Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2013
Симкин Лев Семенович
— доктор юридических наук, профессор Российского государственного института интеллектуальной собственности. Публикации в “Дружбе народов”: “Путч” (№ 11, 2011); “Дейл Карнеги как зеркало русской революции” (№ 7, 2012).
“Я поведу тебя в музей”
Сказала мне жена на второй день пребывания в Вильнюсе и уточнила, в какой именно — музей КГБ. Мы нашли искомое неподалеку от проспекта Гедиминаса, сразу идентифицировав его по именам литовцев — “жертв геноцида”, выбитым на цоколе бывшего здания госбезопасности в начале девяностых, вскоре после обретения Литвой независимости. Собственно, музеем КГБ это здание именуют лишь в обиходе, официально же оно так и называется — Музей жертв геноцида.
Геноцид вообще-то означает вполне определенные вещи, связанные с намерением уничтожить полностью какую-нибудь национальную группу, какового желания по отношению к литовцам у советской власти при всех ее злодействах вроде бы не наблюдалось. Впрочем, вдаваться в терминологию, если хочешь о чем-то рассказать, — последнее дело. Тем более сам музей впечатляет, особенно сохраненная в первозданном виде “внутренняя тюрьма”.
Правда, ни под одним из экспонатов нет подписи на русском языке, все на литовском и английском, что, по всей видимости, объясняется особым отношением со стороны музейной администрации к бывшему “старшему брату — великому русскому народу”. На русском — лишь крохотный буклет, выдаваемый посетителям из сопредельных стран, не владеющим названными выше языками. Авторство буклета принадлежит Центру исследования геноцида и резистенции жителей Литвы, расположенному в том же здании, что и музей. Как видим, и в названии Центра вместо русского “сопротивление” употреблено иностранное слово “резистенция”. Вероятно, переводчиком был молодой человек — мне показалось, литовская молодежь, в отличие от старшего поколения, плохо знает русский язык, во всяком случае, с юными официантами и продавцами в Вильнюсе нам приходилось общаться по-английски.
Называется буклет так: “Потери населения Литвы за период оккупации”.
О какой оккупации идет речь? О двух сразу. Две трети единственной странички буклета располагаются под заголовком “Советская оккупация” и только внизу совсем немного говорится об оккупации нацистской. И далее цифры, цифры, в том числе такая, остановившая мое внимание — “погибло во время Июньского восстания 1941 года — 700”.
Заглянул в Википедию, в ней нет статьи об этом восстании, хотя, как там сказано, в 2011 году в Литве шумно отмечался его юбилей. Зато в Интернете обнаружил прошлогодние литовские газеты (на русском языке), где на этот счет есть кое-какая информация. Например, рассказы Альфредаса Рукшенаса — историка из известного нам Центра исследования геноцида и резистенции и Витаутаса Дамбрава, представленного читателям в качестве “легендарного посла” и старшего члена дипломатического корпуса Литвы (“Обзор”, 6 и 20 июля 2011 года).
Июньское восстание, по словам этого историка, началось сразу после нападения немцев на Советский Союз, когда Красная армия хаотично отступала. Подпольщики или, как они сами себя именовали, “партизаны” были проинформированы заранее немцами, что война начнется 18–26 июня. Им было велено пребывать в боевой готовности и ждать активных действий немецкой армии. О самом восстании Рукшенас сообщает следующее: “Арестовывали не успевших убежать или скрыться советских активистов. Готовили засады против советских солдат, в некоторых случаях даже удавалось сбросить поезда с рельсов”. Сказано довольно-таки общо, без фактологических деталей.
“Радость от того, что большевики бегут, не вмещалась в груди. В воскресенье 23 июня, когда я шел по Старому городу, мой друг партизан успокаивал меня: «Витаутас, будь добр, не показывай так своей радости; кто знает, кого на улице встретишь»”. Это из опубликованных воспоминаний Витаутаса Дамбрава. Однако о конкретных действиях друга-“партизана” у него нет ни слова.
Правда, были и те, кто не испытывал в те дни особой радости. “На улицах масса вооруженных людей с национальными повязками. Лица очень несимпатичные, зверские, ходят с ружьями наперевес”, — записала в своем опубликованном дневнике доктор из Каунаса Елена Буйвидайте-Куторгене 25 июня, когда ковенское радио от имени “партизан” призывало “радостно встречать входящие немецкие войска”, и “партизаны (какое глупое и неверное название) убивали испуганных, бегущих, отступающих красноармейцев, безоружных, усталых, разбитых…”. И вообще, по ее мнению, “в партизаны пошли или глупые мальчишки, обманутые лозунгом «независимой» Литвы, или подонки — для грабежа и безответственных убийств”.
