Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2014
Стой,
солнце, над Гаваоном…
Книга Иисуса Навина. 10:12
Существует ли средство предотвратить «закат Европы», точнее, европей-ской цивилизации? Если не брать в расчет возможность появления какого-нибудь нового Иисуса Навина, который прикажет солнцу остановиться.
С началом нынешнего века на разных академических перекрестках Запада заговорили о необходимости Второго Просвещения, которое придало бы европейской цивилизации новый импульс — подобно тому, как это сделало классическое Просвещение за десятилетия, предшествовавшие двум «Атлантическим революциям» (Американской и Французской).
Естественно, что Второе Просвещение, коль скоро таковое становится быть, начинается с самоопределения по отношению к своему классическому предшественнику.
Первое, что можно заметить о просветителях XVIII века: они представляли собой как бы одну дружную семью. И было у них «фамильное гнездо» — Париж. Конечно, очаги Просвещения возникали и в других городах — Эдинбурге и Неаполе, Амстердаме и Копенгагене. Не говорю уже о Лондоне, где Джон Локк стоял у самых истоков Просвещения; вообще англо-шотландцы сыграли очень существенную роль в подготовке этого движения. Но его бесспорной столицей был Париж — с его аристократическими салонами и демократичными клубами, его библиотеками и кофейнями. Здесь привечали и единомышленников из других краев, хотя иногда и подтрунивали над их французским языком или немодной завивкой парика. (Исключение сделали для американцев: с начала Войны за независимость они встречали здесь восторженный прием: Бенджамину Франклину и Томасу Джефферсону не только прощали их нечистый французский выговор, но даже подражали ему.)
Могут возразить, что считать просветителей единомышленниками — натяжка: в некоторых вопросах их взгляды существенно разнились. Это, конечно, так, но было нечто, что всех их объединяло: это вера в добрую природу человека и в неограниченные возможности науки (последнюю идею не разделял Руссо, но он вообще примыкал к Просвещению лишь «одним боком»). И еще их объединяло убеждение, что философы призваны изменить мир (Маркс не был первым, кто высказал эту мысль). И хотя большинство из них были собственно не философами, а скорее публицистами, homes de lettres, — сегодня их назвали бы интеллектуалами — дружным напором они таки сумели это сделать.
Мишель Фуко был близок к истине, сказав (привожу его слова по памяти), что Просвещение предопределило, «кто мы есть, что думаем и что делаем сегодня». Приведенные слова не означают позитивной оценки Просвещения (со своей точки зрения Фуко, как мы далее увидим, подверг его острой критике). В самом деле, еще можно понять тех, кто аплодирует многообещающей увертюре, но только оторопь должна вызывать дикая какофония, какую являет собою современная цивилизация.
Французский социолог Марсель Гоше пишет, что «воинствующее Просвещение постиг коллапс как раз на взлете его триумфа».1 Но это сказано уже излишне категорично. В поле Просвещения были посеяны и питательные семена, которые следует отделить от плевел; и заданы загадки, которые надо попытаться разгадывать сегодня. В этом, очевидно, и состоит задача Второго Просвещения.
Идея о двух концах
Самая плодотворная часть из оставленного Просвещением наследства — его политическая философия. Это из его горнила вышла либеральная демократия, на которую многие народы и государства сегодня равняются. Между тем, понятие это составлено из двух не вполне «пригнанных» друг к другу частей. Либерализм делает акцент на свободе и правах личности, каждой в отдельности, а демократия ставит во главу угла «общее дело», будь то в масштабе нации или местной общины. Изначально либерализм тяготел к некоторому элитизму, а демократия склонялась к эгалитаризму. Раннее Просвещение в лице Локка, Монтескье и Вольтера (последний, прожив долгую жизнь, умер в 1778 году, но его взгляды в основном сложились уже в первой трети века) посчитало необходимым сохранять имущественный ценз, чтобы не допускать низшие слои к управлению государством. Но следующее поколение, энциклопедисты и Руссо, после некоторых колебаний приходило к выводу, что к участию в демократии должны быть привлечены все граждане, независимо от имущественного положения. Спор перекинулся и в Америку, хотя в этой стране таких «голяков», как в Европе, почти не было. Второй президент Соединенных Штатов Джон Адамс пытался отстоять особые права имущественной элиты, но верх взяла позиция Джефферсона, первого по значению идеолога молодой республики и ее третьего президента, отстоявшего равные права для всех граждан (исключая до поры до времени женщин и негров). Джефферсон пытался влиять и на положение дел во Франции: в 1789-м он советовал своему другу Лафайету, редактировавшему в тот момент знаменитую «Декларацию прав человека и гражданина», исключить из нее всякие упоминания о собственности.
Спор об имущественном цензе время от времени и сегодня возникает в некоторых странах, в том числе и в России; так что можно считать, что этот поднятый Просвещением вопрос не закрыт окончательно. Как мне представляется, напрасно. Все люди должны быть равны в глазах друг друга, ибо ценность каждого из них, не исключая последнего бомжа, определяется на небесах. Эта истина заложена в христианстве, а инициатива ее практической реализации в гражданской сфере принадлежит просветителям. Честь им и хвала за это.
Но люди равны, если смотреть на них, так сказать, «сверху» и совсем не равны, если смотреть «снизу». Расширительное толкование принципа равенства оказывается ловушкой, в которую может провалиться целая цивилизация. Раннее Просвещение как будто это понимало. Монтескье и Вольтер выступали, в частности, против всеобщего образования. Монтескье считал, что «человека с улицы» образование только портит. Вольтер опасался, что распространение образования на крестьян, составлявших подавляющее большинство населения, приведет к тому, что все они потянутся в города и некому будет работать на земле. Только содружество энциклопедистов во главе с Дидро и д’Аламбером после некоторых колебаний выступило за всеобщее начальное, а в перспективе и среднее (Руссо, тот считал, что вообще школа портит любого человека). Их поддержал Джефферсон, утверждавший, что в Америке «фермеры читают Гомера» и способны воспринять любые искусства и науки, сколь бы ни были они сложны.
Сегодня приходится констатировать, что идея «подтянуть» массы до уровня культурной элиты (масштабная попытка такого рода была предпринята в СССР) с треском провалилась. Как писал Иван Солоневич в «Диктатуре сволочи», «масса надула всех», то есть всех теоретиков любых направлений; его слова относились к России, но в равной мере они могут быть отнесены и к западному миру. Особенно в последние десятилетия стало очевидным, что не только масса не желает возвыситься до уровня культурной элиты, но скорее наоборот, элита стихийно опускается до уровня массы; даже внешняя культура («хорошие манеры») мало-помалу оказывается архаичной (в американских фильмах мы видим, к примеру, что в молодежной среде громко рыгать или ковырять в носу становится «комильфотным»).
