораньше постараюсь.
Ушла.
До скорой встречи.
Никаких подсказок, сам все решай.
«А хорошо, что через таких как Рита, пожертвования передаются, — думал Паншин, глядя в дебри крапивы. — Приходишь, весь такой воодушевленный, белый такой как голубь мира. А там: Юлия Анатольевна, Татьяна Михайловна, Алла Григорьевна…»
Нужно додежурить.
К Татьяне Михайловне приехала дочка из областного городка.
— Показывали вчера артиста… Лысый такой…
Дочке лет сорок. Щеки, ляжки. Делает движение рукой, будто обмахивает себя, спасаясь от духоты.
— Такой…
— Кого показывали-то?
— Да вот вспоминаю. Лысый. Шансон поет.
— В Питере живет?
— Нет, где-то в Подмосковье… Ну, неважно. Вспомню. Дом его показывали. Восемьсот квадратных метров, — она смеется. — Представляете? Комнаты прямо показывали. Колонны там у него, картины в три ряда.
— Да что за артист, доча?
— Ну, сейчас…
— В Питере живет?
— Нет, говорю. В Подмосковье. Лысый. С бородой, — она хватает подбородок рукой, показывая бороду.
— То Шуфутинский, — говорит Алла Григорьевна.
— Точно! И я вот смотрю, и сама себе думаю: сколько ж у них денег, а… Уму непостижимо. Это ж им сколько за концерты платят?
— У них же еще проценты есть, — подключается Юлия Анатольевна.
Дочка:
— Со счетов, что ли?
Юлия Анатольевна:
— Да нет, другие. С проданных дисков. Как-то им отчисляют же.
Татьяна Михайловна:
— Я слышала, им триста миллионов платили, а будут пятьсот.
Дочка, непонимающе прищурившись:
— Что?
Татьяна Михайловна машет торопливо рукой — мол, неважно, ничего.
Дочка, мечтательно:
— Им, бывает, поклонники и машины дарят, и все. Так и деньги никакие не нужны.
И, помолчав:
— Я слышала, Заворотнюк за первое шоу сто тысяч дали.
Юлия Анатольевна:
— Долларов?
Дочка, извиняясь:
— Не помню. Помню только, что сто тысяч. А долларов или чего…
Дочка, со вздохом:
— Сколько им платят… уму непостижимо!
Алла Григорьевна:
— Так еще пели бы своими голосами. А то поют под фонограмму.
Зоя Ильинична:
— И не говорите!
Юлия Анатольевна:
— А бардак здесь ужасный. Сегодня опять с утренними капельницами опоздали. Завтрак холодный пришлось кушать. Обхода вообще, считай, нет.
Зоя Ильинична:
— Заскочили: все живы? Вот и весь обход.
Дочка:
— Да везде так, наверное.
Юлия Анатольевна:
— Э, нет. Я как-то в Железнодорожной лежала. Так там, не скажите, порядок. Вот прямо порядок.
Дочка:
— Да вы что?
Юлия Анатольевна:
— И еда. Борщи такие были. Прям как дома. Серьезно. И яблоки нам давали, и апельсины.
Дочка:
— Да вы что!
Юлия Анатольевна:
— Правда.
Татьяна Михайловна:
— А тут дерьмовая кормежка.
Юлия Анатольевна:
— Я, знаете, недавно йогурт научилась делать. Очень просто. Подогреваете молоко до сорока пяти градусов, йогурт туда, и в термос на ночь.
Дочка, удивленно покачав головой:
— И все?
Юлия Анатольевна:
— И все.
Дочка:
— А температуру как?
Юлия Анатольевна:
— Градусник в аптеке покупаете… Только, зараза, не всегда получается. Как молоко попадется. Иногда такое попадется — скисает, йогурт не получается. Сволочи. Бодяжут, наверное.
Алла Григорьевна:
— Это из-за антибиотиков.
Юлия Анатольевна:
— А так-то вкусно получается, когда молоко хорошее. И недорого.
Дочка, наклонившись к матери, многозначительно шепчет:
— Деньги на операцию заняли. Все нормально будет.