Словом, мне не удалось обнаружить, в каких именно боях пали упомянутые в музейном буклете семьсот участников восстания. Почему-то и по другим источникам относящиеся к восстанию факты трудно отыскать, историческая память не сохранила ни одного боя против частей Красной армии, хотя вроде бы существовали десятки повстанческих отрядов. В то же время цифра семьсот показалась смутно знакомой, всплыв откуда-то из памяти как связанная с событиями в Литве. Пришлось полистать свои записи, сделанные во время изучения материалов архивных уголовных дел на пособников фашистов, копии которых собраны в Музее Холокоста в Вашингтоне. Среди них оказалась выписка из одного такого дела: “Всего отрядом Петрониса расстреляно в июне–июле
1941 года около семисот советских граждан, в основном еврейской национальности”.
“Белолитовцы”
“В первый день войны сыном помещика Альгердасом Петронисом, сыном помещика Петрониса Пятраса из имения Роша Малетской волости, в имении был сформирован белоповстанческий карательный отряд из местных жителей в количестве пятидесяти человек”.
Это — из приговора военного трибунала Прибалтийского военного округа от 18 апреля 1951 года, которым двое членов этого отряда — Климас Вацловас, сын Томаса, и Кулешус Игнас, сын Венцаса, приговорены к ВМН (высшей мере наказания) — смертной казни. О сути дела читатель узнает чуть позже, покуда же отмечу отпечаток времени, лежащий буквально на каждом слове судебного вердикта, особенно при упоминании белого цвета.
В материалах дела отряд Петрониса именуется то белоповстанческим, то белолитовским, хотя речь идет о событиях не Гражданской, а Великой Отечественной войны, к моменту начала которой Белой армии уже двадцать лет как не существовало. Впрочем, “незнаменитую” впоследствии советско-финскую войну газеты в те годы называли войной с белофиннами. Соответствующая приставка придавала врагу еще более зловещий оттенок, совмещая (в сознании тогдашних молодых людей) финских снайперов-кукушек с каппелевцами, идущими в психическую атаку в “Чапаеве”. Мне же вспоминается роман Владимира Войновича “Солдат Иван Чонкин”, героя которого судили в 1941 году как “белобандита” и организатора “белочонкинской банды”. Правда, ближе к концу пятидесятых годов (с вынесением приговора Климасу процесс над ним не закончился) приставка “бело-” из судебных документов куда-то исчезает, остается просто — “повстанческий” или “националистический” отряд Петрониса.
Дожившие до наших дней участники Июньского восстания ныне в большой чести — ведь это они в сорок первом, как пишут в прославляющих их текстах, “объединившись в боевые отряды, наносили удары по отступающей Красной армии”. Вот только что это были за удары, как я уже говорил, конкретно сказать трудно. Что же касается удара по Красной армии, нанесенного отрядом Петрониса, то он был довольно-таки слаб. Повстанцы поймали двух отступавших солдат, оторвавшихся от своей части, и, выяснив их этническую принадлежность (один — русский, второй — еврей), первого отпустили, а второго расстреляли. В уголовном деле, правда, этот факт не нашел отражения, а узнал я о нем из видеоинтервью, взятого у Климаса Вацловаса, сына Томаса, в последующем буду называть его просто Климас) спустя 66 лет после восстания, 20 апреля 2007 года.
В Музее Холокоста в Вашингтоне, наряду с архивом, имеется отдел устной истории, где собраны записанные на видео беседы с очевидцами и даже
участниками Холокоста. Естественно, захотелось поискать там фигурантов тех дел, которые мне уже удалось изучить. Шанс обнаружить таковые был невелик (мало кто из них дожил до нулевых да к тому же был расположен к рассказам о прошлом), и тем не менее мне повезло, одно совпадение обнаружилось. Прочитав материалы архивного уголовного дела о деяниях Климаса — молодого человека, удалось внимать ему же, достигшему преклонных лет, сравнивать и сопоставлять два его рассказа о его участии в том самом Июньском восстании.