Член Французской Академии Жан Дютур в книге «Огни Просвещения погасли» пишет, что культурная элита проваливается в массу, как в трясину. И что человечество в целом не только не стало зрелым, о чем мечтали просветители, но скорее впадает в детство: «Нынешнее человечество, впервые за время своего существования, интересуется только телом, удобствами, благополучием, мощью или скоростью материальных предметов, появление которых сделали возможными новые знания… инфантильное человечество III тысячелетия демонстрирует недостатки и пороки, свойственные детям: легковерие, аморальность, малодушие, невежественность, склонность к насилию, дух стадности».2
Не все огни Века Просвещения погасли. Но идея равенства оказалась — о двух концах.
Высоко поднял, да снизу не подпер
Веку Просвещения ставят в заслугу его гуманность. Действительно, то, что мы сегодня называем гуманностью, идет от просветителей. Гуманизм Ренессанса имел иной смысл — возможно более полная реализация своих человеческих способностей; притом относилось это понятие обычно к кругу избранных. Гуманность просветителей — участливость в отношении других, пусть даже совершенно чужих людей, эмпатия, мягкость в обращении. Цены бы не было такому пробуждению интеллигентности (назовем это явление словом более позднего происхождения), если бы не оказалась здесь к месту русская пословица: «высоко поднял, да снизу не подпер».
«Голубиные слова» Века Просвещения вылетели из христианского гнезда — это признают даже историки-атеисты. А вот христианское представление о греховности человека просветители оставили «темным» Средним векам. Человек по природе добр, решили они, порочным его делают дурные, неправильные институты. Стоит заменить институты, и люди откроют в себе лучшие свои качества — и тогда все-все сольются в объятиях.
Век Просвещения — век мечтательной улыбки, румянца на щеках, естественного или наведенного (его тогда наводили не только женщины, но и мужчины).
Наступающий «праздник», по убеждению просветителей, состоится в отсутствие Бога, который, оказывается, только мешал его приходу. Место Бога занимал свободный человеческий Разум (с большой буквы). Вольтер, хотя сам он был не атеистом, а деистом, то есть признавал существование Бога как первопричины всех вещей (его знаменитый призыв «Раздавите гадину!» относился, как известно, к католической Церкви, а не к религиозности как таковой; замечу также, что французское infame в данном случае точнее было бы перевести словами «бесстыдница», или «нечестивица», вместо излишне грубого «гадина»), тем не менее, готов был приветствовать общество, состоящее из одних атеистов, при условии, что все они будут походить на барона Гольбаха. Аристократ Гольбах (правильно: д’Ольбак) был человеком приветливым и дружелюбным, всегда готовым прийти на помощь всякому, кто в нем нуждался.
Барон д’Ольбак не дожил до «великой» революции 14 июля. Зато мясник Колен с улицы Плохих мальчиков (это не метафора, а подлинное название ныне уже не существующей улицы на о. Сите) дожил и в один из дней «сентябрьских убийств» 1792-го отличился тем, что, орудуя мясницким ножом, разрезал на части еще живую княгиню де Ламбаль (ближайшее к Марии-Антуанетте лицо), чем вызвал восторг «революционных фурий», плясавших вокруг сего «перформанса» свой дикий танец. В числе посетителей салонов был один-единственный человек, который такого рода кунштюки предвидел и готов был едва ли не приветствовать их как выражение «свободного Разума». Это маркиз де Сад. Он тоже принес «присягу на верность» Разуму, но понял его как технический разум, способный служить чему угодно.
В следующие полтора столетия с лишком о де Саде практически забыли, а если изредка и вспоминали, то пожимали плечами: дескать, что поделаешь, в семье (просветительской) не без урода. Все поменялось после 1968 года: произошел «взрыв» интереса к де Саду, в котором теперь видят истинного «сына Просвещения», только представляющего его как бы с изнаночной стороны.
Будем объективны: волны гуманности, рожденной Просвещением, не ушли целиком в песок. Но культурная революция обнажила темные пласты европейского сознания, где дурным голосом кричат похоть и рядом с нею жестокость. Де Сад возведен в ранг провозвестника этого темного (приходится употребить такой оксюморон) Просвещения. Его когда-то запрещенные романы переиздаются, по ним ставятся фильмы. Нельзя сказать, чтобы те и другие пользовались широким успехом: де Сад не художник, он мыслитель. Его произведения производят странно противоречивое впечатление: они шокируют и в то же время читать их скучновато. От этого противоречия не смогли уйти и постановщики фильмов по его романам, даже талантливый Пьер-Паоло Пазолини, экранизировавший «Сто двадцать дней Содома».
Но вот на пороге XXI века выходят два апологетических фильма о де Саде, достаточно искусных в художественном отношении и, значит, способных произвести впечатление и сделать его в общественном мнении героем. Это французский «Сад» Бенуа Агако (2000) и американский «Перо» Филипа Кауфмана (тот же 2000). В обоих действие развертывается в психиатрической лечебнице в Шарантоне, куда маркиз был заключен в последние годы жизни. В первом он выступает как бескорыстный возбудитель «подавленных» естественных эмоций, устраивая случку «зажатой» юной виконтессы с конюхом (заодно продвигая таким образом демократию в аристократическую среду). Во втором он — неистовый поборник свободы слова; его лишают бумаги, чернил, пера, но он все равно находит способ записывать свои драгоценные мысли. В обоих фильмах де Сад изображен таким, чтобы он был способен вызвать зрительские симпатии.
«Возрождение» де Сада — одно из свидетельств той мешанины, какая возникла в нравственном поле европейского сознания.
О несогласных
Фраза из «Философии будущего» де Сада: «Наше будущее висит на кончике Вашего пера». Неважно, к кому в данном случае эти слова обращены, ибо они могли быть обращены ко всем вообще просветителям. Впервые в истории «люди пера» оказали столь мощное воздействие на дальнейший ее ход. И в какой-то степени продолжают направлять ее и сегодня. Несмотря на все силы противодействия, какие они встречают в продолжение уже двух с половиной столетий.
Исайя Берлин ввел в обиход термин «Контрпросвещение». По его, достаточно обоснованному мнению, зачинателем Контрпросвещения был Руссо, хотя он оставался с ним «одним боком» («другим боком» он был несомненным единомышленником просветителей); а именно, он противопоставил «человека сердца» рационально мыслящему человеку. Руссо оказал сильное влияние на немецкие умы. Два Иоганна, Гаман и Гердер, выступили с резкой критикой Просвещения. Гаман писал, что просветители ослепили сами себя и не видят реального человека, который руководствуется скорее чувствами, чем рассудком. Гердер делал акцент на том, что человек не может быть всегда и везде равен самому себе и что на его поведение оказывают влияние история и культура. Гаман стоял у истоков поэтического движения Sturm und Drang («Буря и натиск»), направленного не в последнюю очередь против просвещенческого рационализма. Один только штюрмер по фамилии Гете представлял собою фигуру, к которой никто из острых умов Парижа не мог даже приблизиться по масштабу дарования; а «Страдания юного Вертера» имели в Европе успех, перекрывший успех любой другой книги на протяжении всего XVIII столетия; она показала, что внутренний мир человека сложнее каких бы то ни было предписаний и предначертанных схем.3 Штюрмерство стало предвестием великого движения романтизма, охватившего всю Европу и иссякшего лишь где-то в середине XIX века. За редкими исключениями романтики были или откровенно несогласны с Просвещением или, во всяком случае, находились в трудных с ним отношениях.