Сиделка к коридорной пациентке пришла, когда во флигеле выключили верхний свет. Ею оказалась та самая медсестра Люда, которая утром привела Паншина в палату.
— Стойкий, говоришь? — весело приветствовала его, как старого знакомого.
Принесла с собой ночную сорочку, мокрые полотенца. Быстро и ловко обтерла толстуху, натянула на нее сорочку.
Горели только дежурные синие огоньки, отчего коридор сделался похожим на зал кинотеатра.
Паншин подошел к Люде, сунул в ее кармашек пятисотку.
— Что это?
— Тот тип дал, который к ней приходил. Чтобы я присмотрел. Она спала все время, мне ничего не пришлось делать.
— Дают — бери, бьют — беги, — устало выдохнула Люда, складывая на весу полотенце.
Предложила ему выставить в коридор кровать и прилечь. Отказался. Сна ни в одном глазу.
Переставил стул к окну, подальше от столика, на который больные складывали склянки с анализами. Сидел подавленный, самому себе противный. Будто шелухой заплевали, а стряхнуть уже нет никаких сил. Сам теперь — пациент. Ждет Риту — если и не вылечит, то выпишет, по крайней мере. И — домой, домой, на свободу. Как-нибудь все потом утрясется, рассортируется по полкам.
Ближе к полуночи за спиной послышались шаркающие шаги: Юлия Анатольевна. Из соседней палаты навстречу ей вышла Люда.
— Нет, — сказала Люда. — Мочу утром сдаем.
В руках у Юлии Анатольевны темнела баночка.
— Не могу я утром, — начала она жалобно. — Это ж ни свет ни заря вставать. Вы в шесть уже забираете.
— Правильно, — кивнула медсестра. — По расписанию. Так положено.
— А я не могу так рано. Ночью схожу, и нечем. Заранее приготовила.
— А заранее не нужно. Нужна утренняя. По утренней анализы делают.
— Ну, какая вам разница?
— Мне? Это вам — разница.
— Мне никакой разницы. Посплю лучше. И так плохо сплю.
— Странная вы женщина. Нельзя, говорю, сейчас. Не те анализы будут, неправильные. Вам же хуже.
— Да куда нам-то хуже? Хуже ж некуда уже…
— Так! Я вам еще раз повторяю. Мочу сдаем утром. По вечерней моче анализы будут неправильные. Вам лечение неправильное назначат. Вам это надо?
— Да пусть уж что-нибудь назначат. Мы не привередливые.
— Так! Некогда мне с вами. Идите спать. Утром мочу сдаем! Все.
— Ну, пожалуйста.
— Все, сказала. Спать! Я доктору на вас пожалуюсь.
— Что ж вы такая злая? Ну, нельзя так с людьми, нельзя.
Ночью, шагая по темному коридору, Паншин пытался взять себя в руки.
«Боже… Я бы не смог работать врачом. А в реанимации?! Свихнуться можно — таких вытаскивать с того света. Главное — смысл? Продлить — вот это?! Бред! Полный бред».
За выступом стены обнаружил неприметную запасную дверь, выходившую на другую сторону флигеля. Местечко там оказалось получше, чем перед главным входом: небольшой пятачок укатанной земли, без мусора, засыпанный галькой, судя по следам шин, использовался под парковку.
Вышел покурить.
«Вот ведь до чего додумался, — попытался урезонить себя Паншин. — Не сгущай».
Вспомнил вдруг, как ездил к Пирамидам. Сколько разочарования… От каждого угла разит мочой, засранные верблюды, псевдобедуины лапают, суют тебе за пазуху псевдосувениры. А когда-то зачитывался: строители пирамид, тайны фараонов…
— Не положено здесь, — услышал Паншин у себя за спиной.
Обернулся. По проходу от главного корпуса шел пожилой санитар — тот самый, с бровями.
— Не положено, — повторил строже. — Иди на ту сторону курить.
И сразу — облегчение. Будто ждал его весь день. Всю жизнь его ждал. Наконец-то.
Упругий холодок злости пополз по животу.