…На дисплее — пожилой человек в клетчатой рубашке, лысый, остроносый, с тонкими губами. Он у себя дома, лежит на диване и охотно отвечает на вопросы невидимого интервьюера, улыбается, время от времени почесывается. Разговор идет на литовском, рядом со мной у компьютера — переводчица-американка, она уверяет, что переводить его совсем нетрудно, ведь речь Климаса, по ее словам, незамысловата и выдает малообразованного человека, простого крестьянина. Из его дела мне уже известно, что он закончил три класса и происходит из крестьян-середняков. Правда, в протоколах первых допросов он записан выходцем из крестьян-бедняков, но, видимо, потом следователю показалось, что его поведение компрометирует благородное бедняцкое сословие, и он перевел подследственного в другую, менее благонадежную категорию.
“Белоповязочники”
Начинается интервью 1940 годом, когда Литва стала советской республикой. “С приходом русских, — вспоминает Климас, — мне было нормально, ведь я был простой человек. Но за неделю до начала войны они депортировали людей в Сибирь, и там несколько моих односельчан умерли”. 22 июня 1941 года помнит хорошо, это было воскресенье, он пошел в церковь и от священника узнал о начале войны с немцами, потом началась бомбежка.
На следующий день, 23 июня в соседнее имение вернулся сын его владельца-помещика Альгирдас Петронис, военный летчик, майор литовской армии.
В середине июня вся семья Петронис была выслана в Сибирь, а ему каким-то образом удалось скрыться.
От себя добавлю, что депортация проводилась согласно постановлению ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 14 мая 1941 г. “О выселении социально чуждого элемента из республик Прибалтики, Западной Украины, Западной Белоруссии и Молдавии”. Высылка началась 6 июня, но большинство из 12 тысяч репрессированных литовцев — представителей “социально чуждых классов” было выселено в печально знаменитый день 14 июня 1941 года. Никто не сопротивлялся, подпольщики сидели тихо, поджидая немцев — восстание, как я уже говорил, началось позже.
Объявившись на второй день войны, Альгирдас Петронис стал формировать из окрестных жителей отряд, чтобы наконец поквитаться с коммунистами за оккупацию Литвы. Климасу передали, что Альгирдас хочет его видеть, и он подчинился приказу старшего по званию. Почему его позвали? По мнению Климаса, Петронис послал за ним, так как знал, что тот служил в литовской армии в чине унтер-офицера, и потому рассчитывал на его помощь в формировании боевой единицы. Климас, в свою очередь, попытался получить взамен какую-то выгоду и в ходе разговора с крестьянской хитрецой пожаловался “барину” на то, что у него недавно пала лошадь, и в ответ Петронис, не задумываясь, пообещал новую. Еще он поинтересовался, будет ли у членов отряда какая-то форма. Командир ответил, что у него нет ничего, кроме белых нарукавных повязок с надписью “Литовская военная академия”, и такая повязка была немедленно Климасу выдана. Вместе с винтовкой, разумеется, куда ж без нее.
“Белоповязочники” — не только в их глуши, но и в Вильнюсе и Каунасе участники июньских событий тоже должны были распознавать друг друга по нарукавной белой повязке. Все это немного напоминало европейское средневековье (Литва — часть Европы все ж таки), а точнее Варфоломеевскую ночь, во время которой католики, громившие гугенотов, узнавали друг друга по белым крестам на шляпах. О том, кого громили “белоповязочники”, читатель скоро узнает. А где громили, скажу сразу, приведя выдержку из изданной в 1928 году книги Бориса Кушнера “Сто три дня на Западе”: “Литва начинается пустым местом, необъятно раскрывающимся перед вами непосредственно за станционным домиком пограничного пункта Ионишки. Пусто до совершенной безмятежности”. Помимо Ионишек назову еще одно, соседнее местечко — Интурки, в них обоих с конца XVIII века до 1941 года жили евреи.
История лошади
На первом же допросе у следователя Климас показал — 25 июня он был вызван Петронисом в имение Роша, 26-го — вступил в “белоповстанческий отряд”, 27-го в составе отряда, взяв выданную ему винтовку, отправился в Интурки (15 км от имения). Отряд арестовал тамошних евреев в количестве
120 человек, их доставили в Роша и, отделив мужчин от женщин, посадили в подвал. Ночевать Климас отправился домой, а вернувшись утром на службу, узнал, что мужчин расстреляли. Женщины и дети опасности не представляли (можно подумать, что ее представляли остальные перед лицом вооруженных “партизан”) и могли подождать. Петронис выстроил отряд в шеренгу и спросил, кто желает принять участие в расстреле женщин и детей, все подняли руку, и Климас тоже. Но в расстреле не участвовал, он лишь копал яму и закапывал расстрелянных.