Последнее можно сказать и о Канте, крупнейшем из философов XVIII столетия. Кант тоже был пленен видением царства Разума, в котором человеку может быть предоставлена неограниченная свобода волеизъявления. Но он, по крайней мере, признавал греховную природу человека, только верил, что ratio способен увести человека от греха.4
Нет нужды излагать всю дальнейшую историю Контрпросвещения. Ограничусь общим соображением: если политическая философия, враждебная духу Просвещения, оставалась до последнего времени маргинальной, то в сфере культуры и антропологии авторитеты, в той или иной мере настроенные антипросветительски, получали, казалось бы, широкое признание. И тем не менее, свернуть европейское человечество с пути, однажды намеченного Просвещением, им никогда не удавалось. Idees-forces (идеи-силы), брошенные просветителями в мир, прокладывали себе большак, преодолевая все препятствия. Ударным инструментом служит им научное знание и производный от него технический мир — агрессивно-услужливый и в то же время сущностно мертвый.
О «десном
пребыванье»
Наука стала для просветителей орудием ниспровержения религии. Величайшим авторитетом явился для них Ньютон, который завершил создание новой картины мира, начатое Кеплером и Галилеем. Она представила собою конфигурацию тел в пространстве, движущихся относительно друг друга сообразно со строгими законами механики. Богу здесь можно было оставить роль механика, который однажды привел систему в движение, как считал Ньютон, но можно было и «обойтись без этой гипотезы», как позднее выразился Лаплас.
Н.А. Бердяев заметил, что натурфилософы и теософы Ренессанса правильнее подходили к тайнам природы, чем ученые XVII — XVIII веков.
Сейчас трудно представить, какое впечатление произвела эта новая космология на людей XVII—XVIII веков. Человечество прозрело — и человечество ослепло: оба суждения будут верны. Второе суждение развивает французский историк Пьер Шоню: «Для людей, внезапно пораженных слепотой и глухотой (в результате научных открытий. — Ю.К.), неизменные небеса больше не будут петь славу Господу, звезды, покинувшие неподвижную сферу, вслед за планетами лишенные массы, во второй половине XVII века будут, как и все некогда небесные (интонационно подчеркнуто: радикально отличные от земных. — Ю.К.) тела, уравнены с унылой материей подлунного мира». 5
Важнейшим следствием научной революции XVII—XVIII веков было то, что она, как тогда казалось, изгнала из мира тайну.
Как результат, теология, считавшаяся прежде «царицей наук», постепенно (на протяжении XVIII—XIX веков) была переведена фактически на положение паранауки, а затем (в XX веке) «выдавлена» из школ, по крайней мере, в большинстве европейских стран. В «расколдованном», по известному выражению Макса Вебера, мире должна была воцариться светлолицая богиня Разума, со свитком в одной руке и циркулем в другой. Но как это часто случается, гладко было на бумаге.
Сейчас все чаще слышишь, что обыватель, «разочаровавшийся» в христианстве, а чаще всего просто мало что о нем знающий, «заново околдован». Он не верит больше в Христа, но готов поверить в сон, и в чох, и в птичий грай. Если он еще ценит «духовность» (слово, которое теперь предпочитают «религиозности»), то ищет ее на рынке, соблазняющем богатством выбора. Здесь можно найти набор старых языческих божеств, совсем не обязательно персонифицированных (можно чтить, скажем, Венеру или Диониса, отнюдь не полагая, что они где-то существуют во плоти). И руководства по различным восточным и архаическим верам. Свой товар предлагают и новые лжедухоносцы, экстатики и визионеры. Подлинным же хозяином положения на рынке является оккультизм.
На протяжении двух столетий, XVII и XVIII, наука освобождалась от объятий оккультизма и казалось, что освободилась от них навсегда, что алхимические печи, каббалистические книги, пентаграммы etc. отошли в область истории. Не тут-то было: на заре XXI века оккультизм до такой степени овладел массовым сознанием, что это показалось бы невероятным предшествующим поколениям. С одной стороны, это объясняется отступлением христианства, но с другой — светлолицая богиня вовсе не так светла лицом, как это хотелось бы видеть ее почитателям: никакая научная картина мира не устоялась, она постоянно меняется на глазах и в ней все больше преобладают темные (в человеческом восприятии) краски. И господствующей фигурой на рынке «духовности» становится алхимический Гермафродит: уродливая фигура, в которой «тайные знания» более чем сомнительного происхождения сращены с научными, а чаще псевдонаучными.
Если в мировоззренческом плане наука утрачивает прежние позиции, то в практическом плане она цепко за них держится. Инициированная Просвещением переделка среды обитания научно-техническими средствами продолжается и кажется, что остановить ее невозможно. Хотя тот факт, что она несет не только блага, но и различные напасти и, может быть, роковые бедствия, давно уже сверлит умы. И как с этим быть, зависит, опять-таки, от того, как будут решены мировоззренческие вопросы.
Главный из этих вопросов — о взаимоотношениях науки и христианства. Что признает и значительная часть научного сообщества. Так, Первая конференция «За Второе Просвещение», состоявшаяся в калифорнийском университете в сентябре 2011 года (первая она — для Калифорнийского университета), поставила целью развивать «метасистемное мышление» — при активном участии «эволюционного евангелизма». Хотя почему только эволюционного?
Центральная тема спора, который ведут между собою наука и христианство — происхождение мира и человека. Просвещение, как уже было сказано, за основу своего мировидения приняло космологию Ньютона, вернувшись к представлению древних греков о том, что пространство и время, равно как и материя и энергия, существовали извечно. Но в 20-х — 30-х годах прошлого века обнаружение «красного смещения» в спектре удаленных звезд привело ученых к выводу, что Вселенная возникла из одной-единственной сверхплотной точки в результате Большого взрыва и продолжает расширяться. Таким образом стало возможным схождение научного взгляда с библейским положением, что Бог создал мир «из ничего».
