Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2013
Полдень. 1975 год1 Пружинист полдень — он лиловой кожей в изгибе открывает путь цветения, и тяжелей гнездо, и смерть не опускается на дно искрящегося меда. Земля в испарине, что сохнет, втекая в древесину, — так череда часов крепчает и ту неловкость исключает, что держит дрожью стебель перед ветром. Весь водоем спокоен — он вбирает до глубины своей сиянье мака. Любовь поспешна, и уста чреваты солью и молчаньем. Пригород Олтикуш, Учарык, Эшонгезар, Кектепа — по слухам, настолько чистые места, о которых нельзя сказать, что они, мол, безотказно есть, чтобы не привязывать их к той среде, где им якобы доводится являть себя. Запущенный парк, сельский клуб имени жертвы, бросившей когда-то в костер паранджу, трехпалый пионер, от миндалин до пят шелушащийся на меловой дорожке, и холмы, откуда весь дол просматривается с Ферганским каналом. На залитом солнцем ладоневидном дворе либо на окраинном локте выщербленного шоссе незнакомец, как водится, приветствует, подняв руку, другого незнакомца, поднявшего руку: две скользяще-плечистые тени, становясь короче, подползают к двум человеческим фигурам и через четыре секунды, пока наблюдатель на горке поворачивает голову вправо, на гранатовый куст, передвигают путников назад, вынырнув лоскутным извивом впереди из сухого шарканья; наспех гербаризированный под небом тюркских церемоний привет-ответ, но жестикуляция в углу улицы уже смерклась, и никто не заметил движения юрких рук в хвойных лучах иглистых подворотен — так что прочнее прочего запинкой путается тут неотгаданность зрения. Ладно. Все равно что находишься среди вещей, среди лиц, о которых думаешь бегло, — например, о хлипком мюриде на мечетной площади, читающем (что невозможно) «Биографию для Гебы» (1942 г.), или, допустим, о пыли, рысящей на ветру ранним летом, и хризалида заползает за тутовый лист, будто в гусеничной заверти зарождаются серебристые язвы неотложного отлета с блестками скрюченного дуновения. После чего, наверно, лишь надо шелестеть, как личинка, в бессовестно плоском отсутствии времени, в цепкой шелковичной праздности, ставшей не пережитком эсхатологического мифа, но единственной явью хронической определенности, тусклым подобием свершений, доведенных до чинного морока, до корчи ровной монотонности, прочесывающей насквозь встречный поток иных гримас. Прохлада парка, сельский клуб, меловой, безасфальтный терренкур, и между гипсовых пальцев скульптурного небожителя вьется поднятая ветром людоедская пыль, оплетая рельефно-палевые холмы на дальнем плане. В долине. 1976 год Он говорил изящно, более чем изящно. Она равнодушно проколола указательным пальцем мыльные пузыри его слов. Он говорил восторженно, словно корифей в античном театре. Она смехом затравила его приставучую искренность. Наконец он процитировал несколько строк из «Дуинских элегий». Она зевнула — еще и еще… Он молча вышел на улицу сквозь ее раскрытый рот. Безличный голос Ты полон там, будучи скудным здесь, и незачем озирать оазис. Не рыпаться, ни в чем не участвовать (даже — ни разу не попасть в безвредный пат). Пусть без пробной мушки в своем коричневом зрении новый охотник словит ярмо диких мельканий тут, в близкой, рутинной лихве. Стенограмма Он сел в такси, измученный, убил — дождь кончился недавно — целый час на поиски машины, желая автостопом, идиот. Там, там и там промышленное барахло, грязь, грязь и лиственная падаль. Вот что значит неприкаянно бродить за городом, мужская отрешенность, влекущая черт-те куда: повсюду мусор, поле и мусор, поле; хлам, раскиданный ночными ветрами на десять километров. Хруст, лязг, железный скользкий призвук: дверца (пора на свалку) хлопнула, не растравляя слух,- умерила сонорное нытье окрестного простора. Петлистые побеги дергались вдоль рыхлого пригорка, точно бросались с мест. А чуть в сторонке каменная глыба, не двигаясь, вдруг оторвалась от воробья (вспорхнувшего с нее) и отлетела по земле в бледнеющую даль, где кое-как себя нагнала. Тут нужен языческий словарь, чтоб сладить с таким пейзажем, с первобытной отчетливостью и немотой. Весна уже не душит радостью, а лишь приносит полузабытый вкус и слабость, словно где-то испортились часы. Оракул-радио бормочет свой неистощимый декалог. Он (повторяю) сел в такси, лицом приткнулся к боковому стеклу; под ним свистит дорога и убегают мокрые деревья: как возвратить реальность, как мне спастись? Урчит мотор, тепло и скучно. Летом поеду к морю и… все будет тоже самое. Конец августа
| Вернувшись домой в 18.15 после встречи с друзьями в чайхане (ржавый скворец выжженным клекотом всухую вас виноватил сквозь яшмовые прутья медового платана, в тени которого вы сидели на сдвоенных топчанах, инкрустированных до пробковых, барьерных колонн) говорили о том, что теперь наш отдых по выходным — та нынешняя длиннота, которая нужна как раз, когда осталось мало дней, говорили о неудавшихся финтах Гарринчи под шестнадцатым номером в злосчастном матче с венграми в Англии, говорили о том, что наш город переполнен неферганцами, что они разрушили с пришибленной упертостью мстительных маргиналов покрашенные в бирюзовый цвет антикварные дома колониальной эпохи, говорили о третьем альбоме Led Zeppelin, прежде всего о несломленном Роберте Планте, говорили о том, что мы зажились на этом свете, говорили о Таком-то, нашем приятеле, наркоше, драящем в особняке одного жлоба на «щепотку» верандный пол, вечно бледном, как напудренный хухольник 18 века), вдруг обнаружил, что в твоем кабинете горел свет, как если бы ты находился в комнате несколько часов кряду во второй половине дня, работая за письменным столом над текстом «Фильмы Грегори Маркопулоса, или Илийский ирис». В передней радиоприемник был едва слышен, словно диктор нашептывал лишь для твоего слуха далекую весть, и на стене мигал отблеск закатного баль-замина. |