На последующих допросах Климас делился подробностями происшедшего — как приехали в Интурки, собрали евреев, велели погрузить на подводы свое имущество и отвезли всех в имение Петрониса, а потом погнали туда же принадлежавших им лошадей и коров. Поскольку следствие вменило ему в качестве обвинения, заодно с изменой родине, присвоение чужого имущества, этому эпизоду при допросах уделялось самое пристальное внимание, едва ли не большее, чем соучастию в убийствах. Сам Климас не отрицал, что примерно в те же дни у него появилась лошадь, но утверждал, что к грабежу в Интурках она не имела отношения. Вначале он уверял, что заплатил немецким властям за ту лошадь 50 марок, потом, что отобрал ее у литовца Юргелевичуса, и в конце концов рассказал следующее: “Имущество расстрелянных граждан складывалось в сарай, и кто хотел из белолитовцев, тот и брал оттуда различные еврей-ские вещи”. Сам же он себе ничего не взял, только старую лошадь с упряжью, которую ему обещал Петронис. Лошадь держал в своем хозяйстве, она пала в 1944 году.
Видно, ему было немного стыдно — брать чужое нехорошо, аморально, а убивать можно, если, конечно, за идею. Что же это была за идея?
Еврейский процент
Почему, в самом деле, за деяния советской власти мстили евреям, отчего именно против них обратился весь антисоветский порыв “партизан”? Дело в том, что существовавший всегда антисемитизм в предвоенные годы “наложился” на то, что немало евреев пошли работать в советские учреждения, благодаря чему среди литовцев сложилось впечатление, будто коммунистический режим — это “еврейский режим”. Жители местечек ответили за “своих”, к тому же можно было под шумок разжиться их имуществом. В сознание людей вернулась из далекого прошлого (а может, никуда и не исчезала) идея коллективной ответственности народов за мнимые или даже подлинные прегрешения их представителей.
Увы, мне не удалось найти обнародованных цифр о количестве евреев в аппарате новой власти. В Интернете обнаружились лишь отголоски разгоревшейся в Польше публичной дискуссии историков, одни из которых (Томаш Стшембож) разделяли господствующую точку зрения на этот счет, а другие (Анджей Жбиковский) — с документами в руках доказывали, что процент евреев в администрации на присоединенных к СССР территориях был невелик по сравнению с украинцами, белорусами и даже поляками.
“Я не могу сказать, какой процент составляли евреи, но их присутствие было хорошо видно, — вспоминает упомянутый выше Витаутас Дамбрава. — Достаточно широко ходили разговоры о том, что списки жителей, которые будут наказаны, депортированы, составляли евреи”. Правда, посол тут же сам себя опровергает последующим рассказом: “В вагоне, в котором была заперта моя мама с братиками и сестрой, я увидел старую еврейку из Утены. Она была женой шляпника. В чем было ее преступление — я не знаю. Они только продавали шляпы и жили тихо. И вот она с моей мамой была отправлена в Сибирь”.
Всего из Литвы было сослано 2 тысячи евреев, с учетом их доли в населении, не так уж мало. Впрочем, и эту акцию, обрекшую людей на ужасные лишения, можно при желании истолковать в их пользу — как ни парадоксально это звучит, им повезло, ведь останься они в Литве, у них не было бы шанса выжить.
Летчик-пулеметчик
Вернемся, однако, к делу Климаса, следующий эпизод которого — расстрел в Ионишках в начале июля. На этот раз к отряду Петрониса примкнул еще один под командой другого “повстанца”, Григолявичуса. Сошлюсь на показания свидетеля Бронюса Шикавичуса, сына Юргиса, входившего в этот, второй отряд. “С его слов”, как пишут в такого рода документах, следователем было бесстрастно записано, как местечко Ионишки оцепили повстанцы с пулеметами, а остальные выстроились в шеренги, один отряд напротив другого. Затем Петронис раздал “партизанам” карточки с фамилиями и адресами еврейских семей и приказал доставить их в сарай якобы для допроса. Видимо, к визиту хорошо подготовились, чтобы никого не упустить. Всего было арестовано 150 человек.