Последовали и другие удивительные открытия. К их числу относится так называемый «антропный принцип», сформулированный Стивеном Хокингом в конце прошлого века. В свое время Коперник лишил нашу Землю ее царственного положения во Вселенной, а в ходе дальнейших астрономических исследований она «стушевалась» в этом бесконечном пространстве почти до неразличимости. Лет сорок назад французский биолог Жак Моно писал: современному человеку «всего лишь ведомо, что он, словно цыган, примостился на краю универсума, который глух для его музыки и равнодушен к его надеждам, страданиям и преступлениям».6 Но за последние десятилетия ученым стало ясно, что наша планета в мировом пространстве — единственная и неповторимая в том смысле, что только в ее пределах сложилось такое сочетание различных параметров, которое сделало возможным существование человека: будь у нас хоть чуть-чуть меньше или, наоборот, больше гелия или азота, будь хотя бы чуть-чуть другой масса протона или нейтрона или чего-то там еще, даже земляной червь не появился бы на земле, не то что человек. Поистине, в холодной вселенной наша планета — благословенная «теплица», и человек — «тепличное» существо. Пишет английский физик Джон Полкинхорн: «…Антропный принцип показал, что наша Вселенная (здесь в смысле нашей галактики. — Ю.К.) особенна, так сказать, одна на триллион. Осознание этого можно считать чем-то вроде антикоперниковой революции… Если Вселенная снабжена возможностью "тонкой настройки", это может означать, что есть и божественный "настройщик"».7
Еще удивительное открытие: так называемый «малый антропный принцип». Оказывается, наша планета представляет собою точку во Вселенной, откуда вся она просматривается наилучшим образом. Идеальная «смотровая площадка», так сказать.
Все эти открытия еще не доказывают существование Творца, но делают его в высокой степени вероятным. И, следовательно, открывают возможность н а у ч н о г о спора между учеными-материалистами и сторонниками библейской концепции творения.
Подобным же образом ведется спор о происхождении жизни на Земле и ее (жизни) высшей формы — человека. Этот спор начался с выходом книги Чарльза Дарвина «Происхождение видов» (1859), где утверждалось, что новые виды животных и растений появляются путем естественного отбора в ходе борьбы за существование; и что сам человек происходит от общего с обезьяной предка. Против концепции Дарвина резко выступили те, кого стали называть креационистами и кто придерживается библейской концепции творения. В пользу своей концепции Дарвин выдвинул ряд фактов, отрицать которые невозможно. Но и креационисты не только опираются на Священное Писание, но и указывают, в свою очередь, на факты, которые с теорией Дарвина никак не согласуются.
Сегодня противопоставление эволюционизма и креационизма выглядит упрощением: с той и с другой стороны и «между ними» возникли разнообразные концепции и точки зрения — на сей счет уже существует обширная литература. Так, среди эволюционистов есть ученые-материалисты, продолжающие настаивать на принципе «самоорганизации материи». А есть верующие, выдвинувшие концепцию «продолжающегося творения»: Бог не только однажды создал мир, но и продолжает до-создавать его, направляя «самодеятельность» Земли (как и других планет) и творчество человека. В любом случае, однако, спор ведется в поле науки и редко выходит за его пределы.
Дурная наследственность дает о себе знать: это Век Просвещения создал крен (подготовленный развитием науки в предыдущем столетии) в сторону левостороннего (логического и аналитического) мышления, в ущерб правостороннему (образному, интуитивному, эмоциональному). Правостороннее мышление «отвечает» за искусство и религию, которые в современном обществе превратились в своего рода заповедники, слабо связанные с течением жизни (если не иметь в виду массовое искусство, которое просто плывет по течению).
У психологов всегда наготове дежурное соображение о равноценности лево- и правостороннего мышления. Но есть основания считать, что в мировоззренческих вопросах правостороннее мышление должно быть определяющим. Наверное, недаром в русском, как и в других языках, слово «правда» — однокорневое со словом «правый».8 А в православии существует даже молитва «о десном (от слова «десница») пребыванье». Высшую правду о мире способны поведать только религия и (с некоторыми оговорками) искусство. А естественные и точные науки ставят целью узнать, скажем так, малую правду о мире, покуда он заключен в клеть пространства-времени. Высшую правду нельзя узнать, ползая по земле или по небу (по небу тоже можно ползать). Говорят, что только таким путем можно получить объективную картину мира. Но вот что пишет великий физик Вернер Гейзенберг: «Естествознание стремится придать своим понятиям объективное значение…», но «кто может утверждать, что объективная сторона более реальна, чем субъективная?»9 В самом деле, субъективность человека тоже объективно существует, и в ней есть глубина, не им самим заданная.
Художника, писал Фолкнер, не интересуют факты, его интересует правда. То же можно сказать вообще о человеке. Фактами нельзя пренебрегать, но правда (в интерпретации Андрея Белого: пра в да) выше фактов. 10
Просвещение оставило в поле зрения человека один только природный процесс — без смысла и цели. Тогда хотя бы научная картина неба (возвращаюсь к космологии) еще представляла собою нечто благообразное. А что мы видим сейчас? Мы видим «разбегающуюся» Вселенную, где небесные тела со страшными скоростями несутся в разные стороны. Куда? Зачем? Если верно говорят, что каждому человеку полагается иметь в небе «свою» звезду, то этот «запрос» с Земли давно уже удовлетворен: число звезд в миллиарды раз превышает число жителей Земли, живущих ныне, живших когда-то и еще только обещающих народиться. Сегодня мы знаем, что расстояния в космосе измеряются миллиардами световых лет, чувственно никак не воспринимаемых человеком; что это царство вечного холода и вечной тьмы, к тому же то ли на три четверти, то ли даже на девять десятых заполненное какой-то зловредной «черной энергией», о которой и ученые ничего толком не могут сказать. Такой космос выглядит злой насмешкой над человеком с его земными представлениями.
Ощущение, что это «неправильный» космос, по-своему выразил Роберт Фрост:
Наш мир пространства искажен –
Став беспредельным, стал ничтожным он.
Неожиданный, с точки зрения общепринятых представлений, разворот: не человек ничтожен в масштабах космоса, а наоборот, такой космос ничтожен пред лицом человека, задуманного Господом как средоточие творения. Последнее соображение высказал другой поэт (и одновременно выдающийся для своего времени астроном), Омар Хайям:
Цель Творца и вершина творения
— мы.
Мудрость, разум, источник прозрения — мы.
«Мы» — это человечество, продукт множителя, однажды примененного к Адаму и Еве. Еще один поэт, Эдгар По (тоже, между прочим, увлекавшийся астрономией и свято веривший, что звезды когда-нибудь сольются воедино) отстаивал сами познавательные возможности поэзии, вообще искусства, сравнительно с наукой. «Человек, — писал он, — не может долго или сильно заблуждаться, если он позволяет себе руководствоваться своим поэтическим чутьем…» А «Вселенная есть самая возвышенная из поэм», следовательно, кому, как не поэту о ней судить.11 Здесь, правда, есть и некоторая переоценка возможностей искусства, вообще характерная для многих романтиков, пытавшихся в обход религии, своими силами, так сказать, остановить наступление рационализма. Но искусство не может заменить религию, даже на самых высоких своих высотах. Ибо оно есть, как выразился один из отцов Церкви, «молитва ни к кому». Хотя все-таки — молитва.