— Почему же? — Паншин демонстративно затянулся.
— Тут только для врачей. Остальным не положено.
— Да? — удивленно качнул головой. — А отчего так? Не положено…
— Чего?
— Долой сегрегацию. Вот чего.
Санитар помолчал, ощупывая Паншина злыми колкими глазками.
— Ты это главврачу завтра расскажешь. Иди, давай, умник, — он шагнул к Паншину, потянул его за локоть.
Паншин выдернул локоть, процедил сквозь зубы:
— Вали давай, — и снова затянулся.
— Наглый, что ли?
Заводился быстро и вроде как — привычно. У меня тут, дескать, не забалуешь. Совершенно не похож на того дневного молчуна, который мелькал краем, как ящерка: то ли был, то ли почудился. Настало, видно, его время, когда начальство разошлось и спящие палаты храпят-постанывают.
— Отвали, говорю, — повторил Паншин. — Плохо слышишь?
— Мне охрану, что ли, звать?
Санитар снова схватил за локоть.
Паншин выдернул локоть.
Санитар схватил.
Паншин выдернул.
— Слышь, дядя, шел бы сам подобру-поздорову.
— Думаешь, халат надел, так кум королю?
Отступив на полшага, Паншин затянулся — глубоко, со звуком.
Санитар взмахнул рукой, пытаясь выбить у Паншина сигарету. Промазал.
— Да иди уже, клоун, — сморщился Паншин.
— Чего? Оскорблять будешь?!
— А ты не клоун разве? — сделал вид, что присматривается. — Темно тут…
Санитар напирал.
— К ментам сейчас отправишься, понял меня?!
— Напугал, боюсь.
«Вот теперь все встало на свои места. Вот теперь все в норме, — успокаивался Паншин, предвкушая, как отделает под орех мерзкого угрюмого упыря, — пусть только дернется… все-таки пусть он первым ударит, это все-таки важно… здесь, видите ли, для врачей… ка-з-зел…»
Он попробовал затянуться. Не вышло: санитар мешал, толкался. Тогда он отловил ворот халата, натянул потуже на кулак и, удерживая так, дергающегося и матерящегося, уморительно смешного, затянулся не спеша. И уже трясся от беззвучного смеха. Вот-вот расхохочется в голос.
— Последний раз говорю: убирайся на ту сторону! — вырвал халат из руки Паншина. — Не положено здесь!! Только для врачей!!!
— Пошел ты.
Да, определенно полегчало. Фуух… ну, давно бы так.
Санитар толкнул его плечом.
Паншин скроил нарочито страдальческую физиономию — дескать, ой, как больно.
Но пусть по-настоящему двинет… давай, давай, не сачкуй.
Мимо двери с баночкой в руке прошлепала Юлия Анатольевна.
— Что это вы тут топочите? — пробубнила сонно. — Не надо топотать. Тише.
Санитар взвился как ужаленный:
— Тебя не хватало! Иди, куда шла!
И, плюнув Паншину под ноги: «Ну, гад!» — стремительным спотыкающимся шагом рванул в сторону главного корпуса.
— Грубиян, — не отрывая глаз от переполненной баночки, равнодушно констатировала Юлия Анатольевна и двинулась дальше, к столику для анализов.
Паншин бросил презрительный взгляд вдогонку сутулой спине в заметно тесном, с чужого плеча халате — и с удовольствием, растягивая затяжки и любуясь ночными перламутровыми облаками, ждал прихода ментов.
«Что ж, обсудим. И с Ритой все упрощается».
Луна серебрила щебень, от водохранилища тянуло сырой прохладой и докатывались жидкие, не набравшие еще силы и сочности, лягушачьи трели.
«И горите вы синим пламенем. Если честно».
Ни ментов, ни санитара.
Что-то там не сошлось.
Паншин озяб и вернулся во флигель, в душное похрапывающее тепло. Ну, так, значит так. В палате свободная койка. Лечь вздремнуть? Или ехать домой? Припрутся менты среди ночи, поднимут… хотя вряд ли, конечно… Или все же дождаться утра?