Климас, в свою очередь, на следствии и в суде рассказывал, как все они, “белоповязочники”, на велосипедах отправились в Ионишки, как ходили там от дома к дому и арестовывали евреев, а потом заперли в школе, мужчин и женщин отдельно. Вначале, по уже привычному сценарию, на расстрел вывели мужчин, а потом женщин и детей. Расстреливали на берегу большого озера, летчик-пулеметчик Петронис не только командовал расстрелом, но и сам палил из пулемета, остальные — из винтовок. Климас стрелял вместе со всеми, сделал два-три выстрела, кого убил, не знает, “не смотрел”. Смотрел позже, когда закапывал мертвых, а Петронис добивал еще живых.
В упомянутом видеоинтервью Климас разоткровенничался. Не очень охотно, но все же ответил на прямой вопрос интервьюера, убил ли он кого-то — “да, убил пять человек”. Сказал, что признается в этом впервые, на суде про то по понятным причинам умолчал. На вопрос, сожалеет ли о случившемся, ответил утвердительно, но, подумав, добавил, что, если бы и не стрелял, все равно ничего бы не изменилось, кто-то это сделал бы вместо него. Да и сами евреи тому способствовали — “мы-то думали, они будут сопротивляться, разбегутся, наконец, а они тупые, как овцы, молча шли на погибель”.
После расстрела повстанцы пошли спать, усталые, но довольные выполненной миссией. Эту ночь они собирались провести в той же школе, где перед расправой держали евреев. Но когда Климас проснулся перед рассветом, увидел, что вокруг никого. Оказалось, “партизаны” пошли грабить опустевшие дома. Перед отправкой домой наутро у всех были набиты сумки, а у Петрониса — целая телега. При воспоминании об этом Климас первый и последний раз за все интервью улыбнулся, ему эта деталь показалась забавной.
Подобных эпизодов в деле могло бы быть больше, но по не зависящим от Климаса и его товарищей по “восстанию” причинам ограничилось двумя. Дело в том, что после Ионишек, вдохновленные успехом, они “отправились в райцентр Маляты с целью расстрела тамошнего еврейского населения”, но местные повстанцы посоветовали им убираться к себе домой. К тому моменту “партизанские” отряды стали расти как грибы (вероятно, в силу выгодности революционного промысла), и в каждом районе возник свой такой отряд, а то и два. Климас откровенно пояснял на следствии, почему в Малятах местные не разрешили им участвовать в расстреле и даже арестах евреев — “имущества на два отряда могло не хватить”.
Судя по информации одной из сетевых еврейских энциклопедий, “местные” в Малятах в том же июне расстреляли шестьдесят живших по соседству молодых мужчин, остальные ждали своего часа до августа. Об Интурках в Сети трудно что-нибудь обнаружить, но относительно Ионишек есть кое-что. Оказывается, с участием Климаса расстреляли только часть ионишских евреев, остальным же дали дожить до осени, причем эту жизнь “партизаны” постарались испортить насколько возможно — следили за обязательным ношением ими звезды Давида, соблюдением запрета ходить по тротуарам. Есть еще упоминание о судьбе ионишского врача Гитель Мильвидской, дальней родственницы поэта Маршака — ее расстрелять не успели, вместе с мужем и дочерью она приняла яд накануне неизбежной участи.
Лучший друг евреев
Комическое иной раз ходит неподалеку от трагического. Когда я просматривал в музее видео в надежде обнаружить на нем тех, чьи дела я успел изучить, то наткнулся на интервью со Стасисом Велишкой, взятым тоже в середине нулевых годов. В отличие от угрюмого Климаса, этот жизнерадостный и улыбчивый старик охотно отвечал на вопросы, попыхивая в длинные усы сигаретой.
Велишка почти год служил в литовском батальоне безопасности, отправленном из Каунаса в Белоруссию для участия в карательных операциях. Эти батальоны оставили о себе страшную славу. Учиненная одним из них расправа с евреями Слуцка поразила даже немцев — сохранился отчет, адресованный генеральному комиссару Белоруссии Кубе, о недопустимом садизме этой акции (людей закапывали в могилы живыми).
— Я был только поваром, приготовил суп, и все дела, поэтому советская власть меня не преследовала, — рассказывает Велишка (вновь цитирую по устному переводу).
Что ж, поверим ему на слово, хотя на самом деле советская власть преследовала и не за такое. Впрочем, дела на него я не нашел. Но во что уж решительно невозможно поверить, так это в его рассказ о дружбе с евреем-каменщиком и чем она завершилась. В Минском гетто, по его словам, “был один еврей, каменщик, он приходил что-то ремонтировать в эсэсовском бараке”. И, представьте, они сдружились, “я ведь был не такой, как другие, и к евреям относился очень даже хорошо”.