С другой стороны, христианство само родственно поэзии. Напомню, что Христос говорил притчами (тот же Гейзенберг признавал, что о «высшем слое реальности» можно говорить только притчами). Бог — «поэт Неба и Земли», по выражению св. Василия Великого. Творение — «песнь». Даже литургию некоторые христианские авторы сравнивают с балетом. Эзра Паунд хотя и называл Бога «хмурым пугалом», в католической мессе видел «наивысшее произведение искусства». «Истина бытия, — пишет американский православный богослов Дэвид Харт, — "поэтична" прежде, чем "разумна" — она и впрямь разумна именно вследствие своей высочайшей поэтической слаженности и богатства подробностей — и ее невозможно по-настоящему познать, если перевернуть этот порядок».12
Рациональные конструкции богословия возникли тогда, когда выявилась необходимость для христианства утвердить себя в поле философии, где существовали развитые системы, выстроенные греческими мудрецами (и христианством частью отвергнутые, а частью принятые). Но и при этом язык богословия остается символическим по преимуществу.
Просвещение поставило задачей изгнать тайну из мира и из самого человека, «просветив» их до самого «дна». Что такое «дно» вообще существует, крепко усомнились те, кого сегодня называют контрпросветителями. Виланд, автор «Оберона» (более известного сегодня благодаря опере Вебера), в эссе «Где границы Просвещения?» (1789) вопрошал: «Как далеко должен распространиться свет, чтобы дальше было нечего видеть ( nichts mehr zu sehen ist)?»13 Сегодня мы можем сказать, что и мир, и человек крепко «держат» свою тайну, не желая ее отдавать.14 В мире, как уже было сказано, по мере продвижения научных исследований только расширяется область неизвестного и непонятого. Высшей тайной остается душа человека, немыслимо сложное устройство, вышедшее из «рук» Бога. Оно не дается тем, кто глядит в микроскоп или орудует скальпелем (Сервет сказал, что изрезал все тело человека, но нигде не нашел места для души) и даже от «строго научной» антропологии ускользает. Даже Пикассо, у которого, как известно, за левым плечом стоял черт, сказал (в беседе с галеристом Д. Канвайлером), что психология и психиатрия рассматривают не живого человека, а его как бы проекцию на плоскость и тем препятствуют святости души, обедняя и даже разрушая ее.
Глупо думать, что «устройство», о котором идет речь, явилось результатом самоорганизации материи. Или, вернее, глупа была бы материя, если бы устроила его таким, каково оно есть.
Просвещение излучало оптимизм (в перспективе земного строительства), неведомый всем предшествующим поколениям; а привело к нынешнему положению, когда пессимизм становится преобладающим умонастроением в обществе, хотя оно не всегда в этом сознается самому себе. Правда, и у просветителей иногда возникали сомнения в том, что «все к лучшему в этом лучшем из миров». Например, «фернейский злой колдун», как назвал Вольтера Пушкин,15 всегда готов был осмеять все на свете, не исключая самого себя и собственных взглядов; так, в «Кандиде» он провел своего героя сквозь огонь, воду и медные трубы с мечтою о прекрасной Кунигунде, каковую он в итоге и получил, только уже многажды изнасилованной, постаревшей и подурневшей. Не такова же ли судьба идеала, с которым преподносилось Просвещение?
Каковы бы ни были успехи в земном строительстве (а они, конечно, есть, хотя далеко не всегда легко определить, что можно считать успехом, а что нет), мы сегодня видим и другое: глубокое расстройство на экзистенциальном уровне, неверие в будущее, которое наглядно отражается в множащихся апокалиптиче-ских видениях. Человек, пишет французский православный богослов Оливье Клеман, «выброшен из самого себя», он уже не видит подлинный мир — таким, каким его создал Бог во славе Своей… Он видит Вселенную по образу своего падения, он строит мир по образу своему. Воспринимая мир со своими похотями и отвращением, он затемняет, ожесточает, дробит его. Так рождаются новые, смертоносные формы времени, пространства и материи — появляются время истощения и смерти, пространство, которое разделяет и замыкает, непроницаемая детерминированная материальность — зеркало нашей духовной смерти, застывшая лава эроса без агапэ, давящий сгусток нашего неведения о Творце и Его творениях. Бог умер, поруганная земля становится могилой для человека — Эдипа с залитыми кровью глазами».16
Расстройство на Земле отражается расстройством в небе — и наоборот. Яркий пример: нашумевший пару лет назад фильм «Меланхолия» Ларса фон Триера, в котором некая планета, многократно превосходящая нашу по величине, неумолимо надвигается на Землю, чтобы раздавить ее.17 Участь, убеждают нас, заслуженная. Как говорит героиня фильма, «Земля — это зло. Никто не станет о ней жалеть».
Кого ждет Европа
Если просветители, как уже было сказано, представляли собою одну большую и в общем дружную семью, то инициаторы Второго Просвещения наводят на мысль о басне, в которой лебедь, щука и рак тянут в разные стороны.
Привожу самый беглый, по необходимости, обзор направлений, выступающих под флагом Второго Просвещения.
Большая группа научных работников видит задачу в том, чтобы пришпорить научного конька и спешить дальше в направлении, указанном Первым Просвещением. Философ Цветан Тодоров, например, считает, что пришло время «заново выдумать» (re-inventer) Просвещение, то самое, что однажды уже было «выдумано». В том же ключе издатель журнала «Free Inquiry Magazine» Поль Курц пишет, что надо попытаться «пробудить новую очарованность (re-enhantment) Просвещением, ибо существует неотложная нужда в Новом Просвещении», долженствующем, по его убеждению, «распространить методы науки на все области человеческого интереса».18 Но я что-то плохо представляю, где эти девственные области, на которые до сих пор не посягнули методы науки.
С этой же стороны доносятся призывы крепить секулярную этику, основанную, опять-таки, на доводах научного порядка. А как быть с разгулявшейся за последние десятилетия улицей Плохих мальчиков (на сей раз это метафора), в гробу видавших, как говорится, любые науки?
Но когда корабль дает крен, грозящий его остойчивости, моряки знают: надо поставить его носом против волны.
Французский философ Люк Ферри констатирует, что просветительская уверенность в том, что человек способен взять судьбу мира в свои руки, полностью утрачена; мир несется вперед сам по себе с возрастающей скоростью — неведомо куда. По его словам, «не о правах человека надо сегодня заботиться, но о принципе осторожности, главный враг которого — научный оптимизм».19 Автор этих строк, между прочим — бывший министр по делам науки.
Американский биолог Раджани Кант просветителей жалует еще меньше. «Нескладные воители Просвещения, — пишет он, — осветили мир, чтобы изнасиловать его и ограбить, и все во имя прогресса».20 Сегодня Кант убежден, что Второе Просвещение, заслуживающее называться таковым, может быть только зеленым — инициирующим возвращение к природе. Еще один американец, политолог Роберт Бартлетт: «Мы живем в век "разочарованности", не только в боге и в традиционных источниках морали и политического руководства, но и в самом разуме, инструменте просвещенческого критицизма: "Бог, может быть, и умер, но и разум последовал за ним в могилу"».21 Бартлетт не верит ни в какое Новое Просвещение, напротив, он за то, чтобы меньше было «искусственного света» (на избыток которого, замечу, жаловался еще Гете в последние годы жизни), за некоторое «затемнение» (obscurity, darkening), более того — за возвращение в платоновскую пещеру.
Велик Платон и замечательна его идея «пещеры»,22 но это все-таки не последнее слово мысли.
Серьезный урон научному разуму нанесли парижские «проклятые философы» последних десятилетий XX века (Фуко, Делез и др.).23 В университетских (в гуманитарной их части) и левых кругах США сейчас, пожалуй, нет авторитета первее Фуко. Его любимая идея, неожиданно получившая широчайший отклик: знание есть власть, которую надо «разоблачать». В чем-то он созвучен тем же Хоркхаймеру и Адорно, сразу после окончания Второй мировой выступившим с книгой «Диалектика Просвещения», в которой они объявили просветителей ответственными за возникновение в XX веке коммунизма и фашизма (в фокусе их внимания был именно фашизм, точнее, национал-социализм, так как ужасы лагерей смерти уже потрясли мир, а о ГУЛАГе еще только ходили смутные слухи). Именно в этой книге было сказано, что после Освенцима больше нельзя сочинять стихов.
Действительно, некоторые идеи Просвещения, сами по себе далеко не всегда хорошие, с течением времени попали в откровенно плохие руки (хотя национал-социализм обязан своим существованием не только и даже не столько просветителям, сколько контрпросветителям, от Гердера до Ницше, чьи мысли были превратно ими истолкованы).
Последователи Фуко ставят целью «радикализировать Просвещение» в той части, в какой оно постулировало свободу и автономию личности, но при этом отвергают авторитет знания, вообще отвергают авторитеты любого рода. По крайней мере, «старой» Европе с ее пантеоном героев и гениев отказано в доверии раз и навсегда. А распространение Интернета осенило фукоистов: теперь они говорят, что если Первое Просвещение вызвала к жизни примерно одна тысяча человек в Европе и Северной Америке, то «авторами» Второго станут миллионы пользователей Интернета, уравненные в своем праве на истину и получившие возможность непосредственно сноситься друг с другом. Счастье, полагают фукоисты, придет, когда не станет авторитетов.
Образом т а к о г о Просвещения может стать «Пьяный корабль» Артюра Рембо (из одноименного стихотворения), отдавшийся на волю волн — без руля, без якоря и без ветрил. Веселее ли плыть на таком корабле, чем на корабле, захваченном пиратами (коими изобиловал минувший век), большой вопрос. Огульное отвержение авторитетов может поставить под вопрос само существование либеральной демократии, как-никак опирающейся на известные авторитеты. Американский историк Дэниэл Гордон: «Одна из самых жгучих проблем либерально-демократического общества — возрастающая трудность, с которой оно сталкивается, пытаясь отстоять, в рамках своих принципов, те или иные авторитеты».24
Мультикультуралисты, со своей стороны, ждут, что в «заново просвещенной» Европе станет больше мультикультурализма. Просветители, напомню, были стойкими европоцентристами; при том, что именно век Просвещения инициировал серьезные исследования иных культур, в первую очередь Индии и Китая. А для мультикультуралистов иные культуры, по сути, служат инструментами разрушения собственной, европейской культуры.
Позитивный, казалось бы, проект Второго Просвещения выдвигают либеральные протестанты. Они правильно указывают на то, что основная мировоззренческая задача на сегодня — выяснение отношений между религией и наукой, но полагают, что можно решить этот вопрос на пути их «конвергенции».25 Особенно далеко зашел в этом направлении американец Сильвестр Стеффен, автор монументальной «Трилогии Второго Просвещения». Он смешивает понятия христианства с понятиями квантовой механики, эволюционной биологии и т.д., зачастую «пригибая» первые ко вторым. Для него, к примеру, «сознание есть электрическая чувствительность, закодированная в материи»;26 есть ли в этом взгляде что-то, отличающее его от материалистического? Либеральные протестанты, хоть они и любят приводить ставшую расхожей фразу Достоевского «красота спасет мир», фактически рассматривают религию и науку в одной и той же плоскости рационализма; мистическая и художественная стороны христианства фактически выпадают из их поля зрения. Крен в сторону левостороннего мышления сохраняется.
«Самым обсуждаемым критиком Просвещения по обе стороны Атлантики», как назвал его один журнал, является английский (живущий в США) философ Алэсдер Макинтайр, в свое время прошедший путь от «розового» марксизма к католицизму. Основным предметом своей критики Макинтайр сделал моральный аспект Просвещения. В христианстве, по его словам, заложено стремление человека к совершенству и в то же время понимание недостижимости этой цели, а у просветителей нет ни того, ни другого. Есть попытка рационального оправдания индивидуализма (каждый определяет критерии морали сам для себя), которая окончилась полной неудачей и привела к нынешней неразберихе (ее реальный провозвестник — Ницше). Предотвратить полный крах, к которому движется Запад, может только возвращение к Божьему Закону с его объективными моральными критериями. И еще традиция добродетелей, уходящая в глубь веков. «Если традиция добродетелей смогла пережить ужас веков мрака, — пишет Макинтайр, — мы не полностью утратили надежду. На этот раз нас не ждут варвары на границе, они уже управляют нами… Мы ждем не Годо, а другого св.Бенедикта, хотя и весьма отличного от прежнего».27
Зрячему след, а слепому слезы
Мировоззрение
или околеванца ждать?
А.П. Чехов. «Иванов»
К добру ли, к худу ли, но Просвещение поставило мир «на голову», как позднее выразился (стилистически не очень удачно) Гегель. «Мысль предшествует всему» (de la pensee avant toute chose) — этот девиз просветителей ввержен в плоть и кровь европейского человечества и сохраняет такую же актуальность, как и в старые годы. Философия, сколь бы она ни выглядела отвлеченной, выполняет, в конечном счете, жизнеустроительную функцию и ничто в этом отношении не может ее заменить. Правда, нынешняя ситуация сильно напоминает ситуацию Рима IV века, о котором Аммиан Марцеллин писал, что место философов в нем заняли шуты; но если дальнейший ход вещей примет катастрофический, в том или ином отношении, характер, что в высокой степени вероятно, шутов сразу сдует со сцены.