— Но ваш батальон убивал евреев, — это уже слова интервьюера.
— Ну и что, а мне этот еврей однажды сказал: “Какой же ты замечательный человек, я никогда такого не встречал в целом мире!” Это было в апреле сорок второго, но я уже тогда кое-что предвидел и попросил его записать все, что он произнес. И он написал что-то на маленьком клочке бумаги, по-русски и по-еврейски. Что там было, я не знаю, не читал, я просто хранил это в своем бумажнике.
— Вы его сохранили?
— Нет, когда меня забрали в МГБ в сорок седьмом году, я его туда отдал. Начальник МГБ был еврей, и он сказал: “Если бы все были такие, как ты, наш народ не потерял бы столько людей”. Он даже не бил меня.
Все это наивная ложь, конечно. И все же рассказ весьма симптоматичен, поскольку отражает представления литовского крестьянина (к тому же не владеющего русским языком) о советской власти и ее карательных органах, состоявших, по его представлению, исключительно из одних евреев. Одного такого, из МГБ он себе навоображал.
Тем не менее замечу, что желание расположить к себе интервьюера вполне нормально, особенно при таком прошлом, и присуще отнюдь не только малообразованному человеку. У Льва Гинзбурга есть книга “Потусторонние встречи”, в которой он описывает состоявшиеся в семидесятые годы прошлого века встречи с деятелями Третьего рейха, и в их числе с гитлеровским министром по делам молодежи Ширахом. Тот на голубом глазу рассказал советскому писателю, как при Гитлере у него дома стояло “полное собрание сочинений Ленина в сто пятьдесят томов”. Интервьюер, как каждый советский человек с высшим образованием (всем нам приходилось конспектировать труды вождя), знал число томов полного собрания его сочинений (55), да и те были выпущены после войны. Тогда-то до Гинзбурга дошло, что перед ним не кто иной, как “Иван Александрович Хлестаков в его германском обличье”.
Изображая жертву
Вернемся к Климасу и его словам о том, что евреи вели себя подобно овцам. На самом деле овечку он сам изображал из себя на судебном заседании в апреле 1951 года. Упирал на то, что в отряде Петрониса провел всего три недели. Так оно и было, потому что в июле 1941 года он получил повышение. Славящийся своей честностью (не стал присваивать чужое имущество, взял только “старую лошадь со сбруей”), был назначен деревенским старостой. Немцы доверили ему контроль за исполнением распоряжений германских властей, сбор с крестьян обязательств на поставку сельхозпродуктов и проверку их реализации. Сам Климас рассказывал, что “собирал теплые вещи с населения для немецкой армии”, а в жалобе на приговор писал: “во время работы старостой от меня или через меня не был арестован, расстрелян или выслан в Германию на рабство ни один яурей (так в подлиннике)”. Да откуда ж им было взяться, если со всеми покончили в сорок первом? В то же время соседи, судя по их показаниям, “особых зверств и грубостей” от него не видели.
С возвращением советской власти в 1944-м ушел в подполье, год провел в “банде Калинскаса”, “на нелегальном положении” (цитирую обвинительное за-ключение и приговор). Потом, скрыв свое прошлое, легализовался, потупил на работу в леспромхоз складским сторожем. При этом винтовку добровольно не сдал, оставил на всякий случай, ее обнаружили только при аресте и обыске в 1950 году. Видимо, после войны помогал “лесным братьям”, хотя признавал, что снабжал их продуктами только однажды. Правда, это мало сочетается с его же словами, что в “белоповстанческом” отряде участвовал не по своей воле, его заставили. Кто заставил и как, осталось невыясненным.
У читателя, наслышанного о методах следствия тех лет, может возникнуть вопрос, а не заставили ли самого Климаса оговорить себя? Не похоже на то, принимая во внимание его интервью в наше время, да и материалы дела в целом производят впечатление достоверности, признания подсудимых подкрепляются другими доказательствами — показаниями свидетелей, списками расстрелянных, актами вскрытия могил. А вот что касается законов того времени — что было то было — законы и вправду были немилосердными.