Просвещение сообщило мощный толчок европейской истории, резко ускорив ее течение. Чтобы изменить ее ход, нужна другая философия. Но какая именно? Жак Деррида (вовсе не такой оголтелый деструкционист, каким его иногда представляют, он формулирует и конструктивные, в его понимании, задачи), например, считает, что свое будущее Европа должна строить, опираясь на греческую и немецкую классическую философию (которую он заканчивает Хайдеггером). Но это все равно, что предложить опираться на философию «вообще»; потому что у греков и у «классических» немцев существовали очень разные мыслители и направления. Более избирательно точен Макинтайр: по его убеждению, если у Европы есть будущее, его может обеспечить только «динамический томизм», включающий в себя силы отрицания (просветителей и Ницше, отрицающих не только томизм, но и друг друга) и диалектически их преодолевающий.
Смею думать, что русские в этом смысле не должны испытывать затруднений с выбором. Если в XVIII веке почти лишенная философского багажа Россия стояла еще только «на пороге Просвещения» (прот. В. Зеньковский), то сейчас положение радикально другое. У нас есть бесценный «стратегический запас» — русская религиозная философия XX века (корнями уходящая в XIX век, в первую очередь к В.С. Соловьеву). Она стала «продолжением», по слову Ф.А. Степуна, великой русской литературы XIX века. Мир образов литературы философия претворила в понятийно-дискурсивные разработки, сохраняющие силу и в совершенно иных исторических условиях; при этом сохраняя связь с художественным мышлением, выгодно отличающим ее от большинства философских систем Запада, избыточно наукообразных. 28 Кстати, у истоков русской религиозной философии стоял среди других и Достоевский, писатель, которого с полным правом рассматривают также как философа и богослова.29
Все послесоветское двадцати с лишком —летие мы видим в телевизоре людей, которые говорят о том, сколь необходима нам идеология и, глядя друг на друга, ищут в этом вопросе «консенсуса». Не в идеологии нуждается сегодня российское общество, а в мировоззрении (гораздо более широкое понятие). И чтобы выработать мировоззрение, необходимо оглянуться на тех, кто выше нас ростом. Всегда и везде лицо времени определяют гении; в противном случае время становится безвременьем, что мы и наблюдаем сейчас. Конечно, надо и самим думу думать, но «вместе с ними».
Нужно то, что по-итальянски называют sacrale conversazione, собеседование людей, «прописанных» в различных веках. Впрочем, Золотой век русской философии30 к веку текущему хронологически совсем близок; последние ее классики ушли из жизни относительно недавно: А.Ф. Лосев — в начале «перестройки», о. Георгий Флоровский — несколькими годами ранее.
Заметим, что русская религиозная философия — явление далеко не «эндемическое», но в высокой степени значимое для всего христианского мира. Длительное время она была малоизвестна в Европе (за немногими исключениями, среди которых некоторые книги Бердяева, англоязычные работы позднего Флоровского и о. Александра Шмемана). Но ближе к концу века положение меняется. Выходят не только отдельные работы русских философов, но и собрания их сочинений. Что ново: некоторые книги издаются тиражами, рассчитанными на более или менее широкую аудиторию: так, в Германии выходят «Три разговора» Соловьева, а в Италии книга о. Павла Флоренского «Детям моим», которую некоторые критики ставят рядом с «Исповедью» блаж. Августина. И это в общественной атмосфере, отнюдь не способствующей распространению религиозной литературы христианского толка.
При всех различиях в духовной ситуации России и Запада главная задача у нас и у них одна и та же. Об этом достаточно точно высказался американский историк Гленн Олсен: «Запад и Россия в равной мере… нуждаются в том, что называют Вторым Просвещением, в переосмыслении посылок, из которых исходило Первое Просвещение и на которых выстроен современный мир».31 Это долгий путь, на котором придется запастись терпением — предстоит расчистить образовавшиеся за три столетия завалы ложных идей, выхолощенных понятий и отработанных смыслов.
Одной из главных забот Первого Просвещения была школа, логично считать, что ей надлежит быть в фокусе внимания Второго. Только императив Первого — Sapere aude («Возымей смелость знать») сегодня должен быть отнесен также и даже в первую очередь к религии, которая для множества европейцев давно уже стала terra incognita.
Конечно, изучение наук, естественных, точных и гуманитарных, не должно понести ущерба. Но как ни важно для школьника накопление разнообразных знаний, еще важнее другое:
Быть иль не быть, вот в чем
Вопрос, таким сычом,
Как сэр Исаак Ньютон?
(Уильям Блейк)
Конечно, нельзя не ценить то, что сэр Исаак дал человечеству. Но надо отдавать себе отчет в том, что он у него «отнял».
Бедный мальчик Кай из андерсеновской «Снежной королевы»! В опасную для него минуту он хотел было прочесть «Отче наш», но в уме у него вертелась одна только таблица умножения.
Оксфордский профессор по специальности «биохимия» и одновременно англиканский священник Артур Пикок полагает, что «детская вера с невероятной легкостью разрушается, столкнувшись с упрощенческим наукообразием».32 Это очень сомнительное утверждение. Ребенок верит в сказку и когда узнает, как все обстоит «на самом деле» (то есть с позиции научной отстраненности), то такую перемену он должен принимать болезненно (говорю «должен» потому, что, как правило, мы о ней не помним). О своем опыте приобщения к наукам свидетельствует Флоренский: «Глубоко затаилось в душе восприятие мира как живого и духовного, вся естественная символика природы, все волнения, нравственные и нежные. Этому не было места в области мысли, научное приличие требовало, чтобы об этом не говорилось, с этим не считались и относились как к несуществующему. Но оно не перестало существовать и ушло в подполье. В душевной жизни людей образовалась трещина, начало возникать раздвоение, трещина стала шириться и впоследствии повела к большому кризису…» Вывод: привитие с детства религиозных понятий «соответствует потребностям души. А привитие научного мировоззрения идет против них».33 С Флоренским согласился бы известный математик и философ А. Уайтхед, который писал, что только «внутреннее чувство», человеку данное от рождения, снабжает нас ключами к тому, как следует понимать все явления природы.
Религия прибегает к я з ы к у сказки, потому что ее предметом является онтологическая реальность, которая «сама» обращается к человеку на этом языке (другое дело богословие; оно не может не пользоваться научным инструментарием, хотя тоже предпочитает символический язык).34 Язык обеспечивает «доходчивость» религиозных понятий для ребенка, который получает таким образом некоторое представление о м е т а-физике, прежде чем обратиться к изучению конкретных наук с их сугубо частными смыслами.