В последнем слове, согласно протоколу судебного заседания, Климас просил сохранить ему жизнь и не применять репрессий к его семье. Союз “и” поставлен неточно, надо было ставить “или”. Если бы ему сохранили жизнь, вопрос о репрессиях к семье не возникал бы вовсе. Согласно постановлению ГКО “О членах семей изменников Родины” от 24 июня 1942 года совершеннолетние члены семей лиц, осужденных к высшей мере наказания, подлежали аресту и ссылке в отдаленные местности СССР на срок в 5 лет. К членам семей причислялись не только супруги и дети, но и родители и даже братья и сестры. Исключение делалось лишь в случае, если “после проведения надлежащей проверки в составе семьи изменника Родины будет установлено наличие военно-служащих Красной Армии, партизан”, такие семьи аресту и ссылке не подлежали.
Судебное заседание военного трибунала состоялось 18 апреля 1951 года и продолжалось с половины двенадцатого до половины пятого, когда суд в составе двух подполковников и одного старшины удалился на совещание для вынесения приговора. Приговор был вынесен в тот же вечер, как написано на нем, “в единственном экземпляре”. Последующие два месяца тридцативосьмилетний Климас провел в камере смертников, и спустя шесть десятилетий в интервью он вспомнил всех сидевших в той камере. 22 июня 1951 года Климаса оттуда выпустили, так как его ходатайство о помиловании было удовлетворено, ВМН заменили 25 годами лишения свободы. Не всем так повезло, проходившему с ним по одному делу Игнасу Кулешусу отказали, 3 августа назначенный ему смертный приговор привели в исполнение в Вильнюсе, в той самой внутренней тюрьме МГБ, которая нынче открыта для посещения. Справка об исполнении приговора (с грифом “совершенно секретно”) подшита в дело, а на приговор поставлен штамп — “меры к репрессированию членов семьи осужденого (вставлена фамилия Кулешуса) приняты”.
Следом — немало страниц, в основном просьбы Климаса о пересмотре приговора, написанные при помощи сокамерников (сам он русским не владел, да и они — весьма относительно, судя, скажем, по частому употреблению слова “яурей”). Еще там хранится характеристика из лагеря для досрочного освобождения, датированная 1960 годом, где сказано о его добросовестном труде на благо социалистической родины — “нормы на лесозаводе выполняет на 140 процентов”.
Сосед с аккордеоном
За последние четверть века в Литве, как и на остальном постсоветском пространстве, оценки многих событий сменились на прямо противоположные, и ничего, люди к ним постепенно привыкли. Не знаю, как это совместить — называть свой народ жертвой геноцида и осознавать его роль в геноциде другого народа. Вероятно, поэтому придумана и завоевала популярность такая концепция — дескать, с июня 1940 года евреи участвовали в геноциде литов-ского народа, а с июня 1941 года литовцы участвовали в геноциде по отношению к евреям, то есть сами евреи виноваты, они первыми начали. Еще немцы виноваты: “можно смело констатировать, что абсолютное большинство акций против евреев не только организовывали, но и осуществляли сами нацисты” (вновь цитирую того же историка из “Центра исследования геноцида и резистенции”). Организовывать-то они организовывали, но начали убивать евреев литовцы сами, без участия немцев и по степени вовлеченности местного населения опередили всю Европу. Общее число литовских евреев — жертв Холокоста составляет не менее 215 тысяч, или 95 процентов довоенного еврейского населения, именно здесь геноцид (в том смысле, в каком его обычно принято понимать) впервые стал тотальным.
Убивали соседи, открыто и зверски, те самые, что еще вчера относились друг к другу с “взаимным респектом”, судя по воспоминаниям все того же посла Дамбравы. “В субботний день матери, помню, на улицах успокаивали расшалившихся литовских детей: детки, ведите себя тихо, у евреев — святой день, и в этот день шуметь нехорошо… Самым большим скандалом было, конечно, если еврей женился на католичке литовке или наоборот. Тогда обе семьи сходились и вместе плакали: что нужно нашим детям?”
История походов отряда Петрониса в Интурки и Ионишки пока мало кому известна, но в Интернете есть многое другое, например, фото молодого человека в рубашке с засученными рукавами с железным ломом. На глазах у аплодировавшей толпы он убил этим ломом примерно пятьдесят человек, после чего взял аккордеон и, взобравшись на тела убитых, заиграл литовский национальный гимн. Это случилось в гараже “Летукис” в Каунасе 27 июня 1941 года. Временное правительство Литвы, образованное в результате Июньского восстания, так отозвалось на случившееся: “…несмотря на все действия, которые следует предпринимать против евреев ввиду их коммунистической деятельности и вредительства немецким войскам, партизаны и отдельные жители должны избегать публичных экзекуций”. Сами экзекуции никак не возбранялись. Возглавлял это просуществовавшее чуть больше месяца правительство премьер-министр Юозас Амбразявичус. Совсем недавно, 18 мая 2012 года в Каунасе были с почестями перезахоронены его останки, привезенные из США.
Справедливости ради надо сказать, среди литовцев были и те, кто смотрел на все это иными глазами, как доктор Елена Буйвидайте-Куторгене, записавшая в своем дневнике: “С ненавистью и омерзением глядела я на глазеющую толпу, на злорадно гоготавшую чернь, потешавшуюся над несчастными”.
Между прочим, в соседней Польше вот уже двести лет, по выражению одного польского писателя, верят в миф, что поляки на протяжении всей своей истории были лишь жертвами насилия со стороны других, но сами никого не обидели. Вот почему там вызвала просто-таки шок вышедшая в 2001 году книга Яна Томаша Гросса, которая так и называлась — “Соседи”. В ней с использованием документов и свидетельских показаний рассказано о том, как 10 июля 1941 года поляки, жители местечка Едвабне под Белостоком по собственной инициативе сожгли в сарае тысячу шестьсот своих еврейских соседей, женщин, детей, стариков. До этого считалось, что погром был совершен немецкими карателями. Кстати, Едабне перед войной входила в СССР.
Расставание с привычными мифами вообще процесс болезненный, а тут не только жертвы превратились в палачей, но оказались в одном ряду со злейшим врагом польского народа — немецкими фашистами. Признать такое нелегко, в прессе завязалась полемика, были и те, кто заговорил о “еврейской вине” перед поляками и о том, что потомки не отвечают за деяния отцов, но в любом случае встряска была полезной. Люди с ужасом увидели отсутствие границы между бытовым антисемитизмом и сознательным участием в убийствах своих сограждан, ближайших соседей.
…Едвабне, как уже говорилось, расположено неподалеку от Белостока. В этом городе стоит православный Свято-Никольский собор, куда из России не так давно передали “по территориальности” мощи святого Гавриила Белостокского. “Святой младенец Гавриил родился в 1684 году в семье крестьянина в Белостокском уезде Гродненской губернии. В 1690 году Гавриил был выкраден из дома иудеем и вывезен в Белосток, где был зверски замучен”. Последнее — цитата с официального сайта российской государственной телекомпании, информировавшей о посещении собора Патриархом Кириллом в августе
2012 года. Как о чем-то само собой разумеющемся там говорилось о христианском младенце, ставшем жертвой совершенного иудеями “ритуального убийства”. Правда, спустя какое-то время новость с сайта (лишь этого) сняли, но, как говорится, осадок остался, да он, собственно, никуда и не исчезал со времен возникновения кровавого навета.
Что же должно было случиться с обычными людьми — не только в Литве, едва ли не во всей Восточной Европе, — чтобы они словно с цепи сорвались и бросились терзать своих же соседей с невесть откуда взявшимся энтузиазмом? С чего вдруг привычная для многих нелюбовь к евреям перешла все мыслимые и немыслимые пределы? Или же все намного проще, и антисемитизм явился лишь поводом для проявления в человеке звериного начала?
Сплошные вопросы. Добавлю к моим другие, из одной недавно изданной книги (П. Полян, А. Кох “Процесс о шести миллионах”). “Вот скованный присягой и оболваненный многолетней пропагандой немецкий солдат должен выполнять преступный приказ командира. Хоть и ужасно, но объяснимо. Но зачем тебе-то — латышу, украинцу, поляку — во всем этом участвовать? Чего ты лезешь со своим доносом? Тебе что, больше всех надо? Да еще и сам участвуешь в расстрелах. Зачем? Необъяснимо… Похоже, что все это делалось из чистой любви к искусству”.
…Не знаю, сохранились ли следы полуторастолетнего пребывания евреев в литовских местечках. На сайтах, посвященных достопримечательностям Литвы, упомянутые мною географические названия присутствуют, есть фото тамошних пейзажей, костелов, старых домов и улочек — и ни слова о живших там когда-то евреях.
В Вильнюсе, где до 1939 года евреи составляли половину жителей, сохранилась напоминающая о них архитектура, взглянуть на которую изредка приезжают издалека их немногочисленные потомки. Едва ли не во всех старых восточноевропейских городах, какой ни возьми — Прага, Львов, Краков — дело обстоит примерно так же. Здания-то остались, а их обитатели со всем своим этническим своеобразием исчезли, и в этом смысле названные города — памятники Холокоста не в меньшей степени, чем остатки лагерей смерти.