Поколениям, на чьи плечи ложится ожидаемое Второе Просвещение, предстоит освоить наше замечательное наследие. И ему не нужна волшебная палочка, которая укажет, где золото зарыто, все — «в открытом доступе».
И кто знает, быть может, прообразующий смысл имел тот факт, что на московском великокняжеском знамени изображен был Иисус Навин.
Постскриптум. Не хотел бы, чтобы изложенные в статье соображения использовались бы во вред академической науке, которая подвергается сейчас сомнительным «реформам». Напротив, мировоззренческая полнота должна способствовать тому, чтобы частные науки развивались in justо ingressо, «правильным ходом».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Gauchet M.
La religion dans la democratie. «Gallimard».
2
Livre.fnac.com/a 1200147/Jean-Dutour-Le siecle des Lumieres eteintes
3 Заметим, однако, что на склоне лет Гете признавался, что в юности испытал сильнейшее влияние Вольтера.
4 Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно в «Диалектике Просвещения» пишут, что Канта естественным образом «дополняет» де Сад, показавший, что ratio может быть поставлено на службу зла, что Канту по-настоящему даже не приходило в голову. Ту же мысль проводит Карло Аччетти в книге «Кант и Сад»: по его словам, на выходе из Просвещения высятся эти две фигуры, указующие человечеству путь в совершенно разные стороны.
5 Шоню П. Цивилизация Просвещения. М. 2008, с. 243.
6 Monod J. Zufall
und Notwendigkeit. «Aufl.
Dtv».
Munchen.
1975, S. 151.
7 ПолкинхорнДж. Антропный принцип и споры о науке и религии. — «Страницы». 2010, № 14 : 1, с. 118.
8 Вообще в языке слово «правый» имеет преимущественно (хотя и не всегда) позитивные коннотации, а «левый» — преимущественно (хотя и не всегда) негативные. Не станем придавать этому обстоятельству слишком большое значение, но и игнорировать его тоже не стоит.
9 Цит. по: Кюнг Г. Начало всех вещей. «ББИ». М. 2007, с. 149.
10 Не так уж глуп изображенный тем же Фолкнером «упертый южанин», который не только убежден, что Солнце вращается вокруг Земли, но и лезет драться с каждым, кто ему возражает. И не так глупы 35% сегодняшних россиян, которые думают так же (цифра приведена академиком В. Фортовым в «Комсомольской правде» от 22.10.2013, с. 7). В телеологическом смысле Солнце «обслуживает» Землю, и значит, «вращается» вокруг нее, хоть и не физически, а только метафорически.
11 Эдгар По. Эврика. Поэма в прозе. Перевод К. Бальмонта (az.lib.ru/p/po_e_a/text_1848_eureka_balmont.shme).
12 Харт
Д. Красота бесконечного. Эстетика христианской
истины. «ББИ». М. 2010, с. 200.
13 Цит. по: Nisbet H.B. Was
ist Aufklarung? — The
Enlightenment. Vol. I. «Routledge».
14 Приведу выразительную цитату из воспоминаний писательницы Татьяны Поликарповой. Воспитанная в материалистическом мировоззрении комсомолка впервые смотрит в телескоп, и вот ее впечатление: «Я… вдруг поняла, что тяга круглого черного, набитого звездами отверстия усилилась. Что я уже вроде и не на земле, а страшно далеко от нее, и хоть звезды не приближались, все равно создавалось такое ни на что не похожее ощущение… нет, я не скажу — полета, стремительного удаления от земли… меня просто засасывало в это черное оконце… Я оглянулась с чувством, близким к безумию. Еще бы немного, и мне не возвратиться к себе, в себя». (Поликарпова Т. Было — не было. «Татар. кн. изд-во». Казань, 2012, с. 549.)
15 В поместье Ферне Вольтер провел последние годы жизни.
16 Клеман О. Смысл земли. «ББИ». М. 2005, с. 21.
17 В ряду апокалиптических страшилок это действительно страшный фильм. На расстоянии невесть откуда взявшаяся планета голубого цвета кажется поэтически красивой. Но когда над Землею нависает, заслоняя собою все небо, эта чудовищная масса мертвой материи, становится по-настоящему жутко. Смерть явилась в голубом! С окончанием фильма думаешь с облегчением: слава Богу, что это фантазия.
18
Secularhumanism.org/library/fi/Kurtz_24_3htm
19
Exposition.bnf.fr/lumieres/arret/05_4hfm
20 Kanth R.
Breaking with the Enlightenment. «Humanity Press».
21
22 По-своему ее выразил Владимир Соловьев в знаменитом стихотворении: «Милый друг, иль ты не видишь…» и т.д.
23 Не очень
удачно названы так по аналогии с «проклятыми поэтами» XIX века: те,
действительно, чувствовали себя отверженными обществом, а эти пользуются
широким признанием. Илисамообществонынечувствуетсебяпроклятым?
24 Gordon D. On the Supposed Obsolescense of the French Enlightenment. — The
Enlightenment. Vol. V, р. 306.
26 Steffen S. Second Enlightenment Trilogy. Vol. II. Quantum Religion. «Author House». New York. 2003, р. 16.
27 Макинтайр А. После добродетели. «Академический проект». Екатеринбург. 2000, с. 354. Годо — персонаж абсурдистской пьесы С. Беккета «В ожидании Годо». Св. Бенедикт — основатель монашеского движения на Западе; католической Церковью признан небесным покровителем Европы.
28 «Великая сушь» западного рационализма вызывает некоторое отторжение и в западной философии. Об этом свидетельствуют, в частности, те же «проклятые философы» или, по крайней мере, некоторые из них, чья связь с художественным творчеством очевидна.
29 Католический теолог Джеймс Алисон называет Достоевского «величайшим богословом девятнадцатого столетия», а «Братьев Карамазовых» — «своего рода Суммой» (Алисон Дж. Жизнь в последние времена. «ББИ». М. 2010, с. 195).
30 Определение Р.А. Гальцевой, справедливо указавшей на то, что понятие «Серебряный век» приложимо только к литературе и искусству (для которых Золотой век, действительно, остался позади), а синхронно расцветшая философия только вступила в свой Золотой век.
31 Olsen G. The Turn to Transcendence.
«
32ПикокА. Богословиеввекнауки. «ББИ». М. 2004, с. 13.
33 Священник Павел Флоренский. Детям моим. «Московский рабочий». М. 1992, с. 165.
34 Шпенглер проницательно заметил, что мир народных сказок не может быть отделен от «миров высшего созерцания» (Шпенглер О. Закат Европы. Т. I. «Айрис-пресс». М. 2004, с. 464). Шпенглер намеревался развить эту мысль в одном из последующих своих сочинений, но, к сожалению, не сделал этого, насколько я знаю.